Текст книги "Мертвые мухи зла"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

– Пусть так, – согласился Ильюхин, хотя этот рыжий, с надутым животом начинал его раздражать все больше и больше. – Так вот: эти разговоры надобно всячески раздувать и поддерживать. В массах. Зато потом, когда гнилая интеллигенция приблизится к воротам города, – времени на суд уже никак не останется, и мы вполне законно перебьем их, как бешеных собак, значит... Но возможны и варианты. Мы их обсудим.

– Варианты... – задумчиво произнес Войков. – А что... Вполне. Вот, к примеру, поселяются они где не то... Ну, живут себе. А мы подкладываем куда не то – ручную гранату? Каково?

– Они ее не нашли и не сдали суток эдак за трое, а мы – нашли и суд наш – справедлив и краток! – выкрикнул Белобородов, сидевший до того тихо и равнодушно.

– Или еще! – вступил Голощекин. – А если сочинить некий заговор – с целью ихнего, значит, освобождения? В городе – царская академия Генерального штаба, офицерье. Вполне реальная штука!

– Неплохо, – согласился Ильюхин. Они увлеклись, и это значило, что его, Ильюхина, определенное превосходство ушло как бы в тень. Однако как сближает людей общее дело, просто убиться надо! – Товарищи! Вы уже поняли, для чего это все нужно? Надобно? Нет?

Они переглянулись недоумевая, Белобородов произнес неуверенно:

– Дак... Чтобы их тайно и безвозмездно, как бы, а?

– И да и нет, – улыбнулся Ильюхин. Ему вдруг показалось, что он, простой матрос с балтийского крейсера, стоит на капитанском мостике и командует вход в порт, к причалу – самый трудный маневр... – Тут упомянули теантер, если по-простому. Верно. Мы будем вовсю играть и разыгрывать, Москва – недоумевать, сердиться и приказывать, а мы – свое! И тогда товарищ Ленин останется в стороне, понимаете? Совсем в стороне! Это мы с вами, здесь, убьем Романовых! И не только здесь! Они повсюду, они везде, и мы их всех до одного – к ногтю! Потому что мы – неуправляемое революционное правительство Красного Урала? Вы поняли?

Они молчали ошеломленно. Этого они не ожидали.

– И... И даже можно будет... ругаться? – по-детски спросил Белобородов. – Ну, они велят то-то и то-то, а я, к примеру, отвечаю: а на каком таком полном основании? И как это вы там, в вашей сраной Москве, позволяете себе надругательство над рабочими, скажем – Верхне-Исетского завода? Рэволюцьионэрами с большой буквы?

– Это как бы заговор выходит? – тревожно осведомился Войков.

– Да, – кивнул Ильюхин. – Заговор против буржуазного мира. Товарищи Ленин, Свердлов, Дзержинский и Троцкий – останутся белее чистого зимнего снега! Поняли?

Но заметил: расходятся с опаской, тревожно расходятся. Что ж... В революции все бывает, товарищи. К этому надо привыкать.

После скудного ужина – картошкой с селедкой ржавой и луком на постном масле, плохо пропеченным черным хлебом, Татьяна загородила дверь рукой:

– Поди спать пойдешь?

– Ну? – удивился он.

– Один? – Она облизала растрескавшиеся губы и задышала тяжело, словно опоенная лошадь, и вдруг ощутил Ильюхин такую давящую волну, что даже икнул невпопад и смущенно заерзал.

– Ты... Это как бы... о чем?

– А ты недогадливый? – Она задышала еще шумнее, лицо пошло пятнами, глаза будто провалились к затылку. – Я о том, матросик, о чем все спят и видют, понял?

Рванулась к комоду, со стуком выдвинула ящик и бросила на стол множество черно-белых и в коричневый тон открыток. Ильюхин обомлел – не ожидал такого. На каждой была запечатлена сцена яростной, жестокой любви, и разнообразие этих сцен приводило в остолбенение. Он, конечно же, не был неофитом в лучшем человеческом деле, но это... Бесконечен ум людской.

– Выбирай, – у нее дрожали руки. – Что выберешь – то и совершим в полноте и упоении! Только условие: пять открыток – и все до конца! По каждой! Одну исделали, отдохнули и дале! Согласен ли ты?

– Да... То есть... Ты спятила! Я че, слон? Или тигр? Или число зверя? У кого же хватит сил пять раз сначала? Это только юноша с девушкой в первую брачную ночь способны! А уж во вторую – подвиньтесь! Не-е... Я, конечно, не отвергаю, потому давненько не имел я... контакта. Но такое... Нет. Уволь.

– Слабый и короткий ты и у тебя, я поняла... – Она обвила руками его торс, да так, что хрустнуло, и впилась алчным поцелуем в губы. Ильюхин застонал, пронеслось вспышкой из главного калибра – в мозгу – "а ведь она может быть подсадной. Запросто, на картах, вине и бабах совершается в нашем деле все!" – но было уже поздно. Под платьем на ней не было ничего, оно разорвалось с треском и плавно упорхнуло в угол (кто рвал – помилуй бог, он лично даже пальцем не успел пошевелить), потом почувствовал, как с утлым звуком отлетают пуговицы от главного места на брюках и ее ищущие, умелые пальцы впиваются в подвяленное еще естество, и оно вдруг обретает давно забытую мощь и силу, и шепчут губы нелепые слова – "туда, туда...". Куда "туда"? Да черт с ним, умелая какая, еще не успел осмыслить, а уже все там, где и должно, и нарастает, нарастает ритм и становится безумным, и вот уж хриплый звериный рык вырывается из ее нутра...

– Это – раз, – усмешливо взглянула. – Теперь – два. – Взяла открытку, вгляделась: дворянка – на диване, дворянин около. – Конечно, у них приспособлено, диван – высокий, а мой матрац – куда там... Но в погребе ящики от снарядов. Я на дрова собирала. Принеси. Мы их сложим, а матрац поверху. И станет похоже...

Чертыхаясь и проклиная тот день, когда угораздили его воспоминания заявиться к бывшей Плате, принес требуемое и составил основание дворянского ложа. Она улеглась, подняла ноги:

– Подходи...

И вдруг он ощутил такое непреодолимое желание, что заскрипели стиснутые зубы. Надо же... Каковы эти дворяне, оказывается...

Пятый условленный раз, он же – способ, длился долго. У нее распухли губы, он, глянув невзначай в настенное зеркало, едва не упал: почерневший, иссохший, покойник, да и только... Но славно все было, славно и упо... Как его? Питательно? И, словно угадав его мысли, она прошептала:

– Упоительно, да?

Он только плечами повел. Верно. Вышло оно самое. Число зверя. Человеку такое недоступно...

– У меня к тебе просьбица будет... – проворковала. – Но нынче ты утомлен. Потом.

– Какая еще... – взглянул ошалело. – О... Опять?

– Не о том. Но ты ступай, помыйся, холодная, правда, да ведь греть некогда... – Поиграла глазами. – "Американская" гостиница. Да?

Обмер: "Ч-черт... Ей-то что? Чего это она?"

– Потом... – повторила загадочно. – Потом. – Улыбнулась. – А я была обманута. Насчет твоей бяки, а?

И рассмеялась скрипуче. От вдруг охватившей нервенности он тоже расхохотался.

Ночью ворочался, вскрикивал и несколько раз вставал пить воду. Ледяная, из ведра в сенях, она взбадривала, и вроде бы мозги вставали на место, но под утро увидел сон: стрельчатое украшение над высоким городским домом столичной архитектуры, в нем – окошко без стекла, украшение это видно и снаружи (а ведь этого быть не может: воздушного шара нет, и аэроплан мимо не пролетал), и с чердака, изнутри. И какой-то человек в невзрачной, словно стертой одежде – не рабочий и не барин, так, ерунда какая-то устанавливает в проеме "максим" без щитка, а внизу, по Невскому, прет изрядная толпа – шумная и ликующая. А с Садовой вливается в нее другая молчаливая, покойницкая. Даже лица видны: синие, невсамделишные. А человек, присмотревшись, начинает поливать и тех и других свинцом. Они разбегаются, роняя сумки, портфели, падая и пытаясь уползти под стены домов, но настигает, настигает их огневой вихрь. Стреляют со всех чердаков. И голос: "Они будут думать, что это полиция Временного правительства, та же царская, вот в чем дело... Откуда у большевиков пулеметы на чердаках? Чепуха..."

Голос становится знакомым, слышанным совсем недавно...

Какого черта... Кто это? Вставать? Куда, зачем, отстань, морковка прелая, не до тебя!

– Вставай, милый... Вставай.

С трудом разодрал слипшиеся веки.

– Ты? А... ты... кто?

Захихикала:

– Все вы одинаковые... Как на нас – восторг, как наелся – забыл. Татьяна я, не вспомнишь? – В голосе звучала не просто издевка – угроза странная, непостижимая...

Вскочил, тараща непонимающие глаза.

– А-а... Ладно.

– Садись, поешь, поговорим...

На столе потертая фаянсовая миска с кислым молоком, горбушка ржаная.

– Ешь.

Давясь, начал глотать. Господи, как же это невкусно!

Она подтянула гири ходиков.

– Восемь по-нашему. Пойдешь в храм...

– Ты охренела? Какой еще "храм"? Я на бога твоего...

– Заткнись, – перебила. – К тебе подойдет человек. Служба уже закончилась, народу немного, он легко тебя найдет. Выслушай внимательно и намотай на... – Захохотала с подвывом. – Наматывать, я так понимаю, уже не на что. Ладно. Прими совет: для тебя этот человек – якорь.

Начал громко икать, должно быть, сказывалось ночное...

– Я что, линкор?

– Ты ввязался в дело, дурак. Оно уже подкосило многих и тебя усечет, как голову Иоанна Крестителя. Я стараюсь токмо для тебя и для себя. Продолжения жажду...

И удалилась с каменным лицом.

– Какой хоть этот... церковь?

Высунула голову:

– Вознесения, на соответствующем проспекте.

Вышел на проспект. Против столичных – так, пшик один, но – ничего. Дома со вкусом, один хоть и нагроможденный без смысла, но красивый, как в Петрограде. А в глубине – колокольня. Ускорил шаг, вошел, какая-то бабка прошипела в спину:

– Перекрестился бы, нехристь...

Оборачиваться не стал, чего с нее, отрыжки, взять? В главном нефе уже убирали, о чем-то разговаривали два священника на солее. "Тоже мне, конспирация..." – подумал раздраженно и вдруг ощутил на плече тяжелую ладонь и голос, вроде бы знакомый, проговорил негромко:

– Не зыркай, споро на улицу, направо, к вокзалу. Я пойду следом – нет ли хвоста. В новый вокзал не ходи – зайдешь в старый. Прикорнешь на скамеечке, если ничего – я рядом сяду. Ступай...

Сделал, как велено, оглядываться не стал – чутье, пусть еще и совсем не оперативное, подсказало: шутки кончились.

Одноэтажный вокзал красного кирпича нашел сразу, в зале посапывали по лавкам ожидающие поезда пассажиры, пахло сортиром и какой-то неуловимой дрянью. Сел, в зал вели еще две двери, стал гадать – в какую именно войдет неизвестный гад. В том, что гад, – не сомневался. Доброму человеку все эти хитрости – горчица в задницу...

"Гад" появился ниоткуда. Сел рядом, поерзал, устраиваясь поудобнее:

– Слушай и запоминай...

Это был Кудляков, собственной персоной. Ильюхин так ошалел, что впал в летаргию и поначалу не услышал ровным счетом ничего. Но постепенно смысл сказанного стал доходить. Оказывается, в самом родном, самом честном и искреннем советском правительстве люди совсем разные, и оттого смотрят они в разные стороны. Кто-то желает, как встарь, попав в случай, обогатиться и слинять. Кто-то – свести счеты с бывшими обидчиками. Кто-то – наладить хоть какую-нибудь сносную жизнь. Остальным три раза на все насрать...

– А... ты? Ты кого представляешь? – выдавил через силу.

– Тебе бирку прибить надо? Страсть – она в чем? Бирку прибить и по ней определить – свой или чужой. А за биркой, парень, кишки, мозги, поступки и связи. Въезжаешь, матросик?

– Значит, ты – с этими офицерами? – Ударение сделал ненавистное, на предпоследнем слоге.

– Я с теми, у кого еще мозги окончательно не вытекли из ануса.

Не понял. Анус... Придуривается, что ли? Ладно. Тот, кто умеет вовремя слушать, – выигрывает, это Феликс завещал на одном совещании.

– Романовы сейчас в Тюмени. Их везет друг Якова Свердлова, Яковлев-Мячин. – Голос Кудлякова отяжелел, слова лились, как жидкий металл из разливочного ковша, – ни перебить, ни вопрос задать. Уточняющий. Хотя... Какие могут быть вопросы... Интересно-то – до посинения! Яковлев, он же Мячин, учился в Италии, на острове Капри, в специальной школе экспроприаций и террора, добывал деньги для партии, на борьбу. Мячину велено сохранить Романовых любой ценой... – Кудляков замолчал.

– А это... зачем? – Голос сел, слова вываливались, словно куски неразжеванной пищи. – Мы же... товарищи? Мы против царизма? Мы...

– Мы наш, мы новый... – усмешливо перебил. – Вдумайся: раньше все "я-я-я". Теперь – "мы-мы-мы". Не о том речь. Есть мнение: семейку обменять на уступки по Брестскому миру. Похабный мир. Украину заграбастали немцы, контрибуция голодом заставит подохнуть половину страны! Ты для этого делал революцию? – И не дожидаясь ответа на свой риторический вопрос, продолжал: – Черта идет между теми, кто любой ценой желает разлить пожар во всем мире, отомстить обидчикам и угнетателям и всех уравнять на одну пайку хлеба, одну кровать, одни штаны и множество баб! А другие желают разумно, без поноса и дури. Теперь о главном. Ты только не падай и не бойся. Ленин хочет остаться чистеньким, в стороне. Ему стыдно спустя столько лет рубить совсем других людей. Брата евонного, Александра, убил по делу Александр Третий, а он, Ленин, желает расправиться со всем нынешним романовским семейством. Усек?

Помрачнел, покачал головой, словно отвечая самому себе на какие-то невнятные мысли:

– Я сказал: "ему стыдно". Нет, Ильюхин, нет... Стыдно воровать, стыдно человека ни за что ни про что обидеть. А здесь о другом... Есть такой матрос – Железняков, так вот он о миллионах речь ведет: убьем – не дрогнем. Вот мы с тобою для этого и сделаны: убивать.

– Нет. Мы не для этого. Мы...

– Не огорчайся... Факты пока таковы: Уралсовет по приказу Ленина и Троцкого будет стремиться убить семью. Наша задача: семью спасти и увезти отсюда – в обмен на лучшую жизнь для всех.

– А... офицеры?

– Завербованный материал... Но они будут служить нашим целям. До определенной позиции. А там... – махнул рукой. – Там видно станет. Ты все понял? Согласен?

– Я должен подумать. А... А Свердлов? Ничего не понимаю...

– Свердлов и Мячин – старые знакомые... Пока Предвцика подыгрывает нам, спасителям... Ленину не шибко сейчас до Романовых. Но когда Ильич обратит внимание... Понятное дело: Свердлов переметнется и станет требовать немедленного расстрела. Послушай, Ильюхин... Я ведь знаю: твоя миссия в том, чтобы отмазать Ильича от убийства царя и семьи. А наша... Она в другом, если ты понял. Ты определись, парень.

Ушел, растворился-растаял в махорочном дыму. Соблазнитель. Ишь ты как... Сам Ленин ему не Ленин. А Феликс? Это же измена, натуральная и страшная...

И вдруг словно чей-то незнакомый голос ворвался в плывущие от жара мозги успокоительным льдом: "Кудляков прав. Прежние много нагадили, накровавили. Да ведь мы не губить пришли. Мы верить, верить пришли. Строить. Ч-черт... Мстить каждый сможет. Только далеко ли лодочка мести в крови уплывет... А революции польза нужна. Одна только польза. Любой ценой..."

Двадцать минут прошло, а он стал другим человеком. Странно как... И страшно. А не согласиться нельзя. Есть, точно есть в словах Кудлякова незримый манок. Он ведь не к голове, гад сущий и опытный, обратился. Он к душе, к сердцу. А эти не могут не отозваться...

В "Американскую" решил идти пешком – на извозчике неудобно как-то, хотя еще вчера поехал бы с шиком на двух сразу. А че... Наша взяла, и, значит, – все наше. Но теперь...

У входа стояли дежурные пролетки, автомобиль Лукоянова и еще один, побогаче и поярче. Вдруг появился стройный, в черном, Войков, он напоминал рояль в офицерской кают-компании, заметил Ильюхина, поднял руку:

– Э-э... товарищ! Ильючов, кажется? Да-да, Ильтухин, я ошибся, простите. Сегодня вечером моя жена устраивает дружеский ужин. По случаю, заметьте – совсем случайно, будет осетрина и даже красная икра. Хорошая водка, шампанское из запасов академии Генерального штаба, она ведь здесь, в городе, а мы конфисковали часть на представительские цели, вот и приходите. С дамой. У вас есть дама? Вот и славно! – И, махнув перчаткой на прощание, исчез в дыму чихнувшего мотора. А в измученной голове Ильюхина вдруг зазвучали слова Кудлякова: "Сострадание к несчастным нашим гражданам движет Феликсом и нами, его соратниками. Царизм и царь – преступны, да! Но через их спасение мы дадим хлеб голодным и приют бездомным! Что касается окружения... – Глаза его недобро блеснули. – Тети, дяди, племянники... Челядь опять же всяка-разная... Эти прикроют нас. Ну, задумайся, азы дела..."

Теперь понял: семью – в обмен. Остальных – в расход. Вот и получится прикрытие основной задачи. Никто не заподозрит в измене, предательстве. До поры, до времени. А потом...

Ищи ветра в поле.

Когда поднимался на взгорок – к дому Татьяны (переодеться – и "дама" требуется – надо думать, найдется у нее платьишко какое не то?), увидел Юровского. Тот смолил цигарку и, подняв воротник черного пальто, нервно оглядывался по сторонам. Заметив Ильюхина, кивнул:

– Наконец-то... Предупредить хочу: после твоего сообщения о Кудлякове – я звонил в Москву. Товарищ вусмерть проверенный и свой, начальник кадров поручился. Но мы тут тоже не пальцем, значит... Я поставил за Кудляковым – сказать по-жандармски – наружку. Подумал: ты ведь не сдуру сообщил?

– Не сдуру... – буркнул, останавливаясь. "Черт тебя знал, что ты такой дотошный. Ну, сопляк, торопыга... Обидно. Впредь надобно хоть раз отмерить, прежде чем молоть..." – И что?

Юровский затоптал окурок, сплюнул:

– А то... молоды мы еще, вот в чем дело... Сопляки, если по-простому. Они его до церкви довели, а там и упустили, мать их утак...

"Однако... – шелестело и царапало, – однако... А как установили бы этот самый контакт со мною. Учтем..."

– Куда он денется... – зевнул, вышло натурально. – Меня вот товарищ Войков позвал... Сейчас беру свою... даму – и вперед полным ходом! А вы идете?

– Не зван... – нехорошо усмехнулся Юровский. – Сходи. Расскажешь, если что...

– А что? – Насторожился.

– Да так... Жена у него молодая, красивая. Дуй. А у меня – дела... И, опустив воротник, удалился.

Татьяна была дома и прихорашивалась перед зеркалом. Вдруг обратил внимание: да ведь она вполне ничего! Полновата, конечно, но полные теперь входят в моду. Революционную.

– Ты чего это? – спросил, настораживаясь. Как это? Он еще слова не сказал, а она уже у зеркала?

– Как? – удивилась. – А мы разве к Войковым не идем?

"Да... – подумалось тревожно. – Здесь свои законы и свои отмашки на все. Петушиться и всплескивать ни к чему, все прояснится само собой..."

– Да-да... – кинул впроброс, – мне Петр Лазаревич сказал, что пошлет. Сказать. Чтоб приготовилась.

Она покривила ртом, должно быть, это была улыбка, ну да бог с нею, а вот слова, которые произнесла, резанули больно:

– Ты, может, и первый раз зван, а мы – бывали-с. Это ты здесь внове, а мы... Старожилы в Екатеринбургським, дошло?

Дошло. И в краску бросило – не от стыда, от потной ярости. Как? Люди сплелись с гидрой в последней смертной схватке, а здесь, значит, гульбы и разврат?

Хмыкнула:

– А ты дурак... Ты думаешь там – попить, поесть, патрон засунуть? Там дело делается. Приглашают людей, кормят, поят, слушают – о чем и что говорят. И ты прислушивайся. Дошло?

Да-а... Он пока и в самом деле салага.

Войковы жили на Гимназической набережной в двухэтажном особняке с огромными окнами, в позднеклассическом стиле. В этой науке Ильюхин не разбирался, но глаз имел памятливый и сразу же сравнил увиденное с петроградскими своими ощущениями. Ему нравилась застройка Петербурга; бывало, когда приходилось стоять на мосту к Петропавловке – сердце бухало и замирало от восторга: какая красота. Все тут построено простыми людьми, а кому досталось? Однажды он поведал об охвативших его сомнениях боцману Калюжному. Тому было за сорок, всю жизнь он провел на флоте и грядущих вот-вот революционных изменений не одобрял. "Дурачок ты природный, Ильюхин, вот ты кто! – тянул беззлобно. – Империя тысячу лет стоит, а какие-то инородцы желают ее сковырнуть в мгновение ока? Ладно, допустим. А что потом? Задай себе этот простой вопрос, парень. Не могут все жить одинаково. Не могут. И потому новые правители утонут в роскоши поболе старых..."

Мудрый был дед. И сказал правду. Себе-то признаться можно: вот он, домик, не хуже княжеского.

– Чей? – спросил, не скрывая раздражения. – Поди, знаешь, раз не впервой...

– А то... – глянула в зеркальце, подвела губы кусочком вареной свеклы. – Здесь при царе Главный начальник всего Урала обретался. И что?

– А нет, ничего! – сверкнул зубами. – Айда!

При входе – часовой с винтовкой проверил мандат, сверился со списком и пропустил. В переднем зале (как еще назвать это роскошное помещение?) негромко играла музыка, пятеро оркестрантов в черных костюмах (похоронный оркестр – догадался) играл тягуче-прерывистую мелодию, с всхлипами, щемящими аккордами и упоительно звучащими голосами труб...

– Это – танго, – сообщила Татьяна и, положив руку Ильюхину на плечо, приказала улыбчиво: – Обойми за талию и делай, как я.

Она плавно двинулась в центр площадки, здесь уже кружили и выписывали кренделя несколько странных пар. Все же для такой музыки требовались костюмы, фраки разные, а здесь – кто в чем... Гимнастерки, заводские рубашки, и только две-три пары – в цивильном и весьма приличном.

– Комиссар Диковский, бывший офицер, – подсказала, перехватив взгляд, – он лучше всех, а? А вот и Голощекин. Грузноват, к тому же еврею лучше в торговом деле, а?

– Все народы равны и едины, – отбрил наглую. Тоже мне... Туда же. А может... проверяет?

Войков гоголем приблизился к супруге, обнял и, словно в немой фильме, пошел, пошел...

– Она тоже... еврейка, значит? – спросил и покраснел.

– Тоже. Но – привлекательная. Не наступай мне на ноги...

...Позвали к столу, он был роскошным – икра, балык, осетрина и жареные бараньи ноги, маринады всякие; загудел разговор, кто-то незнакомый провозгласил тост за товарища Ленина и погибель всех врагов советвласти. Внезапно зачарованный Ильюхин ощутил легкое прикосновение. То был Баскаков – скромный, штатский, вроде совслужащего.

– Выйди во-он в ту дверь.

Татьяна хохотала, ей рассказывал похабный анекдот сосед справа, она даже икала от восторга; Ильюхин поднялся и ушел незамеченным.

Они уже ждали; на подоконнике вполне по-пролетарски примостился Острожский. Баскаков щелкнул портсигаром – простым, металлическим.

– Угощайся... – И дождавшись, пока Ильюхин прикурил от вежливо поднесенной спички, сказал негромко: – У Яковлева-Мячина все сорвалось. Везет их всех сюда. Там, видишь ли, пристал к нему сумасшедший матрос Хохряков и слинять не позволил. Что это означает для нас?

– Что? – произнес невольно и, поджав губы, развел руками: мол, извините, перебил.

– Означает вот что: сейчас начнут подбирать место для их содержания, понял? Ты обязан сделать так, чтобы при всей видимости возможного побега лазейка нашлась. Такой, значит, требуется загадочный дом...

– Мне известно о том, – вмешался Острожский, – что присутствие в городе академии Генерального штаба используют, чтобы создать как бы офицерский заговор для спасения. Нам это на руку. Они станут играться, а мы будем действовать. Возвращайся за стол, матрос, а то твоя румяная скоро отдастся тому, что справа...

Осетрина не лезла в рот, красное вино с печатями царских погребов (Романовых еще и в помине нет, а нате вам...) дважды пролилось из дрожащих рук. Славная работка... Мы пока только воздух портим, а эти уже все знают... И вдруг ошеломительная мыслишка проскользнула, не то молнией, не то гадюкой: Дзержинский... Явно он. Всем командует, все держит под контролем. Если так – легче. Отвечать-то кому? Не нам, не нам...

А Татьяна – она уже набралась под завязку – все поняла по-своему. Прошелестела в ухо: "Нажрался, соколик? А кто будет... прислушиваться? А? Бездельник..." – покачала перед носом пальцем и под звуки какого-то нового быстрого танца тяжело повисла на шее у соседа справа. То был мужчина лет тридцати на вид, с усиками и бородавками на лбу. Перехватив взгляд Ильюхина, проговорил внятно:

– Тебе и мне приказано дом искать. Завтра и приступим...

И засеменил-замельтешил под ритм, едва удерживая готовую завалиться Татьяну.

...После танцев она потащила его по лестнице вверх, Ильюхин сразу догадался – куда и зачем. Справа от входа на чердак была ниша со старым продавленным диваном. "Не разабалакаясь... – ловкие ее пальцы расстегнули пуговицы на брюках, – так даже завлекательнее, а?" – Она подмигнула и смачно причмокнула.

Он подумал было, что ни к чему, даже и желания особого не было, но ее верткий и быстрый язык уже делал свое дело. Все закончилось так быстро, что, когда она с отвращением сплюнула, утерла рот и проговорила презрительно: "Чайник ты мелкий... Раз – и вскипел. Ни ума, ни понятия..." – он в недоумении подумал: "А что было-то?"

Ночью пела мать. Она стояла в изголовье койки и, сложив руки на груди, выводила грудным низким голосом: "У церкви стояла карета..." Лицо у матушки было печальное, в глазах слезы, но показалось Ильюхину, что печаль эта не от пронзительного романса, а от его, Ильюхина, грядущей горестной судьбы. Проснулся от шепота:

– Вставай, Ильюхин. Пора местопребывание Романовым искать.

Открыл глаза, то был бородавчатый, собственной персоной. Спросил, поднимаясь:

– А что, уже едут?

– Везут, везут! – радостно зачастил гость. – Их, вишь ты, Яковлев-Мячин, ставленник этого Свердлова, сберечь пожелал, да ему указали.

– Да ведь Яков – ваш, исконно уральский?

– Это ты говоришь. А мы знаем, что они исконно палестинские. Торопись, чека, а то спросют строго!

Отправились в лихой пролетке о паре чалых. Правил бородавчатый. Взглянув на постное лицо Ильюхина, сказал:

– Не куксись. Щас объедем пару-тройку мест, а потом и заложим сюда и туда, – и со смешком ткнул себя в шею и в живот.

Медленно проплывали дома и прохожие, теплый воздух уже вовсю сгонял с лиц зимнюю усталость, а с тел – одежонку, как правило скудную. И весело вдруг стало, а что? Революция и война дело непривычное, но чего там... Подчас такое приятное. Ты – высоко-высоко, все остальные – их и не видно, жизнь и смерть в твоих руках, как укажешь – так и пойдут: эти – в яму, а эти – за обильный стол с вином...

...Дома все попадались негожие. У одних размер требовал огромной охраны, а ведь республика молода, прекрасна и безденежна. Другие вроде бы смотрелись во всем хорошо: и размеры те, и входы-выходы не в изобилии, и в отдалении от шумных людных мест. Но сразу же указывал попутчику:

– Не пойдет. Глянь: крыша худая, а здесь окон много, а здесь стены тонкие.

Конечно же, почти все эти строения годились. Но каждое могло стать каменным мешком, из которого нет выхода, а ведь Ильюхин помнил задачу: спасти. Если что – спасти любой ценой. Ради ближних своих. Ради братьев своих. По революции.

– А то вот еще один домик есть... – задумчиво произнес бородавчатый. Да ты его, поди и видел, когда в церковь... Ну... – смутился, – в храм приходил... – И вылупил маленькие глазки, отчего они сразу сделались пуговицами на ниточках.

– У вас тут чего... Круговая порука, что ли? – невесело пошутил Ильюхин. – Я смотрю – вы тут все длинные-длинные...

– Извини, товарищ. Я за тобой топал. Приказали – и топал. Ты ведь понимаешь, что такое ревдисициплина? Ну и вот.

– Без обид, – сказал Ильюхин. – Что за дом? Напротив Вознесенской церкви, что ли? – Он сразу обратил внимание на этот особняк. Ведь при нем был сад с прочным дощатым забором. Но если что – этот забор группа товарищей сковырнет за раз-два! – Ладно, веди.

Дом в один этаж с полуподвалом стоял на косогоре. Тут даже расход досок на ограждение можно было уменьшить, а это для молодой республики совсем не пустое дело. Сразу вспомнил винцо на столе у Войкова, танцы-шманцы, икорку и чердак, и стало не то чтобы стыдно, нет. Но неприятно. Обошли вокруг, бородавчатый обратил внимание на то, что некоторые доски в заборе вокруг сада болтаются. "Починим", – отмахнулся Ильюхин. В самом деле – то, что надо.

А внутри? Это была провинциальная почти роскошь. Уставшее семейство будет искренне радо просторным комнатам, саду, тишине и благостному звону с колокольни напротив. За-ме-ча-тель-но!

Когда вновь оказались на проспекте, сразу же увидели колонну красноармейцев и штатских работного вида с красными бантами на фуражках и шапках. Шаг был неровный, скучный, и даже знакомая песня не бодрила, а только подчеркивала не то усталость, не то обреченность. "Смело, товарищи в ногу..." – пели нестройно, и вдруг бородавчатый похабно засмеялся:

– А ты повтори быстро – нога в ногу, нога – в ногу, ну?

Ильюхин повторил и хмыкнул.

– Похабник ты... Святое дело изгадил.

Через час Ильюхин доложил Голощекину и Юровскому о том, что дом "под семью" – так он выразился – найден. Оба кивнули молча, без интереса, только Голощекин сказал:

– Есть одна идейка... Яков объяснит, – и ушел.

Юровский долго молчал, меряя кабинет из угла в угол и подолгу застревая у окна. Потом обернулся.

– Вид отсюда, скажу я тебе, самый что ни на есть гнусный. То кого-то ведут, то кого-то везут. А кто отсюда уходит? А? А вот никто! Мы мясорубка революции, запоминай. От нас – на удобрение. А теперь слушай сюда.

Идейка была проще подметки. Баскаков и Острожский вступят в контакт с офицерами академии, пошуруют и сто из ста найдут одного-двух сочувствующих. Царишке. И его бабью. Далее – самый изощренный нажим словами, а если понадобится – воздействие на тела и души. Физическое.

– Пы-ытать, что ли? – осторожно спросил Ильюхин.

– Если для дела Владимира Ильича мне потребуется выпустить кишки свату-брату, папе-маме – я, верь, улыбнусь и хряк! Хряк! – взъярился Юровский. – И ты, понял? Ты тоже – хряк!

– Так точно. А потом?

Вот ведь псих... А вроде бы состоятельный человек, делец, фотограф... Буржуаз. А туда же... Обижено их племя, ох обижено, и в этом бо-ольшой просчет царизма...

– А потом они сядут вот за этот... – ткнул пальцем, – стол, или за любой другой, возьмут деревянную гимназическую ручку с пером № 86 или каким другим и напишут все, что мы им продиктуем. Но – по-иностранному, понял? Сугубо! Побег, то-се и так далее. Царишка вздрогнет, а его баба от радости наложит в трусы и на все согласится, понял? А мы их – шлеп-шлеп, а письма в газеты! И весь мир узнает, что эти преступники, трусы и подонки, насильники и кровопийцы хотели сбежать. Да не тут-то было! А? – Он с хрустом потер ладони, а обомлевший Ильюхин вдруг почувствовал, что теряет нить разговора. "Однако... – пульсировало в мозгу. – Такому изощренному уму мы с тобой, товарищ Феликс, что противопоставим? Пук-пук и пшш с дурным запахом, вот и все! Тут думать надо..."

Уже на следующий день Баскаков и Острожский уведомили, что кандидатура найдена. Встречу решили провести в Ивановской церкви, на кладбище, попозже, после полунощной. Когда Ильюхин вошел в храм, его уже ожидали. Батюшка с отвисшим брюхом, перетянутым широким кожаным ремнем по подряснику, молча провел в алтарь и удалился.