Текст книги "Газыри"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

Своя земля и в горсти спасет…

Было это в середине шестидесятых, в самый пик моего сибирского «первопроходчества». К этой поре на нашем Запсибе уже работали и теплоэлектроцентраль с коксовой батареей, и первая домна, но жизнь, как нам громко обещали в начале стройки, лучше от этого не сделалась, единственное, чего в поселке стало в избытке, – так это молодой-зеленой самоуверенности: aй да мы! Обещали, что будет чугун? Есть!.. Сказали, будет сталь? Дайте срок. Как тогда модно было писать: Родина смотрит на часы – Родина ждет!

Само собой, что по молодости чуть ли не всякий из нас изображал: кто – старого монтажного волка, которому даже во время мирного сна в собственной постели чуб продолжает шевелить тугой ветер высоты, кто – неутомимого путника в грубых башмаках, покрытых пылью дальних дорог (от промплощадки до редакции на промбазе). И все мы были конечно же записные спартанцы, не обремененные ни излишней заботой о модной одежке, ни о гастрономических изысках. Речь наша тоже не отличалась изяществом: руки – грабки, лицо – будка, рот – хлебало… А в рабочей столовке или даже в привокзальном ресторанчике мы разве ели?.. Конечно же, мы рубали. «И щи рубали за обе щеки лихие парни-забойщики» – это из моих прощальных стихов тех лет, перед окончательным и бесповоротным сочетанием с прозой.

Само собой, что упоминание об оставшемся в далеком далеке хваленом кубанском изобилии вызывало тогда у меня лишь горькую усмешку, а умилительный слог моих земляков, которым сопровождалось поедание вроде бы рядового продукта во время наших застолий в недолгом отпуске, не только забавлял, но и наводил на печальные размышления прямо-таки космического масштаба: вот что для них главное в жизни-то – вот что!

Вокруг Моей Отрадной под Армавиром раскинулись станицы с названиями не менее ласковыми: Благодарная, Спокойная, Бесскорбная, Удобная, Надежная, Отважная, Изобильная. Однажды в Удобной старый школьный товарищ, светлая ему память, Федя Некрасов, привез меня к своим друзьям, и почти тут же мы оказались в просторной беседке за громадным столом: чего на нем только не было!.. И вместе с удивительным абрикосовым «самогончиком» полился родной южный говорок: «Угощайтесь, дорогие гостюшки, угощайтесь!.. Кому больше баранинка с почечкой, а кому – молодая свининка, а есть и курычка… Помидорчики только с грядки – еще живые. Маслице коровье свое – давно небось такого не пробовали. Колбаска домашняя, копченое сальце – тожить. Пирожочки с гусиными потрошками пекла только утром, а картошечка молоденькая со сметанкой – ой, сметанки такой – и правда ни у кого! И лучок-чесночок, и перчик – кому горький, а кому – сладенький… а может, закусите сперва малосольным огурчиком с майским медком?.. Хлебушек тожить сама пеку – на листочечках на капустных, как раньше, – попробуйте моей полянички, попробуйте!»

Как я ни старался, все же не смог сдержать выразительной улыбки. Чуткая хозяйка, мама Фединых друзей, это заметила и, как только мы изъявили желание поглядеть на птицу да на животину, пройтись по саду, по огороду, она тут же нагнулась и взяла с грядки горсть земли: «Видите, какая у нас земличка? Пух!.. По нескольку раз от так всю у каждой руке размяла, на каждой ладошке потетешкала… а как жишь! Тогда она поймет, тогда отзовется. Вот и благодаришь ее за все увежливым словом, а не как-нибудь… ну а, как жишь?.. Ой, все она понимает и все чувствует, наша землица, ой все!.. Полоть или поливать – туда-сюда, а сажать или сеять больная бо сердитая на кого – никогда не сажаю, не сею. И чтоб здоровая была, и с хорошим настроением – тут хуть умри. Только с дорогой душой, с доброй думкой! Соседи все никак не поймут: да почему оно у тебя с земли само лезет?.. Да вот как раз поэтому: когда сажаю – у меня праздник. От тогда все и уродит… да что там!.. Она в войну и спасла меня, родная земелька. В чужой сторонке, считай, из могилки подняла…»

Сибирская стройка научила меня слушать – она это ясно видела: «Немец в сорок первом уже почти занял усю Белоруссию, а у меня со старшей сестрой плохо – она туда давно еще замуж вышла. Думка была забрать, ее до нас – я поехала. А он десант бросил и отрезал. Одна бы пешки ушла, – ой, я бедовая была, ничего не боялась. А как с ей?.. Да и досиделась я у той Белоруссии до того, что племянницу мою, ей как раз восемнадцать, стали у Германию угонять. Угонют, думаю, – сестра, и правда, не перенесет. Решила вместо ее идтить, ой, я тогда бой была, ой бой! Не то что нонешние мокрохвостки. Сбегу, думаю, еще до вашей Германии – меня у станице дети ждуть… эге ш! Недаром жишь говорится, что человек только полагает, а располагает – Господь. И до места довезли, и работать заставили как миленькую. И еще одна забота легла на меня: по возрасту – старшая. А девчат стали обижать: приставать до них. Я давай заступаться. Да и достукалась, что из-за свово сына хозяйка меня сперва овчаркой порвала, а потом плеткой забила – чуть не насмерть. Ух и эсэсовка была! Кровососка. Думала, уже все… Тут как раз бауэр, хозяин наш, вернулся с войны. Без ноги. Прошел, все хозяйство проверил, на всех арбайтеров посмотрел, а на меня дажить не глянул, только возле подстилки, где я лежала, нос зажал: такие были после овчарки раны. Я уже со всеми своими давно у мыслях у своих попрощалась, по всех отплакала, а тут приходит одна наша девочка и говорит: тетя Клава!.. А там с твоей Кубани земли привезли нашему бауэру… Кто ее привез? Как?! Дак у их жишь земля плохая, девочка говорит, дак они нашу теперь сюда вывозют. От с Кубани и привезли, чернозем там такой, у-у!.. Дали ему как герою войны. Как раненому. А откуда ты знаешь, что с Кубани?.. И хозяева между собой, говорит, гуркотали, и на ящиках черной краской по-ихнему: Кубань. Слушай, я ее прошу. А укради-ка мне жменю. Хуть столечко!.. Приносит. Я у нее в руке как понюхала – и как будто с жаркого дня в прохладную речку. Закрутило и тихо понесло… Сперва на поле, а после вроде уже как по воздуху. Не помню ничего, только несуся над землей, а вокруг поют, да так хорошо, так красиво, как у церкви, когда совсем маленькая… В слезах очнулась, прошу ее: да пересыпь у мою ладонь – это наша! Такого запаха, как у нас на Кубани, – у ее больше нигде. Да сжала ее у кулаке, давай рассказывать: ты знаешь, какая у нас земля? Оглобля за ночь травой зарастает – утром и не найдешь. А дышло в землю воткни – бричка вырастет. И давай ей – и про станицу, и про речку, про наш Уруп, и про сады, и про лошадей с жеребятками… я ж, говорю, бой была: ой, на коне насалась – джигитка и джигитка!.. А потом говорю: эту я себе оставлю, я спать с ей буду у кулаке, а ты возьми там еще жменю, да разотрем, да посыпешь мне и руки, и плечи. Она говорит: да рази ш можно?.. А зараженния?! Какое там тебе, говорю, зараженния – родная земля! Или ты девочкой себе казанки на пальцах не сбивала да пылючкой потом не присыпала?.. Она заплакала: а я, отвечает, городская. Я с Гомеля. Ну, все равно не бойся – неси! Сделала она, как я просила. И как пошла я на поправку, ты веришь, – ну, как пошла! Когда оно – раз и на лицо перекинулось. И я решила намазаться. Намазалась, лежу как цыганка-сербиянка. А тут эсэсовка эта. Да плеткой опять как стебанет, да бегом за собакой, когда слышу – одна нога чурыгает. Бауэр наш. На костылях. Глянул на меня и опустил голову. Поднял, тихо спрашивает: казак?.. Черкес?.. Я чуть не в слезы: у меня ж как раз папаша черкес, мама – казачка. „Я! – говорю по-ихнему. – Я-я!..“ Задрал он голову, стал как у нас было раньше белые офицеры – да как закричит. На свою эсэсовку… А я с тех пор поднялась. Мне все потом нипочем стало. Дажить Сибирь, когда нас освободили да тут жишь уже у свой лагерь послали. Хуть не совсем – а дома!.. У России. А когда в станицу вернулась наконец, упала на коленки и первым делом по усему нашему огороду, по усему большому плану на них и проползла: да каждый цветок понюхаю, да каждому росточку, каждой былиночке до земли поклонюся. Припаду до ее лбом да так и замру. А потом давай нянчить земличку, давай за ею ухаживать. Ой, чего только я с тех пор не узнала! Чему только меня старые люди не научили! Одно дело, что удобрення, что скотину не знаешь, для чего больше держишь: для себя, чтобы с молочком, или для землицы – чтобы она с навозцем… Другое, что давно поняла: не дождик, не роса поливает, а только – пот. А главное: не земля родит – родит небо. Это ты на усю жизнь запомни: когда что сеешь или сажаешь, не забудь повернуться на восход, не забудь сказать: „Господь Вседержитель и Пресвятая Богородица!.. Пошлите мне урожай сам-сто, а я разделю его на три части: на себя, рабу Божию Клавдею, – как я всегда говорю, – на сродников моих и на близких, а также на воров да бандитов и всяких непременных мошенников…“»

Помню, как я завозмущался, запротестовал, как горячо мы заспорили… Ну, так мне не хотелось, чтобы мудрая и работящая тетя Клавдея делилась бы с – ворами и с «непременными мошенниками»!.. С каких это коврижек? Чего ради?

«Ты еще молоденький, детка! – терпеливо убеждала она меня. – В Бога еще не веришь и много пока не понимаешь. Потом поймешь… Кто ж их иначе питать будет?.. А тожить надо. Живые!»

Много лет прошло с тех пор. Я все продолжаю то в Сибирь ездить, то на Урал, а то подолгу на Кубани живу, теперь уже в ином месте – у черкесов.

Стыдно признаться: не знаю, жива ли бабушка Клавдея из станицы Удобной. Но стародавний завет ее хорошо помню. И начал, кажется, с радостным удивлением в себе осознавнать и спасительную глубину его, и упредительную силу…

Друзьям ли помогаю с огородом на юге или в Сибири, жене ли, трудолюбивой пчелке, подставляю плечо в сельце под Москвой – обязательно шепчу на восток: «Господь Вседержитель и Пресвятая Богородица!.. урожай сам-сто… на три части… рабу Божьему… друзьям и близким… ворам и всяким непременным мошенникам…»

И в самом деле: ну, как без них?

Вон сколько их нынче поприбавилось!

И тех, и других…

Где мы?!

Помню, как заставляла меня печально и чуть насмешливо покачивать головой прабабушка Таня, Татьяна Алексеевна, открывавшая, бывало, дверь в комнату, где сидел с книжкой в руках, или находившая меня в огородных зарослях с блокнотом на коленях под яблоней.

– Чи ты тут, Гурочка? – спросит как бы даже с некоторым испугом.

И ты невольно вздохнешь:

– Тут, тут, бабушка.

Проходит полчаса-час, и она опять – с той же, значит, проблемой:

– Да чи ты тут, Гурка?

– Бабушка! – не выдержишь в конце концов. – Ну, здесь я, здесь, и никуда пока не собираюсь… здесь, ну куда денусь, в конце концов?!

Рассказать ей, думаешь, анекдот о вечерней перекличке в тюрьме? Или на подводной лодке. Конец и там, и тут одинаков: а куда, мол, ты, Иванов, на фиг денешься… рассказать?

Не поймет бабушка – она живет себе в другом мире. Давно!

Только над строкой сосредоточишься, она – снова:

– Да опять подумала, Гурочка: чи ты тут?

Старость – не радость, дело ясное. А ей за восемьдесят. Вполне понятно: склероз.

Но вот все чаще и чаще вспоминаю ее негромкий и задумчивый голос, звучавший для меня тогда еле слышным эхом давно прошедших времен:

– Ночью у хате тихо, и вдруг в стекло от-так ногтем – стук! Повернешь голову, а он тебе в окно язык показывает… Черкес! Пока папаша за винтовку, пока во двор выскочит – уже и след простыл… медом не корми, дай напугать. Черкесам.

В который раз вдруг начнет рассказывать, как по воду ходили непременно «гуртом», непременно в сопровождении конных казаков – по бокам, сзади и спереди.

– Тут же украдут – у-у-у!.. Это не дай Господь: заговориться с подружками или начать ворон считать – тут же тебя не будет, тут же!.. Нюрка Чикильдина вот: вроде и не раззява, а до сих пор у их! Старая теперь, страшная, дажно, как и я. А все там!

Такие бури над полусонным миром пронеслись, а она – там, видите ли.

Да где, покажите мне его теперь, это мифическое «там»!

Станешь объяснять: – В другое время живем, бабушка! В другую эпоху…

– Как, как ты ие? – она перебьет.

– Эпоха, бабушка, – так теперь говорим. После революции. Теперь все иначе: у меня вон лучший друг – осетин, Черчесов Жорик, ты знаешь ведь… Дак потому и спрашиваю, – опять она за свое. – Чи ты дома?.. А то пойдешь куда за им, а там…

Ну, что ей, и действительно, – это «другое время», другая эта «эпоха»?

И вот они уж ничто – и для меня тоже.

– Куда уходишь – докладывай нарочно «командирским» тоном наставляю старшего внука, Гаврилу. – Непременно скажи, когда вернешься. Где тебя искать, если ты мне вдруг срочно понадобишься.

– Зачем, – недоумевает он чуть ли не с сердцем, – я бы тебе срочно понадобился, дедушка?

Мол, сделать очередное внушение? Еще разок. Лишний!

А тебя лишний раз тянет заглянуть в комнату, где над моделью «Титаника» корпит младший внук:

– Тут, Глебка?.. Ну, занимайся, занимайся.

Ты давно это все прошел, а они еще нескоро поймут, как не понимают до сих пор их родители, мои сыновья, что эти два свившиеся воедино казачьих начала рвут нам душу: вольница без конца и края и постоянно пульсирующее в ней – как они там? И – где?

Краюха и шмат сала

Волосы мои теперь давно побелели, но пока не выпали, держатся еще крепко, а четверть века назад, когда жил в Краснодаре, густели как хлеба на хорошем кубанском поле – только и того, что не колосились… Немудрено поэтому, что у людей скептического ума, у глубоких аналитиков прическа моя вызывала определенные сомнения, в том числе, выходит, и морально-этического плана.

В семьдесят пятом году нас, нескольких делегатов предстоящего съезда писателей России, пригласили для напутственной беседы в крайком партии к главному тогда – по штату – кубанскому идеологу. Усадил он нас за громадный овальный стол, на одном краю которого ненароком лежал как бы случайно оставленный колхозными тружениками пшеничный сноп, довольно приличный по объему, и, вокруг стола за нашими спинами прохаживаясь, взялся объяснять, какую политическую линию, значит, мы должны будем на съезде отстаивать…

Как в церкви, где к батюшке, обходящему молящуюся паству с кадилом, следует непременно обращаться лицом, так и мы тогда в крайкоме тянули шеи и выворачивали головы, если главный идеолог оказывался у нас за спиной. Я тоже изо всех сил старался и все-таки пропустил момент, когда он двумя руками цепко взял меня сзади за виски и разочек-другой слегка поддернул. Словно впоследствии, ежели партийной линии не соблюду, собирался меня скальпировать. В изумлении я только и назвал его громко по имени-отчеству – с интонацией, обозначавшей: эй, в чем дело, мол?!

– Думал, парик! – объяснил хозяин кабинета тем же значительным и слегка возвышенным тоном, которым и до того с нами беседовал. И тут же продолжил. – Так вот, дорогие наши бойцы идеологического фронта! Ваша линия на съезде писателей, само собой, будет совпадать…

Судьба распорядилась так, что через год мне пришлось перебираться в Москву. Зачем и как – это особый разговор, но в те дни у меня возникла острая, прямо-таки ставшая навязчивой идеей потребность: сказать спасибо матери-Кубани за то, что приняла нас, когда вернулись из Сибири, приютила после побега из Адыгеи и обогрела с тремя нашими детишками очень даже – учитывая четырехкомнатную квартиру на Атарбекова – тепло. Но как это деликатно сделать, к кому, и в самом деле, пойти, чтобы меня и по возможности внимательно выслушали и правильно поняли… к кому?!

Медунова я не знал и относился к нему тогда с явным, подогретым рассказами о персональной его войне с амброзией, предубеждением, вообще, казалось, до него – как до Бога… к кому ж мне – на прием?

Не к главному же идеологу, у которого, размышлял я не очень весело, вслед за непреодолимым желанием пощупать гипотетический писательский парик может вдруг пробудиться интерес к каким-либо другим достаточно интимным моим особенностям?

Нет, правда: это теперь пошучиваю, а тогда не находил себе места. Как мне с моей «малой родиной» достойно проститься – ну, как?!

Несмотря на возможные обвинения в кумовстве и семейственности рискну тут благодарным словом упомянуть младшего своего брата, Валерия, буквально потрясшего меня недавно одним своим литературоведческим – а это и близко не его профиль! – открытием.

– Брат! – сказал он мне вдруг на своем шестидесятилетнем юбилее, на который я счел своим непременным родственным долгом, несмотря на сумасшедшую стоимость авиационных билетов, прилететь. – Я недавно вдруг понял, что раньше ты писал так, что это очень бы понравилось нынешним российским властям. А теперь уже который год все продолжаешь говорить такие вещи, за которые тебя расцеловала бы власть прошлая. Это надо уметь: так ловко между властями проскользнуть!

Разве не любопытное наблюдение не только над его старшим братиком – вообще над нашим братом, непокорным кубанцем, эх!

Так вот, выходит, и четверть века назад он уже обладал, мой младшенький, достаточной прозорливостью: «А не пойти ли, – посоветовал, – тебе к Голубю? Знаю его по Кореновке. Увидишь, он – нормальный мужик. Он поймет.»

До сих пор частенько задумываюсь: может, причиной тому, что дальше произошло была ну, не совсем, скажем, привычная для руководителей того ранга, каким тогда являлся Голубь, цель моего визита? Чуть ли не все к большим начальникам приходят чего-нибудь попросить, а тут является неожиданно чудак, который вдруг говорит: за все благодарю. И – до свидания!

Не то что простецки – очень естественно перейдя на ты. Голубь с явным интересом спросил: – Ты еще не бежишь на вокзал? Есть несколько минут? Побудь тогда. Посидим.

Не знаю, попал ли я к нему в ту редкую и благостную минуту, когда у человека душа бывает открыта без опасения, что этой открытостью кто-то может потом воспользоваться… Или потому-то он так откровенно со мною и говорил, что я был уже отрезанный ломоть, я уезжал, а, следовательно, как бы лишался права судить кубанцев и в дальнейшем предъявлять, в том числе и ему претензии: мол, что ж ты? А говорил – все понимаешь!

А, может, он меня наставлял? Тоже – напутствовал. Давал, что называется ориентир, по которому я потом долго, годы и годы, сверял свой творческий путь, в воображении своем путешествуя и по счастливым, несмотря ни на что, тропинкам послевоенного детства, и по вольному целику юности, и по тяжкой, словно крестный путь, вдребезги разбитой, с неожиданными мучительными поворотами дороге зрелого своего возраста…

Часто я об этом думаю, часто: неужели он тогда сознательно поднимал передо мною кубанскую планку – задавал высоту? Определял меру сложности.

Вопросов я не задавал – я только, почти ошарашенный, слушал. Его словно прорвало: говорил об отнимающем силы чрезмерным увлечением рисом – в угоду непомерным обязательствам перед Москвой и малопродуктивности животноводства и овцеводства в богатейших предгорных районах, о стремительном истощении почв и участившихся черных бурях, о вреде убивающей вокруг все живое химии, излишние запасы которой местные мудрецы хоронят в земле – сами под себя мины закладывают, о подступивших вплотную других печальных вопросах охраны природы и о горькой судьбе малых рек, об исчезновении богатых когда-то косяков рыбы и гибели уникальных пород в Азовском море, о проблемах Черного, но главное, пожалуй, – о грядущих бедах, связанным с созданием запрещенного когда-то Сталиным и затопившего теперь адыгейские аулы и нависшего над краевым центром «рукотворного» Краснодарского…

Говорил он и о «вертикали дураков-ортодоксов сверху донизу», истовое служение которых руководству страны обеспечивает им непотопляемость – вместе с почти пожизненной возможностью беспрепятственно заражать мертвечиною все вокруг, говорил и об умниках, небезвозмездно, само собой, поощряющих грузинских да азербайджанских цеховиков, о ползучей армянской экспансии и подпольных миллионерах, которые стремятся влиять на власть… Обо всем том, что через два десятка лет выплеснулось-таки из кавказского котла – с помощью все подбавлявших огоньку кашеваров мировой закулисы.

«Какая птица и, сидя у кабинети, усе сверху видить?.. Ну, праильна: Голуб!»

Это потом уже, постоянно возвращаясь, словно веревочкой привязанный, на Кубань, наслушался я о нем и дружеских подначек, и безобидных шуток, и уважительных рассказов о бесхитростной простоте и доступности.

Как-то ездил с уже пожилым, с неторопливым и добродушным водителем по фамилии Рыков. Позволил себе как раз насчет фамилии его пошутить, и он вдруг притих, заулыбался, завздыхал и начал рассказывать: «Шеф у меня был. Второй секретарь крайкома партии. Потом предкрайисполкома, по тем-то временам… у-у-у, шишка! А он – ну, не поверите. И тоже вот иногда – насчет фамилии. Были с ним на полях под Новокубанкой – вдруг бежит к машине, да так, что Недилька, секретарь-то райкома, не поспевает за ним. Федор Иваныч! – еще издали кричит. – Федор Иваныч! Как понимаешь, на партийной трибуне с твоей фамилией делать нечего, но штанам твоим большая честь выпала – выйдут сегодня на трибуну, выйдут… а ну, снимай!» Я ничего не понимаю, за пояс схватился, а тут уже и Недилька: «Руки им поотрывать за такое шитье гнилыми нитками!.. Николай Яковлич наклонился с земли комок поднять, размять в пальцах, а они разъехались по шву, это ж надо! Снимай, снимай скорей Федор, на совещание опаздываем: в драных пока побудешь, а Николай Яковлич в твоих перед активом речь скажет!»

Вспомнил я эту историю, когда три или четыре года назад был в гостях у давних своих новокубанских друзей. Ехали в машине с начальником ПМК – передвижной, значит, механизированной колонны – Владимиром Михайловичем Ромичевым и председателем колхоза «Рассвет» Петром Ивановичем Горемыкиным – тут я и решил их потешить. Рассказал эту байку о «штанах Рыкова», которые не мытьем, так катаньем на партийной трибуне появиться сподобились, и председатель рассмеялся: «Я вам тоже историю – слегка хулиганскую… Но она как раз его – очень верно характеризует, как говорится: никогда зря не накричит, никогда – грубого слова. Так же вот ехали – после града. А он такой в наших местах случается, что выбьет зелень, и не поймешь, чем поле было засеяно. Ну, он молчит, хмурится: все равно председатель виноват. Как ему еще?.. Я опять: ну, поймите, град был – с голубиное яйцо… И поперхнулся: ну, не дуралей, а? А он помолчал-помолчал, а потом на полном серьезе говорит: это, Петр Иваныч, смотря какой голубь!»

Шутим все… Но как нам без доброй шутки?

Ведь голову повесил – уже пропал.

Но у нас впереди – хлопо-от!

Голову вешать просто некогда.

А тогда в неожиданном задушевном разговоре с ним, который длился и длился, тек, благодаря ему, державно и раздольно, словно Кубань в большую воду, у меня возникли эти два друг дружку дополняющих образа: великая моя, богатырская «малая родина» с ее горячей, как соленая кровь, грозной историей да тугим клубком проблем нынешних и все понимающий, бесконечно страдающий от того, что бессилен многое и многое изменить, разумный, рачительный, неравнодушный хозяин.

Недаром же, нет, недаром силком отрывали потом таких, как он, от родной земли, отправляли, словно в почетную ссылку, на малопонятные должности – чтобы дать потом возможность через обезглавленную Кубань тихой сапой прокрасться на своем комбайне со специальным прицепом под консенсус сдавшему потом на родине все, что можно было сдать и нельзя, велеречивому соседу-ставрополю…

Не исключено, что сокровенный разговор с Голубем купил меня, что называется, с потрохами, своею простонародно-щедрой концовкой.

– Поезжай! – сказал он на прощанье. – Счастливого тебе пути. С Богом, пока люди встречаются… знаешь такое кубанское присловье? Но как бы там у тебя не сложилось, знай: краюха теплого хлеба и шмат сала всегда тебя на Кубани ждут!

Эх, кабы!..

Чего только со мной на «малой родине» потом не случалось и что только в родных-то краях обо мне не говорили, что не писали, чего не думали!

И в то, «еще советское» время.

И в наше, ты понимаешь – ну, само собой, понимашь?! – великое и судьбоносное время «демократических перемен»…

Какой там тебе «шмат сала», если после публикации в журнале «Наш современник» моей повести «Заступница» районная «Сельская жизнь» в адресованном мне открытом письме попрекнула, что зря-то я ел кубанский хлебушко, зря.

Да, а теперь?

То вызываешь неудовольствие большого чиновника тем, что в Краснодаре, на родной-то своей земельке позволяешь демонстративно не подать руки липовому «батьке с автобазы» Мартынову. То потом ты же оказываешься виноват, что не помог, значит, разоблачить его, такого-сякого, само собой липового – куда раньше.

И черствеет, безнадежно черствеет вдалеке от дома в Москве моя краюха, становится – хоть об дорогу бей… о бесконечную, безостановочную пока, слава тебе, Господи наш, дорогу, которую я когда-то по зову казачьей крови предпочел тихому оседлому жительству между пологих холмов родного отрадненского Предгорья – как я ему, если бы вы знали правду, этому жительству завидую!

И сало, которое когда-то предназначалось мне, так теперь зажелтело, что и на заправку степного супа со старой картошкой и с черствыми сухарями пойдет навряд ли.

Удивительно, но кое-кому, а то и слишком, слишком уж многим и невдомек, что в далеких краях, как спокон века водилось, родину свою ты защищаешь еще на подступах.

С кем-нибудь из надежных соратников. Из дружков закадычных. Из землячков.

Но чаще всего, как и должно в таких случаях быть, – в одиночку.

Только громко сказать, когда надо: казак я! Кубанец.

Кубанец.

Хоперцы мы.

С третьей линии!

И – не уронить себя. Как бы ни было тяжело, не дать согнуться плечам.

Разве это – уже не защита родного своего края и родного порога, с которого в хорошую погоду видать розовую верхушку Эльбруса – черкесской горы Ошхомахо, на которую глядят по утрам и верные мои кунаки, и общие у меня с ними, там и тут неустанно ковыряющие старые наши раны двуликие недруги…

Да я на родине, на Кубани взял бы таких нас наперечет и нет-нет, да и спрашивал бы письмом, телеграммой или позванивал: мол, как ты там, земеля? Не сдался? Держись!

Нам отступать никак нельзя. И – нигде. Где бы ни жил. Как бы далеко от родных мест не заехал. Нам – нельзя.

Мы – порубежники. И остаемся ими всегда и везде.

И разве и хлеб, и сало мне и впрямь для того, чтобы брюхо набить?

Да нет!

Для того сказано и было, чтобы далеко на чужбине в голодные и холодные дни согревал себе душу воспоминанием о теплой своей, о зеленой родине.

То же и с землячеством в Москве. То же самое! Не для того оно, чтобы напоить-накормить, хотя и этим ему теперь приходится при нашей-то всеобщей нищете заниматься. Главное – чтобы не опустела душа казачья в столичной суете. Чтобы всегда готова была услышать призывный клик трубы, зовущий на помощь родине.

А, может он, как всякий большой политик – всего-то навсего опытный хитрован?

Сумел ведь меня, вроде неприручаемого, приголубить!

На всю жизнь.

Кто-то однажды ехидно спросил: а книжка, мол, твоя – «Голубиная связь». Не о нем ли? Не о кубанском землячестве в Москве? Нынче тоже, что там ни говори, Голубь – как бы прямой твой начальник. Глава землячества!

Не о нем книжка.

О нас обо всех.

Для того и написана, чтобы чаще вспоминали о синем небе над головой.

И о птицах, летящих в чужие края и непременно возвращающихся на родину.

Дай Бог им сил!

И нам всем.

Запомните?

Перепишите себе, как некогда в детстве – в альбом:

«При объединении людей духом своим происходит такое же явление, как в стае птиц, когда птица стаи становится выносливей на несколько порядков, в три раза выше ее реакция. У стаи птиц появляется также сверхволя, сверхсознание, сверхзащита, благодаря которым они преодолевают многие тысячи километров. Они становятся неуязвимыми для хищников, даже могут спать внутри стаи и высыпаться гораздо быстрее.»

Перепишите!

Нынче для нас для всех это важно, как, может быть, на Руси еще никогда.