Текст книги "Мертвые мухи зла"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

...Хозяин появился к обеду – утомленный, с "авоськой" в руках. Когда назвал сетку с продуктами этим непривычным словом, Званцеву стало не по себе. Как же они живут здесь, бедные? Все на "авось"?

– Из прекрасного далека мало что видно... – заметил хозяин, раскладывая принесенное по полкам и кастрюлям. – Вам следует называть меня: Евлампий Тихонович. В прошлом я служил в... Неважно. Я гимназический учитель. Об этом знают все вокруг, в том числе и милиция. От НКВД Бог пока миловал. Знаете, а меня иногда даже приглашают в старшие классы совдеповской школы – лекцию обзорную прочитать, поговорить..."

– И о чем же вы с ними говорите? – недоверчиво спросил Званцев.

– Это же дети... – спокойно возразил Евлампий. – Конечно, мало вероятно, что школа вырастит мыслящих людей. Но ведь один или два преодолеют инерцию мышления – и кто знает? Станут зачинателями Новой России?

Долго рассказывал о своих уроках. Любопытное у него было направление... Например, вослед Добролюбову, яростно доказывалось, что Катерина, героиня "Грозы" Островского, овеществляет собою яростный социальный протест. Ведь сказал бессмертный критик: "Самый сильный протест вырывается из груди самой слабой"...

– И что же? – Званцев был удивлен без меры. Зачем эти дурацкие игры? Ведь победить невозможно...

– Просто все. Если мои слушатели поняли, что у Островского никакого протеста нет и не было, поняли, что Катерина – обыкновеннейшая дурная (если не дрянная!) женщина, изменившая своему мужу, да еще с кем? С ничтожеством! А ведь женщины чутки в любви... Поймите: ребенок, который понял это, задумается и обо всем остальном. Он догадается, поймет, что его обманывают, ему навязывают.

– Романтизм... – хмыкнул Званцев. – А что у нас, милостивый государь, по делу?

Евлампий смотрел усмешливо, он будто наслаждался недоверием собеседника, его иронией.

– Ваша информация передана в точности. Ответ: Троянский конь установлен. Меры будут приняты. Мне предписано оказывать вам всяческое содействие. Вы должны провести инспекцию известной вам проблемы как можно скорее.

– Скажите... – Званцев колебался. Ответ Евлампия свидетельствовал о том, что он, Евлампий, обладает не просто прямой связью с Миллером, но радиосвязью. Иначе каким бы образом он успел так быстро все сделать? Кольнуло сомнение: не влип ли снова? Не ведет ли с ним игру НКВД?

Евлампий понял. Тень пробежала по его лицу.

– Разберемся спокойно. Если я агент ГПУ – с вашей точки зрения, – я радостно и убежденно должен показать вам рацию, представить радиста, открыться до пупа – лишь бы подозрений не было. Логично?

– Не знаю... И так, и так. Достоверно.

– Хорошо. Закончим с первым. Я ничего вам не покажу и ни с кем не познакомлю. У каждого своя работа.

– Но вы могли передать информацию не Миллеру, а вашему, НКВД, агенту. Тот ответил то, что ответил (я еще не знаю – что?), и ответ этот достоверен. Ведь агент рядом, бок о бок с Миллером. Что скажете?

– Прежде всего – получите оружие... – Евлампий протянул пистолет незнакомой системы. – Пользуется германская тайная полиция. "Вальтер" ППК, только латинскими, как вы догадываетесь... Две обоймы запасных... – Он продолжал раскладывать амуницию на столе. – Проверьте.

Званцев мгновенно собрал пистолет, передернул затвор. Кажется, все было по правде.

– Далее... – Евлампий положил на стол паспорт. – На имя Иванова Николая Николаевича, фининспектора из Владивостока. Подлинный. Владельца как вы уже поняли – нет на этом свете. На крайний случай...

Рядом с паспортом легла красная книжечка из кожи с золотым тиснением. Не веря глазам своим, Званцев увидел золотой герб СССР с надписью вокруг: "Пролетарии всех стран соединяйтесь!", ниже, крупно – "НКВД СССР" и "1936 год".

– А вы откройте... – усмехнулся Евлампий.

"Капитан госбезопасности Маслюков Евгений Алексеевич является заместителем начотдела НКВД СССР". Подписано удостоверение было замнаркома НКВД Черновым. Врезной прямоугольный штамп свидетельствовал, что документ продлен на весь 1937 год.

– Н-да-а... – только и сказал Званцев.

– Штука мгновенного, так сказать, действия. На всякий случай. Пользоваться с крайней осторожностью. Фальшивка. Правда, ничем не уступает, так сказать...

– Я благодарен... Однако... Я ошеломлен: кто, когда привез мои фотографии? Не скрою: не осведомлен. – Званцев немного лукавил. Фотографии на паспорте и в документе НКВД он узнал сразу: первая фотография в цивильном, из личного дела в РОВсоюзе. Вторая, в форме "капитана госбезопасности" – та же самая, только в форме – качественно сделанный монтаж. Однако умельцы: по три шпалы на краповых петлицах. С ума сойти...

– Учтите: мои люди еще не обладают достаточным мастерством совмещения. Внешне все на "ять". А вот под увеличительным стеклом... – Протянул лупу в медной оправе. Действительно: место соединения головы с военной формой было заметно.

– Я поэтому и предупредил. Далее. Меня осведомили о вашем интересе к кремлевским "головам". Это чушь, подлый миф, придуманный негодяями в ЦК ВКП(б). Или как их там... Но я постарался приготовиться. Вот адрес, протянул листок с убористым почерком. – Это женщина легкого поведения, завербованная Уголовным розыском. Милицией. С нею часто встречается один хлыщ из Мосторга. Он растратчик. Однако реальных "выходов" милиция на него не имеет. Мразь, швыряет деньги. Женщине это – нравится. Анисья Титкина ее зовут...

– На этом можно сыграть?

– Не уверен. В совдепе тонкости. Уголовный розыск борется с ворьем и бандитизмом. Как всегда бывает в бюрократических аппаратах с идеологическим уклоном, – служащие озабочены не делом, а престижем и делишками. Здесь не принято помогать друг другу на самом деле. Каждый за себя. Я, собственно, о чем? Она может сказать вам: тьфу! Я им говорила – про мосторговского, а им – плевать! Мы, мол, для бэхээс1 каштаны из огня не таскаем. Но это, увы, все, чем я располагаю.

– Ну... А головы?

Евлампий смутился:

– Извините. Зарапортовался. Мне известно, что хлыщ из Мосторга имеет выход на Кремль. Уж не знаю, какой и как – но имеет. Остальное придется вам...

Договорились, что Званцев останется жить в доме резидента и примет условия игры: крайняя осторожность.

– Хвост проверяйте жестко, – требовательно произнес Евлампий. – Дело не во мне. Дело в деле, милостивый государь..."

У них там намечались бурные события. Я пока был очень далеко от таких понятий, как "оперативная комбинация", "ввод", "вывод" и тому подобное, но воображение разыгралось. Я сочувствовал Званцеву. Я вдруг подумал: а если найти способ? Ну – как охомутать эту шлюху, а через нее выйти на "хлыща" и заставить того сделать все, что нужно. Увы... Придумать, может, я бы и смог, а вот уведомить... Странное у меня возникло ощущение: события, о которых рассказывала рукопись, закончились не слишком давно – мне еще предстояло узнать, как именно. Но острое желание познакомиться с главным действующим лицом не оставляло. Заснул с трудом и проснулся от настойчивого стука в дверь.

– Сергей! – кричал отчим. – Вставай, соня! Гости...

Я выскочил из комнаты, как ошпаренный, смутное предположение, вдруг мелькнувшее, оказалось тревожной явью. В коридоре у вешалки стояла девочка. Та самая, что передала мне некогда пакет от Лены. Я обмер, показалось вдруг, что потолок опустился на голову. Слава богу, что не было у меня специальных познаний. Позже, вспоминая об этом случае, я с улыбочкой ставил на свое место того же Трифоновича и понимал: профессионал мог бы и свихнуться. В конце концов, явление девочки могло быть просто-напросто завершением той самой "оперативной комбинации".

– Идем, попьем чайку, – радушно пригласил отчим, снимая с нее старенькое пальтецо и вязаную шапочку. – Замерзла, поди?

Заканчивался октябрь, заморозки по утрам становились самым обыкновенным делом. Девочка радушно кивнула и протянула книгу:

– Спасибо, Сережа, я очень внимательно прочитала... Ты, наверное, подумал, что я ее зажилила?

Знал бы я, какую книгу ей некогда вручил... Ерунда какая-то.

– Ну, что ты...

– Я – Таня, ты и это, наверное, забыл?

– Ну, что ты... – повторил я ошеломленно, но прозвучало глупо. Отчим рассмеялся:

– Ладно, не пикируйтесь. Ты из Мельничного ручья?

– Да, – кивнула простодушно. – Наша дача была около церкви, на просеке, Сережа иногда давал мне книги; у нас их нет, мой названый отец служит в милиции и книжками не интересуется.

В милиции... Только этого не хватало. О чем только думала Лена. Выбирая такого посыльного...

Отчим слегка насторожился:

– А... Так это ты отдала Сергею Ольгу Форш?

Вот отчим... Чекист. До мозга костей. Служба родине – прежде всего.

– Летом, на даче? Да. Лена попросила. Сказала: я вряд ли смогу. Велела передать, чтобы читал внимательно.

– Извини... – Отчим успокоился. – Идемте. Чай горячий, ты замерзла. Сколько тебе лет?

– Сейчас четырнадцать, – сказала с улыбкой, не сводя с Трифоновича широко раскрытых глаз. Я вдруг подумал, что она очень хорошенькая. Стало стыдно, щеки вспыхнули, я, оказывается, ловелас не хуже Онегина. Лена, Лена... Она ведь еще жива. А я – сволочь.

Сели пить чай, злополучная книжка – "Барон Мюнхгаузен" лежала на краю стола, рядом с Таниной чашкой. У меня сроду не было Мюнхгаузена. Я не люблю подобную литературу.

– Значит, твой папа служит в милиции? – с улыбкой повторил отчим. – А в каком отделе?

– Он не в отделе. Он в пикете. Дежурный.

– А ты, значит, много читаешь? – Мама внимательно вглядывалась в лицо девочки – изучающе, оценивающе, словно рассматривала предложенный ей товар. Ах, мама-мама... Впрочем, наверное, это всегда так было. Мама считает меня без пяти минут женихом и не желает продешевить. Нормально.

Но щеки покрылись краской.

Говорили о пустяках, Таня вежливо прихлебывала из чашки, изредка бросая на меня странные взгляды, наконец я догадался: ей нужно срочно поговорить. Скомкав чаепития – я ведь "очень-очень" торопился на уроки, я взял девочку за руку и увел в прихожую:

– Проводи до школы.

Разговаривать мы начали на лестнице.

– Тебя вызывали? Допрашивали? – волновался я.

– Нет. Отец потом рассказал, что человек из ГПУ... НКВД просил обо всем меня подробно расспросить. Я ничего не скрывала. Как бы... Познакомились давно, случайно. Я люблю классическую музыку, Лена хорошо играла на фортепиано. Это она научила меня произносить это слово правильно... В этот раз Лена торопилась, сказала, что сама уже не успеет, но что для нее очень важно, чтобы ты эту... книгу внимательно прочитал. Остальное ты знаешь. Лена была удивительным человеком. Она верила... Ладно. Об этом – в другой раз. О тебе она всегда говорила с... восторгом? Да. Она считала тебя... Сейчас вспомню. Родственной душой, вот. Но опасалась: ты ведь хочешь стать чекистом?

Я ошеломленно молчал. Сердце билось тугими толчками, казалось, вот-вот выскочит. Невероятно. Невозможно... Но – что-то тут не так...

– Откуда ты знаешь о романе Ольги Форш?

Усмехнулась или улыбнулась чуть загадочно:

– Сережа... Я ведь сказала: в другой раз. Хорошо? Не волнуйся. Лена вспомнила о книге, которую дала вашему учителю литературы и попросила подготовить его... к твоему приходу. Я сделала все в точности.

Вот это да-а... Девочки... Две Маты Хари в квадрате. Ай да ну! Должно быть, дело, которому они служат, – образовывает в известном смысле очень быстро... А Анатолий? Впрочем... Имея такую тетушку... Ясно.

– Ладно. Ты пришла по делу. Излагай.

Взглянула исподлобья, в глазах слезы, голос сразу сел.

– Ты только не волнуйся... Приехал человек. Из тундры. Он был в охране НКВД. Теперь демо... Отслужил. Заехал по пути. Он живет в Бологом. Он... знал Лену.

Рассказ напоминал страшный предутренний сон. Этап, в котором была Лена, гнали по тундре. Надрывались овчарки, уставшие, обозленные конвоиры подгоняли толпу штыками. На территории оперпункта – кольцо колючей проволоки и домик для конвоя – уложили лицом вниз для пересчета и сверки. Конвойный, который еще в начале пути обратил внимание на женщину с девичьим лицом и седыми длинными волосами, увидел ее, Лену, в центре лежбища, уже умирающей. Она дала адрес и просила сообщить – где нашла свой конец. Просила помнить и молиться за ее грешную душу. И выполнить все, что совесть велит. Парень заученно повторял (видно было, что не понимает, о чем ведет речь): "Совесть – она... как бы "со-весть". Одно для всех. Известие, значит. Бог, как бы..."

– Перед началом пути собрали умерших. Там у них заранее заготовлены ямы в вечной мерзлоте. Их снег заносит, ну, да и лопатами те же зэки управляются быстро. Лена в этой яме... – Девочка заплакала.

Я долго молчал. О чем говорить? Не о чем... И все же спросил:

– А... место? Его можно найти?

Она протянула мятую бумажку. План, нарисованный карандашом: от избушки, северо-западного угла, в тундру, ровно сорок шагов... И крестик. Место последнего упокоения...

– Таня... Ты не думай. Я не заплачу. Все прошло. Не вернешь. Не вернешь...

– А ты... заплачь... – сказала просто. – Лена хорошая была. И к тебе... относилась... Если бы меня кто-нибудь так любил – я бы умерла от счастья.

Я не мог идти в школу. События Первой русской революции, этой "репетиции", не волновали меня; зачем мне история, которая еще не стала ею. Ведь все продолжается. Не видно конца...

Я пошел на набережную, по мосту перебрался на другую сторону Невы. Купол Академии художеств, парапет уходит к храму без крестов... Здесь бродил Раскольников, он думал, что его кошмар кончился.

Я уже не шел, бежал – по набережной, по Кадетской, и вот он, мост... Покой и простор. И можно поверить, что убийца вдруг почувствовал, понял, что бремени больше нет, наступила свобода...

Я остановился посреди моста и взглянул на Таможню, Стрелку; одна Ростральная колонна тоже была видна; в синем высоком небе над шпилем Петропавловского собора летел ангел с трубой, и мне показалось, что я слышу. Слышу... И я вдруг понял, почему Раскольникову мнилось, что все уже кончилось. Бедный... Он ведь не осознавал тогда, какая страшная мука ожидает его...

А... меня? Что ожидает меня? Лена мертва, она отпустила меня. И я обязан идти тем путем, который мне предназначен.

Нет... Есть Званцев. Лена завещала мне этого человека. А завещания исполняют, иначе нельзя. И меня ждет... То же, что и Раскольникова. Ладно. Сознаю. Принимаю. И...

Боюсь. Смертельно боюсь.

Дома очередной скандал. Приходил Федорчук с запиской от классной. Ваш-де не был на уроках. Прогул. И как следствие – родителей – в кабинет Андрея Федоровича. "Для принятия мер".

– Он странный мальчик... – удивленно говорит мама. – Какой-то нервный. Дергался все время, посмеивался, ладошки друг о дружку тер. Ты с ним дружишь?

– Он мой самый заклятый друг.

Мама раздраженно ведет плечом:

– Ты тоже стал странным, Сергей. Заклятый? Что за глупости?

– Когда к директору?

– Завтра. Перед занятиями.

– И ты пойдешь?

– Но ведь ты – мой сын!

– Я взрослый, ты сама сказала. Нет. К директору пойду один.

...И вот утро, наспех глотаю яичницу (что же еще?) и – бегом. Андрей Федорович в кабинете с классной, она смотрит зверем; здороваюсь почтительно и скромно, замираю у дверей.

– Где родители? – сухо осведомляется директор.

– Отчим – на службе, мама больна. Андрей Федорович, я вполне созрел, чтобы отвечать за свои поступки самому.

– Отвечай.

– Разговор сугубо личный. Классный руководитель не обязателен.

– Что я тебе сделала, Дерябин? – вспыхивает классная.

– Ничего. Но я не желаю обсуждать в вашем присутствии. Имею право.

– Не ерничай, Дерябин. Ты обязан говорить. Никаких исключений. Либо говори, либо... – смотрит пронзительно. – Я исключу тебя на две недели. Это скажется на аттестате, учти.

Классная пронизывает меня так, словно я болотный солдат из немецкого концлагеря, а она – капо.

– Как прикажете... – Трудно себя сдерживать, хотя и понимаю, что нарываться без нужды – удел идиотов. – Я получил сообщение. По случаю. Лена... погибла на этапе. Ее зарыли в вечную мерзлоту. Я не смог пойти в школу. Не смог... Я прошу простить меня.

Классная всплескивает руками и начинает захлебываться рыданиями. Федорович елозит старческими ручками по столу и никак не может найти пепельницу. Он и прикурить не может – пальцы не удерживают спичку.

– Сережа... – давится классная. – Ты... иди. И... ничего. Иди.

Ухожу. Неожиданная реакция. Я считал, что она сволочь. Все же мы часто ошибаемся. И это, наверное, хорошо. Для нас.

Вечером Трифонович читает нотацию, мама молча собирает на стол.

– Дисциплина, революционная дисциплина, – вещает отчим. – Что бы ни случилось – есть обязанности, которые каждый обязан исполнять.

Что мне терять? Даже если они оба продадут меня на Литейный, 4, – я сдохну, но не назову конвойного. Хотя... Глупый порыв. Я его не знаю. Тане же... Всего четырнадцать. Что они ей сделают? Ничего. Она явно не ведала, что творила. Одна девочка попросила другую. И что? И вообще: заканчивается одна тысяча девятьсот сороковой. Ночью я подслушал (невольно, невольно, видит Бог!) рассказ отчима: Ежов Николай Иванович, ежовый нарком НКВД расстрелян в какой-то странной тюрьме под Москвой в бывшем доме отдыха или имении каком-то? Партия утверждает, что были допущены ошибки – это и в газетах есть. Да ничего никто никому не сделает! И я рассказываю о Лене...

Ах, наука жизни... Я с очевидностью постигаю, что есть предел всему. Отчим затравленно молчит, мама выбежала из комнаты. Подействовало...

– Ладно. Забыли, – говорит отчим. – Ты правильно сделал. Незачем всем смотреть на твое потерянное лицо. Вопросы, сплетни, плохой конец. И прости меня... – протягивает руку – это первый раз так, по-мужски. Отвечаю пожатием. Эх, Трифонович... Ты не железный. Это Феликс был железным и от всех своих требовал того же...

А папа... Истлевает в чужой военной форме ради величия своей родины. А можно ли достичь величия... таким способом?

Но об этом, наверное, надо у товарища Сталина спросить?

Ночью Званцев. Он словно мой родной брат или близкий друг. Я все время требую от себя ответа: "за" или "против"? Пусть бог убьет (как говаривала нянька), если, читая все это, я ему не сочувствую, не переживаю. За него. Но ведь это понятно: он – живой, страстный, рвущийся к неведомой жизни, а противостоят ему – знаки ненависти и злобы. За что любить мне аббревиатуру "ВЛКСМ"? Да пошла она... Я смотрел фильм: она – производственница, с ребенком. Ее любви добиваются два мужественных производственника. А бывший муж – с усиками сутенера – гадит и старается ребенка отобрать. И так выходит, что вся страна, весь народ пытается помочь матери-одиночке, дабы соединилась она побыстрее с кем-нибудь из своих избранников. Сладостно и тошнотворно...

А за соседними дверьми живет "уровень связи" со своим Моней. И чтобы выжить – этот "уровень" угробит кого угодно. А Кувондык? Да он чудом еще не выслан с конвоем в свой солнечный Узбекистан!

А еще бередит душу – назойливо и безрадостно – странная мысль: вот, приду я в НКВД с благой целью – истребить мерзавцев, установить справедливость. Как прекрасно... Да вот только – возможно ли? Человек ведь не переменился, совсем. Некогда Пушкин жаловался на власть, а Бенкендорф отвечал ему: "Нас в России, Александр Сергеевич, всего триста человек! Но верьте: каждый готов утереть слезу несправедливости, прийти на помощь! Я так ценю вас, Александр Сергеевич!" Шеф жандармов, лукавый царедворец... Интересно, а сколько нас? Меня плюс моих будущих товарищей? Тоже триста? Вряд ли... На одном Литейном не меньше тысячи. А по всей стране? Что же касается слез...

О, мы призваны проливать их. Правда – вражеские.

Лукавство все. Оставим упованья...

И я углубляюсь в чтение...

"Дождавшись вечера, Званцев поймал такси (все же гадкие это были автомобили: медлительные, неудобные. И спина шофера на переднем сиденье нависла горбато) и поехал в "Метрополь". То был любимый ресторан Анисьи Титкиной, проститутки, прибравшей к рукам ответработника из Мосторга, жуира и растратчика. Званцев не знал – о чем будет говорить с дамой, да и удастся ли ее найти? Но надеялся: кураж и вдохновение придут сразу, как только состоится встреча. Сколько раз так бывало...

Шофер высадил в центре площади, у знакомого фонтана. Да, все здесь навевало... Разве что неоновый профиль1 на магазине "Мюр и Мерилиз" был в диковинку и диссонировал с окружающей благостной стариной. Вот и "Метрополь". Вход в святилище; под принцессой Грезой Врубеля – мраморная доска: реввойска сражались здесь с контрревюнкерами. Усатый швейцар скользнул взглядом по явно заграничному плащу, по безукоризненной обуви и почтительно приподнял фуражку: "Пожалуйте, гардероб – тамо". Разделся привычно небрежно, гардеробщик не удивился, публика бывала здесь всякая, выдал номерок, улыбнулся – в рассуждении будущих чаевых. Эти улыбки Званцеву были давно знакомы...

Прошел в зал. Шумел фонтан, пальмы и глицинии символизировали принадлежность советского ресторана к тропической культуре. Столиков свободных было множество, под сурдинку играл оркестр, мелодия вдруг показалась знакомой. "Вот это да-а... – подумал встревоженно и удивленно, играют-то "Замело тебя снегом, Россия...", Плевицкой, разве что не поют. Подскочил официант: "Чего изволите, гражданин?" Пожал плечами: "Какая прекрасная мелодия... Что это, любезный?" – "Вступительная, това... граж... Месье, да? Вступительная. С нее всегда начинаем". – "А слова?" – "Нету. Так чего будем кушать?" – "Водки, икры разной, хлеба ржаного. И соку. Яблочного". Малый умчался, метнув полотенце с руки; Званцев осмотрелся. Евлампий описал прелестницу: "Как увидите естество, кое в два таза никак не влезет, – знайте: она. Помните, может быть, на Марсовом, в Петербурге, когда-то был аттракцион? "Мария Антуанетта" назывался. Выводили из шатра женщину, а на каждой ее груди, верхами, еще по одной дамочке субтильной? Вот: Анисья и есть. И не опасайтесь. Ее скобарь появляется только к трем ночи, к закрытию, когда зал пустеет. Не любит афишировать, тать..."

Подходящего бюста пока не обозначилось. Со скуки Званцев выкушал рюмку водки с давно забытым вкусом (ах, прошлое, ах, Невский, ах, "Жорж Борель" на Морской), закусил икрой – паюсной. Отличная оказалась икра! Лучше чем у Пелагеи. Малый стоял сбоку и почтительно ожидал.

– Скажи... там, что отменная! – искренне похвалил Званцев. – А я, знаешь ли, знакомую жду. Такая обильная женщина...

– Уж не Анисья ли? – обрадовался официант. – Если так – рад услужить. В отдельном кабинете-с. Желаете, чтобы сопроводил?

Выяснив, что Титкина пока одна, кивнул и последовал за балетно выкидывающим ноги малым.

– Здесь... – остановился у двери красного дерева с ярко начищенной латунной ручкой. – Доложить?

– Ступай, я сам...

Дождавшись, пока официант испарится, нажал ручку и открыл. То, что увидел, превзошло все ожидания и показалось ночным кошмаром. Женщина сидела у стола и ела что-то, ее груди занимали примерно треть скатерти, в связи с чем вся еда и посуда были сосредоточены только на одной, дальней половине.

– Анисья Семеновна? – проворковал, присаживаясь на краешек стула.

Обвела тупо-равнодушным взглядом, правда, когда глаз наткнулся на булавку в галстуке с нестерпимо сверкающим камушком, зыркнула по лицу, глаза стали осмысленными.

– С кем... так сказать?

– Имеете? – провозгласил весело. – Да ведь еще и ничего? Иметь – это как бы... А мы пока... Нет?

Бессмысленный текст развеселил девушку. Мощно дрыгнув ляжкой, отчего весь стол пошел ходуном, Анисья зычно рассмеялась.

– А вы – шутейный, я погляжу. А что... Люблю шутейников!

– Особенно, если есть чем пошутить? – сморозил храбро (авось, и ничего?). – Я вам, девушка, прямо скажу...

Она колыхалась все сильнее и сильнее, посуда начала со звоном падать на пол. Рот раскрылся, обнажился бездонный зев; глаза закатились. Смех был беззвучным и оттого очень страшным.

– Если... есть... чем? Ох, уморил... Ну, ладно, – пришла в себя, вытащила из сумки огромный платок, трубно высморкалась. – Дело, поди, есть? Ты мне понравился. Излагай...

И вдохновленный невероятным началом, Званцев начал беззастенчиво поливать. Он-де завпродмаг в Сокольниках, магазинчик мелкий, кроткий, незаметный. Работа – в поту, а изюминки нету. Нет завоза хороших продуктов, дешевых, по дорогой же цене – где взять? В смысле – денег?

– Ну, на "Метрополь" (сделала ударение по-гречески) у тебя с лихвой. Стал быть – все врешь. – Зевнула, прикрыла рот рукой. – Ладно. Дам.

– О-о... – запел-завел глазки Званцев, – это как бы и слишком, этого я никак не требую, потому – понимаю: вы женщина сдержанная...

– Ох, дурак... – вздохнула она. – В этом смысле я только "ам" – и тебя нету. Я этот как бы глагол в другом смысле... Есть такой человек. Учти. Я беру из трети. Наличными.

– Не извольте беспокоиться... – протянул тугую пачку под столом. – Не извольте считать. Двадцать тысяч. Контракт – на шестьдесят. Товар нужен хоть родной – но высшей кондиции, хоть заграничный, но особо ходкий.

Она мусолила пальцами под скатертью и, видимо поняв, что деньги так не сосчитать, улыбнулась, обнажив розовые десны и белые, но вряд ли человеческие зубы.

– Ладно. Верю. Зайдешь через час. Он будет. Сегодня он раньше. Тебе повезло. – Взяла за ухо, потянула: – А ты, я вижу, и вообще везунчик. Кто навел? В смысле – на меня?

– Не велено, – сморщил кончик носа. – Да и чего? Слава ваша впереди вас не то что бежит – скачет!

– Ты мне нравишься... Но на магазинщика ты не похож. Ты, случаем, не бандит?

Званцев выдавил слезу, она скатилась по щеке и булькнула в бокал с водой.

– Ну-у... – покачала головой. – Первый раз вижу. Ты так обиделся?

– А то? – встал, аккуратно сложил салфетку, шаркнул ногой. – Так я зайду? Мерси. Я в надёже...

Через час Званцев вернулся. Конфидент оказался маленьким, кругленьким, кроличья мордашка с невнятными усиками, прилизанный зачес. Правда, костюм был что надо, от хорошего портного. И часы – швейцарские, золотые.

– Этот? – спросил заморыш у Титкиной, не сводя глаз с гостя. – Деньги ваши я пересчитал-переслюнил, все точно. Но у меня есть вопросы...

Званцев слушал невнимательно, вскользь, и только одна мысль ширилась, заполняла мозг – неприличная, даже гадкая. "Да как же он с ней управляется? – неслось. – Тут ведь и бегемота натурального мало будет..."

– Меня зовут Никодимов. По имени – не люблю. В совтрестах, где я работаю или работал, – не важно, принято по-советски... А вы?

– Константинов. Наша прелестница сейчас нужна? Я в том смысле, что для милых дамских ушек разговор как бы скучный... Ежели сочтете – перескажете. Как, душечка?

– Ладно, понимаю, – отозвалась Титкина и, грузно оторвав зад от кресла, выплыла из комнаты.

– Разумно, – согласился Никодимов. – Одно дело – мелочь, тут ничего, а у вас, как я понимаю, о больших деньгах речь пойдет?

– Огромных, – кивнул. Тянуть не было смысла. Пристроившийся к советвласти мерзавец. Наверняка сластолюбец. Все сластолюбцы патологические трусы. Начнем...

– А что, Никодимов, у вас, поди, и мечта есть? Я имею в виду денежная? Вы не стесняйтесь, я имею сделать вам рационализаторское предложение, поверьте, – и во сне не приснится!

Никодимов перестал улыбаться, лицо его обрело выражение задумчивой мечтательности. Так, наверное, выглядит человек, когда полагает, что попал в рай.

– А что... с меня?

– Разговор деловой?

– А то...

– Вы не назвали сумму.

– Сто тысяч обеспечат мне старость и радость.

– Я даю двести. Задача... – помедлил, чувствуя, как у Никодимова засочилась слюна, наполняя вязко рот. – Вы знакомы со служащим в Кремле человеком. Кто он?

– Васькин? Да вы сбрендили! О Кремле лучше забыть, а то неровен час, понимаете? А как подслушают?

– В этом кабинете не подслушают. Этим кабинетом только милиция интересуется, а у нее прослушки нет. Не положено по должности. Итак?

– И вы за такую... – вырвалось крайне неприличное слово. – Отдадите названную сумму?

– Возьмите... – протянул деньги. – Только мы – люди деловые. Пишите расписку... – Рядом с увесистой пачкой лег блокнот и "паркер".

Никодимов схватил пачку, попытался засунуть в карман пиджака, не получилось: деньги выперло совершенно неприличным бугром.

– Разделите на четыре части, – посоветовал Званцев, – и – по четырем разным карманам. Пишите: "Я, Никодимов, имя-отчество, место и год рождения, номер паспорта, где, кем и когда выдан, место службы, номер служебного документа, кем и когда подписан, получил от Колычева..."

– Вы же назвались Константиновым? – выпучил глаза коротышка.

– Назвался – это одно. А денежный документ – совсем другое. Вы ведь тоже по-разному пишете в накладных и прочих? Продолжайте. "...получил от Колычева С.С. – я Сергей Сергеевич – двести тысяч рублей ассигнациями Государственного банка". Никаких казначейских билетов! Это для нас с вами мелко и ничтожно! Написали? Учтите, деньги уже у вас.

– Но... я их... еще не считал? – пролепетал Никодимов.

– Считайте, я не против...

– Я вам верю. Вот, возьмите. Зачем вам этот Васькин? Он всего ничего уборщик на складах, в подвалах и прочая ерунда. Ну, зачем?

– Кто он... в прошлом?

Никодимов рассказывал долго. Получалось так, что Званцев на этот раз не угадал. Елисей Васькин был самого что ни на есть пролетарского происхождения, трудился раньше на заводе Гужона, слесарем, потом появился зятек из охраны Кремля и устроил тестя чистить подвалы метлой. Что касается зятя – стройный, подтянутый, не пьет, не курит, комсомолец и секретарь ячейки, правильный парень...

– Что тебя связывает с Васькиным? – усмешливо повел глазами. – Вы ведь не воруете вместе? Для воровства другие люди нужны?

– Ну, вы уж так, сразу... Я Васькина знаю лет десять... Познакомились в пивной. Он... у него денег не хватило, чтобы за пиво, значит... Я добавил...

Глаза собеседника блудливо забегали, Званцев понял, что надо нажать.

– Не темни, гондон... Двести тысяч – таких денег и у Сталина нету. Ты в этой пивной человека убил, а Васькин тебя прикрыл, уволок, спас. Телись...

– Знаете, значит... – нервно заерзал пальцами по скатерти. – Только наоборот. Там все были пьяные. Васькин в драке резанул одного, а мне ни к чему. В свидетели, то-се...

– Значит, не в пивной познакомились? Где?

– В 17-м, бои здесь, в Москве, шли... Мы... как бы барахло... собирали. С убитых. В квартирах... Там и встретились. Ну, схватились. Васькин тогда крепкий был, зуб мне выбил... – Поднял верхнюю губу, показал золотой зуб. – Сколько лет вставить не мог... Ладно. Не знаю – чего вам от него надо, но – приведу.

– И никто: зять, б... и прочие ничего не должны знать. Меня с ним познакомишь завтра, здесь же, в это самое время. И еще раз напомню: денежки – не просто большие – огромные. Так что помалкивай, ладно? Анисье найдешь, что сказать...