355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Гарий Немченко » Газыри » Текст книги (страница 13)
Газыри
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 22:53

Текст книги "Газыри"


Автор книги: Гарий Немченко



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Скорее всего…

«Ряженый»

Перед открытием научной конференции «Мужское начало в традиционном и современном обществе» стояли в одном из просторных залов Центрального музея на Поклонной горе, когда поодаль прошел высокий казак в черкеске, с кинжалом на поясе, но без папахи: прошел медленно, почти торжественно, чуть ли не церемониальным шагом – прямой, словно, и правда что, «аршин проглотил», с видом независимым и даже как будто строгим…

– Кубанец, – сказал я тем, с кем рядом стоял, глядя казаку вслед. – Землячок… Это кто же-то?

– Не знаете его? Адвокат. Яцына. Олег Иванович.

И то, как точно и с подробностями было сказано, словно совместилось с образом незнакомца: это, мол, не кто-нибудь. Не хухры, как говорится. И не мухры.

Не исключаю, что я невольно вздохнул.

Сам форму надевал дважды: первый раз – на примерке в ателье в Краснодаре, когда еще в 90-ом, еще в мифической роли «московского атамана» тоже решил пошить себе гимнастерку и «гали» из черного сукна – тогда чуть не все кубанцы ходили в этой паре с уголком красного шеврона на левом рукаве рубахи: знак готовности к самопожертвованию… эх!

Вечная вам память, погибшим в Абхазии, в Чечне или, как Саша Берлизов, в Приднестровье, вечная память – искупившим фанаберию, хитрованство, излишнюю доверчивость и душевную простоту, а то и непроходимую глупость многих других, кто донашивает либо давно уже доносил похожую пару с нашивкой, к столь многому обязывающей…

Надеть форму хоть разок после примерки я не успел – «отобрал» казаковавший младший: его как раз «кликнули» областным атаманом…

Второй случай: пришлось надеть военно-полевую офицерскую форму без каких бы то ни было знаков различия, когда покойный иеромонах Иннокентий Просвирнин – светлая память, отче! – дал мне послушание отслужить молебен на Куликовом поле, тоже в 90-ом году. И – все.

Потому-то, не исключено, я невольно вздохнул: завидую уверенности, с которой облачаются в казачьи доспехи другие, но сам не могу почему-то себе этого позволить…

Казак был явно младше меня, но я первый подошел к нему поздороваться да познакомиться: уважение к форме! Тут выяснилось, что родители его когда-то жили в Отрадной, там старший брат родился, но потом они переехали в Армавир… потом в Новороссийск, в Краснодар… далее, как говорится, – везде.

В зальчике амфитеатром, где началась конференция, сели вместе. В руках у моего соседа была полиэтиленовая сумка, из которой он достал потом невысокую кубанку, разгладил на коленях, определил в сумку снова проверял, видно, как там шапчонка себя чувствует. Нет-нет да принимался он потихоньку расспрашивать меня об Отрадной, и я сказал ему: мол, у меня с собой четыре моих тома, которые вполне могут послужить учебным пособием по нашим краям – в них все больше об отрадненском Предгорье, так вышло…

После конференции определил он четыре моих тома в сумку, где перед этим лежала папаха, пошли мы к остановке автобуса, чтобы доехать до метро.

Перед спуском к станции у Киевского вокзала он вдруг спохватился было: не успел на воздушке покурить. Тут же махнул рукой, мол – потерплю до своей конечной, но я, то и дело ловивший направленные на него любопытные взгляды, из солидарности сказал ему: давайте здесь – все лишнюю минуту поговорим.

А как на него, и правда, глядели!

Кто – с явной насмешкой, кто – с нарочитым изумлением, а кто и с откровенным восторгом… Вот парочка прошла, и она дернула его за руку, он перестал что-то говорить, обернулся, оба, замедлив шаг, долго глядели… Вот потеплел глазами и поправил ус пожилой человек с клюкой… Вот двое молодых кавказцев, которые по вошедшей недавно в моду полупрезрительной привычке никому дороги не уступать, прямо-таки наткнулись на моего земляка, оба недовольно фыркнули – ну, прямо-таки как бродячие коты перед породистым псом…

За снующими мимо можно стало заметить остановившихся широким кружком зевак: но ведь было, и правда что, на кого поглядеть!

На Олеге Ивановиче добротная бекеша с выпушкой и с высоким стоячим воротником из такого же серого курпея, кубанка самую малость заломлена, но малость эта как бы даже очень расчетливо говорила о столь многом! Хромовые сапоги чищены до блеска, а за широким офицерским ремнем нагайка смотрится вовсе не как безделица…

На визитке Яцыны, которая лежала в моем кармашке, над символическим щитом значилось: «Международная коллегия адвокатов „Санкт-Петербург“». Пониже фамилии с именем-отчеством уточнялось: «Вторая Московская юридическая консультация». Такой вот «адвокат», значит…

Продолжая наш разговор, спросил у него: как понял, мол, земляк «имеет место быть» не только в Москве – еще и в Санкт-Петербурге, и в Твери… Мол, сам такой: одной ногой на Кубани, другой – в Сибири. Используя знакомую нынче не только вам, но, благодаря стараниям средств массовой информации – всем и каждому, терминологию, Москва, мол, – всего лишь «пересылка», да только ездить становится все накладнее, скоро совсем невозможно станет: вы-то как – выживаете?

– В Тверь мы сразу после Кубани переехали, – неторопливо заговорил Олег Иванович. – Там я и заскучал. Более того: болеть начал. А потом вспомнил: а что же я с собой землицы-то не захватил? Земельки кубанской. Ай-яй! Пришлось специально в родной Краснодар съездить. Набрал там. Привез. И по углам в квартире в картонках поставил. Посыпал под кроватью. Про запас маленько припрятал… И хворь – как с гуся вода.

– Помогла родная земелька? – спросил я с интересом.

– Да ведь первое средство, – сказал он неторопливо, и серьезное, как бы даже задумчивое лицо его улыбка тронула: возникла в серых глазах, русые усы шевельнула, ушла в уже полуседую ухоженную бородку. – Недаром ведь раньше-то: если покупали корову навывод… в другую станицу. В другой хутор. То непременно брали немного землицы с хозяйского двора, посыпали в своем сарае. Не только рядом со стойлом, но и на дно яслей обязательно. Под ноздри. Тогда она не будет болеть. И молоко не упадет. Как давала, так и будет давать… А вы не знали?

Стыдно сказать: не знал!

Может быть, раньше слышал, да потерял это знание в торопливости городских дней.

А ведь корова у нас была: по настоянию двоюродного деда в последнем письме с фронта и на его аттестат купили в сорок четвертом, когда уже пришел с войны мой отец, в черных очках и с палочкой. Он потом доставал сено, давал деньги на все, связанные с коровой расходы, а у нее кроме клички Марта так и оставалась до конца торжественное, как отчество, да уж больно жалостливое всегда: «Васина память.» Это как прикипело. Уже недавно младший мой братик, которому тоже теперь за шестьдесят, как бы ни с того ни с сего вдруг сказал мне полушутливо, называя на станичный манер: «Мы, братка, с тобой гордимся, что на этой мраморной доске в школе наша фамилия трижды повторена: все такие умные, все медалисты… А я тут как-то раздумался: дело-то кроме прочего в том, что все мы на переменке бежали „до крестной“ молочка выпить – хорошо, что рядом жила. Коровка нам крепко помогла. „Васина память“…»

Я бы до этого скорей всего не додумался, но он врач, братик, и мне было радостно и горько сознавать это: что «Васина память» с коровьим веком не кончилась, а живет в печальном размышлении опытного специалиста о нынешних, из бедных семей, школьниках, лишенных не то что кружки домашнего, только из-под коровы-кормилицы молока, но, сплошь и рядом, – кусочка хлебушка… знали бы, и правда, они, лежащие и на родных русских кладбищах, и в далекой, совсем чужой теперь стороне, как наш дед Василий Карпович – в Польше, которая «Берлин брала», а Россия наша «добже помогала» ей, эх!

– Недаром ведь раньше у казака на груди висела ладанка с землицей своего двора, – сказал Олег Иванович, и мне показалось, что он не дым выпустил, а тоже отчего-то вздохнул. – Забываем обычай… забываем!

А у меня ведь есть маленький рассказик, написанный не так давно и потому, может, не разонравившийся – «Своя земля и в горсти спасет». О том, как угнанная в Германию и умиравшая на чужбине от голода и тоски молодая женщина узнала, что недавно вернувшийся с русского фронта ее хозяин получил в награду за службу вагон кубанского чернозема, и попросила подружку украсть для нее «хуть жменьку»… Как дышала она родною земелькой, как нюхала, как растерла, смоченную слезами, ее по лицу, а наутро ей вдруг стало легче, неожиданно для себя приподнялась и поняла: выжила!

Историю эту в одной из соседних с нашей станицею рассказала мне о себе пожилая женщина, с которой мы столько проговорили потом о нашей Кубани, о щедрой ее земельке, но вот поди ты: тема эта, пожалуй, неисчерпаема – нет ей конца…

Сколько вдруг нахлынуло!

А ведь могли бы с Олегом Иванычем разминуться, если бы не его казачья форма…

Нынче всех одетых в традиционную одежду – под одну гребенку: мол, ряженые!

Тем радостнее различить вдруг посреди шутовства осознанное, неколебимое служение… ты подумай, подумай!

Или окончательно решил, что с тебя «Газырей» твоих достаточно, а черкески не надо?

Газырь от Александра Дюма

Не знаю, «раскусит» ли великий романист, что такое «газырь» на страницах последующих, а в начале своего «Кавказа» – записок о путешествии 1858-го года в наши и прилегающие к нашим края – сообщает о газырях, как о патронах: «Невинный русский тулуп, наивную калмыцкую дубленку сменила черкеска серого или белого цвета, украшенная по обеим сторонам рядами патронов.» И далее на нескольких страницах тоже говорит о «патронах».

Но не в том суть. Главное – во многом объясняющее и то, что происходит в России и на Кавказе поныне – проницательный француз ухватил и выразил с присущим ему изяществом:

«В России все зависит от чина: это слово означает степень положения в обществе и, мне кажется, происходит от китайского. Сообразно вашему чину поступают с вами или как с презренной тварью, или как с важным господином.

Внешние признаки чина состоят из галуна, медали, креста и звезды. Носят в России звезду только генералы. Мне сказали перед отъездом из Москвы:

– Странствуя по России, там, где не найдете ни куска хлеба в гостиницах, ни одной лошади на почтовой станции, ни одного казака в станицах, прицепите какой-нибудь знак отличия – или в петлице, или на шее.

Подобная рекомендация мне показалась смешной, но я скоро убедился не только в ее пользе, но и в необходимости. Поэтому я повесил на мой костюм русского ополченца испанскую звезду Карла III, и тогда, действительно, все переменилось: видя меня, спешили не только удовлетворить мои желания, но и даже предупреждать их. Поскольку в России за немногим исключением одни только генералы могут носить какую-нибудь звезду, то меня величали генералом, не зная даже, какая на мне звезда.»

Вот.

А мы хотим, чтобы нынешние атаманы да казачки не разукрашивали себя галунами да не цепляли бы на грудь все, какие можно и нельзя, ордена!

И правда что, – кто он? Человек или тварь дрожащая?..

И снова я вспомнил, как дома у Толи Заболоцкого – не только шукшинского оператора, снявшего в том числе и «Калину красную», но прекрасного фотохудожника, хорошего, как выяснилось, прозаика, самодостаточного художника вообще – увидал великолепный снимок знаменитого скульптора и сказал ему:

– Ты дружишь со Славой Клыковым, часто бываешь у него. Не мог бы ты его однажды спросить: откуда у него звание генерал-полковника «казачьих войск» и что это за казачьи войска?

Толя понимающе улыбнулся:

– Да я пытался… Но как только начинаю об этом, он гонит меня из дома.

Это всеми-то и вся обласканный Клыков!

Что тогда остается нашим растущим как бурьян на станичном выгоне «возрожденцам»?

Трикитания

По дороге в Новокубанск, в автобусе «Майкоп-Ставрополь» вдруг вспомнил Горячий Ключ, вспомнил магазинчик «Санги», в котором я чрезвычайно серьезно спросил продавщиц: а не писателю Владимиру Санги он принадлежит?..

– Что вы, что вы! – замахали они ладошками. – Это сокращенно «сангигиена» – вот что такое «Санги»…

– А я-то думал, – говорю им, – что это друг мой разбогател!..

Вспоминал потом Володю, свое знакомство с ним, при котором он простодушно и в то же время значительно сказал:

– Нивх я, нивх… Нас осталось несколько тысяч.

Поскольку был тогда я парень – палец в рот не клади, тут же сказал ему: да что ты, мол?!.. А я – пивх. Нас, настоящих пивхов осталось и того меньше…

Были мы в одной поездке с Витей Вучетичем, с Вучем. Ему эта история очень понравилась, и он тут же придумал мне славное и звучное имя: пивх Гагарий.

А нынче вот размышляешь: такой поток пития хлынул на родину, что «пивхов» скоро, и действительно, останется куда меньше нивхов.

Вот размышлял я об этом, размышлял, вспомнил, что потом уже, в очередной раз горько пошучивая, обозначал свою национальность так: самусан. Самусаны, мол, мы. Сами с усами… И больше всех остальных не терпим лапши на ушах.

Вспомнил об этом своем любимом треугольнике Северный Кавказ – Москва – юг Западной Сибири, который сердечный друг Слава Победоносцев называет «ареалом обитания», и тут мне вдруг в голову пришло, что это – те самые «три кита», на которые опирается и творчество мое, и вся моя жизнь, и что страну, в которой я проживаю, можно называть Трикитания… разве, и правда что, плохое название?

Тем более что в нем так и слышится скитание, от которого и произошло название скифов.

Очень полюбил я свою Трикитанию, очень…

А нынче неожиданно пришло в голову, что не только о древних скифах может напоминать это слово, но о здравствующих и процветающих ныне китайцах… не Трикитая ли, а?!

Собственно Китай – первый, Сибирь – будущий второй, а мой-то «ареал» как раз и есть – третий.

Или хватит с нас одного?

Или, во всяком случае, двух – и точно?

«Из ряда вон…»

Сегодня ранним утром, 26 ноября, пил чай и слушал передачу новокубанского радио. Речь шла о тех людях, которые преспокойно пропивают себе те первоначальные деньги, которые им дали в порядке компенсации за убытки во время июньского потопа, и не торопятся нести справки на получение второго «транша» – основного, который поэтому может быть отозван…

«Из ряда вон вопиющий факт!» – сказал об этом выступавший по радио чиновник.

К характеристике новокубанских «пивхов»?

Белые стихи о Черных горах

Все не давали мне покоя красивые, полные достоинства лица погибших в клубе ЗИЛа чеченок: они будто придремнули. Как будто сладко уснули…

Не надо общих рассуждений о терроризме – это всего лишь штрих.

Но вот напоминал о себе. Тревожил душу.

А я как раз мучительно размышлял о «пушкинском» романе Юнуса и неожиданно родился стих, который, думаю, наверняка в него ляжет: именно как присланный писателю-черкесу московским кунаком его белый стих – «ПОЯС ШАГИДА».

 
Как могло получиться,
что рыцари Кавказа
стали надевать ожидающим их невестам
не пояса верности,
но – пояса шагидов?
Или невесты надевают их сами,
и они-то как раз и есть
пояса верности
нашему седому Кавказу?
И как получиться могло,
что на глазах русских рыцарей
Кавказ —
«наборный пояс России» —
пьяная тварь
чуть не в миг
превратила
в один почти сплошной
пояс шагида?!..
 

Размышления о «наборном поясе России» начались десяток, а то и полтора десятка лет назад, во всяком случае в «Кавказском этикете» они уже есть, а в книжке небольшой этот очерк вышел в 1994-ом году…

Взял с полки майкопской этажерки тонкое – майкопское же – издание: «Короли цепей». Приходится самого себя цитировать, но что делать?

«В прошлом веке, в начале нынешнего Кавказ называли наборный пояс России… Но мало, мало, я теперь убежден, задумывались мы о том, к чему это нас обязывает. Недаром ведь снять пояс означало предаться отдыху, праздности и безделью, а надеть его, препоясать чресла, как в старину писали, – быть готовым к неустанному служению в дни мира и в дни войны. Быть сильным. И быть бдительным.

Сам, спасибо добрым людям, понял это давно. И очень хочу, чтобы умом и сердцем сознавали это дети мои и внуки.»

Подумать теперь: какая с тех пор перемена в размышлениях!

Выходит, с развязкой «кавказского узелка» мы нисколечко не продвинулись – более того, более…

Кое-что о бездельниках…

Предыдущий «газырь» вызвал одно невольное воспоминание.

В 1997-ом, когда был в Ижевске на 50-летнем «юбилее» АК-47, многих и многих по всему миру лишившем и громких юбилеев и скромных дней рождения автомате Калашникова – мы поехали якобы «на охоту», на самом деле – в загородный охотничий дом, где приехавшие из Москвы киношники-документалисты хотели снять сцену охоты знаменитого конструктора – Конструктора, как он любит, чтобы его называли.

Только что вышла книжка «От чужого порога до Спасских ворот», которую я помогал делать Михаилу Тимофеевичу: режиссер фильма – как я убедился потом, успешно совмещавший эту профессию с актерской, – только что сказал Конструктору, что всю ночь сидел над ней и несколько раз к глазам его подступали слезы…

Как-то очень быстро мне стало ясно, что фильм будет таким же показушным, какой была эта «охота»… Первой, надо отдать ей должное, это раскусила охотничья собака, по-моему, это был хороший гончак. Как радостно собирался он на «охоту»!.. С каким недоумением тут же возвращался: для того, чтобы киношники могли сделать дубль.

Потом он поверил снова, что охота все-таки состоится, опять радостно заскулил, кинулся вперед… но ведь им нужен был всего-то навсего проход Конструктора с охотничьим ружьем и с собакой.

Несколькими дублями бедного пса окончательно задергали, и даже кусочки колбасы и ломтики сыра не могли подвигнуть его на продолжение съемок… другое дело – люди!

Профессионалы, само собой.

Продолжали снимать свою бодягу, а мне сделалось не то что скучно – тоскливо.

С удовольствием откликнулся на предложение попариться и в баньку собрался задолго до того, как была истоплена – посмотреть, как егеря ее готовили да заодно с ними «потрепаться»…

И вот шел я, начал было спускаться по лестнице, ведущей из нашего коттеджа, и тут оказался вровень с окном, за которым продолжалась съемка: теперь Конструктор сидел в кресле возле уютно игравшего пламенем камина, а перед ним стоял тянущий к нему руки режиссер:

– Не так, умоляю вас, не так!.. Давайте еще раз.

Отступил вглубь комнаты, а Михаил Тимофеевич прерывающимся своим тоненьким голоском снова, я так понял – в который раз, начал:

– На Кавказе старый джигит говорит молодому: «Бездельник! Ты хочешь добывать хлеб потом, а не кровью!..»

– Опять! – вскинул руки картинно страдающий режиссер. – Вы неправильно говорите текст, – и упал на колени перед Калашниковым. – Умоляю вас, произнесите правильно… как там? – и выкинул вверх ладонь. – Бездельник!.. Ты хочешь добывать хлеб кровью, а не…

– Да нет же! – тоненьким голоском перебил его Калашников. – В том-то и суть: для него пот – это безделица для джигита, а вот кровь – кровь как раз и есть дело… он им столько лет занимался… столько лет людей убивал. И хочет теперь, чтобы молодой тоже…

Продолжавший стоять на коленях режиссер залепил вдруг себе ладонью в лоб:

– Ах, вот оно!.. Да-да, вы правы, ну, конечно: простите меня, простите! – и, поднимаясь, уже командовал левой рукою оператору. – Еще раз – эта сцена…

И Калашников с явным подъемом начал опять:

– На Кавказе старый джигит говорит молодому…

Я пошел по ступенькам, плечи у меня тряслись от смеха: задница! – думал о московском режиссере. – Как же ты всю ночь читал книгу?.. Что в ней, выходит, видел?.. Чего рыдал-то?!.. А Калашников, Калашников-то – а?!.. Как без всяких сомнений и будто свое, давно выстраданное старую кавказскую поговорку пустил в дело в очень подходящий момент… и – что это?.. То ли в нем кавказские корни отозвались? Отраденские. Потому-то вставленная в текст «литературным записчиком» древняя черкесская хула в адрес «современной» той жестокой поре «молодежи» – давно любимое мной присловье – тут же стало родным и ему… или тут другое? Ох, понял я это, слишком хорошо уже понял, что оружейному конструктору деталь из чужого образца к своему приспособить – дело обычное… как так и надо!

Сколько раз жаловался Конструктор на Галила Узиль-Блашникова, «создателя» израильского «узи»… А потом как-то увидал у него цилиндрический – на шестьдесят, что ли, патронов – магазин, и Михаил Тимофеевич, словно предваряя возможный мой вопрос, пожаловался:

– Подарили за рубежом… не выбрасывать же. А Виктор, не спросясь, тут же – к своей конструкции… там и автомат, правда. Говорю: не для дела. Напугать если – только и того… сыплет, как горох, а толку, толку!

«Островитяне»

Для начала две цитации Александра Дюма:

«Нынешние черкесы – один из самых воинственных народов Кавказа – именуют себя адигами. Корень этого слова „ада“, что переводится как остров.»

И через полторы сотни страниц:

«Но где, но как, но далеко ли шла Кавказская стена?.. Весть между двумя намазами (т. е. около шести часов) перелетала по этой стене от моря до моря! – говорили мне татары. Теперь мы не знаем вести о ней самой – и, признаться, это не много делает чести русской любознательности.

Как бы то ни было, этот образчик огромной силы древних властей существовал и теперь дивит нас и мыслью, и исполнением. Подумаешь, это замыслили полубоги, а построили великаны. И сколь многолюдны долженствовали быть древле горы Кавказа! Если скудные граниты Скандинавии названы – следует латинское название – как же не дать Кавказу имени колыбели рода человеческого? На его хребтах бродили первенцы мира; его ущелья кипели племенами, которые по ветвям гор сходили ниже и ниже и, наконец, разошлись по девственному лицу земли, куда глаза глядят, завоевывая у природы землю, а потом землю у прежних пришельцев с гор, вытесняли, истребляли друг друга и обливали потоками крови почву, над которой недавно плавали рыбы и бушевал океан.»

(Тут придется вставить в строку примечание А. А. Бестужева-Марлинского, чьими текстами стремительный в работе Дюма пользуется, не исключено, что – дословно: «Когда одни выси Кавказа были видимы из-под воды – они необходимо походили на цепь островов, и вот почему, полагаю я, кабардинцы, древнейшее племя Кавказа, называют себя адеге – т. е. островитяне.»)

«Положим, что персидские или мидийские цари могли волей своей двинуть целые народы для постройки этой стены; но вероятно ли, чтобы сии народы могли жить несколько лет в пустыне малонаселенной, лишенной избыточного землепашества? Вероятно ли, чтобы гарнизоны крепостей и стража стены, всегда ее охранявшие, имели продовольствие из Персии? Не правдоподобнее ли положить, что горы сии, тогда мало покрытые лесом, были заселены многолюдными деревнями, золотились роскошными жатвами и что для сооружения этого оплота от северных горных и степных варваров употреблены были туземцы? Не правдоподобнее ли… но что такое подобие правды, когда мы не знаем, что такое – сама правда?..»

Как это сходится с «Кавказской Атлантидой Платона», написанной кабардинцем «московского разлива» Володей Боловым, и в самом деле – титаном (они, по его мнению некогда населяли Кавказ, а мы сегодняшние – по выбору, кто этого заслужил, вернее – доказал это горбом своим либо башочкой – потомки титанов, то-есть как бы титаны тоже… титанята?).

И как это любопытно в применении к нынешнему «островному» положению и Кабарды, находящейся в окружении подпертых Ставропольем республик, и еще больше – к собственно Черкесии, прижатой Ставропольем к Краснодарскому краю и ограниченной с горной стороны Карачаем. Но больше всего это относится к Адыгее, находящейся теперь посреди Краснодарского края, со всех сторон – словно, и в самом деле, «окиян-морем» – им окруженной.

Невольно вспомнил, как на недавних республиканских торжествах в Адыгее Пшимаф Шевацуков, профессиональный историк и профессиональный военный, полковник по званию, вместе с которым мы в девяностом начинали в московских землячествах – он в адыгейском, а я – в казачьем, громко сказал с трибуны, что Кубань, словно родная сестра, крепко-крепко обняла Адыгею…

Как у него при этом голос зазвучал!

Тоном своим сказал куда больше…

Но что делать?

Во всех нынешних пламенных разговорах о великой Черкесии, в горячих мечтах о ней есть, видимо, то же самое, что имеет место у нас, когда упоминаем Святую Русь… Какая-то вполне понятная составляющая народной мечты, без которой-то и жить было бы скучно и грустно…

Вернее, не народной, а больше – национальной, привнесенной в народное сознание и развитой в нем теми, кого принято считать современной интеллигенцией адыгов-черкесов.

Но – опять же! – что делать?

Если сообща хотим выжить.

По отдельности – наверняка не получится.

Не дадут.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю