Текст книги "Мертвые мухи зла"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

Приближалась советская граница. Предстоял экзамен. Еще и еще раз проверил багаж: все на месте, ничего лишнего – так, скромный совслуж, обзаведшийся привычно-желанным заморским барахлом: бритва "золлинген", помазок, зубная щетка, фотоаппарат "кодак". Все "нормально", как они это называют. Бриллианты (в трусах, под резинкой) не мешали, Званцев даже не замечал валика у живота – вряд ли красные надумают раздеть догола..."

"Обыкновенный человек... – подумал я. – Не фабрикант, не заводчик, не камергер высочайшего двора. Ему бы с нами вполне по пути. Вот если бы я поступил не в НКВД, а на филфак в университет – он преподавал бы мне французскую литературу. Вместо этого он едет в СССР, чтобы восстанавливать царизм. Во всяком случае, чтобы выяснить – возможно ли это. Или нет? Ведь он едет, чтобы узнать: а жив ли Николай II?

Время им девать некуда. Разве мог уйти плененный царь от ВЧК? Глупости... Вам бы это понять, господа хорошие. И не суетиться зря. Во мне поднимается чувство гордости: фиг вам, вот и все.

Я, наверное, не признавался себе, но одиссея капитана Званцева захватила меня, хотя я не находил в скромном повествовании ничего такого, о чем предупреждала Лена (пока не находил). Но вот: что будет дальше? Что случится с героем? Это затягивало. Сразу вспомнил объяснения Анатолия: если в литературном произведении нет ничего, кроме "а что потом?", – это вряд ли феномен общественного сознания.

Может быть. Но мне интересно. Кроме того, велено той, которой уже нет на свете. И этим сказано все.

...Утром звоню по знакомому телефону, он снимает трубку сразу и на этот раз четко называет фамилию: "Дунин". Хорошая фамилия, она образована от хорошего русского имени.

– Дерябин. Я по вашему поручению.

Он оживляется.

– Можешь прямо сейчас?

– Могу. Только уроки...

– Это ерунда. Дело государственное, получишь отмеченную повестку. Пропуск внизу, тебя встретят.

И снова знакомый путь наверх. Дунин взвешивает пакет на руке.

– Не вскрывал?

– Нет. Любопытно было, но – удержался.

– А почему сразу не отдал?

– Так ведь вышло к лучшему? – пытаюсь уйти от ответа откровенно-шутливо. – Человека спас.

Он хмыкает.

– Зеленый ты еще... Ладно, откровенность на откровенность. Но: замри. Если распустишь язык – я так и так узнаю. Глаза и уши, понял?

Чего же не понять... И он сообщает страшную весть. Никогда бы милиция не отпустила Цилю. Себе дороже. И он, Дунин, никогда бы не распорядился подобным образом. Если бы...

– Она – наш человек, – произносит хмуро. – Это все. Умерло. Тебе говорю, потому что ее категория связи с нами не столь уж и... Ладно. Как видишь, я с тобою по-прежнему откровенен, откровенен, как с будущим товарищем по работе. Почему не вскрыл пакет?

Отвечаю с заминкой, так правдоподобнее.

– Такое дело... Парень принес (описываю приметы, подробно, он торопливо водит ручкой по листку), я подумал – необычный способ. Не дай бог – в пакете что... Ну? Понимаете? (Он охотно кивает.) Мне бы пришлось к вам идти. Есть вещи, о которых молчать права не имеешь. Я пожалел этого парня. Может, и виноват. Рассказать обязан, вы бы его потащили, на душе скверно. Не знаю, что в этом пакете.

– Ладно, иди. В конце концов, это формальная проверка. Если дело сделаем. Если ерунда – забудем. Тебе – спасибо.

Ухожу с подписанным пропуском и отмеченной повесткой. Дунин в последний момент смотрит хитро:

– Тебе попозже или всклянь?

– Попозже, кому охота на уроках мучиться...

Знакомый маршрут. Выхожу на набережную, медленно бреду к Кировскому. Мост невесомо завис над Невой, темнеют обелиски, однажды няня сказала, что прежде на их вершинах взмахивали крыльями царские орлы. Тогда, – года четыре прошло с тех пор, – мне было все равно. Сейчас я не могу не признать, что орлы были органичнее звезд. Колюча наша звезда...

Иду через сад, он совсем облетел, кое-где застряли желтые листья. И возникает глупейшая аналогия: желтые умирающие листья – это все бывшие, их немного и скоро не будет совсем. А деревья без листьев – это мы, все, бесплодные, иссыхающие.

Выхожу за ограду, загадочен Инженерный замок на другой стороне канала, дворец Павла Первого. Вышагивают курсанты, доносится песня: "Стоим на страже всегда-всегда!" У меня дурное настроение. Зачем это все? Зачем, если рядом с тобою живет Циля и за слова, за которые каждого упекут за Полярный круг, – ей ничего?

И вдруг догадываюсь: госбезопасность связана с тысячами людей, неприметных, незаметных, обыкновенных. Они слушают, смотрят, иногда подслушивают и подсматривают. И обо всем сообщают. Таков их "уровень связи", как выразился Дунин. Наверное, НКВД обобщает и анализирует сообщения и подглядывания своих людей. И возникает картина. Скажем: в газетах пишут, что вся страна, в едином порыве, строит, едет, желает, отдает. И это – как должно быть. А из картины видно – как есть на самом деле. Где нажать, где надавить, где раздавить. Анатолий с грустной усмешкой рассказывал, что во времена Пушкина III отделение и Отдельный корпус жандармов следили за всеми, особо – за самим Пушкиным. Интересно: а какой же писатель сегодня удостоился такой чести? А может быть, они все под стеклышком?

С этими мыслями прихожу домой. Циля нянчит Моню, кормит, уговаривает "съесть еще кусочек". И вдруг мне хочется спросить: "Ну? Кого еще продала за тридцать сребреников?"

Но улыбаюсь, щекочу Моню за ухом и закрываю за собой дверь. Званцев, где ты?

"Граница. Первой в мире республики рабочих и крестьян. Венгрия не в счет: задавили вовремя. "Какое невероятное ощущение... – ошеломленно думал Званцев. – И раньше приходилось бывать во Франции, в Финляндии, даже в Англии один раз побывал. Конечно, на одной станции заканчивалась западная цивилизация, на другой – начиналась русская нищета. Верно. Но теперь..."

Люди на перроне шумные, с наглыми рожами, милиция вышагивает, словно собственный конвой императора. И яростный, сумасшедший восторг в глазах.

Пограничники в зеленых (таких знакомых, увы, фуражках) степенно двигались сквозь поезд, дотошно, даже истово проверяя документы. Что там немцы... Эти рассматривали фотографии в паспортах, по два-три раза сверяя изображение с "подлинником", бумаги возвращали с таким видом, словно величайшее одолжение делали; показалось на мгновение, что в холодных серо-голубых глазах мерцает хищное превосходство над всеми, безо всякого исключения: захочу – верну. Не захочу – наплачешься...

"Да-а..." – Званцев не мигая смотрел в лицо то ли коломенского, то ли рязанского паренька и грустно ловил себя на печальной мысли: раньше солдат или вахмистр всегда з н а л разницу – даже если и о б л а д а л полномочиями. Для этих же он, ответственный совслуж, был куском дерьма, не более... Но вскоре настроение изменилось – Россия была вокруг, долгожданная и трепетно любимая. Эти русские лица, глаза – ни с чем не перепутаешь, этот говор, вдруг всплывший в памяти из далекого детства, когда судачила о чем-то прислуга или дворник Василий докладывал почтительно матушке о том, что коляска вычищена и смазана (была ведь и коляска!) и можно выезжать. И тогда, сменив свою хламиду с фартуком на приличный казакин, превращался Василий в степенного кучера и, сбрасывая бывшую отцовскую фуражку (вид нелепый, но бойкий), приглашал с поклоном: "Пожалуйте, барыня". И мать искренне радовалась, в этот миг торжества возвращалось к ней прошлое, когда супруг, только что получивший в командование Бежецкий полк, усаживал любимую жену рядом и отправлялся делать визиты. Начинали, как и положено, с предводителя... Давно это было.

Дорога прошла без приключений.

И вот Москва, ситцевая столица. К шуму и гаму, от которых давно отвык, отнесся философски: если шумят – значит, живы. А если живы... Тогда есть надежда. Тогда миссия в СССР отнюдь не глупость Миллера – бесплодная и опасная, но в самом деле тщательно продуманная акция, которая в будущем, кто знает, принесет обильные плоды.

Неторопливо пройдя по перрону и радостно ощутив, как медленно, но верно исчезает напряжение в спине – этим местом Званцев исстари чувствовал приближающуюся опасность, – вышел на площадь. Здесь и вообще было столпотворение: приезжающие, отъезжающие, куры жареные с лотков, бутерброды с икрой черной и красной, водочка в стаканчике – ну, словно и не было революции, голода – рай земной, а не жизнь. "А если так по всей России? спросил себя не то иронично, не то тревожно. – Тогда нам, бедным, не светит..." И так тихо вдруг стало на душе, так странно благостно, что захотелось просто войти в эту родную бывшую жизнь, скушать бутербродик, водочки глотнуть и раствориться, исчезнуть без следа...

Но преодолел. Подумал было добраться до нужного места привычно, на такси, благо этих черных не то "фордиков", не то гибридов местных вытянулась длинная вереница, но сдержался: приезжий, милиция разгуливает, наверняка и люди ЧК есть. Зачем привлекать внимание? Местной иерархии досконально не знал – одно дело сведения, полученные в организации, другое – реальная действительность. Мало ли что... Вон, некто в черном костюме и пошлом галстуке садится рядом с шофером (хам...), победно оглядывая все вокруг. Другой – этот, к примеру, юркий, тоже в костюмчике, глаза зыркают – ворюга, наверное, кто ж еще. Он в такси ни за что не сядет, не по рылу, это очевидно.

Между тем юркий приблизился, окинул цепким взглядом.

– Из-за границы, товарищ? Как там? Скоро ли мировая революция?

Он говорил вполне серьезно, Званцеву даже показалось, что он, здоровый, нормальный человек, вдруг начинает сходить с ума. Юркий, не получив ответа, продолжал напирать:

– Очень интересно: рабочие и крестьяне заграницы намерены объединиться? – Почти стихи, занятно... – А у вас – случайно, конечно, не завалялось остаточков? Ну, там, франков, гульденов, марок или долларов? Всякое бывает...

"Это скупщик, уголовник, – подумал Званцев. – Или провокатор. Если так – плохо, очень плохо, я отличаюсь от толпы, выделяюсь, эдак долго не протянуть..."

– Товарищ... – начал назидательно. – Вы сами только что обозначили проблему...

– Я? – Юркий всплеснул руками. – Какие проблемы, какие проблемы, вы нормальны?

– А такие, что республика напрягается в пароксизме... В пароксизме, одним словом... Созидания! – нужное словцо выпрыгнуло из глубин естества так, словно только что возникло там по случаю. – Каждый валютный мизер... То есть – малость – может спасти китайских кули, африканских рабов и местные профсоюзы! Это смысл нашей работы. Вы преступник? Я вызываю полицию... То есть милицию, это одно и то же!

Буффонадный разговор возымел самое неожиданное действие: юркого словно ветром сдуло. Дождавшись трамвая, Званцев постоял несколько мгновений, чтобы войти грамотно: в Париже забыли сообщить – с первой или с задней площадки теперь входят в трамваи в Советской России. Все обошлось: входили как попало, при этом ругались и оскорбляли друг друга нещадно. Званцев догадался: трамвайный парк Москвы не изобилует, а может быть, и с кондукторским кадром не все в порядке: прежние состарились, а новых еще не успели научить.

Низенькие домики проплывали за грязным окошком, цокали лошадки, но автомобили все же брали верх: ближе к центру города их стало как в Париже где-нибудь на окраине. Автомобильчики скромные, все больше для средних чиновников; изредка, взбадривая окрестности пронзительным рыканьем или кваканьем, проносился "линкольн" или даже "роллс-ройс". Но все машины принадлежали только государству – нумерацию транспорта Званцев – в числе прочего – тщательно изучил перед отъездом. Это означало только одно: бюрократизация государственного аппарата шла бойко, что же до личного благосостояния – его здесь понимали узко: две кровати, диван, буфет и сытный простой обед, а также и ужин. Эту информацию Званцев получил, перелистывая советские газеты, кое-что почерпнул из давней уже речи покойного вождя мировой революции. Интересно было: а как же видит "самый человечный человек" (приходилось и Маяковского штудировать) быт своих поданных, еще недавно столь расслоенных, разделенных разным уровнем дохода, а теперь всех поголовно нищих. Босых и раздетых...

С этими мыслями и вышел где-то в начале Лубянки: хотелось себя проверить – а подогнутся ли колени, взмокнет ли спина при виде главного центра уничтожения – НКВД. Но – ничего. Вычурное здание впечатления не оставило, мелькающие то и дело васильковые фуражки – тем более. Форма была куда как хуже бывшей, жандармской. А может, тут дело заключалось в том, что ту, "голубую", носили в основном люди высокого сословия и лица у них были соответствующие (забыл, конечно, что "ту" – презирал и даже ненавидел, всосавши с молоком матери некое "пфе" к тайному сыску, доносам, провокации), эту же – очевидные "лучшие представители" рабочего класса и редко-редко – крестьянства. Эти нюансы Званцев различал, словно запах разных духов.

И вот он у цели: улица Пушечная, дом два, квартира семнадцать. Здесь должен проживать агент РОВсоюза Климов. По справке, полученной Званцевым в разведотделе, Евгений Юрьевич, в прошлом актер провинциального драматического театра, участвовал в Белом движении, воевал и задолго до окончания белой трагедии был направлен в Москву с подлинными документами убитого красноармейца, выходца из Саратовской губернии. "Климову" удалось пристроиться, осесть, получить работу. Он уже оказывал услуги, мелкие, правда, и теперь нужен был только для одного: предоставить господину эмиссару новые надежные документы. Дело в том, что работал агент в отделении милиции, в паспортном столе. Перед отъездом генерал Миллер долго объяснял Званцеву разницу между бывшей полицией и новой рабоче-крестьянской милицией – Званцев понял только одно: документы будут.

Климов был дома; когда открыл дверь – взору гостя предстал невзрачный мужичонка лет сорока на вид, с всклокоченной шевелюрой, грязных штанах, заправленных в шерстяные носки, и тапочках без задников. Но зато был тщательно выбрит и припахивал одеколоном.

– Чего? – спросил недоброжелательно, вглядываясь исподлобья зрачками-точечками. – Вы, это, не ошиблись?

– Мне нужен Елпидифор Григорьевич, – произнес Званцев условленную фразу. – Я из Мелитополя, проездом.

– Ну, – неопределенно бросил Климов, пропуская гостя. – Какая надобность привела?

– Вы один?

– А кому ж еще здесь быть? Я, чай, милиция, а об милиции забота идет в самый раз. Вы садитесь, сейчас я спроворю чайку.

– Хорошо бы... – устало произнес Званцев. – Переночевать можно?

– Можно, но не нужно, – отозвался Климов знаменитым чеховским афоризмом. – Получите что надо и – адье!

– Ладно... А вы, я вижу, с классиком знакомы?

– В классы ходили... Значит, так: я отобрал пять паспортов, еще раньше, на всякий случай. Мужчины эти мертвые, так что если бы вы поступали, скажем, на военный завод – номер не прошел бы. Тамо спецпроверка, фокус раскрылся бы сразу, и нас с вами – туды. Известно куды. Но – вам не поступать. Так что я прошу приватно: предъявлять без опаски, но туда, где могут проверить, – носа не совать. Просмотрите, выберете, я щас. – Хозяин удалился, оставив Званцева разглядывать пачку советских паспортов.

Интересное было занятие. Весь человек, будто раздетый донага, представал перед Владимиром Николаевичем, молча и безответно посвящая во все свои тайны. Где родился, когда, где жил, куда переезжал, служил ли в РККА, сколько раз и на ком был женат, сколько деток успел наплодить. Подробная картина. Званцев вглядывался в лица отошедших в мир иной и услужливое воображение подсказывало и рост, и манеру разговора, и на что был способен, счастлив ли был, любил ли выпивать. Четвертый паспорт открыл Званцеву фотографию человека лет сорока (год рождения был куда как старше званцевского), с умным, проницательным взглядом светлых, почти прозрачных глаз, высоким, широким лбом, бровями вразлет и тщательно подстриженными усиками. Если бы не поганая, нищенская рубашка с обсосанным галстуком и пиджак, неизвестно где и кем сшитый, – покойник вполне смог бы сойти за офицера гвардии или штабиста при Деникине. С одной стороны, эта "бывшесть" у самого что ни на есть пролетарского индивида поразила Званцева, с другой – этот Курлякин Василий Сысоевич, рабочий и из рабочих, холостой, военнообязанный, был почти на одно лицо с ним, дворянином и офицером, рыцарем без страха и упрека. За чем же дело стало? Отрастить усы? За раз-два! Костюмчик плохонький достать? Да это не проблема, черт подери! Когда хозяин вернулся с грязным чайником и двумя чашками, не мытыми сроду, Званцев решил было отказаться от чаепития, но подумал, что хозяин еще и пригодиться может, мало ли что, и, давясь, откушал с улыбочкой две чашки подряд. Несмотря на коричневый налет и отбитую ручку, чай оказался на удивление пахучим и вкусным. А булочки? Званцев признался себе, что и в Париже не едал подобных. Вкус родины все же совсем иной, и с этим ничего не поделаешь...

– Этот, значит, – вгляделся Климов, сравнил, хмыкнул: – Вот, значит! Каков я! Ваша матушка – и та не отличила бы! Костюмчик я вам сей же час представлю, невелик замысел. А усики... Поверьте: чтобы внимания не привлекать – скажете так: сбрил. И все. А то с усиками вас, товарищ, сразу к стенке надобно, так-то вот..."

Этот Званцев нравился мне все больше и больше, сам не знаю – почему. Была в нем легкость какая-то, удаль скрытая... Ей-богу, я не воспринимал его коварным врагом, перешедшим родную границу с целью нанесения и так далее. Может быть, это происходило оттого, что пока весь этот текст казался мне обыкновеннейшей беллетристикой. У нас еще не было таких повествований (тех, что появились до 30-го года в перепечатке, по решению самого Ленина я не застал. Эти белогвардейские россказни были признаны вредными, "не отражающими" и т.д., и потому изъяты), мне было захватывающе интересно. Размышления прервал звонок в дверь – принесли телеграмму. Маман и отчим приезжали на следующий день.

Они и появились – сияющие, загорелые, отдохнувшие. В лице отчима я заметил некое новое выражение: не то смущения, не то даже растерянности. Он перехватил мой взгляд и произнес дурацким голосом:

– Ты рад, Сережа? У тебя появится братик. Или сестричка. Теперь уже скоро...

У маман заметно округлился живот; она как-то по-девичьи взяла меня за руку и, заглядывая в глаза, спросила робко:

– Ты правда рад, сынок?

И вдруг мне сделалось стыдно. Так стыдно, что слезы брызнули из глаз. Я обнял маму, прижался к ее щеке, погладил по голове:

– Вы же понимаете, оба, я – из-за отца. Но это глупо, поэтому будьте счастливы!

Мы сидели на диване втроем, и, как это описано в романах Диккенса, по нашим обветренным щекам текли праведные слезы. Еще бы: ведь наступило долгожданное и такое невозможное еще вчера примирение. Но – недолго счастье длилось. Утром, едва поднявшись, услышал я в телефонной трубке любимый голос Дунина: "Сергей? Мы тут... В общем – жду через час. Пропуск внизу, тебя встретят". Как в воду опущенный появился я в комнате, где усаживались завтракать счастливые влюбленные. Отчим заметил мое перекошенное лицо.

– В чем дело? Если, конечно, не секрет...

– Ценю вашу деликатность, сэр... – отозвался угрюмо. – Какие секреты... От родных органов...

Выслушав, он нахмурился и, не говоря не слова, отправился в коридор; сразу же донесся его холодный, ровный голос: "Да? Так... И что же? А-а, вот в чем дело... Хорошо. Я выезжаю, он приедет со мной". Вернулся, обвел проницательным взглядом.

– Ты не рассказывал об этом... пакете, человеке, который его принес... В чем дело?

– Я обязан даже дома во всем отдавать отчет?

– Бог с ним, с отчетом. Но, согласись, у меня есть опыт, могли бы посоветоваться. Разве не так?

– О чем? Как лучше выйти из ситуации?

– А есть... ситуация?

Я кратко изложил суть дела. Разумеется, не настоящую. Трифонович вздохнул.

– Сергей, я ведь тебя знаю. Откровенно: там... все чисто? Ты не выкаблучил чего не то? Дунин – проницательный, умелый опер, его не проведешь, смотри. Ну? Так что?

– Так то, – отвечал я с ясным взором, – что беспокоиться не извольте. Все как бы в лучшем виде выйдет.

Он почесал лоб.

– Да? Тогда поехали.

Мама смотрела на нас с мистическим ужасом, Трифонович обнял ее.

– Нина, я пока что не умер. Все. Вперед, заре навстречу!

Добрались на служебной машине, Трифонович самолично довел меня до кабинета Дунина.

– Вот мой телефон – если что. Дунин не откажет, звони!

С этим Трифонович удалился, а я постучал в двери согнутым пальцем.

Он сидел за столом и листал объемистое дело. Вскинул глаза:

– Хорошо на служебной машине? Ну, то-то... Идем...

Тщательно заперев двери, двинулся по коридору, я поплелся следом, с каждой минутой мое бодрое настроение улетучивалось, словно туман под напором ветра. Как длинен, как безнадежно длинен этот коридор, как темны двери справа, как отвратительно сияют окна слева. Мы сошли по внутренней лестнице на один этаж, Дунин распахнул металлическую дверь, и мы оказались в небольшом зале, стены которого были выкрашены унылой зеленой краской. Такой краской разделывают сортиры в школах. Лампочка под потолком свечей в пятьсот, никак не меньше, выплескивала на шеренгу мужчин, выстроившихся у стены напротив дверей, белый невсамделишный свет. Незнакомцы были похожи друг на друга, как братья близнецы, разве что возраст у них был разный, это я заметил сразу. "Надо же... – неслось в бедной моей голове. – Однако сюрприз".

– Внимание... – провозгласил Дунин торжественно (только теперь я заметил еще одного человека, то был чекист с пистолетом ТТ на поясе, он скромно притулился в стороне, но как только пророкотал глас старшего товарища – подтянулся и медленно прошелся вдоль шеренги). Все стояли равнодушно, переминаясь с ноги на ногу, бедные граждане (или кто они были?) напоминали осужденных к расстрелу – во всяком случае так это показывали в кино.

– Свидетель... – палец Дунина остро коснулся моей щеки, – сейчас опознает того молодого человека, который передал ему, Сергею Дерябину, пакет от одной девицы, проходящей по данному делу... (Что-то не так, вспыхнуло в сознании, – Что-то явно не так! Зачем этим посторонним, выполняющим роль статистов, знать о каком-то там деле, девице, пакете? Здесь госбезопасность, а не клуб. Я напрягся...) Свидетель! Есть ли среди предъявленных вам лиц то, на которое вы можете указать? В том, значит, смысле, что именно этот человек передал вам пакет?

Только теперь я стал вглядываться. Справа налево. И слева направо. Пристально, истово, словно и в самом деле кто-то из них передал мне злополучный пакет...

У левого края, предпоследним, стоял молодой человек лет двадцати и... О, господи, у меня перехватило дыхание. Он! Тот, кого я в таких сладострастных подробностях описал Дунину. Могло ли такое быть? Ведь если сейчас указать на этого парня пальцем – его упекут так далеко, то вряд ли хватит сил и времени вернуться. Но ведь это вымысел! Этот человек ни в чем не виноват!

И вдруг сумасшедшая мысль высверлила мозг: я Дунину наврал. Он это понял. И теперь, чтобы меня изобличить, разыграл этот спектакль. Расчет простой: у мальчика нервишки сла-абенькие... Скиксует мальчик. Отчим прав. Не такой этот Дунин дурак...

– Этот, – я ткнул пальцем, бедняга даже в стену вдавился от неожиданности. – Но... – Я повернулся к Дунину и начал излагать нечто несообразное и, сколь ни странно, вполне достоверное. – Мне нет нужды указывать на кого ни попадя, даже если он и очень похож! Да! Он похож! Очень! На одно лицо! Но у того, настоящего, ноздри были вырезаны кругло, а у этого – ноликом-ромбиком! Проверьте сами, если желаете... Мне напраслину возводить незачем. Я честный человек. И ямочка... Где она? Я ведь указывал вам на эту ямочку?

Дунин подскочил к опознаваемому, всмотрелся в его нос, потом растерянно взглянул на меня (он явно не ожидал такого поворота, я ведь уже был у него, что называется, в кармане – и на тебе!).

– Свидетель! Ваши показания протоколируются! Вы их подпишете! Если я вас формально не предупредил об ответственности за дачу ложных показаний это ничего не значит! Ну?!

– Не он, – ответствовал я сухо. – Ищите дальше. Где расписаться? И еще: я не "свидетель". Да? У вас ведь пока уголовного дела нет? Только "параллельное", так?1

– Ступай за мной... – Он толкнул дверь, вышел, подождал меня, потом бросил в зал: – Все свободны. Отметьте повестки.

Последнее – для достоверности. Я уже все понял. Меня на мякине не провести, товарищ Дунин. А вот вас...

В кабинете он отметил повестку.

– Иди в школу... С моей помощью ты отменно прогуливаешь. Не трудно будет экзамены сдавать?

– Сдам как-нибудь...

– Я имею в виду наше учебное заведение. Ладно. По-товарищески: был или не был этот парень на самом деле? Тебе ничего не будет. Скажи правду, чтобы не заставлять нас работать впустую.

Я улыбнулся. Я не то чтобы чувствовал превосходство, нет, просто мне смешно стало. Что, в самом деле, за чепуха...

– Отец покойный Маяковского иногда цитировал: "В грамм добыча, в год труды. Изводишь единого..."

– "...слова ради тысячи тонн словесной руды"? Знаем. Азы нашей работы. Значит, искать дальше? – перебил он.

– Как вы – не знаю. Я бы искал...

– Когда отучишься – я специально истребую тебя в свой отдел. Свободен. – И странная усмешка мелькнула в его глазах. Нехорошая усмешка.

Вечером отчим долго расспрашивал о милом свидании. Мама, слава богу, ушла в гости к Фроловым. Отчим бросал быстрые взгляды, хмурился, наконец промямлил:

– Ты имеешь дело не с Наробразом или там трестом очистки, а с органами, постарайся понять. Это все. Это пока все. Маме – ни слова!

Прошла неделя, в суете школьных уроков и домашних заданий я уже стал забывать о визите к Дунину, как вдруг в понедельник сразу же после окончания уроков меня вызвали к Андрею Федоровичу. Он сидел за своим столом мрачнее тучи и что-то объяснял... товарищу Дунину. Тот вежливо мне кивнул.

– Дерябин... – начал директор дребезжащим голосом. – Вот... Товарищ из Большого дома приехал специально за тобой. Ты должен понять, что я пока не имею ответа на свой вопрос – в связи с чем. Мне отвечают – "все узнаете потом. Будем разбираться". В чем разбираться, Дерябин? Мы ведь как-то обсуждали...

– Достаточно, – Дунин встал. – Машина внизу, пойдем.

– А... Куда? А... зачем? – не слишком явственно пролепетал я. Спина взмокла, руки заходили ходуном. Все выглядело серьезно, если не трагично.

– Болтовня, Дерябин... – презрительно бросил Дунин и шагнул к дверям. Я вышел следом. У вешалки приплясывал и щелкал пальцами, будто в испанском танце, Федорчук.

– Что?.. – прошипел, – сколько веревочка не вейся – конец один. А, Дерябин?

– А пошел ты на... – И я выдал словцо, которое слышал всю сознательную жизнь, но до сего дня ни разу не произнес. Дунин взглянул на меня удивленно, такой прыти он явно не ожидал.

В "эмке" сидели двое в форме. Я сел между ними. Это был, как ни крути, самый настоящий арест.

Добрались мгновенно, быстро темнело, здание на Литейном вспыхнуло радостными яркими огнями, окна сияли так вдохновенно, словно каждое видело на другой стороне проспекта лично товарища Сталина. Не помню, как оказались в кабинете. Не помню ни этажа, ни коридора. Кабинет был огромный, в четыре окна. За столом я заметил пожилого человека в форме, в его петлицах поблескивали ромбы, по три на каждой. "Комиссар госбезопасности Лошкарь, замнач управления..." – вяло догадался я. За столиком справа сидела худая изможденная женщина неопределенного возраста. Рядом с нею стояла другая, в форме. У нее было холеное лицо, слегка накрашенные губы, простые чулки под форменной юбкой заканчивались добротными черными туфлями.

– Ты Дерябин? – сухо осведомился Лошкарь.

Я молча кивнул.

– Ты знаешь, зачем мы тебя вызвали? ("Слава богу, только "вызвали". Да ведь это можно поправить в любую следующую минуту..." – безразлично подумал я.)

– Нет.

– С кем говоришь, знаешь?

– Вы – замнач управления.

– Догадлив... Хорошо. Ты показал, что пакет от известной тебе девицы тебе передал молодой человек... – Лошкарь вздрючил очки на нос, заглянул в "Дело". – Ладно. Приметы сейчас не имеют роли. Ты сказал правду?

– Да. Мы обсуждали с товарищем Дуниным.

– Я спрашиваю не об этом. Тебе, возможно, показалось странным, что подобным делом занимается комиссар госбезопасности? Так вот, молодой человек... Мы блюдем чистоту рядов, преданность товарищу Сталину. Твой отец служил и твой отчим ныне служит в Системе. Мы не можем допустить, чтобы Систему поразила сорная трава. Сорную траву мы вырываем без пощады и с корнем!

Послышались рыдания. Женщина у столика заламывала руки и выла в голос.

– Успокоить! – резко бросил Лошкарь, женщина в форме хлестко ударила арестантку по лицу, та всхлипнула и смолкла.

– Итак, – продолжал Лошкарь, закуривая, – кто передал тебе пакет?

– Я уже говорил. Парень. – Я произносил слова, но во рту ворочались камни.

– Ты! – Лошкарь повысил голос и повернулся к арестованной. – Кто передал пакет Дерябину?

– Случайная... Совсем случайная девочка! – Так кричат мертвецы из могилы. Измученное лицо, потухшие глаза – я почувствовал, что падаю в бездну и... Узнал Лену. Боже праведный, что с нею стало. Нет. Что они с нею сделали.

– Лена... – вырвалось у меня, – Леночка...

– Молчать! – крикнул Лошкарь. – Без соплей здесь у меня!

– Хорошо... – Я уже все понял. Конец. Бедная мама. Бедный отчим. Будет теперь где-нибудь на почте служить. Сторожем. – Хорошо. Я объясню. Да. Я сказал неправду. Потому что... Да вы посмотрите, на что стала похожа Лена! Она что, Адольф Гитлер? Что вы с нею сделали? Извините. Я искренне не хотел, чтобы из-за чепухи пострадала маленькая девочка, ее родители. Это все.

– Это не все. – Лошкарь встал, подошел к Лене, поднял ее лицо вверх за подбородок. – Отвечать! Повторите ему – что было в пакете?! Повторите, пусть он понесет заслуженное наказание! А ты... – повернул ко мне мутные глаза. – Может быть, тебе есть смысл и в этом сейчас признаться? Ведь эта... Она сейчас изобличит тебя. Подумай...

Чего тут думать. Абзац. Жизнь начинается сначала, если есть переселение душ...

– Мне не в чем признаваться. В пакете была...

– Молчать!!! – завопил Лошкарь, бросаясь ко мне, словно жеребец на финише заезда. – Заткнись!!!

Лена выпрямилась и вдруг на мгновение мелькнуло в ее лице нечто от той, прежней... Полузакрыв глаза, нараспев, она произнесла:

– Ольга Форш там была. Лично, гражданин начальник. Ольга Форш, и больше никого. Единственное, в чем имею признаться дополнительно, – так это только в том, что дала Дерябину эту книгу, послала через девочку с одной-единственной целью: доказать, объяснить, что не следует ему, честному пока человеку, поступать на службу в вашу кровавую, бесчеловечную организацию. Если генерал от инфантерии подает в общественной уборной салфеточки – пролетарская диктатура не состоялась, гражданин комиссар! Дерябин нравился мне, может быть, я была готова полюбить его, и только голубая фуражка стояла между нами! Вот и все! К сожалению, Дерябин не внял. Он такая же сволочь, как и вы все!