Текст книги "Мертвые мухи зла"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

– Мне что велите?

Юровский словно выходил из предутреннего кошмара.

– Я тут наговорил... Забудь. Это государственная тайна, так что нишкни. Я тебе... Да хоть всех дочек – по очереди! Хоть с царем – содомским грехом! Хоть что, понял? Тебе партия приказывает идти на все и жертвовать собою, лишь бы замысел партии, наш замысел – прошел. Любой ценой!

– Есть... – Приложил ладонь к бескозырке. Ладно. Ты – погибай. А меня – уволь. И мы еще сыграем в игру. Только не по твоим правилам.

По лестнице за стеклом1 поднялся на второй этаж. Из-за дверей кухни доносились веселые голоса, внезапно они замолкли, и стройное пение возникло как во сне, когда рассказанная на ночь сказка вдруг становилась явью...

Осторожно приоткрыл дверь. Четыре девушки с распущенными волосами пели что-то незнакомое, печальное, рвущее душу. Две подавали выстиранное белье, две развешивали. Они были так похожи, так похожи в своих одинаковых юбках и кофтах, что в нарастающем недоумении никак не мог понять: а где же... Она?

Они заметили его и замолчали, застыв изваяниями. Только Мария – вот она, вот! – улыбнулась:

– Вы? Я рада... А мы постирали белье и развешиваем. Для просушки. Оля, Таня, Настя, вы ведь помните этого господина? Он охраняет нас.

– Стережет... – непримиримо уронила Татьяна.

– Я слышал из-за дверей ваш голос... – признался Ильюхин. – Вы читали стихи. "Верю... в солнце Завета... – проговорил, и показалось, что свет померк, – вижу... очи... твои..."

Она смутилась, бросила быстрый взгляд на сестер:

– Это из Александра Блока. Мне случайно попался его сборник, такие удивительные стихи... Вот, послушайте: "У меня в померкшей келье – Два меча. У меня над ложем – знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Золотых очей..."

Анастасия, маленькая и толстенькая, сморщила нос.

– Глупость какая-то... То ли дело: "Ласточки пропали, а вчера порой..."

– Послушай, Швибз1, это из гимназического курса... И не "порой", а "зарей", – насмешливо проговорила та, которую Мария назвала "Таня". Высокая, лет двадцати, неприступная и высокомерная, это чувствовалось. – Я не люблю стихов. В них одна только лень ума и глупость. Разве что стихи в прозе: "Как пуст и вял и ничтожен почти всякий прожитый день! как мало следов оставляет он за собою..."2 Разве не так?

Ольга невесело улыбнулась:

– Мы наскучили нашему гостю... Как вас зовут?

– Матрос... То есть... Сергей. Вы извините. Я просто услыхал и запомнил. Это так... Не могу объяснить. Это из другого мира.

– И... эти самые очи вам, конечно, нравятся больше, чем, скажем, пресловутые... ласточки? – насмешливо улыбнулась Татьяна.

Пожал плечами. Что им сказать... Насмешничают... А ведь не хочется уходить. Не хочется.

– Понимаете... Ласточки эти... Это – увиденное. Из жизни. А солнце Завета... Это из самого сердца, разве не так?

Они снова переглянулись, Ильюхин понял... что его слова прозучали неожиданно, возникла даже некоторая растерянность. И вдруг Мария ободряюще улыбнулась...

– Извините... – Ильюхин попятился и взялся за ручку двери. – Если вам что понадобится – вы без стеснения... Обращайтесь, значит. Я здесь часто бываю. Препятствий не будет.

– А... комендант? – удивилась Татьяна. – Он строг до невозможности.

– Это ничего... – сказал с усмешечкой. – Комендант ничего не заметит.

– И письмо можно отправить? – спросила Ольга.

– Нет, к сожалению... На почте изымут. Но если придумаете адрес и прочее, то можно. Ваш адресат интересен, если письмо отправляете вы. А если не вы... – улыбнулся. – Революция не разорится и не падет.

А про себя подумал: от этого – нет. Она падет от другого. Она просто сожрет себя. Без остаточка...

Восстание чехословацкого корпуса стало реальностью, один за другим уходили под власть полубелых социалистов красные доселе города и деревни. В Сибири формировались повстанческие отряды, возникала новая армия – на руинах старой. В середине июня Юровский получил шифровку из Москвы и вызвал Ильюхина. Сказал, наливаясь синюшно:

– Тебя касается в первую очередь...

Подпись Ленина. Слова страшные: "Возникает впечатление, что вы так ничего и не поняли. Дело не в кучке отбросов, ранее именовавшихся "династией". Дело в возможном прицеле врагов и недругов советской власти. На политическом поле России много всего. Но Романовы олицетворяют трехсотлетнее благоденствие российских подданных – мы можем не играть словами и понятиями, это так. И это самые широкие слои населения уже начинают понимать. Что это означает? Пусть сегодня Николай никому не нужен. А завтра? Мы можем поручиться, что завтра он не станет знаменем контрреволюции и все отребье – от юга России до ее севера не хлынет под эти подмоченные, но – знамена? Посему предписываю вам незамедлительно изыскать способ и метод ликвидации Романовых, а также всех причастных. Революции не надобны свидетели! Главное: центральная власть должна остаться абсолютно непричастной".

Поднял глаза.

– А вы ожидали поздравлений с успехом?

– Не дерзи. И так тошно. Твои предложения?

– Переписка... Смешно. Если сработает – вперед!

– А нет?

– Есть одна идейка... Реквизируйте и просмотрите их драгоценности. Там должны быть особо ценные, понимаете? Мы обвиним их в краже из государственных хранилищ, этого достаточно для пули в лоб всем.

– Но это их личные, личные, ты что, не понял?

Нахмурился.

– Ни у кого из нас нет ничего личного. У них – тем более. А Владимиру Ильичу что ответите? Ну, и то-то...

Юровский сжал голову ладонями.

– А фотографии передать во все газеты всего мира?.. Мы еще послужим под твоим началом, Ильюхин... И откуда это в тебе...

– От нашей партии, товарищ...

Юровский ошеломленно вскинул голову, всмотрелся. Это было похоже на издевку. Но – нет... Глаза сияют неземным пламенем, губы сжаты, ноздри дышат, как паровоз. Н-да... – поднес спичку, шифровка вспыхнула и рассыпалась в прах.

Кудляков расхохотался, но как-то странно:

– Он... поверил?

– А то...

Помолчал. Вздохнул.

– Но ты понимаешь, что предложил беспроигрышный вариант?

– Не дрейфь, подруга... Мы их до этого варианта семь раз спасем.

– Ну... Твоими молитвами. А знаешь, Ильюхин? Тебе бы лет десять-двенадцать тому к нам, в Охранное – тебе бы цены не было. Кто знает... Может, ты бы один придумал такое, что и Ленин, и Троцкий, и эсеры эти... Все бы передохли, как мухи, а?

– А чего же не позвали?

Кудляков только руками развел.

Войков сделался совсем тощим и стал похож на жердь с нелепо напяленным на нее костюмом. Встретились случайно. Ильюхин приходил в Кафедральный собор – на встречу с Баскаковым и Острожским. Во время службы проще было передать задание и деньги от "Кудлякова". Священник размахивал кадилом, с детства знакомые слова все равно воспринимались панихидой по покойнику. Не любил Ильюхин православные храмы. Чудилось ему что-то ненастоящее, неискреннее во всем обиходе, в людях, в словах. Однажды признался матери, та начала мелко креститься, прижала голову сына к груди: "Что ты, что ты, Сереженька, это великий грех, великий!" – "А как батюшка по ночам к Нюрке шастает?" Нюрка была легкая женщина через дом. "Ну... – растерялась мать. Это в нем человеческое, дурное взыгрывает. А когда он служит – он с Господом говорит. И мы вместе с ним". – "А как же евонная попадья, Евдокия, матушка? Она, поди, рада несказанно!" Дала затрещину, расплакалась: "Ты в кого такой растешь? В Антихриста? Им и станешь, если не уймешься!" Давно это было... Уж и бедной мамы поди нет на свете, и отец затерялся на просторах Сибири – как уехал на заработки, так и пропал.

Вслушивался, напрягался, батюшка уже заканчивал: "Осанна в вышних, на земли мир, в человецех благоволение..." Вышел из храма первым, забыв повернуться к иконе и перекрестить лоб, наказание последовало мгновенно. Расхристанная женщина в рваном платке сильно пихнула в спину и прошипела: "Прихвостень жидовский!" Н-да, где найдешь, где потеряешь... Добр верующий человек и любит врагов своих по заповедям.

Да ведь не все враги? Ну – Войков, Голощекин, тот же Юровский? Эти да! А другие? Их тысячи, и они маются, как и все остальные. Почему же они враги?

Но исстари привык видеть в каждом черноволосом с выпуклыми глазами чужака, способного предать, отнять, пересечь дорогу в самый острый момент. Так уж сложилось. А что делать?

С этими мыслями вышел к Гостиному двору (решил дать "кругаля", чтобы осмотреться и избавиться от "наружки", если что). Здесь и увидел Войкова. Тот наблюдал, как на потрепанный "фиат" грузят какие-то коробки, ящики и свертки.

– А-а, та-ащ Ильчухин, собственной персоной! Давно не виделись, Силантий Викентьевич?

– Я – Сергей Иванович, – уронил хмуро. Эта дурацкая манера не то шутить, не то общаться привела в ярость еще в прошлый раз.

– Да Адонаи с ним совсем, тащ мой дорогой. Я вот к чему: сегодня ввучеру моя дает отходную...

– Помирает, что ли? – решил пошутить и Ильюхин.

– Не умеете, не получается у вас! – почему-то обрадовался Войков. Учитесь у меня, таращищщ Кучухин. Посидим, потанцуем, там есть одна... М-м-м... – поцеловал сжатые кончики пальцев. – Умрете из-под нее, на ней и сбоку, ручаюсь. Она вас приметила и вся из себя. Страдает, значит. В восемь вечера. Ждем.

Подумал: а что? Уклоняться от такого – слабость проявлять. Их замыслы открываются незаметно и в самых разных местах и обстоятельствах. Пойду.

Не заметил, как о недавно еще самых родных и близких вдруг стал говорить "они", "их", "у них". Отделил себя.

– Ладно. А... Адонаи... Это что?

– Это кто, товарищ. Так евреи называют своего бога. А что?

– Любопытно.

– Вы еще от своего Христа не избавились, а уже заинтересовались Адонаи. Вы склонны к мистицизму, товарищ. В чем урок? А в том, что все эти иеговы, адонаи, махметы и аллахи, а также и христы-кресты – чушь собачья! Запомните и не подавайтесь! Товар Ульянов все это пре-зи-ра-ет! И мы должны.

Рассказал Кудлякову. Тот поморщился:

– У нас в Охране евреев полагали источником всех бед. Не знаю... Я не склонен так думать. К примеру: самые лучшие, самые талантливые наши агенты были евреи. С одной стороны, большинство этого народа сеяло революцию и участвовало в ней. И участвует. Страшно участвует, сам знаешь. С другой... Был, скажем, один такой, член союза офицеров этой национальности. При Временном правительстве многие евреи стали офицерами. Так вот: большевики его арестовали, посадили в Таганскую тюрьму, а он захватил автомобиль во дворе тюрьмы, расстрелял охрану и бежал. Так-то вот... Помнишь, Христос сказал: "По делам их узнаете их..."

Вечером Ильюхин погладил брюки и форменку, почистил ботинки и отправился на бал.

Нынче манер был другой, заметил сразу. Супруга стояла у входа, величественно подняв красиво посаженную голову, в руке у нее была винтовка со штыком, приходящие отдавали честь и насаживали на штык мятые николаевские купюры.

– Проходите, товарищ... Проходите... А почему вы рвете о штык советскую ассигнацию?

– У меня нет другой... – затрепетал совслуж, наверное – из Совета, но "часовая" была неумолима.

– Это акция по дестабилизации советской денежной системы! Взять его!

И то ли взаправду, серьезно, то ли в шутку, в поддержку театрального действа, два чекиста в кожанках уволокли бедолагу в дом напротив.

Подошел, поздоровался, пожал плечами.

– У меня денег вообще нет. Никаких.

Она отдала честь:

– Вас приказано безденежно. Проходите, товарищ Папухин.

"И черт бы вас всех взял..." – миновал тамбур, и сразу же наткнулся на хозяина. Тот расцвел, как роза.

– Трищ Почепухин! Аллюр полкреста! Атас, Атос и всяко-разно! Я счастлив. У нас вечер революционного сопровождения! Прошу!

Оркестр играл "Марсельезу", несколько пар пытались танцевать, но не получалось, немыслимый ритм сбивал с толку.

– А вы, вы сможете? – Войков заморгал.

– А вы? – выдавил улыбку. Жердяк хренов. Петрушка чертова...

– А ну-ка... – Войков подхватил под талию, облапил, поволок, раскачиваясь, словно маятник каких-то немыслимых часов, и вдруг ощутил Ильюхин, что... получается. Вихляющий, ломкий, спотыкающийся танец самым необыкновенным образом укладывался в гимн революционной Франции.

– Вот, – назидательно поднял палец, отпуская Ильюхина. – Из чего мы делаем вывод о том, что все полы... пола?.. полы имеют реальную возможность к сожительству! Но вас, товарищ, я не совращаю, нет. Слишком ответственна ваша задача... А вот и ваша фифочка, какова?

От стены отделилось некое существо в красном платке и пестрой ситцевой кофточке, огненно-рыжие взлохмаченные волосы жестко закостенели в изначально приданной им форме, губы ярче флага, брови цвета сажи – она была образцовой девкой революции, только с панели.

– Чего тебе? – ощерился. – У товарища Пуйкова живот пучит?

– Иди за мной, идиот с "Авроры"...

Вихляя довольно пухлым задом, начала подниматься по лестнице вверх, вверх – знакомый путь...

– К диванчику, что ли? – осклабился Ильюхин. – Я свой... не на помойке нашел, чтоб ты себе имела.

– Во-о, дурак... – Она покачала головой. – Если ты не разыгрываешь спектакль – то я не понимаю, что в тебе нашли... наши люди...

– Ваши? – обомлел и даже отступил в угол знакомой ниши.

– Наши-ваши, садись, глупец безмозглый...

– Не дерзи, а то...

– Медицина, олух! – Ухватила за причиндалы, да так крепко, что взвыл, отпустила, поморщилась. – Я права. Есть за что подержаться. А это, согласно Гиппократу, означает: здесь – много, – показала, – там – пусто, – постучала Ильюхину по голове. – Но это только преамбула...

– Пре... Чего?

– Вступление, умник. Я от Феликса.

– Ну?

– Он просил передать, что...

– Ну? – сделал нарочито глупое лицо. Рожу. Она взбеленилась:

– Не играй, артист... Третья стража.

– Ну?

– Что "ну"?

– Это вы от ВЦИКа, товарка.

– Пароль общий для всей операции.

– Я пошел...

Схватила за руку, вывернула, стало так больно, что вполне всамделишно застонал.

– Феликс и это предусмотрел. Так вот: он велел сказать тебе, недоверчивому, напомнить велел... Ты взял со стола, из пачки листов, один. И подал Феликсу. На этом листочке Феликс нарисовал схему ВЧК.

Вот это да... И крыть нечем.

– Какое задание? И зачем этот маскарад?

– Слушай сюда! Войков – он как многие. Ни туда, ни сюда. Жуир, прожигатель жизни. Здесь Юровский ничего искать не станет. А задание... Вот, послушай. Есть мнение найти похожих на Романовых, на всю семью – он, она, четыре сестры, мальчик. Людей одурманить. Расстрелять и закопать. Настоящих – вывести из дома и вывезти из города. Если надо – до поры спрятать.

– Поговорим... – План показался диким, несбыточным. – Ты лучше скажи, под каким соусом ты заявилась в этот дом?

– Да просто все... Неделю назад представилась купеческой дочкой Варфоломеевой, из Златоуста. Подарила "на революцию" его жене золотой сервиз – вилки, ложки, ножи и прочее на двадцать четыре персоны. Сказала, что "следю" за тобой давно, желаю в объятья. Она и устроила.

– Это все... ради нашей... встречи?

– Любимый, хочу! Прямо сейчас! – завопила дурным голосом и, повалив Ильюхина на диван, начала покрывать его лицо безумными поцелуями.

– Какая страсть, какая страсть... – проворковал Войков с предпоследней ступеньки. – Зной, восторг и маргазм, или как там?

– Спасибо тебе, тариванищ! – проорал Ильюхин. – Не забуду по... гроб и мать родную – тоже!

– Продолжайте, товарищи! – Войков ушел, видимо ничего не заподозрив.

Она поднялась, отдуваясь.

– А ты на баб падкий... – сказала равнодушно. – Чувствуется и ощущается. У вас все мгновенно затвердело, ситуайен1 Ильюхин. Завтра утром я ожидаю тебя у театра. Оберегайся. Ты должен прийти без хвоста.

Переспрашивать не стал, догадался: "хвост" – люди Юровского.

Ах, как не хотелось вставать... Разводить полудохлый примус, кипятить чай, доедать вчерашнюю горбушку с затвердевшей рыбиной неизвестного происхождения. "Вот, – думал, – нехорошо вышло. Пробил голову хозяйке и некому теперь разогреть, подать, убрать и купить. Что мы, мущины, без женщин? Пусто дело, как ни крути. И срамной вопрос... Удобно было. Неудобно стало. А удобство – оно превыше всего!" Но поднялся, умылся, взглянул на часы – до театра топать минут пятнадцать, так что пора. Отправился не евши, не пивши, в самом дурном расположении духа. Где теперь заправиться? Негде. И пропади все пропадом...

Пришел вовремя, она уже ждала. Узнал по стреляющим глазам, пронзительным и бездонным. А вот одежда была совсем иная. Перед ним стояла не то учительница из реального, не то курсистка. Препятственная дамочка, жаль, что призыв Войкова отведать сладенького был только выдумкой...

– Ступай за мной... – Открыла дверь служебного входа, начала подниматься по лестнице. Послушно двигался следом, понял: лишние разговоры ее раздражают. Наконец вошли в какую-то залу. Здесь у огромного, во всю стену, зеркала дергали ногами девицы в коротеньких юбочках, Ильюхину они показались совсем голыми.

– Сейчас... – осторожно приоткрыла двери, заглянула и поманила пальцем: – Смотри...

На длинном диване сидели: купец в старинной одежде, его жена в сарафане, четверо дочерей в старинных платьях и сыночек лет четырнадцати в солдатской одежде. Все они позировали художнику. Тот суетился у мольберта видимо, рисовал семейный портрет.

– Есть картина художника Рябушкина: "Семья купца". Не видел? – Ильюхин не успел даже рта раскрыть, как она уже оглядывала его с головы до ног сквозь прищуренный глаз и гадко улыбалась. – Хотя что это я? Ты вообще хоть одну картину в жизни видел?

Ильюхин рассвирепел: шалава, дешевка чертова.

– В одна тысяча пятнадцатом был я в Петрограде, в увольнительной. Оказался на набережной, у Зимнего. Дай, думаю, зайду...

– Ты мне макароны не развешивай... И встретил тебя сам государь и повел, повел, а ты...

– Не государь. Не знаю кто. Но пустили. Всех в этот день пускали. И я смотрел и смотрел... – Вгляделся в лицо "шалавы". – А я еще вчера заподозрил, что ты на одно лицо с этой... как ее? Дева Мария, только у итальянцев?

– Мадонна? – спросила, каменея.

– Вот! Мадонна Литта! На одно лицо. Только у тебя обиход поганый и похабный. Вчера. Сегодня уже получше...

– Одарил, матросик. Ладно. Вглядись...

Он почувствовал, что пол уходит из-под ног. Купец и царь – на одно лицо. Приодеть – так и вовсе. Жена... Помоложе царевой, конечно, но ведь всякие там пудры, то-се... Девочки... Не слишком, но сходство есть. А вот байстрюк... Он самый-самый...

– Есть контакт. И что?

– Мне подсказал Федя. Ну – Лукоянов. Он тут всех знает...

– Значит, он понял – для чего это все нужно?

– Он наш человек. Понял-не понял... Он в обморок от ужаса упал. Невинные люди, все же... Но, матрос, – ре-во-лю-ция! Раз. Спасение миллионов – два. Сам Ленин посоветовал: пусть-де погибнут еще тысячи, но страна будет спасена! Так-то вот... Да и потом: тебе, что ли, стрелять? На это другие есть...

Спросил: придумали или – как? Ответила: придумали. Понял: пока ничего не скажет. И правильно, наверное. Чтобы голова не болела... Но рассуждения о безвинных, столь необходимых большевизму жертвах – не убедили. И раньше сомневался. А теперь и вовсе взяло за душу. Как? Жил человек, был, страдал, существовал как мог – и нате вам. Пожалуйте бриться. Справедливо это? Никак! Но с другой стороны – кто был ничем и так далее? На всех все равно не хватит. Но ведь Ленин и другие всегда говорили о чуждых рабочему классу помещиках, капиталистах и богатеях. А эти – кто? Жаль, не спросил... Наверняка невелики шишки, раз согласились за сиротские совзнаки позировать этому маляру...

Здесь он задал себе прямой вопрос: а готов ли ты и впредь стрелять, стрелять, стрелять? А может, это в тебе червоточина или попросту червь от буржуазов завелся? Эдакий глист в душе, который, подобно искушающему дьяволу, шепчет, шепчет... Ленин ведь щастия хочет. Миллионам. Может, и в самом деле смерть этих – пусть несчастных, да-да, к чему лукавить, – есть славная жертва на алтарь всеобщей и отдельной радости?

А на душе было мутно и тяжко, тревожно было, и тревога эта все нарастала и нарастала.

Юровский ходил по кабинету-номеру, засунув по-ленински большие пальцы под мышки.

– Я чего тебе вызвал, Ильюхин... Сейчас ты войдешь в соседний чулан, вон его дверь. И будешь сквозь щель слушать мой и товарища Федора Лукоянова разговор с доктором Деревенко. Ты спросишь меня: а кто это такой? И я тебе отвечу: врач семьи Романовых еще с петроградских времен. А зачем он нам понадобился? Вот, слушай, впитывай, тебе пригодится...

Ушел в чулан, через мгновение в кабинете появился высокий, полный человек в цивильном, борода у него была рыжая, клинышком, усы тоже рыжие, роста он был высокого и носил пенсне. Следом вошел Лукоянов. Несколько мгновений Юровский молча, с весьма значительным видом вглядывался в лицо посетителя, потом сказал:

– Не угодно ли вам сесть?

Деревенко послушно и даже излишне торопливо подвинул стул и, поелозив задом, обосновался на краешке.

– У вас здесь, в Екатеринбурге, кажется, жена и... сын?

– Так точно. Ребенок. И... она. Да-с. А... что?

– У нас мало времени... И я буду краток. Скажу не обинуясь: у властей большие к вам претензии.

– Претензии? Но... отчего же? Я послушен, исполнителен, я не делал ничего против... рабочего класса! Ничего!

– А теперь вам надлежит сделать нечто в пользу рабочего класса, товарищ...

– Вы... назвали меня... товарищем? О, это так... так...

– Это – так. Вы вхожи в семью Николая на правах врача и давнего знакомого.

– Да-да, они... Они знают меня, как почетного лейб-медика.

– Вот! – Юровский поднял указательный палец к потолку. – Мы будем давать вам... письма. На французском языке. Вы знаете французский язык?

– Как все интеллигентные люди. Несколько... Читаю со словарем, перевожу с Божьей помощью... А... А... О чем? Там, в письмах?

– Этого вам лучше не знать. Жена, ребенок... Вы меня поняли?

– Так точно. Но... при чем здесь... они?

– При том, что если вы хоть единожды прочтете текст письма и посмеете обсуждать... Ну хоть бы и с Николаем – жену и сына мы расстреляем. За контрреволюцию. Это понятно?

Ильюхин видел, как наливается мертвой бледностью лицо Деревенко. Лукоянов стоял рядом с Юровским. Молча.

– Вы все поняли?

– Я... Я понял. Я... я все сделаю. Но... вы гарантируете безопасность моей семьи?

– До тех пор, пока вы исполняете наши поручения.

– Как я должен объяснить госуда... Николаю Втор... То есть бывшему ему, что это за письма и откуда они у меня?

– Разумный вопрос... Вы скажете, что к вам на улице подошел офицер из академии Генерального штаба и вручил это письмо. Вы были удивлены, но офицер назвал вас по имени-отчеству и вы поняли, что это не провокация. Можете добавить, что помните этого офицера по Петербургу. Скажете, что он у вас лечился. Фамилию назовете любую.

– Но... царь знает всех офицеров!

– Скажете, что это был Борис Соловьев, зять Распутина.

Деревенко вышел, пятясь и кланяясь, словно китайский болванчик. Лукоянов следом, все так же молча.

– Ну! – обозначил Юровский приглашение войти.

– Вы же говорили, что письма буду отдавать я? – удивился и расстроился Ильюхин.

– Мы посоветовались и решили разделить процесс. Он будет отдавать. Ты будешь нагнетать и убеждать. Нам нужно, чтобы этот выродок согласился бежать! Ты понял? Тогда их расстрел будет абсолютно оправдан даже в глазах кайзера Вильгельма!

Взял себя в руки, успокоился. Произнес с усмешечкой:

– Изощренный план... Поздравляю. Или – как говорила моя покойная Танечка – проздравляю.

Юровский метнул из-под бровей подозрительный взгляд:

– Что это ты? Как понимать?

Рассмеялся:

– Уж простите за подробность, товарищ Юровский, но когда Татьяна бывала мною сильно довольна – она говорила: проздравляю!

– Ладно. Свободен.

Спускался по лестнице, и в голове стучало в такт каблукам: они знают, чего хотят. И знают, как достичь. Что противопоставить их напору? Задумку товарища Дзержинского? А отдаст ли железный Феликс контрибуционные деньги голодным и сирым? Про него ведь рассказывали шепотком, по углам, что когда он на партийные деньги скрывался в Швейцарии, в Женеве, то совсем не скучал, а прохлаждался со своею женой и кушал, что хотел, и жил очень даже красиво... Такие привычки не способствуют жалостности к голодающим. И это значит, что...

От мелькнувшей мысли стало жарко и струйки пота потекли по лбу.

Это значит, что спасать надобно... очи ее. Ибо так велит солнце Завета. И спасая ее – спасай и всех остальных, товарищ, только от души, от души, а не по заданию нашей партии.

Он обнаружил очень странный и внятный изъян в замысле Юровского. Все было настолько очевидно, что вспотела спина. Что, Юровский забыл? Ведь письма должен писать полковник из академии? И почерк этого полковника Николай знает. А теперь – зять Гришки Распутина? Тут что-то не так. Тут не сходятся концы с концами. Ну, с Деревенко – ладно. Все же врач – против него, Ильюхина, – свой человек. И не просто знакомый, а друг дома. Это как бы и верно. Но вот зять, Борис Соловьев...

Может, лучше незамедлительно предупредить Николая, раскрыть карты, вместе придумать контрмеры?

Нет... Кто такой Ильюхин для царя? Бывший матрос бывшего Российского флота. То есть ничто. Взбрендит императору – и он еще, чего доброго, "посоветуется" с Юровским – о таком-де излишне заботливом матросике с "Дианы". И тогда – пуля. Нет. Надобно помалкивать и двигать свой собственный замысел – ну, немножечко, конечно, и Феликсов, будем справедливы. Только так возможно избежать губительных ошибок.

Поутру застал в ДОНе нервную суету. Авдеев стоял с потерянным лицом и о чем-то докладывал Юровскому. Здесь же горделиво смотрели в потолок Голощекин, Белобородов и Войков. Что-то произошло, догадаться не трудно. Юровский заметил, поманил пальцем:

– Пожалуйте сюда, товарищ...

Подошел, Белобородов скорчил рожу.

– У нас тут, оказывается, крадут!

Войков театрально поднял руки.

– Представляешь, братишка Почепахин, наш бывший друг Авдеев и его робяты овеществляют собою пережитки капитализьма, ты можешь это себе представить? Я – нет!

И только Голощекин стоял молча.

– Мы отстраняем товарища Авдеева и его людей, – сухо проговорил Белобородов. – Уралсовет постановляет: отныне комендантом Дома особого назначения назначается... Некрасиво сказал... Станет... Нет. Он же не сам по себе – станет. Он как бы от нас? Товарищи, как сказать?

– Становится по приказу революции! – снова вскинул руки Войков.

– Ну вот! – обрадовался Белобородов. – Яков Михайлович! Ты отныне становишься. Ты как?

– Я привык выполнять. Раз вы – по-стано-вили – я и становлюсь.

– Юровский! – обрадовался Войков. – Ты, оказывается, прекрасно владеешь русского... русским? Да – языком! Какая находка, какое открытие... Кабы не война – прямиком в Москву, в Центр, в науку!

– Что делать мне? – Ильюхину надоело слушать ерничание советских.

Юровский сел за стол под рогами.

– Приказываю: проверить каждый провод, доску, стол и диван. На предмет подготовки побега или чего еще. На все про все даю три дня. Спрошу сурово...

Чего там... В ДОНе все было в порядке. Диваны, стулья и столы, а также провода и доски подтверждали непреложно: побег невозможен.

Ночью (под предлогом этой самой проверки) обошел территорию снаружи и изнутри. Наивная то была мыслишка – распилить забор, отодвинуть секцию от столба до столба и вывести узников на свободу. Как это сделать? Подкупить ночной караул? Отравить? Перебить всех дубинами? Или перестрелять? Это же невозможно. Тогда, в запале и зашоре, возможным казалось все. А теперь... Дураки мы были. Все, без исключения. Судили и рядили по поверхности. А в глубину заглянуть...

Никому и в голову не пришло.

Как же быть? Что придумать?

Эта рыжая от Феликса изобрела вместе с товарищем Лукояновым подмену. Ладно. Порассуждаем.

Допустим, семейство с картины усыпляют и ночью перебрасывают через забор сада. Дом заперт наглухо, караульных в саду и вокруг нет (они совершают обход в твердо установленное время), так что лазейку можно найти.

Перебросили. Дальше что? Ведь настоящих надобно вывести или вынести из ДОНа. Как это сделать? Тем же путем? Перебить или усыпить...

Вот! Усыпить всю ночную охрану. Это возможно. Побаловались чайком, венгры – кофейком, достать кофий вполне реально, в городе есть все, как в прежнее, мирное время, только тогда это "все" было для всех, а сейчас – для товарища Войкова-Пуйкова и его супруги и их гостей. Достанем, ничего...

Ладно. Все спят.

А захотят ли Романовы покинуть ДОН? Они ведь наверняка воспримут все действо как провокацию и подготовку их собственной ликвидации. Что им ни наплети, что ни объясни – не поверят. Никто бы не поверил...

Значит, и их тоже – угостить кофейком?

Допустим и это. Угостили. Подмена спит на своих местах, настоящие погружены... В телеги? В грузовик? Во что или на что они, мать их так, погружены?

И куда мы их повезем?

Разве мы подготовили место для их передержки?

Разве мы разработали план – а что потом? Куда? Как?

Детский лепет это все. Глупость и чепуха.

И – самое главное: подмену возможно совершить только в ту ночь, в которую Юровский произведет расстрел. Все будут нервные немного, сонные немного, авось и сойдет. Ведь ни раньше, ни позже подменить нельзя. Как бы они ни были похожи, Юровский, имея время для общения с ними, обман обнаружит.

Куда ни кинь...

Утром рано он явился в "Американскую" и узнал, что Юровский уехал. Куда и зачем – сказать никто не мог. Лукоянов и Кудляков были на месте, рыжую вытащили из постели – она снимала комнату на Пушкинской, у аптекаря. Явился и Авдеев, а следом – Баскаков и Острожский. С точки зрения конспирации, все это было неверно, но Ильюхин понимал, что задача, поставленная Феликсом, фактически провалена и тут уже не до фиглей-миглей.

В гробовой тишине изложил свои ночные мысли. Все молчали, только Кудляков почесал затылок.

– Однако, товарищ... Однако... Все настолько очевидно, что с недоумением констатироваю: а где же были, товарищи, наши с вами головы? И на что мы надеялись?

Лукоянов встал.

– Вношу поправку. Я не посвящал всех нас, но Зоя Георгиевна... – повел головой в сторону рыжей, – не даст соврать: деталь, о которой я сейчас уведомлю, решающая деталь, я это подчеркиваю – эта деталь ей, Зое Георгиевне, хорошо известна. Просто мы считали, что время еще не пришло...

– Давайте по существу, – сказал Баскаков.

– Планируется сделать Юровского нашим... союзником, товарищи...

– Этого... пламенного представителя партии и... понятно кого? вскинулся Острожский. – Это, господа, нереально...

Лукоянов нахмурился.

– Я понимаю: у двух наших групп разное отношение к... арестованным и к будущему. Но цель у нас – одна. Пусть ради совершенно различных последствий, но ведь настоящее нас объединяет, не так ли? Посему прошу ваше старорежимное "господа" более не употреблять. Товарищи. Это приемлемо для всех нас. У вас ведь были "товарищи прокурора" или "товарищи министра"?