Текст книги "Газыри"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

«Не бойся – крепость бедняка»

Не помню точно, чья это поговорка: черкесская, осетинская либо чья-то еще. Наша, в общем, – кавказская. Горская.

И что любопытно: если другие пора и подновить, потому что давно настали иные времена – эта истина остается незыблемой. Что имею в виду?

Предположим, раньше говорили: хочешь сказать правду – рядом держи оседланного коня.

Спасет ли это сегодня? Конечно, нет! Хочешь сказать правду нынче: держи рядом мощный «джип» с работающим двигателем. Личный самолет. Копию того, что сказал – у какого-либо юриста либо в банковском сейфе. Имей охрану.

Часто все это заменяется квартирой в Москве, которую работающий в провинции чиновник предусмотрительно покупает заранее. Турнут его, и – куда он?.. А – в Белокаменную!

С этим примерно ясно – коснемся другой старой пословицы: крепкие стены джигита – его шашка. Как с этим-то нынче быть?

Вон, какие дворцы стоят у джигитов по всему Кавказу! Какие крепости: с бронированными дверями, с пуленепробиваемыми стеклами, с волкодавами во дворе, с телекамерой у входа, с телохранителем – в спальне под кроватью…

И только у бедняка осталась та же самая «крепость»: не бойся, брат!

Положись на Единого Бога.

Царь – писатель…

Наверное, кто-нибудь так и озаглавит потом свое памятное слово о Викторе Петровиче Астафьеве.

Из всех современников последних дней своих, конечно же, он был самый глубинный – вот тебе и связи, которые, пожалуй, давно уже существовали в подсознании… Стал перебирать: самый талантливый? Самый мастеровитый? Какой еще может быть – самый-самый?.. А выплыло вдруг это: глубинный. Самый народный.

В этом и мощь его – первозданная, как недавно еще – Сибирь, которая, подумаешь иногда, не часть планеты Земля, а – часть Космоса.

Отсюда же во многом и то, что склонны мы считать недостатками: противоречивость, несговорчивость, вздорность. И – хитрованство.

Но кто из нас не таков?

А я-то нарисовал свой портрет (разумеется, во второй его, нижней части).

Сказали по телевизору, что он скончался, и я вышел во двор, пошел в конец огорода – там есть единственное местечко, откуда в прогал между крышами и деревьями видать, как всходит солнце.

Заря была перед этим очень яркая, потом вдруг потухла, и солнце начало прожигать темно-синюю, почти черную хмарь. Сам прогал чем только не был обрамлен и заштрихован: между мокрыми крышами домов и обшарпанными задниками сараев, на которых чего только не висит из старой утвари – и голые ветки с обвившими их серыми лозами одичавшего винограда, и ржавеющий остов буйного летом хмеля, и маскировочная сетка из обрывков повители на высоких бодылках, и белые завязки на одиноких от дождя потемневших колышках…

Ho вот сквозь эту путаницу вся и всего потихоньку начинает проявляться солнце – сперва как яркий желток, который покачивается в прозрачной скорлупке яйца, потом он увеличивается, наливается алым, все гуще и гуще – до серебряной, как расплавленный металл, синевы… Шар этот растет и как мыльный пузырь покачивается… солнце играет?

Неужели также, как на Пасху, когда мы стояли и смотрели на игру солнца в Дивееве, по дороге к источнику: Володя Стефанов со своими старшими, Ольгой и Сергеем, моими крестниками, и я…

И тут же еще раз подтвердилось, как мало знаем о солнце: я сощурился, и у солнышка появились лучи, похожие на кошачьи усы… А то ведь с детства рисуешь солнце с лучиками, а что они такое – на самом деле?

Стоял и думал: надо бы телеграмму дать… Но – кому?

В Красноярск? В Союз писателей на Комсомольском?

Они там поймут, что претендую на треть строки среди остальных «подписантов», многие из которых давно – а кто отродясь – только тем и заняты, что сочиняют юбилейные телеграммы да некрологи и первыми их, само собою, подписывают… Это прямо-таки стало у нас особым литературным жанром, доступным только избранным – лишь им…

Вот этой горькой колючкой Виктора Петровича и помянем?

…У нас как раз погиб семилетний Митя, когда «Смена» решила дать отрывок из «Царь-рыбы»…

Я возился с отрывком долго, очень – хорошо это помню – непричесанным, так казалось еще и потому, что текст был отпечатан небрежно, с ошибками и последующей правкой Виктора Петровича.

Потом пришло коротенькое письмецо от него: услышал о твоем горе. По себе знаю: чтобы выжить, остается только одно – забыться в работе. Пиши, как можно больше, пиши!

И вот итог. Только что программа РТ показала одно из последних интервью с Виктором Петровичем, в котором он сказал: «К сожалению, слово мое помогло народу очень мало…»

И это притом, что у Астафьева доносить слово возможность оставалась всегда.

НТВ тут же не преминуло показать небольшой сюжетец, в котором Виктор Петрович негромко и проговорочкой вроде пустил матерщинку… Зачем? Зачем?!

Тем более, что в следующем выпуске они же дали довольно длинный отрывок из интервью, в котором он говорит: была бы возможность прожить жизнь заново – ничего бы не хотел изменить. Только бы маму оставил…

Оставил жить бы, имеется в виду, – перед этим сказал, что мама в двадцать девять лет утонула в Енисее, прямо напротив дома…

Вот и сложи все это.

Позвонить батюшке Ярославу? Шипову.

Еще недавно мы с ним бились за «писательский» храм, в котором он стал бы настоятелем и в котором можно было бы поминать усопших наших собратьев, так много в жизни грешивших…

С этой идеей я так надоел Владыке Арсению, что в последний мой приход к нему с год назад, увидев меня в дверях своего кабинета, он закричал совсем по-мирски:

– Некогда, Гарик, некогда!.

Даже не «Гарий» – что уж там о «Гурии» толковать.

Такие наши дела.

Светлая вам, Виктор Петрович, память!

Жалею теперь, что не поехал, когда имел такую возможность, в Овсянку – послал балабона и перебежчика Ступенко… не слишком был щедр?

Или же – слишком горд?..

Не исключаю – как и в случае с Леонидом Леоновым, когда решил сделать подарок Саше Труфанову, – просто глуп.

Кавказские «ножницы»

Давно говорил, может быть, – уже и писал об этом не раз: что существует очень большой разрыв между высокими требованиями горского «кодекса чести» и тем, как он исполняется в обыденной нашей жизни. И так было всегда.

Только что Юнус подтвердил это в своем «Милосердии…», там так: «Правда и то, что мой русский кунак, тоже давно ставший нашим не только для меня, но для многих, кто дружески зовет его на наш лад Гаруном либо Гиреем, – кунак этот часто с печальной усмешкой говорит, что нет на белом свете других таких „ножниц“, такого несоответствия между заявкой на идеал, который содержит кавказский „кодекс чести“ и тем, как мои соплеменники блюдут его… Пожалуй, не смог бы простить ему этих обидных слов, если бы точно такие же он не говорил в глаза своим сородичам – казакам, более того – атаманам.»

Но вот на днях перечитывал – целенаправленно, имея в виду работу над романом Юнуса – «Записки о Черкесии» Хан-Гирея, и наткнулся на такие строки: «Отчаяннейший из наездников подъезжает к аулу и там, расспрашивая какого-нибудь мальчика о чем-нибудь, роняет плеть и, когда мальчик подает ему эту вещь, то, схватив его за руку, ускакивает; и дабы не могли его перед этим подозревать в подобном смысле, поджимает одну ногу под лопаткою коня, отчего послушный его товарищ, уже к тому приученный, начинает прихрамывать, что, видя, разумеется, мальчики не боятся подойти к наезднику, сидящему на хромой лошади, не подозревая в нем своего злодея-похитителя.»

Правда, – ну, какое грустное (да так и просится – гнусное) дело: ведь по этому самому кодексу, на котором его с детства воспитывают, мальчик просто обязан подойти и помочь, старшему. А подошел, и – наказан. Тут же он становится жертвой соблюдения «адыгэ хабзэ». Бедные мальчики!

Всегда помнится эта история с мальчиком, встретившим вечером всадника и, когда тот дорогу показать попросил, проводившим его до места. С мальчиком, ставшим по этикету добровольным спутником – хагреем.

Также по этикету наездник потом должен отпустить мальчика, сказав, что он свободен…

Но наездник забыл об этом, а когда вышел утром из кунацкой, увидел у двери дрожащего от холода мальчика: он всю ночь тут и простоял.

– Что ты здесь делаешь? – удивился наездник.

А мальчик послушно произнес:

– Я думал, что я тебе еще нужен.

Бедные наши доверчивые мальчики, которых мы делаем заложниками высоких нравственных правил, которые им привили…

Но мы их потом нарушаем с удивительной легкостью. Они – расплачиваются.

Когда в Ижевске я спросил Игоря Красовского, внука Калашникова, о причине размолвки деда с его дочерью Еленой, мамой Игоря, он сказал: «Дед вырастил ее комсомолкой. Она такой и осталась. Не может приспособиться. У деда опыт больше: он приспособиться смог.»

Очень емкое определение того, что со многими и многими семьями происходит, в том числе и с нашей произошло: когда Георгий наш восстал против профессора-взяточника, я не поддержал его. Время было уже такое, что на это надо было жизнь положить, как говорится.

Тогда он еще готов был это сделать.

Но я-то – уже нет.

Разве не в этом трагедия тех же «скинов» – кто, как не мы, внушал им идеи добра и правды, которые сами мы давно продали?

А любопытное это дело: от знаменитого, увешанного орденами, Конструктора до этих мальчишек…

Надо поискать это место в его книге, когда он говорит, что и седой генерал, может, мол, оставаться мальчишкой… Оно ему очень нравится, это место.

Только и всего?

И только ли «кавказские» – эти «ножницы»?

Ностальгия под названьем «Горячий Ключ»

Ну, вот – здесь можно и без текста обойтись: обо всем говорит сам заголовок.

Сидел в своем номере, наслаждался не только одиночеством, но еще и сознанием, что здесь-то его всегда можно будет продлить, по крайней мере, в течение тех трех недель, которые предстоит тут провести. Вглядывался в знакомый вид за окном: побитая первой ржавчиной листва старых лип, на одной из которых, у самой макушки пристроился идеально круглый шар омелы, за липами купы деревьев позеленей и над ними сильно зажелтевший край ближних гор… как это там? Мол, утром смотри на горы, а вечером – на воду, и душа твоя будет пребывать в мире и спокойствии.

Но дело в другом: душа в мире, потому что вернулся в любимые места, о которых столько когда-то написал, оказался в хорошо защищенном прошлом, где так тепло и уютно…

На первый взгляд здесь много перемен, самых разных.

Под вывеской милиции пониже на стене висит ящик вроде почтового, на нем надпись: для обращений граждан, их вынимает лично начальник отдела… как на Дворце дожей в Венеции, а? Там, правда, было так: анонимные обращения не рассматривались, а за клевету автор письма мог и схлопотать… Это что – уже тоска по настоящей демократии?

По дороге в Дантово ущелье коснулся ладонью знакомого камня с арабской вязью: два века назад поставили на том месте, где умер возвращавшийся из Мекки знатный черкес… Хотел вспомнить его имя, стал оглядываться туда и сюда, но таблички с подробностями его жизни теперь не было… утащили, потому что была из дефицитной теперь бронзы? Сбил какой-нибудь «Вася», который «здесь был»?

Как «приписной черкес» – выражение Аскера Евтыха, светлая ему память! – решил, что надо непременно поговорить об этом с главным врачом, с Игорем Викторовичем. Пока его нет, маленько приболел, и когда молоденькая, но чрезвычайно строгая от понимания всей значимости возложенных на нее обязанностей секретарша сказала мне об этом сквозь зубы, хотел было, как в давние времена молодости пошутить: «Как?! – сказать на полном серьезе. – Опять приболел и снова – без меня?!»

Как в том анекдоте про купца Епишкина: не пойму-ут!

Немчики-болгарики

На ступеньках ведущей к бювету с минеральной водичкой галереи, где местные травницы раскладывают на тряпицах сухие пучки, а мужички, лесные копатели, на каменный пол кладут рядом со своими замызганными рюкзачками еще живые клубни мандрагоры или тяжелые обрубки адамова корня, увидал бабушку с нехитрым товаром: груши кучками, россыпь каштанов и букетики цинний разного цвета…

– Не буду брать, мать, извини – я спросить, – говорю дружелюбно. – Как тут эти цветы называются?

– Это у нас болгарики, – отвечает она охотно.

Такое название слышу впервые:

– А то, что их еще – панычи…

– Да вот хотела тоже сказать: панычи, правильно.

– А по научному их – циннии…

– Цинии? – переспрашивает с интересом. – Вон оно…

– А в моей станице их называли «немчики», – не могу не продолжить свой «социологический опрос». Нет, правда: у мамы в цветнике их всегда полно было, и в детстве это считалось как бы само собой разумеющимся: какие же еще цветки и должны расти у Немченков, как не эти?

Но после такого названия их я больше не встречал, а в станице переспросить кого-либо из старших все забываю… что у молодых спрашивать? Не знают ни одного из этих вот теперь – четырех.

– Немчики – никогда не слышали?

Добрая душа, она как будто силится вспомнить:

– Не-а, – вздыхает отчего-то. – У нас – болгарики.

Но откуда, думаю потом, стоя со своею чайной чашкой в бювете, эта явная смысловая связь? «Немчики» – значит, явно «не наши», «не здешние»… Но ведь и «болгарики» – тоже. В этом названии, правда, «место рождения» цветков определенней. Или всего лишь страна, из которой они в Горячий Ключ прибыли?

Как многие семена – на крыльях ветра?

А что если, думаю теперь, это говорит вот о чем: до войны их в кубанских наших краях не водилось или, во всяком случае, водилось мало, а после победы кто-нибудь привез щепотку домой: один – из Германии, другой – из Болгарии… Не все ведь везли шмотье или, предположим, дефицитные по тому времени иголки для швейных машин… Набил ими чемодан, а на родине открыл – чемодан денег! Были среди победителей и такие вот простаки, такие чокнутые, которые везли нехитрую какую-нибудь диковинку: себе и детям с внуками на долгую память.

О победе, которую у всех у нас потом отобрали…

Может, в какой другой станице или маленьком кубанском городке они и «венгериками» называются, эти цветки?.. «Мадъяриками». Или, предположим, «полячиками» или «чехариками»?

По чистеньким городкам, по столицам стран восточной Европы в незабываемое то лето своею рукой собранные семена и в крошечном пакетике, сделанном из приготовленной на махорочные завертки газетной бумаги, привезенные в нагрудном кармане солдатской гимнастерки либо лейтенантского кителя…

Немчики-болгарики, эх!..

Вид из окна

Нынче догадался, наконец, отодвинуть занавесь до края окна – какой вид открылся! То сквозь стеклянную дверь на балкон видать было только одну липу – ту самую, с шаром омелы наверху, а теперь в оконной раме поместились все три да еще и край горы сбоку от лип – кажется, эта гора и называется Абадзехской, так, во всяком случае, сказал Шхамбий, мой позапрошлогодний майкопский знакомый, которого я спросил: а скажите-ка, абадзех, где ваша гора?..

Перед этим я попытался разузнать, что ему вообще известно об окрестностях Горячего, и он начал с того, что долина по берегам Псекупса исстари принадлежала абадзехам… Говорю ему: в книжке, изданной к 135-летию города прочитал на днях, что более ранними насельниками здесь были бжедуги, но потом буквально за несколько лет абадзехи их вытеснили на равнину… похоже на правду, если учесть, где теперь родовой аул всех Чуяко – Гатлукай – влево от краснодарской трассы. Обычное в этих благодатнейших краях дело – мирное, а то и с кровью вытеснение одних другими…

День перед этим стоял удивительный, только в наших кубанских предгорьях, в наших тихих долинах светит такое безмятежное осеннее солнце – в такие дни думаешь: разве могут черкесы, и правда, забыть хоть когда-нибудь, какого рая лишила их в позапрошлом веке кавказская война, которую зовем покорением…

Но вот и от нас уходят эти земли, так всегда было: свято место пусто не бывает… райские места тоже.

И вот стоял я у окна, размышляя обо всем сразу: об этих местах, о предстоящей мне в Майкопе работе над романом о Пушкине, о наших подмосковных местах, о том, как я все приставал к отцу Феофилу: ну, где, где доказательство того, что Александр Сергеевич бывал мальчишкой в Саввино-Сторожевском монастыре?.. И как отцу Феофилу одна из прихожанок передала, этот стих о «тихих берегах Москвы», где «церквей венчанные крестами сияют ветхие главы над монастырскими стенами» – «издавна почивают там угодника святые мощи…» Конечно же, это о преподобном Савве, в который раз сказал я себе и тут же подумал, что святой Савва – покровитель русской государственности и законных правителей России…

И что-то такое очень тревожное опять пронеслось в душе, смутно подумалось, что происходящее на Кавказе, включая события в Чечне – всего лишь отвлекающий маневр, как это бывает в большой войне, и что на самом-то деле мы давно уже теряем Москву и теряем Россию…

Песня о твердом слове

Все пытаюсь бороться с разгильдяйством своих сыновей да внуков: назвал, мол, час, когда будешь дома – будь добр, не заставляй себя ждать… Тем более, братцы, если вы казакуете – казак ведь волен до произнесенного слова, а потом уже – слуга его, раб, если хотите… Это у москвичей есть такая привычка: хорошо, мол, договорились, но перед тем как собраться – перезвонимся еще раз… да зачем?

Уж если, как говорится, камни с неба – другое дело.

А коли камней нету – чего лишний раз языком-то бить?

У казаков, втолковываю им, должно быть так: договорились через год встретиться, назвали место, назначили час – все дела. Через год на этом месте в назначенный час – как штык!

Но хоть говори – как, само собою, и мне в свое время – хоть не говори: толк один.

В очередной раз осерчал, но промолчал, только в электричке написал потом такие слова:

 
Ой, если час казак назначил,
он не должен опоздать.
Если сам казак не сможет —
друга верного пришлет.
Вдруг товарищ не поспеет,
то – неверная жена.
А жена опять обманет —
конь примчится под седлом.
Если коник не доскачет —
черный ворон прилетит!
 

Прочитал Сереже Гавриляченко у него в мастерской, и он сказал: «Крутая песня!»

«Калмык-чай»

Читал «Вино мертвых» Нальбия Куека, наткнулся на упоминание о калмыцком чае и улыбнулся…

Летом, когда у нас в Кобякове гостил три денька американский «джинсовый король» Петр Иванович Величко-Роман, в свойском просторечии – «дядя Петя», я сварил этого чайку, и наш калифорниец распробовал его и высоко оценил.

И вот прошло уже несколько месяцев, как-то вечером я лег «вместе с курами», как в нашей Отрадной говаривали – чтобы подняться пораньше, потому что утречком собирался в Москву – как вдруг слышу, что Жора громко кричит, явно в мобильник, явно на ходу – приближаясь: «Это к отцу, дядя Петя, это он вам скажет – я могу только приблизительно… вот: передаю отцу!»

Посмеиваясь, вручает мне, полусонному мобильник: «Па, – Сан-Франциско!»

– Гурка, как хорошо, что ты дома! – частит наш американец. – У меня к тебе серьезный вопрос. Я делал доклад в нашем русском обществе. О своей поездке. И очень заинтересовал всех рассказом о твоем калмыцком чае… скажи мне: какую траву ты для него используешь… лошадиный… как трава называется?

– «Лошадиный», вот-вот, – начинаю выговаривать ему. – Что же ты, казак, забыл родные травы? Конский щавель!

– Ах, да! – радуется он там. – И что добавляешь?.. Скажи рецепт – наши хотят попробовать… интересно, он тут растет, конский щавель? Он, а что еще?

– Сначала двадцать минут кипятишь конский щавель и даешь ему хорошенько настояться, – начинаю я сообщать «ноу-хау» для Сан-Франциско – старый как мир черкесский способ приготовления калмыцкого чая, который они считают своим «национальным» напитком: от калмыков, мол, в нем одно название – «калмык-чай». – Хорошенько процеживаешь, добавляешь ровно столько же молока – вода и молоко один к одному. Солишь по вкусу, но надо посолоней – вспомни… Когда все это у тебя закипело, выключаешь и тут же кладешь кусок сливочного масла – граммов пятьдесят на пять литров, предположим, и круто перчишь… ты помнишь? Круто. Снова маленько даешь постоять, уже – маленько. И – пей себе на здоровье…

– Я им тут сказал, что это целебный напиток!

– Ну, еще бы!

– Как жаль, что я не захватил у тебя этот лошадиный щавель – я собирался…

– Конский, конский!

– Да, конский. Если что не будет получаться, я тебе позвоню…

– Могли бы и пригласить, – говорю ему. – Нас вдвоем – с конским щавелем. Тогда бы я мог гарантировать вам качество. Ты там подумай…

– Я поговорю, слушай, – это мысль! – обещает он чрезвычайно серьезным тоном. – Спасибо, я, кажется, правильно все записал…

Отдаю Жоре мобильник, падаю на подушку и засыпаю с усмешкой на лице: а вы, мол, думали?.. Так вот и протяну в вашей Америке – на калмыцком, который буду для вас варить… как иначе и уцелеть?.. Витя Лихоносов рассказывал, как они там с голоду помирали, когда ездила эта писательская кампания: он, Олег Михайлов, Эрик Сафонов, Стас Куняев, Павел Погорелов. Когда русские американцы пригласили их в ресторан, раскатали губы: ну, хоть слегка, мол, подпитаемся… А потом – что такое?.. Им принесли поесть, а нашим нет. Американцы едят, а наши слюнки глотают. Да в чем дело-то?! И вдруг выяснилось, что каждый заказывает себе сам – из собственного кармана.

«Р-руский офицер» Олег Михайлов возмутился, заказал себе обед на последние, какие имелись, доллары, и даже умудрился надраться… а я вот буду так, коли пригласят. Протяну на калмыцком.

Хорошо все-таки, что я успел научиться – у нашей крестной, у «мамаши Карпенчихи» да после – у двоюродных братьев, у Лизогубовых: у Юрика, светлая ему, страдальцу, память и у Володи, у младшего – эх, кабы из напитков он только калмыцким чаем и обходился бы!