Текст книги "Газыри"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

3

Но мы все же врюхались в их дерьмо. Мы так за десяток лет в нем изгваздались, что тем, у кого еще сохранились остатки совести, неловко друг на дружку смотреть. За это время мы один другого купили и продали, а не участвующий во всеобщем торжище стал теперь не только смешон, но уже подозрителен. Свои сокровища духа мы променяли на все эти штучки для потных промежностей, мы как должное приняли подмену моральных ценностей другими: оральными. Мы угробили свою великую армию, оплевали старых ее солдат, унизили и растлили молодых, а наши доблестные офицеры вместо того, чтобы отдать команду открыть огонь на поражение предпочитают одиночный выстрел в висок: в собственный. Пятьсот офицеров в год по статистике: батальон!

Нас разделили и опять натравили своих на своих. Нетрезвый политик с оловянными глазами, выхвативший у изумленного дирижера палочку на чужом торжестве, отрезал ею от родины не только могилу моего деда в польской Гайнувке – сотни тысяч солдатских могил. И это уже никакая не военная хитрость, это – классическое предательство.

Какое там славянское братство?! Какое боевое содружество?!

Чужие ракеты с чудовищной методичностью долбят единственный пока не сдавшийся славянский народ, сербов, а в столице России под приглядом ну, конечно, «Отечества», под его патронажем все еще доторговывают военными реликвиями покойных воинов и униформой оставшихся без порток живущих… это, и действительно, – воины?!

А не хотели бы вы, бывшие гнилые союзнички, полностью уже присвоившие себе победу славянства над вашим же выкормышем Адольфом, ракету – другую вдруг получить в вашем сверх меры цивилизованном Лондоне? Или опять – в Берлине? А в вашем вонючем Нью-Йорке, который вы считаете теперь центром вселенной?

Стоило бы вам об этом с твердой решимостью заявить, как из-за океана, и в самом деле, нанесло бы дерьмом. Но что остается: мы у края, и только так решаются серьезные дела на поворотах истории. То был бы и впрямь славянский ответ: глаза в глаза.

Но наш всенародно-то, но так и неизвестно для чего избранный поджал обрубок хвоста и все продолжает ворковать с этим, так еще и не застегнувшим ширинку дружком-красавчиком. А мы – давно знакомое славянское дело! – с камышинками во рту терпеливо выжидаем на дне грязного болота, и нам все больше и больше нравится так лежать… Ну, а что?

Что для нас, и действительно, – Бог? Что нам Честь? Что – Отчизна?..

История пленника Фидура

Это из книжки Р. Трахо «Черкесы», изданной в Мюнхене в 1956 году – Юнус принес мне сделанную уже давно – с пробелами меж двух страниц, потому что печать на одной стороне листа – ксерокопию, переплетенную в типографии и всю испещренную им не только подчеркиванием разными цветами, но и надписями на адыгейском, просто восклицаниями либо вопросительными знаками, а также «галочками», знаками плюс и минус – вообще каких только свидетельств внимательного и пристрастного изучения не имеющую.

Итак:

Как относились северокавказцы к русским, можно видеть из таких фактов.

Старшина Гехинского аула Моиты рассказывал:

«Я из пленных солдат взял к себе одного по прозванию Фидур (Федор). Он находился у меня три месяца. Работал больше и лучше, чем от него можно было ожидать и требовать. Все мои домашние его полюбили и обращались с ним как с родным. Несмотря на это он ничем не был утешен. Постоянно был, мрачен и грустил. Как только он не работал и бывал наедине, заставали его в крупных слезах…

Я, узнавши об этом, призвал его к себе и спросил:

– Фидур, почему ты часто плачешь? Кто тебя обижает? Может быть, тебя, помимо твоего желания, заставляют работать, или кто-нибудь тебя пугает?.. Скажи правду…

– Меня никто не обижает, не пугает и не принуждает работать… А плачу потому, что надо плакать.

– Почему же тебе надо плакать? – спросил я.

– А вы, – сказал он, – почему воюете и проливаете кровь свою?

– Гм! Гм! – заметил я. – Мы проливаем свою кровь из-за того, что вы, русские, не боитесь Бога и хотите уничтожить нашу религию и свободу и сделать нас казаками.

– Что правда, то правда, – продолжал он, – вот и я столько же люблю свою родину и религию и за них плачу. Если бы я не попал в плен, то скоро получил бы отставку и в своей деревне со своими родными ходил бы в церковь молиться Богу, а здесь… – он не договорил, и слезы потекли ручьями из его глаз, и цвет лица изменился.

Сцена эта так сильно тронула меня, что… я не мог удержать слез и в ту же ночь посадил его на коня и поехал с ним до Урус-Мартановской крепости и, не доезжая четверть версты до ворот, я приказал ему слезть с лошади и отправиться в крепость, прося его говорить всем, что он сам убежал от меня.

Таким образом я, с большим удовольствием обняв Фидура, простился с ним. Он, от глубины души поблагодарив меня, как стрела пустился в крепость, а я чуть свет вернулся назад.»

Много ли похожих случаев было нынче?

Вчера вечером Лариса, вернувшаяся от старой подруги, у которой сын Алеша, прапорщик из Майкопской бригады, пропал без вести, рассказывала, как она опять сама себя взялась обнадеживать: заходил к ней человек, отрекомендовавшимся работником военкомата, и спрашивал – действительно ли Алексей родился 9 августа? По-прежнему ли жива его мама?

«Это я, я, – твердила она. – Зайдите!»

Сославшись на занятость, он быстро ушел, а она, растерявшись, ни о чем больше не расспросила его… Утром бросилась в военкомат, но там сказали, что никто к ней от них не приходил – во всяком случае, об этом никому не известно…

Сосед, бывший в тот вечер выпивши, стал говорить ей, что этот человек «далеко оставил машину, зеленый „жигуль“, и потом все время оглядывался…»

– Ты бы хоть номер запомнил, – корила она его.

– Дык – кто ж знал, – был ответ.

А для нее начался новый круг мучительных надежд и горьких разочарований…

Вот тебе – и «Гехинский аул». Вот и – Урус-Мартан…

«Почетный гость города»

В Новокубанске были с Володей Ромичевым, с Михалычем, у мэра – Александра Васильевича Соловьева, и он вручил мне, значит, медалюшку: в кругу, обрамленном лавром, герб Новокубанска – на белом фоне казак, держащий в правой руке саженец с корешками над голубым краешком воды, а из левой не выпускающий шашку, а вверху – на металлической тоже «ленте» – большой ключ с надписью этой самой: «Почетный гость города».

Кивая на Ромичева, посмеиваюсь:

– Ну, вот: теперь я буду «почетный гость» «почетного гражданина»… а то кто там у Владимира Михалыча всякий раз останавливается?

Накануне вечером он прочитал рассказ «Издалека», который я только что закончил в Майкопе: первый читатель. Там есть строчка и о нем: как мы с ним будто поменялись судьбами… во всяком случае «местами жительства» поменялись. Не скажешь ведь: родиной.

Михалыч из Тогучина, из маленького городишка под самым Новосибирском, учился в одном классе с Мишей Черненком, еще с советских времен знаменитым своими детективами… Как-то Миша появлялся у нас в редакции, когда я в «Советском писателе» работал, с дружеским письмом от Саши Плитченко, светлая ему память: тогда мы еще не знали, что у нас есть и еще один общий товарищ. Совсем недавно, кстати, Михалыч дозвонился до своего Тогучина, через справочную разыскал однокашника, пригласил в гости, но Миша сказал ему: спасибо, но давно уже никуда не езжу…

Вот тоже деталька – все туда же, туда же. Все в дом, как говорится, все – в дом!

С Михалычем дружим с той поры, когда он был начальником управления каменщиков у нас на стройке – начальником СУ-1, где Лариса работала тогда мастером… ну, братцы!

Взял сейчас с полки свой старый роман «Тихая музыка победы», чтобы найти то место, где начальник управления каменщиков – тогда еще с другою фамилией, потому что к прямому тексту долгонько я шел, долгонько – на брезенте, расстеленном поверх недавно забетонированного ростверга на «пеньке» домны кромсает толстую, как пожарный шланг, колбасу: вот-вот начнут ростверг «обмывать» – уже несут водку, не пару бутылок – сразу ящик, народу ведь ого-го сколько!

И вот искал-искал я это место и – не нашел. Давно уже тону в собственных своих текстах, все больше – в старых романах.

Так вот, начальник этот – Володя, Михалыч, уехавший потом в родные мои рая, на Кубань… братцы мои-и! – приходится опять. – Братцы-ы-ы!

Компьютер, и в самом деле, ведь – не дурак, машина самостоятельная и – с норовом… Хотел вот напечатать, само собою, «края», а он исправляет по ходу дела, прекрасно зная уже о чем речь, – о милой моей теплой родине! Конечно же, тут – рая. Даже не один рай, а много, потому что она ведь такая разная, Кубань, – на Побережье одна, в Приазовье да в степях около другая, в предгорьях – вроде моего Отрадненского либо Горячеключевского, которое во многом – не хуже, третья… А сколько еще таких вот удивительных мест – каждое со своею особинкой, да еще с какою, с какой!

Остается опустить казацкую свою чуприну перед компанией «Микрософт» и ее бессменным главой Биллом Гейтсом?

Родные мои рая!..

Почему же меня-то носит по белу свету, как перекати-поле под ветром? Может быть, стоит об этом порассуждать в отдельном рассказике под этим названием: «Перекати…»?

Или не стоит?

Как-то один ясновидящий сказал мне, что в конце жизни у меня будет особенно много дорог… это перед самой-то длинною.

Так что положимся на Господа, на четырех ангелов-хранителей – матушка Валентина в Суздале первая сказала мне в этом году, что у меня их четверо, – потому что святые Гурий, Авив и Самон неразлучны, недаром и на иконках они – вместе, положимся на святого Георгия, хранителя воинов, путников и мужчин. «Министра путей сообщения», как его с почтительной полушуткой называют осетины: дорожная иконка св. Георгия в кожаной, в форме подковы, оправе, которую подарил мне Мухтарбек Кантемиров, Миша, – и сейчас вот – бросил на нее взгляд, а потом посмотрел уже подольше и с благодарным вниманием – стоит на столе рядом с поднятым экраном старого, как трактор «фордзон», «ноутбука»…

– Не станем звать волка! – как советуют наши кунаки-черкесы.

Лучше, и в самом деле, напечатаем потом крошечный рассказик, связанный с этой мудрою поговоркой.

Но дальше – о нас с Михалычем: два года назад, когда в очередной раз пытался ума набраться – баллотировался в Государственную Думу кандидатом по Югу Кузбасса – я написал небольшой очеркишко под названием, стыренном у Карема Раша: «Кто сеет хлеб, тот сеет правду». Оправдывало меня только то, что Карем назвал так статью свою обо мне… вот, значит, я все себе это и присвоил, и его заголовок – тоже.

В этой статье – уже в моей, в моей – я вспоминал о том, как нас с Михалычем на всех партконференциях либо рабочих собраниях непременно выбирали в счетную комиссию, но мы тогда искренне верили, что это лишь потому, что мы с ним быстрее других спроворим за сценой, значит, выпивку – я мчался в магазин за «сорокаградусной» либо за спиртом градусом куда выше – пять шестьдесят семь за поллитра девяносто шестого… для ровесников моих эти цифры до сих пор таят магию. Только ли полных товарищества, полных сибирского братства посиделок? Или есть в этом и то, ради чего всего совершалось?

Магия огня.

Который должен был всех нас согреть, когда пустим, наконец, домну, а за нею весь остальной металлургический цикл…

С Михалычем нас этот самый огонь спаял, как спаял он многих и многих других, кто о молодости нашей об общей еще не забыл, кого она до сих пор греет не только в кругу старых товарищей, но и в хладные минуты одиночества – тоже…

…я мчался в магазин, а Михалыч уже резал купленную здесь, в непременном при каждой конференции «безалкогольном» буфете эту самую «толстую как пожарный шланг» колбасу, «докторскую» либо «любительскую» – далась мне эта колбаса, но чем тогда еще можно было закусить на скорую руку?!

Дальше в моем очеркишке стояла фраза, что в это, мол, самое время, когда все члены комиссии заняты были тем же ответственным делом, что и мы с моим старым другом, штатный председатель счетной комиссии Иван Максимович Молчанов, зам управляющего трестом по быту, «шерстил бюллетени».

Русский человек задним умом крепок: потому-то в комиссии и нужны были такие доверчивые, какими мы тогда были!

Но что интересно: очеркишко мой понравился Сереже Черемнову, пресс-секретарю Амана Тулеева, и он передал его в редакцию газеты «Кузбасс». Там его тут же напечатали: слово в слово. За исключением фразы о том, чем занимался председатель комиссии Иван Максимович, пока остальные в поте лица хлеб-соль готовили…

Где «пошерстили» мой текст?

В секретариате ли Амана – отдавал им потому, что там было несколько строк и об их высоком начальнике?

В редакции ли «Кузбасса»?

Но тогда мне до тоски стало ясно, что фраза эта крамольная…

Что бюллетени, выходит, нынче – в «правовом»-то нашем государстве – шерстят с удвоенной, а то и удесятеренною силой, в чем я имел потом возможность убедиться – как раньше в Кузбассе бывало, как – всегда! – на собственной шкуре.

Но разве я об этом?

Крива дорожка ассоциаций, ox – крива!

Как заведет!

Но мы ведь о других дорожках, и правда, – в прямом смысле.

Дома у Михалыча в той комнате, где мы оставили свои вещички и где я спал обычно, когда один к Михалычу приезжал – в «наташиной комнате», увешанной и картинами внучки, которая нынче учится ремеслу на «худграфе» в Воронеже, и ее аппликациями – Лариса отодвинула в сторонку пузатый фарфоровый чайник яркой раскраски, стоявший в нише серванта, и за ним открылась прислоненная к задней стенке металлическая табличка такого размера, которые висят обычно на дверях начальников хорошей руки. Большими белыми буквами на синем фоне было написано: «Здесь живет Почетный гражданин города Ромичев Владимир Михайлович.»

– Скромный у тебя начальник, – сказал я Ларисе, прищелкнув языком. Она простодушно спросила:

– А разве это он не сам сделал?

– Ну, да, – подначил я. – Своими трудовыми руками.

– Нет… ну, сам заказал.

– Это наверняка дают сразу вместе с удостоверением почетного гражданина, – сказал я наставительно.

– Надо было, чтобы они сами сразу на забор и прибили? – спросила догадливая моя жена. – Или на торец дома… куда она?

– Вот-вот. Чтобы сразу же лично мэр прибил… своими трудовыми руками.

– Ты скажи лучше, куда ты свою медаль повесишь? – окоротила меня жена.

Что правда, то правда…

«Почетный гражданин» здесь живет.

А «почетный гость» как угорелый носится. По неизменному, в общем-то, маршруту: Северный Кавказ – Москва – Юг Западной Сибири.

На родной-то земельке и – гость!

Хорошо хоть – «почетный»…

«Один из хозырей…»

Решил перечитать «Хаджи-Мурата», и на самых первых страницах вдруг встретил:

«Садо и Хаджи-Мурат – оба молчали во все время, пока женщины, тихо двигаясь в своих красных бесподошвенных чувяках, устанавливали принесенное перед гостями. Элдар же, устремив свои бараньи глаза на скрещенные ноги, был неподвижен, как статуя, во все то время, пока женщины были в сакле. Только когда женщины вышли и совершенно затихли за дверью их мягкие шаги, Элдар облегченно вздохнул, а Хаджи-Мурат достал один из хозырей черкески, вынул из него пулю, затыкающую его, и из-под пули свернутую трубочкой записку.

– Сыну отдать, – сказал он, показывая записку.

– Куда ответ? – спросил Садо.

– Тебе, а ты мне доставишь.

– Будет сделано, – сказал Садо и переложил записку в хозырь своей черкески.»

Вот оно!

Кавказский житель – тоже «лицо кавказской национальности» – не раз и не два перечитывал повесть и перед этим, но о сценке об этой совсем, выходит, забыл. Не вспомнил, когда начинал свои «Газыри». Но, может, к лучшему?

Теперь вот, как бы уже посреди дороги, мне – знак… Не от кого-нибудь – от самого графа Льва Николаевича Толстого. Графа не по рождению – по занятому им в русской литературе положению. По званию, которое заработал сам и только сам. Лично.

Я и хотел было сперва назвать этот малый отрывочек как-нибудь так: «Знак от Льва Николаевича». «Привет из тома четырнадцатого»… Как-то так.

Но все мне казалось, что есть тут какая-то опасность панибратства, над которой я уже давно размышляю, готовясь к работе над повестью Юнуса Чуяко о Пушкине.

Он с Пушкиным в повести – на «ты».

Потом я убедил его, что надо, пожалуй, – «вы». Несмотря на то, что у черкесов этого «вы» никогда не было, оно пришло вместе с русскими, с их традицией, с их литературой…

Говорил я горячо, и Юнус согласился.

Но вот совсем недавно подумалось, что ведь и к Господу обращаемся, говоря Ему вовсе не «вы», а Ты, Господи…

Другое дело, что – с большой буквы.

Но там, в переводе-то, «толкач муку покажет», как моя прабабушка Татьяна Алексеевна говаривала… Который выталкивает в мельничный «рукав» уже перемолотое зерно.

А тут уже и нынче все ясно.

Как и то, между прочим; что мне придется еще не один «хозырь» заряжать «записочками», на которые натолкнут размышления над страницами «Хаджи-Мурата»: такой густой текст, такой емкий! И какая на каждом слове смысловая нагрузка, как оно, всякое, самоценно!

Росток из детства

По задерневшей, уже побитой ногами тропке, специально проложенной для ходьбы посреди огородика матерью жены – единственной теперь, оставшейся из двух, нашей мамой – медленно вышагиваю днем свои километры, которые – из-за малой длины отрезочка от калитки в огород и до ореха в конце его – не так-то просто и вышагать…

Соседский огород справа – если туда идти – почти сплошь зарос амброзией, зато слева!..

Новенькие металлические столбы под виноград окрашены ярко-синим, над каждой парой столбов протянута ровная как струна арматурина, а сами лозы как будто одинаково согнулись под сильным ветром и так замерли: одна к одной сложены в пучки, перевязаны кольцами шпагата и от корня вытянуты все в одном направлении, параллельно земле… Земля взрыхлена не только под ним – всюду: понятно сразу, что каждая травинка здесь выщипнута также аккуратно, как всякая лишняя волосинка на бровях у красавицы.

Оно, конечно, понятно: справа живут молодые, мать которых, Люда, никак не может расстаться с севером… Самолетом привезла оттуда лайку, и та теперь воет, голодная, так громко, как будто хочет, чтобы Люда в своем поселке Ягодном за Магаданом ее услышала и переправила бы хоть одну-две юколки…

А над молодыми слева шефствует живущий неподалеку отец – почти мой ровесник, года на три-четыре, может, моложе. Мастер спорта по пешеходному туризму, он вроде окончательно успокоился, далеко теперь не ездит: за проржавевшей изгородью сидит на корточках и все продолжает земельку нянчить – выбирает из нее всякий, даже самый меленький камушек.

Кричу ему с дружеской подначкою в голосе:

– Миша!.. Миш!

Он приподнимает и поворачивает голову.

– Миш! – продолжаю. – Может, объявили какой-нибудь конкурс на самый ухоженный участок, и ты вон как уже вперед вырвался, а мы тут ничего и не знаем?

Повожу туда-сюда подбородком: вон, мол, что тут по обе стороны от меня – и кучи бурьяна-старюки, и сухие ветки, да и вообще – чего только нет.

– Да правда что, – говорит он мироюбиво.

Иду поближе к изгороди – поздороваться с ним. Он останавливается возле саженца высотой метр, не больше: такие тонкие прутики отходят от тоненького ствола, такие яркие – ну, краснотал и краснотал, когда он только начинает наливаться тугим весенним соком на опушках в тайге да вдоль дорог – кончики торчат еще над такими сугробами!

Деловито спрашиваю у Миши:

– Персик, что ль?

– Да вот, – говорит он якобы с ленцой. – Этот посадил и еще два: один – ранний, другой поздний…

Персик все-таки!

Еще узнаю.

Но первым-то делом в голову пришло: краснотал!

Красный змей

Ветеран, бывший офицер, летчик-фронтовик, раненый-перераненый, теперь уже давно – согнувшийся дед, в станице, где он жил-доживал, вывешивал над своим домом на «майские» да на «октябрьские» праздники красный флаг…

Крошечный дом его оплел буйный виноград, давно перекинувшийся на соседние деревья, высокие кроны их совсем загустели – выгоревший чуть не добела флаг еле виднелся не только посреди летней зелени, но и в гуще голых осенних веток.

Соседи стали подначивать: или, мол, ты «дерьмократов» боисси – у такие кущари свое боевое знамя запрятал, что его и не видать совсем?.. Оно у тебя как «у войну – дезертир у кукурузе»!

И тогда он смастерил большого «змея», окрасил бумагу ярко-алым и поднял его на седьмое ноября под ветерком над центром станицы: как сам в последний вылет поднялся.

И деда начали звать «Красный змей», кличка тут же приклеилась: не только дети стали пальцем показывать и кричать, как водится, вслед – у взрослых прозвище тоже прочно вошло в обиход: мол, а где это? Да сразу за «Красным змеем» – «у проулке»…

Он комнату студентам сельхозтехникума сдавал – однажды пришла стайка, девчат:

– Краснозмеев, дедушка, это – вы?

Хотел дед как лучше…