Текст книги "Мертвые мухи зла"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

Книги эти открыли бездну. Я узнал, как работали охранные отделения. Я прочитал о том, что охранка вначале "ставила" типографию для революционных изданий, а потом сама же ее и "ликвидировала", сообщая "наверх", что работа по выявлению и уничтожению революционного подполья идет "полным ходом". Я много всякой грязи узнал. Главное: охрана боролась с революцией методами и способами едва ли еще не более грязными, нежели применяли сами революционеры. Это стало откровением, я задумался. И наконец на странице 293 (потом и других) в томе третьем (и прочих – уже позже) я и прочитал и домыслил – что же такое "ПК". Перлюстрация, негласное изучение писем и прочей корреспонденции. Что ж... Проклятый царский режим крал чужие письма и изучал их, чтобы вовремя обнаружить опасность. Бог с ним. Но ведь оказывается, что и наши строители вселенского рая делают то же самое? Невероятно...

Звонок телефона, Циля кричит, чтобы я подошел. Голос дрожит и глохнет на другом конце провода, я вижу, как прыгают губы у отчаянно испуганной Тани. "Сережа, приезжай, я на Конногвардейском, стою у окна, а там внизу девица и парень. Дом 6, квартира 8. Только на бульвар не ходи. С Галерной, через Замятин, там увидишь вход во двор. И два черных хода. Слева – наш, третий этаж, ты постучи".

Мама возмущена: "Единственный раз в году ты не в состоянии..." – "У меня серьезное дело... Не сердись". Но я вряд ли ее убедил. Отчим укоризненно качает головой: "Нет, ты определенно странный. Там, что же, не могут час-другой обождать?" – "Нет", – и я лечу с лестницы, прыгая через две ступеньки. По улицам мчусь, сломя голову. Меня гонит ощущение приблизившейся вплотную опасности. Бедная Таня... Перепуганная до смерти девочка...

...А Александровский сад красив в своем облетающем осеннем убранстве, сквозь сплетение веток таинственно проступает Адмиралтейство, открывается на другой стороне Невы Васильевский. Красивый город, из сна...

Галерная; вот и Замятин, вход во двор, черная дверь, выщербленная лестница, третий этаж...

Открывает пожилая женщина в голубом платье, она зябко кутается в цветастую шаль.

– Вы Сергей? А я – Серафима Петровна. Таня ждет... – Пропускает меня, слышу, как лязгает крюк за спиной. Таня у окна робко придерживает тяжелую штору.

– Вот, посмотри...

Девочка по облику, но как обманчива внешность. Это молодая женщина: манеры, движение, поворот головы... Откуда это в ней?

Смотрю в окно. Ну... Да. Конечно. Федорчук делает мне ручкой. Кузовлева, поставив кулак на кулак, демонстрирует, как откручивают голову.

– Что делать, Сережа? – Таня волнуется, с трудом подавляет дрожь.

– Успокойся... Они ничего тебе не сделают.

– Я беспокоюсь не о себе. Я – как Лена. От земли быша и в землю отыдеши.

Значит, обо мне? Вот это да-а... Я смущен.

– Я знаю: они ненавидят тебя. Много ли сегодня надо, чтобы человек исчез? – печально произносит Таня.

Хозяйка квартиры тактичный человек. Слышно, как она позвякивает посудой на кухне.

– Ты предлагаешь их убить? Заранее? Чтобы уж наверняка, никаких ошибок?

Мой пассаж встречен без усмешки:

– Спустись к ним. Пригласи: пусть скажут – что не так. За что. Почему.

Не девочка это произносит. Взрослая... Мне становится не по себе.

Цирлих и Манирлих пританцовывают на краю газона. Здесь ветрено, оба одеты легко. Подхожу.

– Кого пасете? Чье задание? Попрошу за мной, – направляюсь к парадному, они так обалдели, что плетутся следом, словно два утенка за мамкой. Молча поднимаемся на этаж, двери распахнуты, здесь Кузовлеву одолевает сомнение:

– А куда он нас ведет? Может, здесь гнездо каэров1 или СВЭ2? Догадываюсь: употребляя понятия, принятые в НКВД, хочет подчеркнуть свою связь с органами – так, на всякий случай.

– Заходите, вам ничего не грозит... – Они жмутся по стенке, наконец входим в столовую. Таня и ее тетка чинно сидят за круглым столом.

– Чаю хотите? – Серафима Петровна смотрит улыбчиво, ее ничто не беспокоит, внешне – во всяком случае. – Соглашайтесь. За чаем – разговор легче пойдет.

Они садятся, переглядываются, все еще не пришли в себя. Таня уходит: "Я поставлю чайник".

– Давно следите? – В моем голосе ничем не прикрытая насмешка.

– Давно, – злобно отзывается Кузовлева. – Мы также знаем, что ты, эта твоя Таня и вы... – смотрит на Серафиму. – Так уж получается – подпольный центр белогвардейщины.

– Девочка милая... – укоризненно качает головой хозяйка. – Меня зовут Серафима Петровна. Ты, я знаю – Зоя. А ты – Федорчук Геннадий. Вот и познакомились.

– Мы не знакомиться пришли, – бросает уверенно Федорчук (Лаврентий Павлович, никак не меньше. Сволочь...) – Мы пришли поставить точку и вызвать НКВД.

– Ну, НКВД еще рано... – улыбается Серафима Петровна. – Впрочем, вы хоть посвятите – за что? Не так обидно будет...

Кузовлева надувается, как шарик с майского праздника. Нервно, ненавистно выплевывает слова, и я вдруг понимаю, что даже по нынешним, как бы уже упрощенным, против недавних, временам того, что она говорит – ну, если и не достаточно, то уж во всяком случае – много.

Из сказанного следует: семья Лены – не семья вовсе, а случайные люди, которые пригрели Лену, чтобы использовать в своих контрреволюционных целях. Эти "родители" успели скрыться, Лену же удалось задержать. Однако в спешке были забыты крайне важные вражеские документы, и Лена, не имея опоры ни в ком, кроме потенциального врага Дерябина, сумела передать последнему пакет с этими документами. Для передачи была привлечена девочка и вовсе не из "того же самого дома, где жила Лена" – как показал на следствии Дерябин, а курьер организации, используемый втемную, по образу и подобию детей-героев времен Гражданской. Вот, теперь группа розыска в лице означенных: Кузовлевой и Федорчука "вышли" на еще "одно лицо".

– Серафима Петровна – это ваше настоящее имя? – бодро осведомляется Федорчук, вынимая из кармана блокнот и авторучку. Он собирается записывать "показания"...

А мне кажется, что никак не кончится ночной кошмар. Тяжкий бред...

– Ты, дурак, начитался журнала "Пионер" – о Павлике Морозове? – Мой голос дрожит, я понимаю, что сейчас, немедленно, свалю его со стула ударом кулака. Что бы потом ни сказал Андрей Федорович.

– Успокойся... – Серафима поглаживает меня по руке. – Продолжим, мне очень интересно... Да, это настоящее имя.

Федорчук записывает. Теперь спрашивает Кузовлева. Зоя. Какое похабное имя – в уличных частушках треплют с утра до ночи. Зою. И начальника милиции. Видимо, было что-то, когда-то. Ну, ясно: с другой Зоей. И неизвестным начальником. Они, кажется, любили друг друга. Но улица таких нежных слов не признает...

– Вы подтверждаете свою связь с Леной, ее окружением, а также контрреволюционной деятельностью... – Кузовлева в экстазе.

– Остановись... – мрачнеет Серафима Петровна. – Остановись. Теперь буду говорить я.

– Это еще по какому праву?! – кричит Федорчук. Они здорово вошли в свои роли...

– По праву хозяйки дома, – отвечает с достоинством. – Я расскажу вам чистую правду. Я по образованию – психолог. Объяснять долго и не нужно. Психологию, кратко, интересует состояние души человеческой и причины, это состояние породившие. Таня давно мучается. Боится. Я решила понять – что в основе вашего интереса к ней, к Сергею, к Лене... Мы живем в трудное время. Прежние ценности опрокинуты, новых пока нет...

Я вижу, как радостно улыбается Кузовлева, как строчит что-то в блокноте "оперуполномоченный" Геннадий. Тревожная и странная ситуация...

– НКВД выявляет врагов – тех, кто живет иначе, думает иначе. Тех, кто еще помнит Россию... – продолжает Серафима Петровна.

"Смелая женщина... – несется в голове. – Безрассудная. Здесь они нам ничего не сделают. Но, выйдя отсюда, – немедленно побегут с доносом. Неужели, Серафима не понимает..."

– И это бы все ничего, – но появились вы, – смотрит холодно, спокойно, уверенно. Н-да... – И я решила – с точки зрения своей профессии обосновать те процессы, которые теперь совершаются в ваших головах. Я решила собрать анемнез. У нас так же, как и в простой медицине: всегда надобно выяснить, откуда ноги растут.

– Какие... ноги? – Федорчук смотрит на Зою, та на него, оба продолжают слушать Серафиму, словно завороженные.

– Ноги – это ваша деятельность. Меня же интересовала почва. Ноги – они всегда произрастают на почве. Итак: путь, способ – один. Опрос. Так поступает каждый психолог. И я опросила...

– На каком... каком основании! – вопит Федорчук. – Права не имеете!

– Да, – сухо кивает Зоя. – Это уголовно наказуемо, знайте!

– Поговорить с людьми? – Серафима пожимает плечами. – Нет, вы ошибаетесь. Это обыкновенно. Теперь о том, что я узнала...

– Пойдем, Геннадий, – вскакивает Зоя. – Это все чушь!

– Вам лучше выслушать. Это в ваших же интересах... Вы, Зоя Кузовлева. Вы бессменный секретарь ячейки...

– Комитета комсомола!

– Пусть так... Но честно ли? Мы выяснили: у вас под Новгородом был дядя, брат матери, кулак, отправленный советвластью на Соловки. Двоюродные ваши дяди осуждены за противоколхозный террор. А вы – секретарь?

Зоя падает на стул, хрипит, Таня подносит ей чашку с чаем. От удара чашка с грохотом разбивается об пол.

– Напрасно. Я не так богата. Федорчук! Расскажите нам сами. Обо всем. Я обещаю не уведомлять... органы.

Бледнеет, хватает ртом воздух, лепечет что-то. Улавливаю: "Провокация... Этого вы знать не можете..."

– Но – знаю. Итак?

– Вы не докажете...

– Что не "докажу"? Ваш отец заявлен без вести пропавшим. Но все вокруг знают, что на самом деле Кузьма Федорчук никуда не пропадал и раз, два раза в месяц приходит домой. Соседи не заявляют в милицию, потому что жалеют вас. Ваша мать больна, отец – бродяга-алкоголик. Хорошая биография для... чекиста.

Они молча поднимаются и так же молча уходят. Резко хлопает дверь.

– И на этом – все... – грустно произносит Серафима Петровна. – Неужели русский человек от века и до века будет только кнут понимать...

Меня переполняют тревожные мысли.

– Вы их плохо знаете. Берегитесь...

– Таня знает, где лежит конверт с подробнейшим описанием моего медицинского расследования. Если что со мной... Ты ведь на это намекал? Они не посмеют навредить. С такими биографиями они советвласти не нужны...

Я поднимаю глаза и смотрю на Серафиму Петровну в упор:

– Вы второй раз так говорите... Почему? Ведь это сокращение придумали наши... враги?

– Ты наблюдателен... – усмехается. – Только извини, "наши враги" – мне совсем не враги. Ступайте, дети. Я очень-очень устала...

Мы уходим, Таня долго молчит.

– Ты не думай... Серафима не белогвардейка. Просто она не любит то, что сейчас происходит. И ты не любишь. Я ведь вижу...

Мы выходим на Невский, у поворота к моему дому прощаемся. Я понимаю, что должен ее проводить, но нарастает внутренний протест. Таня и Серафима Петровна – враги. Это правда. А я запутался в четырех соснах. Нет. В сетях.

– Я все понимаю... – Таня печальна. – Только ты не торопись, подумай. Не спеши, ладно?

И уходит, махнув мне рукой. И я ловлю себя на невозможной мысли: она похожа на Лену. Я ведь уже думал об этом. Думал. Она похожа. И с каждым днем, с каждой встречей становится все больше и больше похожа. Но так не бывает. Так не может быть. Я просто вбил себе в голову очередную ерунду. Я откажусь от нее. Я справлюсь. И вообще: по-моему, я в очередной раз вляпался в историю.

Мама и отчим дома, играют в морской бой. Им весело. Наверное, потому, что жизнь – штука простая. И смотреть на нее надо просто. И тогда все будет хорошо.

– Ну? – спрашивает Трифонович с улыбкой. – Как твоя юная приятельница?

– Кланяться велела. Вы не возражаете, если я на ней женюсь?

– Ты спятил! Я отведу тебя к врачу! Завтра же! – кричит мама.

– Чтобы он удостоверил – могу ли я жениться?

Она выскакивает из комнаты и хлопает дверью.

Мне не стыдно. Мне – горько.

Это как болезнь. Чем ближе вечер – тем сильнее зов. Рукопись Званцева. Чем у них кончится... Я конечно могу заглянуть в конец, но никогда не сделаю этого. Слабость. Не в моем характере...

"Курякин появился на пороге пивной в полном удовольствии: ковырял спичкой в зубе, порыгивал, глаза лучились. "Поди – всласть попил... уронил Евлампий. – Взгляните – на рукава..." И в самом деле, одежда кремлевского служителя краснела остатками рачьих тел. Судя по всему – на этот раз Курякин набрался всласть. Но шел ровно, твердо, сказывалась, наверное, огромная практика. Проводили до дома, – стоял в историческом месте, наискосок от бывшего губернаторского. Когда, приволакивая ногу, поднялся к дверям своей квартиры – догнали, мгновенно открыли и впихнули в коридор. Унылая прихожая... Прижали к стене, Званцев сунул ствол под ухо.

– Нишкни. Если хочешь жить.

Заверещал полушепотом:

– Господа, если вы грабители – взгляните. Я крыса из соседней церкви...

Объяснили цель визита, он сник.

– Если я вам открою – мне не жить.

– Есть варианты? – усмешливо осведомился Евлампий. – Тогда телись.

Минут сорок крыса рисовала трясущейся рукой схемы, планы, объясняла, где и как проходить, какими словами отвечать на вопросы охраны или непосредственного начальника, кладовщика, на каком щите висит ключ от подвала, где стоит сейф, как выглядят банки.

– Они запаяны, внутри светлая жидкость, в ней – по голове, в каждой. Одна мужская, одна женская, одна мальчуковая...

– Какая? – не выдержал Званцев.

– Ну... как бы от мальчика, глупый вы, что ли? Я поначалу боялся, потом – привык. Конечно, попервости я их разглядывал часами, сколько мог, потом наелся... Но бояться – перестал. Говна-пирога.

– Ваше ощущение: они настоящие? Принадлежат... принадлежали людям?

Курякин рассмеялся:

– Помилосердствуйте, в самом деле! Да что я – доктор, что ли? Ну, головы и головы, откуда я знаю? Шепотком рассказывали между собой, что отрезаны Юровским, после казни, для представления Свердлову и Ленину. Да почему-то не понадобилось, вот они так и остались, как бы не у дел.

– И все же? Глаза открыты? – наседал Званцев.

– Нет. Закрыты.

– Волосы?

– Растут. То есть... Как бы есть.

– Вы портреты царя, императрицы, наследника – видели? – вступил Евлампий. – Неужели трудно определить: похожи, не похожи!

Замялся, пожал плечами:

– Да кто его знает... Сколько времени прошло... Правда, возили нас на экскурсию в Ленинград, там в Кунсткамеру водили, видел я коллекцию попа... Как его? Ну, не имеет, так сказать... Так вот: там – свеженькие, вчерашние. А у нас... У-у... Столетнего закала. А то еще: в милиции ленинградской тоже есть музей, они там держат голову в банке...

– Это такой обычай? У большевиков? – спросил Званцев.

– Как бы да. От предков идет, – объяснил Курякин. – Так вот: голова Леньки Пантелеева, понимаете? Известнейший бандит был, сам – чекист, всех держал в страхе, весь город! Они в назидание показывают – передовикам производства, стахановцам...

Переглянулись.

– Закатайте рукав, – приказал Евлампий. Курякин дернулся, замотал головой, тогда Званцев стиснул его сзади, Евлампий достал коробочку со шприцем и вкатил сквозь рукав.

– Тебе же лучше, дуралей... Так – тихо, а то бы под пыткой подох...

Званцев отпустил враз отяжелевшее тело, Курякин свернулся на полу, словно пустой шланг.

– Значит, – спросил Званцев, – мы получаемся как бы и благодетели?

– Не болтайте лишнего, – рассердился Евлампий. – И ступайте. Завтра поутру я либо проникну в тайну Кремля, либо...

– Если я не дождусь вас к семи вечера... тогда...

– Нет. Работа заканчивается ровно в пять. Ждите до шести. Если нет выйдете из дома и стойте в сторонке. Если еще через час не появлюсь уходите в отрыв. Мало ли что произойдет, если вгонят иголки под ногти. Да, вот еще что... – Вынул из кармана маленький фотоаппарат. – Это Кодак 1935 года. Если смогу – сниму. Иначе придется поверить на слово.

– С Богом...

Спустился по лестнице, вдруг показалось, что слишком тихо, никто не помешал, не встретился. Охватили дурные предчувствия. Наблюдение заметил, когда свернул со Столешникова на Пушкинскую. Два человека шли по его тротуару, трое, не спеша, по противоположному. Прижимаясь к обочине, ползла "эмка". "Даже не скрываются, гнусы..." – подумал. Понял: подобное поведение службы наружного наблюдения означает только одно: арест. "Только дешево цените, товарисцы... – пробормотал зло. – Я вам не гусак, чтобы шею подставлять".

То, что произошло в следующую минуту, повергло в шок: "эмка" рванула, поравнялась с человеком, который опережал Званцева шагов на десять, выскочили четверо, мгновенно запихнули несчастного в автомобиль, двое уехали с задержанным, двое сразу же превратились в обыкновенных уличных зевак. Один кольнул взглядом: "Что случилось, гражданин?" – "Где? – Званцев сделал вид, что вопросом ошеломлен. – Когда? Вы, гражданин, чегой-то не туда..." Чекист (или кем он там был) удовлетворенно похлопал Званцева по плечу: "Меньше увидишь – дольше проживешь. Топай..."

Ах, какое неожиданное счастье. Или радость нечаянная? Ведь уже приготовился к последним мгновениям, успел подумать жалистно о несчастной судьбе Евлампия, его трагическом конце. Есть, есть Бог, и Он ведет праведных и прощает. Ну... Например – убийство в порядке самозащиты. Конечно, если скрупулезно порассуждать – весьма может оказаться, что о самозащите и речи нет, но это только в узком смысле. В широком же несомненная самозащита. Несомненная!

Вернулся под вечер, ужинать не стал, спать лег, положив оружие под подушку. Ворочался всю ночь, до утра. Солнце уже поднялось высоко и нещадно жарило в окна, когда встал, умылся и сел завтракать. На стене тикали ходики, казалось, вслед за стрелкой движется мистический взор, пронизывающий пространство. Вот Евлампий, удивительно похожий, нет совпадающий с Курякиным (покойным, к сожалению, да ведь что поделаешь? Правила игры...), приблизился к дверям проходной Кремля, вошел, вахтер делает вид, что не узнает, взял документ в руки, изучает фотографию и сравнивает, сравнивает, а лжекурякин истово ест рабоче-крестьянское начальство глазами, наконец охранник велит раскрыть сумку и лениво ковыряется в тряпках, наждачной бумаге, мыле. Ведет головой: мол – проходи. Так... Двор, Евлампий сворачивает к дворцу, что за дворец – бог весть. Дверь, часовой, проверка. Слава богу, пронесло. Вот Евлампий спускается по лестнице; переход, снова охрана. На стене – доска с ключами и снова вперед... Здесь Званцев внутреннее зрение потерял. Теперь оставалось только ждать...

Как медленно тянется время. Как томительно бьют вдалеке часы, или, может быть, то церковный колокол, – не смогли ведь большевики уничтожить московские сорок сороков полностью? Н-да... Приказано сидеть дома, но... стены давили и потолок валился на голову. Решил погулять. Шереметевский дворец оказался открыт, купил билет и, трепеща от вдруг охватившего ностальгического чувства, вошел. Вроде бы, на первый взгляд, все здесь свидетельствовало о достатке и благополучии прежних времен, но, ткнувшись взглядом в картину какого-то современного художника: "Исполнение барского наказания на конюшне" (было изображено тело на козлах с безобразно оголенным задом и дюжие старосты в армяках, с поднятыми розгами; еще штук тридцать – тонких, отборных мокло в ведре), понял, что не надобно приходить на пепелища. Ничего, кроме досады и разочарования. А тут еще и на экскурсию наткнулся: группа почтительно замерших девушек вслушивалась трепетно в разглагольствования экскурсовода с комсомольским значком. Тот вещал высоким голосом – словно петух на заборе: "Чьи это богатства, товарищи? Слепому понятно: своим трудом – всех этих люстр, картин, столов и стульев не накопить. Только жесточайшим угнетением крепостных". Слушать не стал, тошнота подкатила, подумал зло: "Мы с вами никогда каши не сварим. Ни-ког-да!" И сразу дворец поблек, будто осыпался и покрылся вековой пылью. Ничего, кроме зависти, ненависти и злобы воспитать в простом человеке здесь нельзя было. Да и зачем? Простой человек – он к Мировой революции готовиться обязан, дабы и в Нью-Йорке, и в Лондоне, и в Париже точно так же дворцы служили только назиданием, а хижины – жильем подавляющему большинству. Это и есть справедливость по геноссе Марксу.

До условленного времени бродил по парку. Здесь никого не было – в будние дни москвичи не помышляли об отдыхе. Красивый парк, вековой, сколько помнили эти дорожки, тропинки... Где вы, владетельные дворяне русские, что сделали не так, что проглядели? Соверши вы поступок вовремя – не пришлось бы пробираться через границы, нести смерть.

Только о каком поступке речь? Человеку всегда кажется, что он живет правильно, а все прочее – дело других. Вот в чем штука.

Ровно в шесть стал напротив дома, как бы дожидаясь автобуса. Еще через пять минут подъехал на такси... Курякин, собственной персоной. Почувствовал, как к горлу подкатил сухой ком, и сердце прыгнуло высоко-высоко. Надо же... Неужели так похож? Нет. Это грим. Однако мастер... Значит, как и в сновидении – все прошло благополучно. Ай да мы... Умеем.

Когда вошел в дом – Евлампий уже разгримировался, складывая парик, бороду и усы на противень. Поджег, полыхнуло пламя. Засмеялся: "Нету раба Божьего, пропал. И облик его хранить более незачем. Я все увидел, установил и, кажется, разобрался..."

Из нервного, сбивчивого рассказа (чрево Сатаны, не шутка) следовало, что подвал находится под зданием ЦИК, непосредственно под кабинетом Свердлова. Совпадение? Возможно. Только в истории совпадений не бывает пересечения, скорее. Когда рабочие на какой-то подмосковной платформе выслушали речь трибуна о скорой Мировой революции и скором прибавлении пайка – не поверили и, воспользовавшись численным превосходством, шибанули товарища председателя ВЦИКа о платформу – разбираться с его, председателя, наследством у руководства времени не оказалось. Ключа от сейфа не нашли и перенесли сейф, не вскрывая, в подвал, банки с головами поставили сверху и... забыли. Оно и понятно: вихри враждебные сотрясали революционную Россию, приказа открыть сейф или уничтожить банки так и не последовало. Да и кто бы сунулся с таким вопросом к грузинцу?

– Пошваркал тряпкой всласть, – рассказывал Евлампий, – протер, вытер и натер. Что характерно и о чем покойничек не предупредил – все время за спиной маячил "сотрудник". Правда, я улучил момент – он отошел попить, – и щелкнул баночки. Если света хватило – насладитесь. Но – твердо: это не Романовы. Я видел и императрицу, и государя, и наследника цесаревича. Не они. Кто же? Слышали бесконечные рассказы о "двойниках", о купеческой семье, уничтоженной вместо царской? Так вот, молва не зряшная. Головы человеческие, судя во всему, в специальном растворе – может быть, спирт, формалин – я не имею медицинского образования. Сохранились неплохо. Мужчине лет сорок. Столько же женщине. Мальчику лет десять.

Ошеломленный, подавленный, слушал этот рассказ Званцев, и казалось ему, что душа человеческая – бездна без дна. Тавтология как бы, да ведь кто догадался, что в коротком словечке – на самом деле – два, в одно соединенные...

– Мы уже никогда не узнаем, зачем большевикам понадобилось губить посторонних людей. Была у них какая-то цель, но ведь это теперь область гадательная и нам ни к чему. Проявляем пленку?

Удалился в ванную, колдовал там минут сорок, Званцев почувствовал, как от нетерпения немеет левая рука, потом правая. Наконец Евлампий появился с пробными отпечатками. Да-а... Такого видеть не приходилось. Три банки, литров на двадцать каждая, плавают головы, под шеей у каждой белесые остатки сосудов, соединительной ткани. Жутковатое зрелище... Кого уничтожили чекисты, зачем? Страшно. Но – закономерно: народ не оценил того, что имел. А ловящий журавля в небе – тот плаху обретает, старая истина.

Одно теперь ясно: погибла царская семья или непостижимым промыслом жива – "головы" к ней, семье, отношения не имеют. И можно двигаться дальше.

Вечером Евлампий принес трагическую весть: 22 сентября, сего, 1937 года, генерал Миллер похищен агентами НКВД и, скорее всего, разделил участь генерала Кутепова.

– Российского общего воинского союза, милостивый государь, считайте нет боле... – горько произнес, безысходно. – Совершилось предначертанное...

– Вы давеча сказали, что агент Кремля известен...

– Известны, – поправил Евлампий. – Генерал Скоблин. И его супруга певичка. Невероятно... Плевицкая, Надежда Васильевна. Слышали я думаю?

И запел дребезжащим голоском: "... и слепая жестокая сила, и как смерть неживые снега..."

Взглянул непримиримо:

– Как разгадать? В песне – смертный враг Ленина. В жизни – лучший друг Сталина. Так-то вот...

И Званцев понял, что пора уезжать. Уносить ноги, если попросту. Но сказал другое:

– Простите за пафос, мой друг, но еще не все. В том смысле, что впереди Пермь, Екатеринбург, спецколония под Казанью. Мы располагаем информацией, что Анастасия Николаевна содержится именно там. В скорбном тюремном доме. Это для того, чтобы – не дай Бог, не подумали: трус этот, из Парижа. Звону много, толку мало. Я так думаю: если мы с вами и одни остались – работу доведем до конца. Согласны?

Евлампий наклонил голову коротким военным поклоном".

В рукописи оставалась еще добрая половина; я понимал, что впереди у Званцева много дел, успехов, поражений. Мне так хотелось обсудить с кем-нибудь свои ощущения, соображения. Личность Званцева, его поступки страшные, нечеловеческие подчас – будоражили воображение, требовали... осмысления они требовали, вот что. Но впервые в жизни я оказался в положении немого: слышу все, сказать не могу ничего.

Весь следующий день я провел в школе. Через час после уроков должен был начаться вечер. Пригласили каких-то артистов, писателей, Анатолий ходил с загадочным видом и в ответ на расспросы только пожимал плечами. Подошла Кузовлева.

– Дерябин, организуй дежурных на входе. Навалятся из соседних школ, яблоко не упадет, а меня просили, чтобы все прошло спокойно. – Делает вид Зоечка, что как бы ничего и не было. Ладно.

– Зоя, я принимаю поручение, только где Геннадий? Он был бы неоценим... на входе? Где его найти?

– Не знаю... Ты видел его на уроках?

– Нет.

– Ну, вот... По-моему, его сильно избил отчим. Как всегда. Может, он дома.

– Тебе все равно, что ли? У вас же любовь?

– А вот это – не твое дело. Он мне разонравился. А ты? Не хочешь со мной дружить?

Кажется, кто-то сильно наступил на ногу. Отбрить бы ее... Но я дипломат.

– Понимаешь, я не привык вторгаться в чужие отношения. К тому же – ты на целый год старше. Меня же учили, что жена должна быть младше на десять-пятнадцать лет. Женщины стареют быстрее...

Фыркает так, что все лицо у меня в мелких брызгах. Метнув подолом праздничного платья (взрослое совсем, наверное, взяла у матери), убегает. Как это вышло? Сам не понимаю. Дипломат, называется... Она теперь меня зарежет.

И вот вечер. Толстый человечек с обширной лысиной взбирается на эстраду (две ступеньки выше пола) и начинает читать повесть. Это писатель. Я не вслушиваюсь. Федорчука избил отчим? Забавно. Но сообщение Кузовлевой тревожит меня все сильнее и сильнее. Лечу в учительскую, слава богу, Анатолий там. Объясняю, пытаюсь невнятно обосновать: я должен пойти к Федорчуку, что-то не так.

– Знаешь, Сергей, ты демонстрируешь тот самый случай, когда дурная голова ногам не дает покоя. Хорошо. Вот его адрес... – Заглядывает в журнал, записывает на листке, отдает. И я лечу. Нарастает ощущение, что с несчастным идиотом что-то случилось. Я смеюсь над собой: ведь славный Гена не то чтобы не подумал прийти мне на помощь – помог бы утонуть или спрыгнуть с крыши. Что, мне надо больше всех?

Он живет на Пестеля, в том доме, где булочная, забегаю во двор, взлетаю по лестнице на последний этаж. Вот его дверь, обшарпанная, плохо выкрашенная. Обыкновенная коммуналка: "Федорчукам – 3 зв." Звоню, долго не открывают, наконец появляется... работник милиции в форме, внимательно смотрит: "К кому?" Рассказываю. "Фамилия?" Называю. "Проходи". Коридор, на стене три велосипеда, санки, какие-то матрасы. Как у всех, ничего особенного. Комната, Федорчук с белым лицом вытянулся в постели, рядом хлопочет врач, медсестра, наполняют шприцы, переговариваются вполголоса. Мать (я никогда ее не видел, но она узнаваема): круги под глазами, мятое лицо, растрепанные волосы. В углу боровичок в халате и ермолке. Догадываюсь: отчим. Так в чем же дело?

– Я из школы, – говорю громко. – Мы ждали... Гену. Он заболел?

Врач переглядывается с милиционером, подходит:

– У него серьезное отравление. В чем дело – пока не знаем.

Вот это да-а...

Работник РКМ берет меня за руку, выводит в коридор.

– То, что я тебе сейчас скажу – сразу забудь. Я, значит, на тот случай, если ты что-то знаешь. Мать сообщила: утром ему позвонила какая-то девочка, он ушел. Его не было до обеда. В школу он приходил?

– Нет.

– Так... Сюда, домой, он вернулся два часа назад. Мать увидела, что ему вдруг стало плохо, он сполз под стол. Успела спросить – что случилось. Он сказал... – Заглядывает в блокнот. – "Был у... женщины... Кони... пил... чай... Кони... Листья". Все. Что скажешь?

Что я могу сказать? Холодок по лицу, по ногам – эдакий сквознячок. Его что же... Отравили? Кто? За что? Чушь грандиозная...

– Не знаю. Странно...

– И я так думаю. Очень странно. Ладно. Если он умрет – тело вскроют, яд – найдут. Если, конечно, это отравление. Тогда многое прояснится. Ступай. Тебя еще вызовут.

– К... то? – Я не понимаю, о ком он. Он и подтверждает:

– В Большой дом, куда же еще...

– Там обрадуются... – бормочу я и вижу, как у милиционера брови вспрыгивают на затылок.

– Что?!

– Да я был у них совсем недавно, – объясняю. – Дерябин я, запомните...

В школу возвращаюсь медленно-медленно, на улице ленинградская осень, предснежье, еще день-два – и заметет вовсю. Что делать в школе? Зачем туда идти? Вечер уже заканчивается, разве что подружке все рассказать? Зое?

Во дворе школы суета, вокруг кареты "скорой помощи" хлопочут учителя, бледный Анатолий лихорадочно записывает что-то, карета издает характерный звук, трагическое всхлипывание, и уезжает.

– Ты знаешь, что произошло, едва ты ушел? – хрипит Анатолий. У него явно сел голос. Он волнуется. Нет – он потрясен чем-то очень страшным. Кузовлева стояла в вестибюле, дежурила и вдруг, представляешь, – упала, пена пошла... Ужас.

– Жива?

– Отправляли – была еще жива. Врачи ничего не понимают...

– Федорчук тоже валяется. И тоже никто ничего не понимает...

Прощаемся. В моей голове что-то происходит. Какое-то подобие микроскопического крючка пытается зацепить в глубинах памяти нечто очень важное и никак не может. Но тревога нарастает, и пульс уже не "66", как всегда. Мне кажется, что у меня вместо сердца пламенный мотор. Я начинаю догадываться – в чем дело. Но поверить не могу. Предположение слишком невероятное... Чтобы отвлечься, пытаюсь читать Званцева.