Текст книги "Газыри"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

Теперь я услышал: где-то рядом запускали движок, он было заводился, но тут же захлебывался и смолкал: ясное дело – холодюка!

Звуки повторились опять. Филиппович, чем-то явно довольный, так и сиял:

– Эк его, эк – однако!

Я оглядел обметанный куржаком придорожный тальник, заваленный снегом кустарник по обе стороны, за которым начиналась и там и там занесенная белым черная тайга с горушками одиноких кедерок – нет! Ничего вроде не видать: ни дымка, ни постройки.

– Еще послушаем? – деловито спросил Филлипыч. – Или пойдем?

– Нам с тобой ехать надо! – упрекнул я своего друга.

– Дак, а уже приехали!

И тут на сплошь белом я увидал коричневатый, темнозеленый провал, будто бы какую дыру: ветки здесь были без снега, запотелые тальниковые прутья крупным серебром отсвечивали на каленом солнце. Вслед за Филиппычем подошел к обочине.

Гриша на спине лежал под кустом, широко разбросав ноги в валенках и тяжелые руки с могучими красными пятернями. Полушубок его был распахнут, рубаха почти до пупа расстегнута, и над волосатой грудью с зашмыганным деревянным крестиком на засаленном шнурке возносился легонький – это хорошо было видать – как детское дыханье парок.

Густая русая Гришина борода была задрана, голова запрокинута, и по оплавленным вокруг головы краям снега я понял, почему: под нею протаяло глубже, чем под прикрытым одежкою телом… а, может, причина заключалась еще и в механическом, как говорится, воздействии?

Судя по тому, как двигалась Гришина бородища, затылок тоже не оставался без работы… как Гриша всхрапывал!

Сперва словно затягивал с жадностью в себя все, какие только в силах были пробиться через мороз, таежные запахи, потом вдруг делал последний мощный хлебок и ненадолго затихал, оценивая забранное и смешивая его с теплым своим, подогретым медовушкою нутряным духом. После начинался обратный процесс: Гриша выдыхал с таким сильным на крепком морозе шорохом и с таким неожиданно резавшим в конце тишину присвистом, что его, и правда, не хотелось перебивать.

Ощущение было такое, что кержак вел затянувшийся на века поединок с холодом и явно пока одерживал победу.

– Вот что такое пчела, Левонтивич! – восхищенно говорил мой старый, бесконечно преданный своему делу друг. – Вот что значит медок и что значит пасешник: гляди на его!

Сверху, с куста на Гришу капало: на бороду, на грудь, на рубаху. Филиппыч с сожаленьем вздохнул:

– Й-ех ты! Говорил тебе: чего нам спешить?.. Может, еще чуток обождем, куда ни то пока съездим? Тут, знаешь, однако: ежели часа через три-четыре вернуться – не токо снег вокруг гришиной спанки-то растает, уже и травка зазеленеет, и рябок начнет топтать самочек – у них аж спины затрешшат… весна придет. Это Гришка! Вон сколь в природном человеке и здоровья, и всякой силы, а…

Друг мой замолчал, и я спросил глазами: а что, мол, а – что?

Филиппович рукой махнул:

– А-а!.. То жинка с ума сойдет, то теща заест поедом. Егерь все что можно и что нельзя отберет. Бродежня придет, гости эти непрошенные – живут как у себя дома. Он бы их как мишак никудышних шавок отряхнул, да все при своей-то силе боится урон кому причинить либо вред какой. Кержацкое «опчество» разрешило ему в миру работать, а они увидали простоту… управляющий отделением с директором. А он ить тоже со своим нравом, Гришка. Может, раз в год по обещанью, но уж коли начнет уросить!.. А ежели бы к ему с добром… слышишь, слышишь?!

Что уж он там, Гриша, такое сладкое и родное вовнутрь затащил – переработка шла с таким явным удовольствием!

Как ребенок причмокнул, а потом вдруг так жалостно и беззащитно вздохнул, ну, до того беззащитно!

– Что он поет всегда? – неожиданно для самого себя спросил я у своего друга.

– А две песни у его, – охотно откликнулся Филиппыч. – И те по половинке куплета. Но душа в их… Не слышал рази, как он поет?

Лицо у него сделалось печальное и он вдруг зашелся не то в печальном крике, а не то в слезном плаче:

 
И-эх, ма-ши-на ты… железна-а-а-а-а-а!
Куды мила-ва… заве-е-е-е-е-езла?!
 

Не этот, под пятьдесят, морозец, а какой-то другой прошелся вдруг у меня по спине… как я здесь? В который раз в сибирских этих снегах! Зачем, и правда? Ну, почему?! Филиппыч словно очнулся:

– Это и вся. А вот другая. Варнацкая.

И опять он так вскрикнул, что у меня остро щипнуло в глазах:

 
И-й выстрел!.. па тюрьме!.. за-ми-та-я-нул-си-и-и-и!
Осталась от ево!.. белье-ин да крова-а-вая лу-ин-жа-а-а!
 

И сердце больно сжало другое: зачем я не среди белых снегов – зачем на белом свете, зачем?!

Филиппович уже справился с собой, снова забормотал почти насмешливо:

– Обождем, может?.. Через пять-шесть часов приехать – тут, я тебе скажу, уже заимка раскинется и молодая баба в стайке корову будет доить… эх-ма! И за что нам, русакам, жить-то не дают, ты скажи? И руки связали, и на загорбок сели… ты мне скажи?!

Пять лет назад в студеном январе посреди тайги под Междуреченском расплавился снег, и в самом деле ударила в рост трава, и на обширной поляне посреди черных елей расцвели желтые цветки мать-мачехи…

Месяцем раньше, 1 декабря 1992 года в 5 часов 10 минут, именно здесь под землей раздался первый из шестнадцати мощных взрывов, и на глубине 381 метр в шахте забушевал пожар, который спасатели, как ни старались, мучительно долго не могли потушить. Из завала достали тела только двух горняков. Остальные двадцать три были навечно погребены в залитой, наконец, затопленной шахте, и живые цветы Матери-Земли возле срочно возведенного на горном отводе обелиска вскоре сменили букеты из восковой бумаги и венки из крашеной жести: от правительства России, от руководства профсоюзов, от администрации шахты и товарищей по работе… Тогда тут, впервые в городе, вместо речей на траурном митинге над непокрытыми головами тысяч людей прозвучала панихида, и прерывающийся от волнения голос совсем молодого священника отца Василия впервые укрепил в душах давно уже подступавший вопрос: не знамение ли это? Не Божья, и действительно, кара?

Ведь именно здесь, на междуреченской шахте «Шевякова» тремя годами раньше начал разгораться другой пожар, тогда еще всесоюзный, вначале гордо именуемый: рабочее движение.

И на плечах горняков торжественно въехали во власть все нынешние страну развалившие правители, и под громкие разглагольствования о Декларации прав человека мы получили то, что сегодня имеем.

В толстой картонной папке с таким названием на обложке – «Рабочее движение» – у меня и сегодня лежит печальный номер многотиражной газетки «Знамя шахтера», который несколько лет назад дала мне в Междуреченске вдова так рано погибшего писателя Виктора Чугунова, начальника взрывного участка, не дожившего до самого гигантского взрыва в Междуреченске – это после него, действительно, стала разваливаться новая, уже советская империя.

– Может, тебе понадобится? – спросила Надя, давно уже теперь – Надежда Алексеевна. – Тот номер.

На развороте среди двадцати пяти овальных портретов погибших на «Шевяковой» горняков, как бы в рамке из них – стихи:

«Кого винить? Кто в этом виноват, что жизнь – бардак, что в разговорах – мат. Что обнищали все во много крат, что фарсом все призывы обернулись? Кто виноват, что вся страна больна, что гибнет в беззакониях она, за беды всех, на ком лежит вина. На ком вина, что парни не вернулись?!

Там, наверху, усердствуют в речах, в их сытых ряшках – спесь и фальшь в очах, но боль и слезы у родных в глазах – на ком вина, что парни не вернулись?»

В междуреченском профилактории «Солнечный» главный врач Шавкун, бывший демобилизованный солдат, бывший бетонщик с нашей стройки, с Запсиба, белорус – светлая тебе, Михаил Ермолаевич, память! – показал мне тогда в своем кабинете большое, особняком стоявшее кресло: – Посидите, посидите в нем – историческое. Виктор Степаныч тут сидел. Глава правительства! Черномырдин. Чрезвычайный штаб днем на шахте заседал, а ночью тут часто – у меня. Очень он переживал эту аварию, прямо-таки заметно было: в такое время каждый – как на ладони!

Садиться я не стал, но долго, отчего-то очень долго на это кресло смотрел, пытался, и правда, хотя бы отдаленно представить: как оно в такие моменты в человеке соотносится – государственное и личное?.. Можно ли в такой роли, как нынче у него, сберечь душу и соблюсти достоинство – или же остаться человеком порядочным на таком посту да в такое-то время попросту невозможно?

«Сделаем все, чтобы подобная трагедия больше нигде не повторилась.»

Если эти слова, которые он произнес, говорить осознанно и с полной ответственностью, на претворение их в дело необходимо жизнь положить!

Но с этим нынче никто у нас не торопится.

В самом начале декабря в этом году из Кузбасса пришла весть о трагедии на Новокузнецкой шахте «Зыряновская»: под землей погибли шестьдесят семь горняков.

Первым моим душевным движением было – немедленно отправить телеграмму со словами сочувствия… Но кому адресовать ее? Директору шахты Бинштоку? Генеральному «Кузнецкугля» Лаврику? Главе администрации Новокузнецка Мартину? Губернатору Кузбасса Тулееву?.. Со всеми с ними близко знаком, ко всем отношусь с искренним, сердечным уважением. Представить только, как им всем там в эти часы непросто!.. И тут писатель со своею бумажкой: прошу передать родственникам погибших…

Кому нужны эти мои ничего не значащие в штормовое наше время слова сочувствия? Да и что им там сказать? Чем утешить?

Это у этих бесстыжих людей, которые продолжают мучить больную страну и свой замордованный, уставший от бесконечных экспериментов над ним народ, заранее заготовлены слова на все горькие случаи, они к ним давно привыкли, сдается иногда – словно ждут повода их произнести…

Выходило так, что я не могу себе этого позволить: чтобы моя печальная телеграмма оказалась в одной стопе с их лицемерными посланиями.

Вы простите меня, дорогие мои земляки! Это и есть попытка искренне посочувствовать вам и попытка разобраться, что же с нами со всеми произошло: ведь начиналось это, и в самом деле, в наших краях, в Кузбассе, и нынешний столь возвеличенный «царь Борис», чудовище это, безжалостный обкомовский монстр – никуда тут не деться! – Шахтерский царь.

Три пирога

Газета «Правда-5» напечатала «Счастливую черкеску», и рано утречком я позвонил Ирбеку: мол, выйдет Недда твоя Алексеевна собачку прогуливать – пусть подойдет к киоску, купит номерок, а буду потом в редакции – десяток экземпляров у них возьму, для нас с тобой отложили.

Вскорости он перезвонил: «Как хорошо они это дали, а? И большой снимок, и тебя не сокращали, я так понял.»

Конечно же, я не удержался, съязвил: «Да уж не то что в любимом твоем „Коневодстве“: чего только не отрежут – глаза бы потом не смотрели!»

Что правда, то правда. Перед очередным юбилеем своего друга, перед круглой годовщиной всей группы «Али-Бек», какой-нибудь другой творческой датой – мало ли всего наберется, если в спорте, в цирке, в кино столько-то лет «возле лошадок»? – соображу очередной очеркишко, а куда его нынче отнесешь, ну, в самом деле, – куда?.. И Юра вздохнет:

– Дай-ка мне, я попробую.

И через денек-другой уже звонит главный редактор журнала «Коневодство и конный спорт» Николай Андреевич Моисеенко, страдалец: «Приедете – сами сократите или доверите…» «Вам доверяю, вам!» – с нарочитой лихостью отвечаешь, еще не дослушав. «Материал хороший – конечно, жаль по живому резать, – оправдывается на другом конце провода Моисеенко. – Но и нас поймите…» Чего ж не понять?

Другое дело, не хочется в это верить: что чуть ли не все бывшие друзья, которые считали раньше за честь для себя – напечатать в журнале хоть крохотную заметульку, в нынешние тяжелые времена от него отвернулись. Кто – по собственной, правда, бедности, а кто уже – из-за гордыни: теперь, мол, сами с усами! Каких только не появилось красочных изданий для конников: на дорогой бумаге, с шикарными снимками… И каждый тянет в свою сторону, и чуть ли не в каждом – столько заведомой чепухи. На цирковом жаргоне – «понтяры».

А старое, проверенное временем «Коневодство» от номера к номеру уменьшается между тем как «шагреневая кожа», само себя во всем и вся ужимает, чтобы оставить место для рекламы-кормилицы, но кто ее тебе понесет, если журнал все больше и больше похож на серую, как раньше пошучивали, портянку солдатскую.

Но форс держат.

«Придите, – звонят, – за гонораром…»

За «отрывки из обрывков» за свои: тоже как в студенческие, бывало, годы пошучивали.

Как-то я поддался, пошел.

Рука невольно споткнулась, когда стал писать «сумму прописью».

Спросил, не собирается ли куда Моисеенко Николай Андреич в ближайшие полчаса, спустился вниз, добавил в магазине к только что полученному гонорару вдвое больше из кошелька, купил пару бутылок ее, проклятой, и кое-какой закуски…

У самого не густо, но как у них, бедных, – во всеми оставленном, всеми забытом «Коневодстве»!..

Ирбек, светлая ему память, любил повторять: то, как в любой из стран к лошадке относятся, лучше всего остального говорит о состоянии нравственности в ней, о высоте духа граждан – тут связь прямая, теперь это общепризнанно. Но об этом речь впереди, а пока вернемся в то летнее утро, когда «Правда-5» вышла со «Счастливой черкеской» – почти во всю полосу.

– Давай сходим к ним с тремя пирогами? – предложил по телефону Ирбек. – И правда ведь, молодцы!

– Да ладно уж, – останавливаю его, хорошо зная, как несладко ему нынче живется. – Переживут как-нибудь. Не хватало Недде хлопот…

– Она себя плоховато чувствует – ей не до пирогов, это точно, – говорит он чуть попригасшим голосом. И снова вдруг вдохновляется. – Но я вот что: попрошу наших ребят – поваров в «Узбекистане», они там прекрасные пироги делают…

– Вот, правильно! – поддерживаю я. – Закажи. И отнеси их потом домой и Недду угости – пусть маленько порадуется… помню эти «узбекистанские» пироги, помню!

– А давай тогда с тобой вдвоем соберемся и в подъезде съедим, – вроде бы на полном серьезе, даже как бы сверх меры озабоченно предлагает мой друг. – Я стопки захвачу…

Ну, ясно, ясно: издевается надо мной, над русаком все-таки. Не раз уже договаривались с ним блюсти в Москве, несмотря ни на что, «кодекс чести», для горцев и казаков – во многом одинаковый…

– Ну, пристыдил, – говорю ему, – пристыдил ты, джигит, меня – безлошадного.

Это у черкесов есть старая поговорка: настоящий, мол, рыцарь-наездник – это «острый меч, сладкий язык и – сорок столов». «Меч» Ирбека – хоть шашку он умеет держать, как никто – это, конечно же, уникальное его мастерство. Что касается «сладкого языка» – умения красноречиво и убедительно говорить, то и тут он сто очков вперед даст кому хочешь… хотя в последнее время все больше горечи в дружелюбно-насмешливых речах моего друга, все больше острого перца. Но вот насчет «сорока столов» – тут он держится из последних сил. Пригласить к дружескому столу, позвать на «хлеб-соль», как на юге исстари говорят, для него – дело святое.

– Договариваюсь с редактором, когда они смогут найти для нас час-другой, – говорю Ирбеку. – И тут же тебе отзваниваю.

В назначенный день в редакцию, как река в половодье, на несколько рукавов разделившейся «Правды» пришел заранее и в кабинете у главного «Правды-5» Владимира Ряшина застал незнакомца – коренастого человека явно кавказской внешности.

– Саид Лорсанукаев, бывший наш собкорр по Чечне, – принялся знакомить нас главный.

– О, прекрасно! – начал я в своей обычной манере. – Тоже представляю наш Северный Кавказ – земляки, значит. Остаетесь тут пока? Великолепно. Будем есть пироги с сыром…

– Чьи пироги? – крепко пожимая руку, спросил Саид.

– Осетинские! – продолжал я все также весело. – Сейчас сюда придет мой старший друг Ирбек Кантемиров…

Саид нахмурился, тон у него явно переменился:

– Этих осетин давно бы уже пора поставить на место!

Я все не отпускал его руку:

– Вместе с их пирогами?

– Наши ничуть не хуже, – сказал он с нарочитым пренебрежением.

Ну, старые шутки само собой: я заоглядывался, повел глазами по заваленной бумагами столешнице, по углам стрельнул взглядом и даже посмотрел под стол, слегка наклонившись:

– Где они, где?

– Приглашаю тебя, – сказал Саид. – Ловлю на слове: запиши телефон.

Записал. И глянул на хозяина кабинета: всегда деликатного и дружелюбного Володю Ряшина:

– Но пока мы тут сами в гостях у Владимира Федоровича? А?!..

Саид опять крепко пожал руку, и все же, когда я спускался вниз, чтобы встретить, как полагалось по кавказскому, значит, этикету Ирбека – «уважаемого старшего», на душе у меня кошки скребли… Был у меня на этот счет, был грустный опыт.

Еще давненько, поближе к концу восьмидесятых позвонил как-то младший братик Ирбека – Мухтарбек, Миша. Пригласил на представление «Золотого Руна» в недавно созданном им, наконец, конном своем театре. Поблагодарил его и уточнил на полушутке: «С друзьями прикажешь или – без?»

«Ну, что ты! – воскликнул чуть не с испугом. – Как всегда!»

С друзьями, значит. Еще одна святыня из семейной традиции Кантемировых: законы товарищества.

Из станицы как раз приехал в Москву на какие-то хитрые курсы старинный мой, со школьных времен дружок – Федя Некрасов, главный врач районной Санэпидстанции. Вернувшийся в нашу Отрадную сразу после мединститута, он так и остался в ней, так и прикипел… Скольким мы обязаны ему – все те, кого судьба разбросала по всей России, кто дома бывал только во время отпуска да случайным мимоездом! И дело не в щедром угощении, выйти без которого от Феди почти никому не удавалось, – дело в другом. Провожая каждого из нас, он говорил: «Матери передай – пусть не стесняется, заходит…» И стареющие наши матери обращались к «Федору Ефимовичу» не только за отравой для крыс: Федя спасал их и от «грызунов» куда более прожорливых… светлая и тебе память, Федя!

Конечно, он тут же с радостью согласился пойти на джигитов посмотреть. Обрадовался и московский друг Толя Шавкута, терский казачок, прекрасный прозаик, который давно уже просил свести его с Кантемировыми.

Появился он вместе со своим однокашником из Грозного Магомедом Льяновым, инженером-нефтяником, только что вернувшимся из Ливии. Прошло уже около двух десятков лет – может быть, теперь я и не узнал бы Магомеда в толпе… Но ощущение острого и глубокого ума, удивительной доброжелательности и природного изящества до сих пор живы в памяти: как по-братски открыто, как сердечно мы разговаривали!

Что там ни говори, «агитпроп» свое печальное дело сделал: в России мало кто тогда представлял, какие грядут на нас великие беды. На Кавказе знали о них, пожалуй, больше, но говорили о них исключительно между собой. Мол, пусть-ка «старший брат» сам во всем разберется, а мы посмотрим, как ему это удастся, посмотрим… Мы с Магомедом говорили без недомолвок и с полуслова понимали друг дружку… где оно, подумаешь нынче с тоской, это взаимопонимание, где?!

Дела на Западе, говорили мы, идут совсем не блестяще: без очередной порции «живой крови» они скоро просто сдохли бы. Потому и затеян этот новый передел мира, который наверняка обернется для страны очередным тотальным грабежом… ах, если бы нашлись люди, которые это поняли и не дали бы снова обобрать Россию до нитки. Сколько годков жирела заграница на дивиденды с нашей революции да с гражданской войны? Нынче идет финансовая война, уже в прямом смысле: неужели так-таки заглотаем эту наживку с займами? Почему в таком случае не одолжить у арабов, которые не требуют сумасшедших процентов: хоть через сотню лет, сколько взял – столько верни. Само собой, что можно попасть в духовную зависимость от них: мусульмане набирают силу и своего не упустят. Ну, да на то ведь и щука в реке, чтобы наш карась не дремал…

Федя мой и Толя Шавкута тоже, судя по всему, нашли общий язык: позади нас с Магомедом то и дело слышался их общий дружелюбный смешок.

Денек стоял – лучше не бывает. Мы уже дошли пешочком до «Парка культуры», уже нашли сбитый из досок амфитеатр конников, и я пошел к Мухтарбеку за пригласительными. Вот мы прошли, вот стали рассаживаться…

– Слушай, а где Магомед? – спросил я у Толи. – Найдет нас? Билет ему не забыли отдать?

– Ему не нужен билет, – с грустной улыбкой сказал Толя.

Я еще не «врубился», как говорится. Удивился: мол, почему это?

Толя усмехнулся:

– Или ты – не кавказец? Разве будет ингуш осетинам аплодировать?

И тут до меня дошло:

– А я и забыл совсем, эх ты! А какой парень, а?

– Если бы ты поближе его узнал, – взялся мой друг сыпать мне соль на раны. – Я же не зря всегда повторяю: ингуши – «французы Кавказа»… да еще – Льяновы! Один из самых уважаемых тейпов. Родственники таких же знаменитых Мальсаговых… ты бы поверил, что он – бывший чемпион области по боксу? При этом его изяществе. Аристократ духа, да. Блестяще знает английский, в Новгороде в «Объединении» заведовал международным отделом, а потом вот поехал в Ливию, вернулся оттуда с орденом… знаешь, какой орден он получил от Каддафи? Высший их орден. Сказал ему, что с другом-писателем встречаюсь, назвал фамилию – он тебя пришел посмотреть… твой читатель!

Добил меня Толя – совсем добил.

Мухтарбек был явно в ударе, его настроение передалось не только участвовавшим в представлении джигитам, но и буквально каждой лошадке – каждой! Все трюки были исполнены высокого мастерства, каждая сцена – хоть конное сражение, а хоть пешее – была поставлена с блеском, и общий замысел – рассказать о благородстве, о силе и мужестве наших далеких предков – держал в драматическом напряжении не только юную часть публики, но вызывал искреннее восхищение старших: вот оно – то из прошлого, что должны мы хранить в себе и стараться взращивать в тех, кто по нашей теплой и все еще зеленой земле идет вслед за нами…

Тем более обидным казалось мне это незаметное исчезновение Магомеда: ведь и он чтит кавказские наши ценности, я это сразу ощутил в нем, нельзя было не ощутить… когда же мы открыто и чистосердечно соединим наши усилия, неужели этого так никогда и не случится?!

Ирбеку ничего не стал говорить, когда Марик, привезший его к зданию «Правды» сын Маирбек, вручил мне отдававшую духовитым теплом большую картонную коробку и проводил нас до лифта. И как потом радовался, что ничего не сказал. Предупреди я его, и сам бы потом стал раздумывать: может, друг мой, многоопытный дипломат, применил какую-нибудь старую «домашнюю заготовку»?

Естественность, с которой произошло дальнейшее не только вызывает у меня и нынче улыбку, но, кажется временами – всем нам дает надежду.

– Саидахмед Лорсанукаев, вайнах, – сказал, протягивая руку. Саид.

– О, свои! – обрадованно откликнулся Ирбек с милейшей своей улыбкой. – Прабабушка у нас была ингушка, Цурова… бандиты эти ингуши, ох, бандиты! В сорок втором отец подарил мне велосипед: не чудо ли по тем временам – кто-то из старых друзей привез ему. Поехали к Цуровым в Пригород, и пока они сидели, беседовали, у меня на улице велосипед этот тут же отобрали… бабушка возмутилась! Подняли чуть ли не весь район: Кантемировы не уедут, пока им велосипед не вернут! А кто-то кому-то уже успел перепродать его, привели, наконец, через несколько часов, но – уже без звонка… какой же это велосипед – без звонка? Поклялись найти, и мы потом месяцами слышали: сейчас он у таких-то, обещали отдать за чашку муки, но перехватили такие-то, променяли в аул… ой, какие бандиты!

– Бандиты! – искренне радовался Саид. – Это точно, точно…

– Так и не отдали звонок, ты, Саид, представляешь? – смеялся Ирбек.

Я не удержался:

– Так с этим звонком в ссылку в Казахстан и уехали?

Оба они не обратили внимания на грустную шутку: сидели рядом, чуть не влюбленно глядели друг на дружку… наш Кавказ! Где столькое неразделимо переплелось, столькое одно в другое вросло. Как обычно над моей казачьей якобы внешностью черкесы посмеиваются: мол, наши у ваших ночевали, ым?

А тут уже и забыли о казаке вайнах с осетином, и уже не нужна им никакая «чересполосица», из-за передела которой столько-то, начиная с рокового восемнадцатого, с сабельной ингушской атаки на белый Владикавказ, пролито разноплеменной кровушки!

Пироги были – казалось, до того и не ел таких… С усмешкой над самим собой вспомнил, как однажды, только что приехав в Осетию, решил съесть пирог с сыром еще в гостиничном ресторане и как давился им потом… нет, братец! Совсем другое дело – пирог дружеский. Пирог братский!

В кабинет к Ряшину народу тогда набилось! Чуть ли не вся редакция собралась. И до сих пор – кого из тех, кто был на неожиданном празднике, устроенном Ирбеком, не встретишь, непременно скажет тебе: а помнишь, мол? Как вы к нам тогда с другом, знаменитым джигитом приходили? И как раз Саид был. Лорсанукаев.

Тогда, поглядывая на увлекшихся разговором «лиц кавказской национальности», я сказал Володе Ряшину, незаметно кивнув на Саида: какая-то у него в глазах глубокая такая печаль…

– Разве не о чем нынче чеченцу печалиться? – негромко сказал Ряшин. – Его совсем недавно брали в заложники. Чужой тейп. Бросили в подвал – услышал, кто-то хрипит. Еле разобрал в темноте: человек с перерезанным горлом. Начал бить в дверь, охранник появился: мол, в чем дело?.. А он: вы – не чеченцы. Даже человека зарезать не умеете! Передай своим, что мой род наверняка уже на подходе, и спросит с них еще и за это… и ты знаешь: с автоматами обложили село, Саида вернули и отдали большие деньги… так сказать, отступные. А он – блестящий журналист, был один из лучших в «Правде» собкоров… что, слушай, творится и когда это кончится? Саид нашей ориентации, он широкий человек, умница… ты не ощущаешь хоть иногда за все, что происходит, русской нашей вины?

Не то что иногда. Постоянно!

Как мы тогда с Магомедом Льяновым, будто сверяя мысли, говорили друг другу: главное сейчас – не прогнуться перед западом. Не потерять лица. На Кавказе этого не прощают!

Мы прогнулись. Мы потеряли лицо.

И чуть ли не разом потеряли вместе с этим почти все то, что героические наши предки веками завоевывали не только грохотом самого страшного в то время оружия – пушек, не только шашкой и личной храбростью, но – открытостью своей и справедливостью в дни мира, верностью давним традициям предков, которые мы так поспешно променяли на общечеловеческие ценности.

В который раз убеждаешься в точности чеченской пословицы: идя на запах шашлыка, не забреди туда, где клеймят ослов!

Такие пироги.

Как привыкли о грустных делах говорить мы по-русски.