Текст книги "Мертвые мухи зла"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

– Прежде как начать – дверь закрыли, лукавить не стану.

– Их провели мимо вас, когда вы стояли у окна? Или когда вы подошли к окошку в саду – они уже рассаживались на стулья?

– Так точно. Императрица еще капризничала, а товар... А Юровский ее осаживал. Ну... Издаля – они. А так – что хотите, то и считайте. Я правду говорю...

Когда арестованного увели, Кирста задумчиво взглянул на Ильюхина:

– Что скажешь?

– Он правду говорит. Но его показания – в смысле горькой правды полушка цены.

– Здесь ты прав... – Сузил глаза: – Мне докладывают, что у тебя постоянно ночует какая-то баба? Кто она?

– Не беспокойтесь... Я ведь терпел долго. А когда затвердело так, что на крик, – взял первую попавшуюся на вокзале. Пока у меня. Может, я женюсь?

– Тьфу! – не выдержал Кирста, – ты еще и циник, Ильюхин. Ладно, иди, досыпай...

Зоя встретила подозрительно, но, выслушав рассказ, успокоилась, сказала, кривя ртом:

– Я этого Медведева раскусила сразу. И много раз говорила Юровскому: убери его. Но у Якова был свой взгляд... Ладно. Уйдем в ночь. Патрули, конечно, но я изучила – где и как они предпочитают дефилировать...

– Как? – не удержался Ильюхин. – Что за слово такое?

– Ходить, – объяснила. – Когда молодая республика Советов пошлет тебя в университет – там тебе расскажут остальное.

Ушли перед рассветом. В последний раз оглянулся Ильюхин на Татьянин дом, вспомнил равнодушно, как дернулась ее голова после удара, сплюнул под ноги, растер и улыбнулся Зое:

– Отряхаю прах с ног своих, сестра ненаглядная. Пойдем медленно и станем петь псалмы. Ну, хоть этот... – И затянул дурным голосом: – "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста, и на седалище губитель не седе. Но в законе Господни воля его..."

Покрутила пальцем у виска:

– Ты, наверное, у попа первым учеником был?

– Угадала...

На вокзал не пошли – там и патрули, да и кто знает этого Кирсту: ему взбрендит проверить, а Ильюхин – тю-тю...

Двинулись в сторону Верх-Нейвинской – поезда и там проходят, а если удастся добраться до Перми – там подполье, свои, пересидим как не то, а может, и переправят безопасно, навстречу Красной армии. Правда, далеко до нее пока...

Но когда благополучно сели в полупустой вагон, поняли: никто и не думает искать, никаких патрулей нет и в помине, и когда поутру вполз состав на насыпь и открылся внизу знакомый вид – спросил Зою:

– У тебя ход в подполье прямой или щупать надо, искать?

– Я не Дзержинский, – отмахнулась. – Всего не знаю... Но – найдем. Если надо.

– У меня другое предложение...

И рассказал о домике на взгорке, в мотовилихинской низине. Когда Зоя услыхала, что попадет в дом Федора Лукоянова, – смутилась:

– А нас примут? Опасно ведь...

– Там сестра его, он меня с нею познакомил еще в прошлые счастливые времена... – И, вздохнув, закатил глаза.

– Не балагань! – разозлилась. – Поехали.

...К домику поднялся первым, Вера возилась на кухне и, увидев гостя, обрадовалась.

– Вы? Вот, нечаянная радость... А друг ваш где?

– В Екатеринбурге остался. Вот что...

И кратко объяснил – с кем, откуда и куда. Вера слушала с интересом и чему-то улыбалась – своему, бабьему, должно быть. Но эта ее невнятная улыбка Ильюхину не понравилась.

Позвал Зою, женщины обменялись проникновенно-изучающими взглядами, и понял Ильюхин, что отныне станет он ходить по острию бритвы "золлинген"...

Но вечер и ночь прошли на удивление спокойно, а поутру Зоя, выпив наскоро чаю, отправилась в город. Объяснила:

– Я – на поиски наших. Здесь кокнули Михаила, царева брата, и его слуг. Если кокнули – значит, кто-то и остался. Я найду. И эти наши товарищи переправят нас дальше.

Хотел возразить – а зачем переправляться? Лучше пересидеть, дождаться своих, но... Это наверняка бы не понравилось суровой Зое, и потому решил промолчать.

Чай допили вдвоем с хозяйкой; вымыв посуду, она подошла к зеркалу, мазнула по губам и подвела брови. Вернулась с нехорошей улыбкой.

– Ты с ней спишь?

– С чего ты взяла?

– Я видела, как она на тебя смотрит... Ладно. Пока – раздевайся. И я стану...

Откинула одеяло, сняла юбку, мгновенно распустила волосы. Была она ничего – в голом виде. Похуже Зои, – но ничего. Особенно хорош был зад: в меру большой, в меру плотный, а главное, чудовищно привлекательный. Ильюхин даже глаза зажмурил. И, словно уловив сокровенные его мысли, она широко расставила ноги, согнулась и оперлась о кровать.

– Давай... – произнесла задушевно.

Несколько мгновений он вглядывался и вдруг ощутил такое непреодолимое желание, что потемнело в глазах. Уже готов был броситься на нее, аки тигр, но вдруг в ушах зазвучали знакомые слова: "Верю в солнце Завета... Вижу... очи... твои..."

– Ты чего там бормочешь? – оглянулась, посмотрела из-за плеча.

– Ничего. Я не могу. Извини...

– Не можешь... – Поднялась, уперла сжатые кулаки в бока. – Не можешь. Почему, позволь огорчиться?

– Другая осталась... – сказал негромко, она наткнулась на его прозрачный взгляд, словно на стену, и застонала.

– Гад... Если ты сейчас же не поимеешь меня круто и больно – я все расскажу твоей шлюхе: с кем ты был здесь неделю назад, о чем вы расспрашивали, чего искали...

– Рассказывай... – зевнул и направился в сени. – Я покурю.

"Это же, по сути, – ее, "шлюхи", задание... Она только порадуется моей сноровке..." – закурил, вдохнул полной грудью, закружилась голова, и вдруг ощутил за спиной нехорошее...

Она приближалась с топором в руках. Лицо исказилось до неузнаваемости, щелочки, за которыми скрылись глаза, извергали пламя.

"А вот это уже ни к чему..." – подскочил, ловко отнял топор, но тут же выронил, она рванулась, пытаясь ухватить за горло, тогда увернулся и толкнул ее наземь. Она упала, вскрикнула и затихла. В левом углу рта появилась тоненькая струйка крови и потекла на подбородок, шею. Цепенея, наклонился, поднял враз отяжелевшее тело и, уже догадываясь о том, что произошло самое страшное, – провел рукой по ее спине. Пальцы натолкнулись на обух топора...

Положил ее на траву лицом вниз, выдернул топор. Он вошел глубоко между лопаток. Оглянулся: на земле – на том месте куда она рухнула, была глубокая узкая ложбина. Надо же... Топор словно живое существо попал точно в эту ложбину и выставил свое смертоносное лезвие вверх. Она и упала на него.

Побежал в сарай, принес лопату и, благодаря Бога за то, что дом стоит особняком, до ближайших соседей сажен сто, а то и более, с трудом выкопал яму, погрузил в нее то, что еще полчаса назад было сестрой предвэчека Екатеринбурга, забросал землей и долго утаптывал, добиваясь, чтобы и малейшего бугорка не осталось. Потом нарезал дерну, уложил и снова утоптал тщательно, насколько смог.

Если не знать, что здесь произошло, – не найти никогда...

Зою прождал до утра, но она не пришла. Утром отправился на базар единственное место, на котором можно раздобыть хоть какие-нибудь сведения.

Народу здесь было немного – время не то, война, но все же, потолкавшись с полчаса, услыхал разговор двух торговок. Они живо и заинтересованно обсуждали вчерашний арест какой-то женщины. Та наводила справки о Мясникове, его здесь хорошо знали – скандалист, бандит и убийца, гнусный человек. Ходил в большевиках и лично убил великого князя Михаила и двоих, что были с ним. Кто-то в цивильном за эти расспросы и увел красавицу под белы руки.

Улыбнулся бабёшкам, те весело ответили и стали зазывать:

– У тебя, поди, и остановиться негде, солдатик? Давай к нам! Мы девки весе-елые...

Им было лет по сорок на вид, и потому подумал с грустью: "Тает спрос на меня. Молодым я уже и не нужен..."

Пробирался окольными тропами, столбовых дорог и даже более мелких, расхожих, избегал. Счет времени потерял уже на третий день и возобновить не стремился. Вопрошал себя: "А зачем я иду?" и отвечал: "Исполнить свой долг до конца". Но понимал всё отчетливее, что никакого "долга" у него нет и никогда не было, и жизнь, которая шла без затейливых перемен до февраля 17-го – была настоящая, а та, которая наступила потом, – та была уже соломенной, ненастоящей. Что же говорить о той, после октябрьских событий в Петрограде... То было всеобщее болезненное восхищение собственными пороками и мерзостями, когда всё дозволено одним и ничего – другим. Перевернулась монета, и то, что было "орлом", – стало решкой.

Понимал: не попади он волею судьбы, которую явили собою Свердлов и Дзержинский, в Екатеринбург, не окунись в явную и тайную жизнь советского отребья (а оно как было отребьем – так им и осталось, чего уж тут петрушку валять...) – никогда бы, наверное, не стал задавать себе и другим глупых и неудобных вопросов. Дослужился бы в Чека до чинов и орденов и тихо закончил бы свои дни в почете и умилении. Или, скорее, шлепнули бы боевые товарищи под шумок или просто так, и можете жаловаться...

Теперь же, когда под ногами хрустел валежник, напоминая об урочище Четырех братьев, казалось Ильюхину, что все понял и во все проник, но оставалось туманное, необъяснимое место: а зачем тогда идти на встречу с "боевыми товарищами"?

Ответа не было, но шел, и шел, и шел...

И зрела где-то глубоко-глубоко мыслишка странная: надо дойти. Во что бы то ни стало. Потому что ответственен за их безвинную гибель, за их крест страшный, и должен, видит Бог, должен принять и свой, искупительный.

Сомнений, как с ним поступят, – не было. Он – свидетель. А свидетели этой власти не нужны во веки веков...

На двенадцатые сутки он уже не шел, а полз, переваливаясь через кочки и канавы, и даже ягоды собирать перестал – сил не было совсем. В какое-то мгновение потемнело в глазах, подумал – всё... И даже не ощутил, как сильные руки подхватили его и густой голос произнес внятно: "Лазутчик, должно быть". А второй ответил весьма насмешливо: "И уморил этот лазутчик себя до смерти, чтобы ты, умник, ни о чем не догадался!" Выходя из сна, поднял глаза, увидел на их фуражках красные звезды и понял, что путь пройден. Через два часа умытый, накормленный и переодетый, он уже давал объяснения в Особом отделе воинской части Красной армии. Начотдела, тоненький и юный, неуловимо напоминал Федора Лукоянова. Слушал внимательно и даже доброжелательно, но когда Ильюхин замолчал – насмешливо улыбнулся.

– Вы или врете, или недоговариваете.

Сопляк... Чего возьмешь с сопляка?

– Вы одежду мою не сожгли часом? Вот молодцы, вот умники! Тогда распорите подкладку слева. Там – мандат. Он подписан Дзержинским.

Как хорошо, что Зоя и Лукоянов не потребовали вернуть, как хорошо... И как хорошо, что сохранил. Это называется "опыт".

Ошеломленный начальник долго жал руку и извинялся. Ответил "ребенку" просто:

– Я вам только то сказал, на что имел право. Отправляйте в Москву.

И подумал: "Знал бы ты, как мне густо на все это нап-ле-вать..."

В Москву добирался с комфортом, в отдельном купе вагона первого класса. Деньги выдали – довольствие на полмесяца. Хватило, чтобы не экономить на продуктах и покупать на станциях всё, на что лег глаз. Через три дня и три ночи поднялся с полки, оделся, вышел на перрон и оказался в новой столице РСФСР. От нервной тряски (а ведь и не уймешь, что тут поделаешь...) купил себе в зале ожидания бутерброд с ржавой селедкой и кружку пива, похожего и цветом, и запахом на конскую мочу, сел и решил еще раз все обмозговать. Но когда развернул кусок газеты, в который был завернут бутерброд, увидел сообщение, набранное крупным шрифтом: "Москва, 30 августа, 1918 года. Сегодня, 30 августа, на заводе Михельсона неизвестная женщина совершила покушение на товарища Ленина. Выстрелы произведены из пистолета "браунинг" с близкого расстояния". Вынесся на привокзальную площадь, увидел милиционера, подбежал.

– Братишка, Ленин жив?

Тот оглядел внимательно-подозрительно.

– Ты кто будешь?

– Чекист. Я был в тайге, в командировке... – И протянул мандат. Милиционер отдал честь.

– Жив. Стрелявшая Каплан задержана. Показаний она никаких не дала.

– И... всё?

Милиционер заколебался, потом наклонился к уху Ильюхина:

– Три дня ее допрашивали в МЧК, а потом – расстреляли. Случайно знаю, что труп сожжен в кремлевском Втором саду...

– Спасибо тебе... – Зашагал, покачиваясь, как пьяный. Ленин... Да наплевать на него сорок раз. Ведь не убили? Заговоренный, что ли... И что странно: все мероприятия Феликса кончаются чушью собачьей. А впрочем... Черт их там разберет, этих вождей. Как будто по случаю 25 октября грызня у рода человеческого должна прекратиться навсегда. А фиг без масла не желаете?

И то, давнее уже, сообщение – о возможном покушении. Все всё знают, один Ильюхин в говне. По уши...

На трамвае добрался до Лубянки. Решил идти прямо к Феликсу. Но передумал: формально направлял Свердлов. Вот и пойду к Якову Михайловичу.

Путь недалек – по Ильинке прямо на Красную площадь. И через Спасские ворота – к Судебным установлениям.

Так и сделал.

Подошел к дверям приемной – вдруг заволновался. Почему – на этот вопрос вряд ли ответил бы. Когда входил в Кремль и во ВЦИК – даже забыл, что он, Ильюхин, теперь совсем другой человек. Латыши-победители деловито проверили мандат, почтительно откозыряли. И охрана ВЦИКа сделала то же самое, и показалось на мгновение, что ничего и не было. И идет он, Сергей Ильюхин, на встречу с гением революции товарищем Свердловым, чтобы посоветоваться по поводу дальнейшей судьбы отщепенцев Романовых.

И вдруг у самых дверей Свердлова зашелестели в ушах ее слова...

Тихие. Нет – едва слышные: "Вот скоро вечер продвинется, И ночь навстречу судьбе: Тогда мой путь опрокинется, И я возвращусь к Тебе..."

– Я возвращусь... – повторил вслух. Но откуда? Она никогда не говорила так. Не произносила этих слов. Ладно. Пусть. Но разве меняется что-нибудь? Это она предупреждает: скоро встретимся...

Секретарь кинул на мандат быстрый взор и молча распахнул двери кабинета. Свердлов оторвался от бумаг, взглянул подслеповато, водрузил на нос пенсне и поднялся со стула, словно пружина:

– Товарищ Ильюхин, боевой товарищ! Посланец вечности! Как успехи, мой друг?

Его голос звучал так тепло, глаза так сияли, а руки – о, эти руки были устремлены к Ильюхину, словно курьерский поезд на всех парах, и всё это было так искренне-громко, проникновенно и радостно, что Ильюхин вдруг почувствовал себя отменно гадко. Оглянулся на секретаря, словно хотел найти поддержку у этого безликого человека в полувоенной одежде, и вдруг...

Секретарь смотрел ненавистно, злобно, смотрел так, как, наверное, смотрит на полицейского застигнутый в момент кражи карманный вор. Это длилось всего мгновение, и тут же улыбка расцвела на бесцветных губах, и в глазах зажегся огонь безудержной и даже безумной любви.

Успел подумать: "Театр. Петрушку ломают. Им просто чего-то надо..."

Свердлов радушно усадил, попросил чаю и "сухариков", угощал истово и, прихлебывая крепкий ароматный чай, приговаривал сквозь спазм в горле: "Сахару только нет. Голодаем. Как вся республика. Вы уж не взыщите..."

Напились, отодвинули чашки, Свердлов попросил рассказать. Слушал внимательно, не перебивая, делал какие-то пометки остро отточенным карандашом. Выслушав, замолчал надолго. Потом придвинулся, взял Ильюхина за руки – через стол – и спросил:

– Какой же вывод сделали вы, товарищ Ильюхин, в результате всего? В итоге, так сказать... Сосредоточьтесь. Это архиважно.

Сосредоточился. Что сказать? А-а, была не была!

– Я не сделал вывода, товарищ предвцика.

Свердлов удовлетворенно потер ладони и заулыбался.

– То есть – если я, конечно, вас правильно понял – вы, имея на руках... То есть – в голове все сведения и все действия екатеринбургских властей, зная, как именно мы стараемся ввести противника, врага, точнее, в заблуждение – вы тем не менее вывода сделать не смогли? Да?

– Я не понял – живы они или умерли.

Свердлов повел рукой:

– Следуйте за мной...

Шли залами, переходами, спускались и поднимались по лестницам, наконец Свердлов открыл обитую железом дверь и, распахнув, вошел первым. Вспыхнула тусклая лампочка. Это было какое-то подвальное помещение одного из кремлевских дворцов.

Подошел к старинному сейфу в углу, открыл тяжелую дверцу – она отодвинулась медленно и торжественно.

– Подойдите...

На полке сейфа Ильюхин увидел... знакомые банки. И головы в них. Свердлов, улыбаясь, попросил – словно фокусник перед исполнением самого "народного" фокуса:

– Выбирайте... Какую скажете – ту я и достану.

Ткнул в среднюю. В ней белело лицо Александры Федоровны. Волнения не чувствовал и только злился, что не может угадать – на кой черт все это понадобилось товарищу Свердлову.

Между тем тот опрокинул банку, жидкость вылилась на пол, голова показалась над краем банки кончиком носа. Яков Михайлович взглянул победно и... ухватил мертвую голову за смертно-белый нос. И часть этого "носа" осталась в пальцах...

– Фокус-покус, – весело рассмеялся Свердлов.

Обомлевший Ильюхин смотрел во все глаза и... ничего не понимал. Наконец выдавил с трудом:

– Это... не... оне?

– Это воск, воск! – расхохотался Свердлов. – Каково? Ну и то-то... Посерьезнел. – Мы уже сделали многое и продолжаем делать ничего себе, дабы судьба Романовых осталась неизвестной. На вечные времена.

Ильюхин улыбнулся.

– А я уж хотел по-простому спросить: а в соседнем шкафу – настоящие головы? В банках? Да?

Свердлов не смутился:

– Я обязан поблагодарить вас. Вы сделали всё, что могли, и хорошо, просто рас-пре-красно! Однако напоминаю, что за вами остается еще Петроград. Помните? Там еще жив историк, нумизматы всякие – помните? Ну так вот: они на вас. Докажите свое умение и свою верность. Дзержинскому я позвоню.

Феликс стоял у окна, выходившего на фонтан Лубянской площади, и с видимым удовольствием наблюдал за извозчиками, которые поили своих лошадей, за редкими автомобилями и прохожими, их, несмотря на тяжкое время, было не так уж и мало. Оглянулся, пристально посмотрел, улыбнулся:

– Сегодня немногие верят, что уже через десять лет здесь будут потоки автомобилей, а еще через двадцать площадь придется реконструировать – тесно станет. Магазины, счастливые, улыбающиеся лица... Какая жизнь настанет, товарищ Ильюхин! Жаль только, что не для меня. А вы... Вы ее увидите, обещаю!

Был на Феликсе френч с отложным воротником и офицерские брюки в сапоги. Только вытянутое лицо, усы и бородка выдавали не то мобилизованного интеллигента, не то военного доктора... Сел за стол, жестом пригласил сесть и Ильюхина.

– Вот что... Вы едете в Петроград. Особой надежды на товарища Зиновьева у нас нет. Наша служба особенная, многим она кажется жестокой, а товарищ Зиновьев – мечтатель. Он мнит построить Северную коммуну – как Чернышевский описал в романе "Что делать?". Огромный дом, комнаты, в одной половине: мужчины – токари и слесари, в другой: женщины – швеи и поварихи. Это общежитие социализма. Мы пока не спорим, пусть мечтает. Но вам надобно завершить замысел Владимира Ильича: ни одного Романова! А то – представьте себе – Зиновьев взял и отпустил Гавриила Константиновича. Ну вспомните: в Алапаевске вы ликвидировали его братьев – Игоря и прочих... Так вот: в крепости сидят и ждут конца Михаил, Павел, Дмитрий и Георгий. Остатки романовской шайки. Главные головы мы срубили. Срубите остальные...

"Сергей Ильюхин, палач, здравствуйте..." Это мысленно, а вслух:

– Дозвольте вопрос, товарищ Дзержинский.

– Не "дозвольте", а "позвольте". Что?

– Из ваших слов я заключаю, что все мертвы?

Феликс не ожидал. Он встал, отвернулся, нервно закурил.

– И еще: тех, из Екатеринбурга, обменяли на хлеб и паровозы? И Брестский мир? – Настаивал, понимая, что лучше не надо.

Феликс вернулся за стол, но остался стоять.

– Товарищ Ильюхин... Любая операция ВЧК сопровождается операцией "прикрытия", дезинформации. Лично вы блестяще справились со своей частью задачи. Это – всё.

Но Ильюхин не уходил.

– Каплан покусилась на Ленина. Чья это работа? Кто стоял за ней?

И снова прикурил Феликс – от предыдущей папироски.

– Товарищ Юровский – да, да! именно он! – не узнал этого от нее. И мы ее расстреляли. Это всё?

– Через три дня?

– Я понимаю, что вы имеете в виду. Вы – сравнительно молодой чекист. Уже через пять лет или даже раньше подобные вопросы будут невозможны, потому что мы все станем профессионалами. Я не знаю, кто стоял за этой дамой. Кто-то очень высокий. С большой должностью. Она этого человека не выдала, да? – И едва заметная усмешка промелькнула под усами предвэчека. Или... нет?

Ильюхин встал. Всё ясно, это "ясно" никуда не денешь.

– Что с Зоей Георгиевной и Кудляковым?

– Они погибли. Комиссия в Петрограде знает о вас и выполнит все ваши указания. По вышеназванным лицам. Помните: эффект должен быть "екатеринбургский". Туман, в котором гибнут все корабли и берега нет...

Через час курьерский поезд "Москва-Петроград" унес Ильюхина в бывшую столицу. Сидел у окна и безразличным глазом провожал перроны с редкими людьми, станционные здания, фабричные трубы. Жизнь летит, как поезд. К прошлому вернуться нельзя, а будущего просто нет. Когда он, Ильюхин, умрет или его убьют – так или иначе, – на этой бывшей территории будут жить особи, похожие на дрессированных цирковых зверей. И дрессировщики – они тоже вряд ли сохранят человеческие черты. Большой дом, слева бабы, справа самцы, по команде влезли-слезли, и нет ни солнца Завета, ни очей, ни-че-го...

Петроград... Здесь всё по-прежнему... У памятника Александру Третьему дохлая лошадь на рельсах. Постамент заклеен афишками и сообщениями власти. Прохожие бредут, словно покойники, вдруг и непонятно почему ожившие. Вот генерал – из Михайловской академии. Рядом седая жена и дурковатый сын-гимназист. В руке его папани ломоть черняшки. А женушка смотрит на пролетариат с трехрядкой. Ребята заловили пишбарышень и, судя по лицам компашки, – все подшофе. Идут куда-то. Да ведь и ясно – куда. Есть квартира, в ней койки. Зайдут, справят нужду по друг дружке и разойдутся навеки. Хорошо, если без дурной болезни...

Удивился себе. Пройди он здесь полгода назад – и бровью не повел бы, разве что – позавидовал этим мордатым коблам с завода пролетарской диктатуры. А теперь – нате подвиньтесь. До всего есть дело, все волнует, и все ясно, как божий день.

До крепости добрался скоро – часть пути на трамвае, часть пешком. Откозыряли, впустили, проводили завистливыми взглядами: такой как бы и никто, а нате вам: от самого-самого Дзержинского.

В крепости никогда раньше не был и, прежде чем направиться в тюрьму Трубецкого бастиона, решил зайти в собор. Да-а, таких впечатлений – острых, ярких и болезненных одновременно – у него раньше никогда не было. Вот они, мертвые цари, все до одного, а бедному Николаю Александровичу и этого не дозволили: упокоиться последним сном среди предков. Ходил по собору, как пьяный. Куда ни глянь – история, да какая! Вот царь-освободитель, священник о нем рассказывал, а ведь не пощадили, убили. А вот и Петр, великий, конечно, но злобный и психованный, убил всех, кого только смог.

– Ищете что-нибудь? – Тихий, вкрадчивый голос за спиной.

Оглянулся: мужичок с ноготок, в потрепанном костюмчике старинного покроя, седой, патлатый, бородастенький.

– Вот, смотрю...

– Идите сюда... – Мелким шажком засеменил ко второму входу, остановился под окном. – Это здесь.

Посмотрел под ноги, туда, куда указывал незнакомец.

– И... что?

– Государь приказал сделать здесь склеп. Себе и членам своей семьи, всего семь мест. И похоронить. Но – не похоронят. Никогда.

– Ну, вы этого знать не можете... – Поднял глаза – никого. А в голове свистит холодный ветер: всё, Ильюхин, допрыгался-доскакался. И дни твои закончатся в желтом доме...

...Охрана Трубецкого бастиона была суровой. Старший долго крутил в руках мандат, потом с тоской во взоре произнес:

– А черт тебя знает, парень. Я подписи тащдзержинского в жизни своей не видал... Ты поди-сходи в дом бывший градоначальника, тама – Чека, пусть они одним словом обмолвятся, я тогда тебя...

Отскочил, выдернул браунинг.

– Всем лечь! – заорал. – Лицами-харями – в землю! Стреляю без предупреждения!

Они улеглись беззвучно. Всем связал руки за спиной, повел.

– К коменданту... Или начальнику тюрьмы. Бегом!

Побежали беспрекословно. Когда ввел троицу в кабинет начальника, тот схватился за телефон, но, прочитав мандат, успокоился:

– Что поделаешь, браток... Дурачье и хамы. А работа здесь тонкая... Заприте их на трое суток, – распорядился. – Поставьте другую охрану. Этих вон! После отсидки...

Объяснил свою цель. Предупредил:

– Просто так, в одночасье, мы их губить не станем. Нужен общий повод. Ну, скажем – враг у ворот города, деваться некуда, не отдавать же эту сволочь белякам? А пока я продумаю – что и как. Теперь – по камерам. Я хочу познакомиться с ними.

И вот Николай Михайлович, пожилой уже, грузный, потрепанный, но тщательно выбритый. Всмотрелся в мятое лицо, в мешки под глазами, в кошку, которую великий князь держал на руках.

Представился, спросил:

– Вы приходитесь Николаю Александровичу...

– Я двоюродный дядя государя.

– Я к тому, что... племянник ваш и все присные его и люди его... мертвы.

Отвернулся, зарыдал, плечи дергаются, голова трясется. Да-а, весть не радостная...

Поднял на Ильюхина страдающие глаза, по дряблым щекам – слезы.

– Много лет назад... В Нескучном саду, в Москве – там дворец... Э-э, бог с ним, неважно. Знаете, вечерело, закат над Москвой-рекою, а мы с Никки – молодые-молодые – в траве... Сидим и смотрим на заходящее солнце. Сколько было надежд, и вся жизнь – впереди... Теперь в это так трудно поверить...

– Вы историк?

– Да... Откуда вы знаете?

– А что за книги у вас?

– О-о, много... Почему вас интересует? Впрочем – ладно. Что с нами будет?

– Вас расстреляют. Всех. Чем скорее в молитве вы примиритесь с этой неизбежностью – тем легче вам будет. Уж не взыщите за прямоту... И еще: все, о чем я здесь сказал, – исчезло. А вы – забыли.

...Обошел еще троих, одного за другим. "Выводным" приказывал оставаться в пяти шагах от дверей, дабы не смогли подслушать. Объяснял узникам:

– Вижу свой долг в том, чтобы приготовить вас всех к тому, чего не миновать. – У Георгия спросил: – А вот была у меня монетка в детстве, а на ней – говорил батюшка – сам Пугачев. Редкая, правда?

– Это подделка... – отвечал равнодушно. – Скажите, что с нами будет?

Объяснил...

Павел Александрович плакал:

– Пасынка моего, князя Палея, увезли на Урал. В городок какой-то... Может быть, вы случайно знаете что-нибудь?

Умом понимал, что отвечать нельзя, но... все рассказал с мельчайшими подробностями и деталями. Странно... У великого князя высохли слезы, он перекрестился, прочитал заупокойную. Сказал:

– Когда знаешь – легче. А нас – когда?

– Скоро. – Протянул золотые часы князя Палея. – Это у него перед... казнью отобрали. Пусть будут у вас.

Лицо Павла Александровича – узкое, длинное, вытянулось еще больше.

– Н-нет... – Взял трясущимися руками, едва не уронил, Ильюхин успел подставить ладонь.

– Осторожнее!

Павел стал нервно смеяться – захлебывался кашляющим смехом.

– Ос... тор... ож... нее.... Кх-кх-кх... Это – мне-то? Вы шутите, молодой человек... – Погладил крышку часов – нежно, со слезой. – Куда мне... Закопать – жалко. Возьмите. Вам... достались – пусть у вас и останутся...

Ильюхин убрал старцевский подарок в карман, вздохнул.

– Я вам напоследок всю правду... Что у вас – то и у меня... – Заметил, как приоткрылся рот Павла, его изумлению не было предела и, не дожидаясь, пока последует вопрос, закрыл за собою дверь.

...Дмитрий Михайлович отвернулся лицом к стене и ни на один вопрос не ответил. Когда Ильюхин уходил – сказал грустно:

– Желаю вам, молодой человек, никогда не пережить подобное. Будьте счастливы и храни вас Бог!

Больше здесь нечего было делать. Осмотрел пространство между стеной тюрьмы и наружной, крепостной стеной. Выслушал рассказ коменданта о произведенных здесь расстрелах, ковырнул пальцем свежую дыру в кирпиче, одобрил: "Как вариант – годится".

Потом отправился – вновь – к собору. Долго стоял, задрав голову, перед колокольней, ангел и крест на ней смотрелись из этой позиции весьма непривычно и напоминали какой-то странный символ. Взглянул под ноги: булыжник. Снова на крест: нет, это именно то, на чем принял смерть Спаситель. И это значит...

"А я становлюсь хитрованом ВЧК... Кто бы и подумал. Что ж: четверых кокнем в междустенье и там же зароем. И скажем – это то самое место, где они погибли. И где их закопали. А настоящих – расстреляем здесь. Под крестом. Приготовим славную яму-могилу на четверых, в полный профиль, как положено. Зароем, уложим булыгу. И пустим второй слух: убиты где-то на площади..."

Уже не удивлялся ни мыслям своим странным, ни тому, что готов, не дрогнув, уничтожить ни в чем не повинных людей. Смертен человек и может только то, что может. А парить на воздусях – не житейское дело. Спасти нельзя, и потому – нечего слюнявить.

В январе 1919-го стало ясно: вокруг Петрограда сосредоточиваются огромные силы белых. ЧК докладывала о бесконечных – мелких и крупных заговорах внутренней контрреволюции. 25 января Ильюхина вызвал к аппарату Юз Дзержинский. Переговоры прошли просто, внятно и коротко: "Здесь Дзержинский. Подтвердите свое присутствие". – "Здесь Ильюхин. Третья стража". – "Обстоятельства складываются так, что захват в недалеком будущем столицы Северной коммуны, Петрограда, исключить никоим образом нельзя. Ваши предложения". – "Я готов выполнить ваш приказ". – "Выполняйте".

Распорядился подготовить четверых арестованных анархистов – их решено было расстрелять и закопать в междустенье и официально при этом объявить в газетах о ликвидации великих князей. Оных же вывести 27 января, на рассвете, к подготовленной яме на соборной площади, убить и закопать. Приказал коменданту: если Николай Михайлович попросит – бросить в яму и кошку.

Утром 26-го повели на казнь анархистов. Они выбрасывали руки вперед и вверх и кричали что-то о диких конях, которые когда-нибудь будут пастись на том месте, где был Петроград...

На рассвете 27-го вывели князей. Они были в исподнем – одежду приказал с них снять и сжечь, и потому мелко дрожали от холода и клацали зубами. Николай Михайлович кошку держал на руках, она жалобно мяукала. Приказал всем спуститься в яму и смотреть на крест колокольни и ангела. Потом приказал стрелять...

Когда всё было кончено – велел тщательно закопать, потоптаться как следует и уложить булыгу. Через час площадь приняла прежний нетронутый вид...

...На душе – пустота, в сердце – выгребная яма, в голове – нарыв. Велел коменданту три дня никого в крепость не пускать и отправился в город – погулять перед отъездом в Москву. Перед уходом в мир иной – в этом сомнений не было. Когда вышел на Троицкий мост и равнодушным взором повел слева направо, словно фонарь волшебный зажегся и спала с глаз пелена: этот город, созданный бунтарским гением первопроходца, был прекрасен, как любимые – отныне и навсегда – стихи...