Текст книги "Газыри"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Келермесская история

Двадцать первого ноября, на праздник «Архистратига Михаила и прочих Небесных Сил бесплотных» в машине Жени Салова поехали в Свято-Михайло-Афонскую пустынь, так полностью именуется монастырь под Майкопом, у вершины горы Физиабго… какой отсюда вид, забегая вперед, – точнее, забравшись на эту самую вершину – скажу, на окрестные горы: Черные – вокруг и Белые над Черными – на юго-западе.

Но это открылось уже потом, когда пошли к святому источнику, а сразу, как только вылезли из машины у ворот монастыря, увидали стоящих полукругом казаков из «Братства» Володи Сахно: давно Владимира Алексеевича – ох, вспомнил другого Владимира Алексеевича, Чивилихина…

С кем обнялись и расцеловались, с кем сердечно поздоровались, и я не успел еще по сторонам оглядеться, что называется, как приземистый широкоплечий крепыш с круглым симпатичным лицом и живыми глазами заговорил дружески:

– Хорошо, что увидал вас – давно хотел. Келермесскую само собой знаете, я там жил, мы оттуда… Там есть такой народный герой, который с советской властью боролся до двадцать девятого года, до самой коллективизации. В лес ушел, создал банду. Сперва только наши келермесские, а потом из других станиц находить его стали. Человек тридцать. На одних наводили страх, а других вроде как морально поддерживали: еще вернутся белые казаки, еще вернутся!..

А потом… Это мне перед самой смертью дед рассказал.

Сидим, говорит, около стансовета двое – вдруг он, откуда взялся, на лошади… Вскочили, а он: сидите, сидите, казаки! Не бойтесь, все: нету банды!

Соскакивает с коня, с одним, с другим – за руку. Давай, говорит, пять: последний раз видимся. Задание я свое выполнил, всех бандюков вот этой самой рукой – лично… Теперь меня энкэвэдэ тут не оставит: перебросит срочно в другое место – работы в нашей рабоче-крестьянской России еще много…

Мы, дед рассказывал, как раскрыли рты – так и сидели, а в это время тачанка поднеслась, с незнакомыми – он из правления выскочил – уже на эту тачанку, на коня своего даже не посмотрел.

Умчались тут же, а мы: во-от оно, во-от!

Вроде ж они вредили, вроде что-то поджигали, вроде кого-то ловили, мучили… А что, в самом деле? Поймают в поле комсомольцев, в ряд выстроят да шашкой чубы поотрезают. Или пуговки на штанах – кинжалами… а три десятка казаков, да каких, каких! – как не бывало.

Дед перед самой смертью мне рассказал. Раньше боялся.

Рассказал и говорит: смотри, внучек!.. Ты сам теперь думай: рассказывать кому это или не надо – не пришло еще такое время, чтоб людям – всю правду.

Да никогда и не придет.

Вы представляете?

А он так и остался в Келермесской: легендарный белый атаман… народный герой… заступник… чего только не расскажут!..

А оно – вон что.

Вы представляете?!

Пока он говорил, в сознании проплывали отрадненские истории про бандитов, про главного из них – атамана Козлова, которого убили еще позже: уже в тридцать первом. И вместе с другими энкэвэдэшниками за ним гонялся наш Вася, Василий Карпович – муж двоюродной нашей бабушки Шуры, мамаши, «крестненькой»… Как оно все на родине!

А на Кубани – тем более.

– Представляете? – переспрашивал меня бывший житель Келермесской – один из участников «Казачьего братства» Володи Сахно.

Ох, это наше братство!..

– Вы представляете? – допытывался мой доброжелатель, который давно хотел рассказать мне эту историю, – Николай Затолокин.

А я – с закрытыми глазами – все покачивал опущенной головой…

Пожалуй, из тех историй, о которых лучше не знать…

«Ми-тюш-ка!..»

Вчера была вселенская родительская суббота, которую мы провели в дороге из Краснодара в Майкоп.

«Память совершаем всех от века усопших православных христиан, отец и братий наших…»

Накануне как раз, так вышло, говорили с братом, что по сути нам не к кому поехать в Отрадную на родные могилы, и этот проезд теперь по Кубани стал для меня общими горькими поминками по родине, которую у меня отобрали – а, может, я сам преступно потерял ее.

В «Родной Кубани» говорили с Лихоносовым о явном вырождении казачьего движения, и он сказал, что собирается деликатно и мягко об этом в журнале поразмышлять, но когда появилась приглашенная им журналистка из радио «Россия», мы были уже достаточно подогреты и нашей эмоциональной беседой, и горячительным: почти без закуски.

Да и потом: разве джигит спрашивает, сколько врагов?

Он спрашивает, где они.

Пошел прямой текст о давно заевшемся «батьке Громове», о вырастившем его «батьке Кондрате», и сидевшие вокруг нас с журналисткой, в том числе и сам Витя приподнимали палец – мол, разговор на большой! – но вот теперь на меня навалилось ощущение явного интриганства Вити… выходит, так и остался я простодушным сибирячком, сыграть на тщеславии которого – как раз плюнуть?!

Обмывали мы мои «Газыри», несколько раз во время нашего «сидения», когда сотрудники его становились по отношению ко мне особенно благожелательны, Витя ревниво на меня взглядывал… может, это, и действительно, такой примерно вариант: шел бы ты со своими «Газырями» из «Нашего маленького Парижа» куда подальше!

Когда въехали в Адыгею, у меня вдруг возникло странное и как будто очень древнее чувство, что еду укрыться у кунаков… но во многом не так ли оно на самом деле?

Хотя где тут укрыться? Как?

Если здесь-то и грозят мне самые большие опасности…

Ходил, как всегда, по тропинке посреди огорода и душу опять кольнуло это зрелище почти полной разрухи: совсем покосившийся «скворечник» бывшей уборной в углу и задник подпирающей его летней кухни, тоже до того покосившейся… И с той, и с другой стороны сетки на меже давно разлезлись, а рядом с тропинкой валяются полусгнившие столбы когда-то ухоженного виноградника…

Печали добавляла горлинка в соседнем саду: так жалостно, так безысходно тоскливо она ворковала!

Вспомнилась эта отрадненская шутка взрослой беспризорщины, алкашей, от которых я, как верный сын земли своей, плоть от плоти… Считается, что в нашем великолепном парке, заросшем посаженными еще до революции японскими акациями, софорой, эти птахи сочувственно выговаривают якобы сокровенное: «Че-куш-ку!.. Че-куш-ку!»

А я все думал о нашем маленьком Мите, оставшемся лежать на Востряковском кладбище в Москве… Для меня, и правда что, серая птаха очень четко выговаривала: «Ми-тюш-ка!.. Ми-тюш-ка!»

Когда-то такой же ранней весной в Майкопе на громадный ясень за нашим забором, на улице, уселась утром плотная стая розовогрудых свиристелей – висели в голых ветвях, словно чудесные крупные цветки… Я бросился за Митей, вынес его во двор – ему было что-то около трех – и мы с ним долго любовались бесстрашно продолжавшими сидеть птицами… скорее всего, сильно устали, а что-то подсказывало им, что тут они в безопасности…

На улице уже срубили остатки совсем было разросшегося – скреб по соседской крыше и грозился упасть на угол нашего дома – ясеня… спилили старый тополь в углу митиной оградки на кладбище в Москве… и только розовые свиристели все еще живут в памяти, все живут.

Совсем постаревшая мама Ларисы поняла, наконец, что выбивается из сил… Не хочет больше сажать огород: мол, вы сейчас поможете, а кто полоть будет? Кто – есть «эту картошку»?

И такая голая весенняя печаль разлита по гибнущему двору и пустынному – хоть мы уже и приехали, и поселились с мамою – дому…

«Сколько вам можно ездить? – спрашивает мать. – Ведь вы уже не молоденькие, а все – туда-сюда, туда-сюда… У вас вроде столько домов кругом, а жить негде… вы как птицы, или, Люба говорит, как цыгане. Может вас – еще нет, но меня это уже сильно угнетает, когда о вас думаю, – и обращается ко мне. – Кто глава семьи? Ты!.. Ты и должен решить, наконец, где вам жить – решай!»

До недавнего времени я деликатно не вмешивался ни в проблемы наследства, ни в хозяйственные дела – как бы соответственно своему положению «последнего человека» в семье, самого – как у черкесов – бесправного… Но вот пришла, видимо, пора, и в самом деле решать, «как жить дальше», а проблем к этому времени скопилось столько, что их, может быть, уже не поднять…

Но самая-то главная проблема: когда-то я бежал из Майкопа, «как Жилин с Костылиным» у Толстого… возвращение в плен?

Один из бесчисленных – у каждого свой – вариантов «Кавказского пленника»… Все платим, выходит, по старым счетам, все платим.

Атаман дерзкий…

Вышла «Казачья энциклопедия», из-за которой я, собственно, и согласился на эту фанфаронскую должность: атаман Московского землячества казаков. В девяностом году, на первом «кругу», Аркадий Павлович Федотов, доктор наук, большой умница, в выступлении своем для начала спросил: а удастся ли нам поднять казаков на такую высоту, как у вас в романе? Я, говорит, студентам своим читал отрывок из вашего «Вороного с походным вьюком»: там у вас казаки на своих конях с разбега взмывают в небо и летят над всей матушкой-землей… купил с потрохами, как говорится!

А второй вопрос был: а как вы думаете – нужна ли казакам своя энциклопедия?

Конечно же, – ответил я, – ну, конечно, нужна!

И сколько проторчал потом в «самом демократическом» по тем временам бывшем Октябрьском райисполкоме!.. Вместе с отставником-полковником, «ФИО» которого, чтобы попросить о царствии небесном, забыл к стыду, – так вот, с ним – а иногда он, щадя мое время – один, мы, и в самом деле, буквально пробили «Энциклопедию», выдавили на нее разрешение, получили, наконец, документы.

Но я сперва расстался с московским атаманством, а после со всеми остальными обязанностями, столь же мифическими, вообще «развелся» с «батькой Мартыновым» и перестал ходить на заседания редакционной коллегии «Энциклопедии» – ну, трудно для меня это было по многим причинам, трудно… Верил к тому же, что дело попало в надежные руки – там были не только «черные полковники», тоже отставники, но и генералы-историки, и такие светлые головы, как доктор философии Ричард Косолапов… Зря на всех на них понадеялся?

Не только зря, может – преступно, как говорится?

Потому что глянул потом в «Энциклопедию» – нету там ни Андрея Губина, ни Толи Преловского…

Но Толя жив, дай ему Бог здоровья, а вот Андрей…

Все вспоминал, как пришел он однажды в «Советский писатель» со своим «Молоком волчицы», как хорошо мы с ним, землячки, поговорили. Обменялись книжками, и на своей он написал: «Московскому атаману от атамана терского, тоже в походах дерзкого – по ресторанам и кабакам Пятигорья…»

Конечно же, из жизни он ушел очень рано, потом погибла его жена, начавшая было издавать собрание сочинений Андрея: рассказывали потом, что его томами в Пятигорске забиты были подвалы…

И вот: как бы даже и памяти не осталось!

Но на днях увидал изданную в Карачаевске в 2001 году книжечку с очень длинными заголовками-подзаголовками: «Языки и литература народов Кавказа. Проблемы изучения и перспективы развития. Материалы региональной научной конференции»…

Перечитал сейчас опубликованную в ней статью И. Н. Юсуповой из Пятигорского государственного технологического университета – «Особенности художественного стиля А. Губина» – и понял, что придется перепечатывать ее целиком. Вот она:

«Индивидуальный поэтический стиль – это то, что яснее всего ощущается, но труднее всего поддается определению», – это утверждение языковеда И. Подгаецкой помогает понять, что подчас не столько сюжет или тема, не столько слова, сколько стоящее за ними художественное видение, присутствующее в тексте, создает индивидуальный стиль того или иного писателя. Яркая выразительность и образность рождены в глубинных поэтических возможностях авторского языка, в необычайно точном, одухотворенно-поэтическом чувстве, вызванном наблюдаемой картиной. В конечном счете, совершенствование писателя как мастера определяется глубиной проникновения в поэтическую сокровищницу родного языка, оно невозможно без неустанной, трудной работы над словом.

Внимательное, ответственное отношение к слову помогало А. Губину создавать картины редкой, трепетной красоты, одухотворенные любовью писателя к родным местам. Слово для А. Губина – это тот строительный материал, который он умело укладывал в созидаемое произведение.

Особенностью губинской поэтики является обилие фольклорного материала, лирических отступлений, чаще в поэтической форме, живописных пейзажных зарисовок, создающих особый авторский стиль, то есть своеобразие речевых изобразительных средств произведения. Именно они свидетельствуют о высоком профессионализме писателя, владении литературной технологией и художественным мастерством, о его новаторстве, которое, как известно, представляет собой совокупный результат таланта, жизненного опыта, заинтересованного отношения к запросам времени, высокой культуры и, конечно, профессионального мастерства, основанного на знании художественных образцов.

О характере своего дарования А. Губин писал в своем дневнике: «Все думают, что я писатель, а я – поэт». Это глубоко верно. Поэтический ритм глубоко пронизывает все творчество А. Губина и, прежде всего, его роман «Молоко волчицы». Первоначально роман был написан в стихах, фрагменты которого затем вошли лирическими вставками в прозаический текст. Так родился особый стиль романа, в котором тесно сплавились элементы эпики, драмы и лирики.

В этих творческих исканиях, в том, как и о чем повествует писатель, в характере поэтической образности проявляется личность художника, его индивидуальность. А. Губин пришел в литературу с тем могучим поэтическим ощущением первозданной красоты, которое одухотворяет творчество крупных писателей, для которых человек и его окружающий мир неразрывно связаны едиными законами бытия.

Размышляя над судьбами казаков, А. Губин в самом слове «казак» слышал мысль «о вольном скитании, движении, бродяжничестве».

Обращение А. Губина к теме казачества – поступок смелый и, как писала критик Т. Батурина, «оставляет ощущение творческой дерзости. Писать о казачестве двухтомный роман-хронику, охватывающий по времени большую часть нынешнего века, писать после Шолохова – от одной мысли об этом дух захватывает».

Обращаясь к теме судьбы казачества, делясь раздумьями по этому поводу, А. Губин фактически вышел на уровень своего предназначенья, который нашел отражение в этом уникальном по форме и по содержанию, масштабности, многогранности проблематики романе. С учетом этого и следует анализировать эпическое наследие писателя А. Губина, в центре которого, несомненно, находится роман «Молоко волчицы». Именно этот аспект дает возможность выявить не только эпическую природу дарования талантливого романиста, но и увидеть творческую индивидуальность автора.

Вот такая, значит, статья. Можно читать и перечитывать.

Но знаком ли был Андрей с этой самой рецензией Т. Батуриной?

Не потому ли и написал в дарственной надписи о своей «дерзости»: как всякий нормальный, не любящий и не умеющий надуваться человек – в шутливой форме…

Кавказская дуэль

Прочитал, наконец, «Дубовый листок» Ирины Корженевской, за который брался несколько раз перед этим. Очень любопытно и обо всем сразу: Кавказская война в первой трети девятнадцатого века, Прочный Окоп с Зассом, Пушкин с Лермонтовым на Кавказе, декабристы и ссыльные поляки – прекрасный «сентиментальный роман». Потом взял в библиотеке книжечку Михаила (Юрьевича) Лохвицкого «Громовый гул», изданную грузинами в «Мерани» в 1977 году. Перед текстом стоит посвящение – «Памяти моего деда З. П. Лохвицкого (Аджук-Гирея)» – и очень жаль, что нигде нет объяснения, кто такие Аджук-Гиреи, тем более, что и сам автор в скобках за фамилией тоже назван Аджук-Гиреем.

Тоже очень любопытная книжечка, тоже co своими вполне объяснимыми с точки зрения исторической правды издержками: избежать их не удалось даже такому опытному «пловцу» в этом во все века бурном море, как Юрий Давыдов, написавшему послесловие к книге, правда в нем-то – вполне понятное по тем временам приятие компромисса.

В послесловии, кстати, Давыдов пишет о прочитанных им дневниках Ф. Ф. Матюшкина – «Федернельке», которые, судя по всему, очень интересны, о его переписке с Владимиром Вольховским, «тоже лицеистом пушкинского круга и тоже участником Кавказской войны».

Но я о том, что узнал нового для себя: оказывается, среди русских офицеров в то время имела хождение так называемая «кавказская дуэль».

«Кавказская дуэль заключалась в том, что вызвавшие друг друга офицеры, когда начинался обстрел со стороны горцев, вставали во весь рост и вместе рядом, шли навстречу пулям, отдаваясь на волю судьбы.»

Ниже такая дуэль описана:

«Через полчаса я волок его тело к нашей позиции. Горцы выстрелили всего лишь раз, вероятно, они целились по георгиевским крестам на груди поручика.»

Выходит, условия дуэли в этом смысле неравны: наверняка убьют того, кто выше чином либо отмечен наградами?.. А то и того, кого хорошо знают в лицо – такая тогда была война…

Почему казаки не ходят в церковь, или Газырь от отца Геннадия

Имеется в виду – современные казаки, нынешние…

В машине Владыки Пантелеймона ехали в Свято-Михайловский монастырь, кроме нас с Владыкой и водителя был еще настоятель Троицкого храма отец Геннадий, мы с ним сидели позади.

Шло первое – посредством разговора обо всем сразу, и о главном, и вроде бы ни о чем – знакомство, и я сказал, что в каком-то смысле стоял у истока казачьего движения, был первым московским атаманом, но когда движение «ушло в газыри» (а журнал «Родная Кубань» с моими «Газырями» я только что Владыке вручил), постепенно мне пришлось отдалиться от него.

– Мы ведь думали как? – пытался я объяснить. – Первое, чем займемся – воцерковление, обретение казачьего духа…

– А знаете, почему нынче казаки в церковь не ходят? – живо переспросил меня отец Геннадий.

– Н-нет, батюшка…

– Бога боятся! – сказал он весело.

Я рассмеялся, смеялся искренне и долго, потом все возвращался к этой не очень веселой шутке, вспомнил о ней, когда ходили уже по монастырскому двору, имеющему сегодня вид грустно-пустынный – разве можно его сравнить с тем деловым оживлением, которое с недавних пор установилось в стенах Саввино-Сторожевского монастыря?

А какая красота вокруг, какие дали открылись, когда поднялись на колокольню – в те времена, когда на обломках монастыря процветала турбаза «Романтика», специально выстроенную здесь обзорную площадку. Горы и горы во все концы, на юго-западе – снеговые. Крутые голые выступы и наползающие один на другой пологие горбы, покрытые щеткой серых весной лесов, распадки и (…вот она – «смесь французского с нижегородским»: сибирского диалекта с кубанским. На Кубани, по-моему, нет такого слова – «распадок». Обратился сейчас к Учителю, к Владимиру Ивановичу Далю, отцу родному: «распадка» – как такового – у него нет, хотя вслед за глаголом «распадать» следует: «Гора распалась от трусу.») узкие клинышки долин, на которых разбросано крошечное издали жилье: какое-нибудь сельцо, какой-либо хутор.

Так вот, вспомнил шутку отца Геннадия, говорю ему:

– Батюшка, а ведь это – отдельный маленький рассказик, тот самый «газырь», которыми я нынче пустующие казачьи газыри заполняю… А можно я так и назову его: «Газырь от отца Геннадия»?.. Нет ли в этой шутке двойного дна, нету ли святотатства?

Он посерьезнел:

– Можете назвать. И ничего в этом нет такого… Кроме большой печали – ничего!

Уроки Грузии

Нынче, правда, об уроках Грузии, преподанных ею столько лет, словно щитом, прикрывавшей ее России, можно долго рассказывать…

Но я о добрых уроках.

Полистал сейчас свой сборничек «Голубиная связь», быстренько пробежал рассказец «Короли цепей»… нету там! Что делать? Годы идут, написанного все больше, и я уже не всегда помню, где о чем писал. Помню, что писал, это – точно, но вот где?

И тут так.

А искал я сюжетец с грузинскими борцами, возвращающимися домой: с победой, естественно… Встречают такого в аэропорту, и первым делом к нему, какому-нибудь заслуженному-перезаслуженному, подходит личность, известная лишь в Тбилиси: таксист Леван или официант Котэ… Подходит и прямо тут же, на взлетной полосе, укладывает героя дня на лопатки: чтобы он не возомнил, будто он – и в самом деле, лучший борец… вон таких сколько в Тбилиси… а по всей Грузии?!

Постоянно возвращаюсь мысленно к этому обычаю: очень нужный, очень справедливый обычай.

Из-за чего недавно о нем вспомнил: мы были на концерте «Русской удали» – оркестра народных инструментов под управлением Анатолия Шипитько. На этот раз выступал с ним баянист Николай Горенко… сразу скажу, что я сочувствовал невольно оставшимся в тени прекрасным толиным баянистам. Но что делать?

Горенко – не только блестящий виртуоз и артист-характерник, не скрывающий себя под каким-нибудь традиционным концертным фраком… потрясающий работяга: как летали у него по пуговкам пальцы! И в самом деле – будто легко порхавшие птахи. Но понимаешь, сколько за этим труда и пота, в том числе и выступающего на красной рубахе на виду у зрителя… как у Гарибальди? Чтобы не было видно крови. Как у каких-нибудь ломающих «пьяного» гопачка тверских драчунов?

Концерт посвящен был Геннадию Заволокину, и я опять услышал далекий – хотя он рядом, внутри – зов неоконченной работы о нем и о народном творчестве, которую я озаглавил «Казаки и пигмеи».

Так вот, по этой четкой классификации Николай Горенко, конечно же, еще какой казачура, как и сам Шипитько: недаром же, прослушав его оркестр, которому пришлось подменить на фестивале в Анапе какой-то опоздавший на него именитый коллектив, и устроители фестиваля, и жюри засыпали Анатолия вопросами – мол, кто таков, мол, откуда? Почему о нем не слыхать?

А о ком слыхать-то?

Вот тут и подходим к главному: да ежели бы после выступления какой-нибудь разрекламировнной сверх меры звезды или такого же звездюка выходила бы какая-нибудь сельская Фрося – на этот раз такой «Фросей» была Анна Железовская, которую я уже слышал в станице Гиагинской, – дай Бог ей удачи! – эти деловары давно бы перемерли от стыда за себя… стыда у них нет. Они давно бы уже «повыздыхали», как в любимой моей станице говорят, от черной зависти.

Но не так ли нынче в искусстве вообще? Не то же ли самое – в литературе? (Утром читал маленькую книжечку Николая Зиновьева, поэта из городишка Кореновска… какой там Вознесенский?! Коля наступает на пятки своему кубанскому землячку Кузнецову!

 
Из всех блаженств мне ближе нищета.
Она со мной и в летний дождь, и в стужу.
Она тяжка. Но – тяжестью щита,
Надежно защищающего душу.
 

Ну, кто из них мог бы так сказать? Им ведь сие неведомо, в том-то и штука, что они-то – богатые дельцы!)

Хороший был в Майкопе концерт!

Дай, Господь, чтобы он пригодился мне, когда снова возьмусь за «Казаков и пигмеев».