Текст книги "Газыри"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

«Что хуже – шутка или брань?»

Пошел со своими четырьмя томами в управление епархией, но Владыки не было, уехал в Калининград, где служил до этого… Отдал книги назвавшей себя Анастасией симпатичной молодой женщине из пресс-центра, а она отдарилась номерком «Майкопского церковного вестника», в котором и напечатана эта статья насчет шуток… строгая!

Подписана она архимандритом Рафаилом (Карелиным), и я все пытался себе представить этого бескомпромиссного батюшку: не слишком ли он, и действительно, категоричен?.. Если еще и шутку нынче у русского человека отобрать, совсем ему будет скучно.

Вот начало статьи:

«Два греха, внешне как будто противоположных друг другу – смехотворство и сквернословие – имеют много общего. Шутки и брань представляют собой карикатуру на человека. В шутке исчезает уважение к человеку как образу и подобию Божиему. А вместе с уважением пропадает любовь.

Во время шуток и смеха ум человека помрачается, он не может мыслить о чем-либо высоком и святом, он ищет в других уродства.

Первым шутником был Хам, который надсмеялся над наготой отца, а ее раньше – демон, посмеявшийся доверчивости первозданных людей. Недаром демона называют шутом и нередко изображают в одежде скомороха.

Говорят, что от шуток бывает хорошее настроение – это неправда.»

Ну, и дальше – все так же сурово и жестко.

Чего только мне в голову не пришло по этому поводу…

Чуть ли не первым делом – не доведенная до ума повесть «Муромец и нахвальщик», в которой как раз и говорится, что раньше Россию пытались взять силой, а теперь почти уже положили на лопатки пошлыми шутками…

Но ведь смех смеху – рознь!

Где ты, отец Феофил, наш мудрый советчик?

Показалось вдруг, что повесть потому-то и не удалась, что от поединка смехом, где мне и надобно было побеждать всех этих – которых еще со времен работы в издательстве «Советский писатель» очень хорошо знаю лично – мелких жуликов, перешел я на тон серьезный и очень значительный… что против Хазанова – хочешь – не хочешь – выставил конструктора Калашникова с его автоматом: хоть Михаил Тимофеевич и большой юморист, – нашел шутника!

И кто только не припомнился: и однокурсник Миша Ардов, сын писателя-юмориста Виктора Ардова, ставший потом отцом Михаилом, и многие другие знакомые батюшки…

Тогда, на факультете, у нас всякий день с того и начинался, что мы трое-четверо – Олег Дмитриев, Сашка Авдеенко (Дмитрюха и Авдюха), Лева Лебедев, я – встретив Мишку, уединялись с ним в каком-нибудь факультетском уголке, и он выдавал нам пять-шесть новеньких анекдотов: от самого Ардова, который вел у нас семинар по фельетону, надо сказать, такой скучный, что после одного-двух занятий мы перестали ходить на него… да и зачем, правда что, если есть Миха, который еще не то расскажет…

Уважаю выбор отца Михаила, многое понимаю, но когда увидал его по телевизору – рассказывающего о том, что написал смешную книжку о священниках – живо вспомнил всех нас, давящихся в уголке смехом – на зависть остальным сокурсникам…

Не думаю, что Миша пошел в священники примерно с такой же целью, с какой Сергей Каледин пошел в сторожа на кладбище – написать повесть, которую он назвал потом «Смиренное кладбище»… И все-таки, все-таки…

Одно дело – священнослужитель, и совсем другое – мы, грешные. Не нам ли и позволено высказать, что батюшке не с руки?

И таким вот образом – как это делает архимандрит Рафаил – нас от этого, часто необходимого, дела отваживать?

В Свято-Михайловом монастыре – на праздник Архистратига Михаила – мы стояли чуть позади кружка, в котором владыка Пантелеймон с духовным окружением вел разговор с руководством турбазы «Романтика»: об окончательной – после недавнего указа президента Совмена – передаче церкви всего того, что еще недавно было в собственности турбазы. Чувствуя деликатность ситуации – глава турбазы адыг – и, видимо, желая смягчить ее, Владыка сказал: мол, понимаю вас – это ваша работа. Делайте ее, как пожелаете. Что не оскорбляет чувств верующих, пока – здесь. А то что неприемлемо для нас, – за пределами. Подальше в лесу можете открывать хоть свой Лас-Вегас…

– Аслан-Вегас, – по привычке подсказал я доброжелательным тоном, поскольку имя директора турбазы – Аслан.

Владыка быстренько, хоть он не худенек телом, обернулся, поглядел на меня, но осуждения в глазах у него не было, даже как бы наоборот.

Да и сам Аслан улыбнулся – хотя и не очень весело.

Я потом подошел к нему, обнял за плечи: вам надо, говорю, использовать этот момент, чтобы от того же, может быть, президента добиться помощи для турбазы. Мол, что делать, уходим, но – помогите нам уйти без потерь!

– Спасибо за совет, – не очень весело сказал он.

– Что делать? – сказал я. – В этом смысле мы все еще продолжаем жить в стране советов…

Что тут дурного-то, братцы?

Деликатная шутка, добрая улыбка – да они горы готовы сдвинуть. Не помню, кто-то сказал: шутка, мол, может перенести через пропасть, которую никаким другим образом преодолеть невозможно.

Я не об этой своей шутке – о шутке вообще.

В отсутствии отца Феофила и его подаренного нам в Кобякове семитомного «Букваря для верующих» – каждый такой «букварик» состоит из полутора тысяч страниц – обратимся к подручным средствам… К Ивану Александровичу Ильину, который в той же статье «Пророческое призвание Пушкина» пишет:

«Укажем, наконец, еще на одно проявление русской душевной свободы – на этот дар прожигать быт смехом и побеждать страдание юмором. Это есть способность как бы ускользнуть от бытового гнета и однообразия, уйти из клещей жизни и посмеяться над ними легким, преодолевающим и отметающим смехом.

Русский человек видел в своей истории такие беды, такие азиатские тучи и такую европейскую злобу, он поднял такие бремена и перенес такие обиды, он перетер в порошок такие камни, что научился не падать духом и держаться до конца, побеждая все страхи и мороки. Он научился молиться, петь, бороться и смеяться…»

Пушкин умел, как никто, смеяться в пении и петь смехом; и не только в поэзии. Он и сам умел хохотать, шалить, резвиться, как дитя, и вызывать общую веселость. Это был великий и гениальный ребенок, с чистым, простодушно-доверчивым и прозрачным сердцем, – именно в том смысле, в каком Дельвиг писал ему в 1824 году: «Великий Пушкин, маленькое дитя. Иди как шел, т. е. делай что хочешь…»

Любопытно, что на той же полосе «Майкопского церковного вестника» над строгим нравоучением архимандрита Рафаила помещена такая же по объему статья, названная строкою из Пушкина «Что за прелесть эти сказки!», вызвавшая у меня некоторое смущение именно заголовком…

«Прелесть», если на то пошло, «совращенье от злого духа». Но тут-то – как бы и ничего, можно?

Не то же самое с шутками?

«Разбирательный образ»

Итак – новое слово в отечественном литературоведении… завидуй мне, «сопарник» мой – товарищ по парилочке Борис Андреевич Леонов!

Нет, правда: еще недавно – касалось ли дело положительного героя или отрицательного – мы говорили о «собирательном образе», соединившем в себе черты, подсмотренные писателем у многих и многих… чем больше, тем лучше? В том смысле, что герой становился полнокровней и притягательней…

О некоторых своих «сложносочиненных» образах мне приходилось писать, хотя широкой русской натуры человек – начальник стройки Платохин в романе «Пашка, моя милиция», требует, и правда же, отдельного разговора, поскольку «состоит» их трех морозоустойчивых сибирских евреев: Бинштока, Вортмана – светлая вам, дорогие мои, память! – и Нухмана, да здравствуйте, Абрам Михалыч, хотя бы еще лет десяток, чтобы могли мы собраться на 50-летии «первого колышка» нашего Запсиба и посмеяться над нынешними его хозяевами, которые «пешком под стол» тогда еще не ходили, а, может быть, только ползали… вот так ползком, на животике и обошли трудяг современные «пластуны», любопытно, куда приведет их потом этот способ?

Но мы о «разбирательном образе»…

Так бы вот, по воле автора слившись в художественном экстазе, и заканчивали бы жизнь прототипы героев собирательных, да тут на крутом вираже времен все попадало с привычных своих полок, все раскатилось, зажило самостоятельной жизнью… интересное дело!

Как резко разбежались реальные судьбы прототипов, какие начались с людьми превращения, часто не то что неожиданные – казалось бы, и вообще невероятные!

Ярче всего это заметно в случае с дорогим мне Максимом Коробейниковым из «Вороного с походным вьюком»: то несколько старых моих товарищей, будто «сбросившихся» на образ крепкого мужика, в разные стороны разъезжали не только по стране – по всему миру, а тут они во все тяжкие пустились, вообще в разные стороны, кто куда, кто зачем… Но на меня все оглядываются… в каком-то смысле – как на маму, которую они бросили? Как на некий запасной аэродром: мало ли чем дело кончится?.. как на свидетеля?

Или по-прежнему – как на диспетчера, каким для многих из них я всегда был: «А где сейчас Коля?» «Там-то и там.» «Давно звонил тебе?.. Дай-ка его координаты – вдруг буду в тех краях…»

Но не только чисто дружеский интерес слышится теперь в тоне: посидеть – выпить – повспоминать.

И куда больше – не он…

Коммерческая жилка прямо-таки дрожит и бьется в знакомых до боли голосах.

И так становится радостно, когда кого-то из них по-прежнему ощущаешь другом молодости, дружком юности…

Затык

«Киношное» слово, обозначающее временный творческий тупичок… Думал найти у Даля нечто похожее, но нет, нету.

А у меня затык случился с очередным очерком об Ирбеке. Так вроде хорошо и просто начался, а потом – на тебе…

Но и дело сложное: подошел к разговору об обычае… о том, что еще недавно называли пережитками прошлого… пережили бы они еще и это вонючее время «демократических перемен»… как вспомнишь!

– Я демократ! – говорил я секретарю парткома Белому на родном Запсибе.

– Прежде всего ты коммунист, – поправлял он, как в том анекдоте про импотента.

– Да нет же, – настаивал я. – Прежде всего я – демократ, а там уже… это ведь как черта характера, это – врожденное!..

И вот что они с этим сделали: гов…ки, у которых врожденной-то черты этой как раз и не было, врожденное у них было – лизать и ползать.

Но о другом речь.

У Даля вообще-то нет «пережитка» – в похожем значении есть «пережитье», «пережив», «переживка»… «Пережиток», выходит – родное дитя социализма?.. Которое и похоронит родителя?

А подумалось мне вот о чем: а что, если тот самый фильм – «Возвращение странника» – нам снять бы с Мишей Кантемировым, с Мухтарбеком… О возвращении на родину изгнанного в свое время обычая… Успеет ли?

Хоть что-то еще спасти?

А посвятили бы фильм Ирбеку…

Осторожно: газыри!

Три дня подряд ездил в Москву, не мог работать: все только размышлял, благо, что давалось это с радостью и светом, который помогал складывать и сплетать сюжеты. Вчера вдруг подумалось: да ведь на самом деле все, связанное с участием в выборах в Госдуму, очень хорошо ложится в третий «хоккейный» рассказ – после «Хоккея в сибирском городе» и «Хоккея и мальчика»… Господь любит Троицу!

Тем более, что главные, в общем-то, герои из «Мальчика» прямо-таки закономерно перейдут в третий рассказ… Да и назвать бы его было можно «Кого хочешь, выбирай, или Хоккей в Баварии», предположим…

Но это так, для разбега.

А почему такое название очередного «газырька» – да потому что и проза моя может точно также в «Газыри» уйти, как ушло в них, как пар в свисток, казачье «возрождение»… газырями и кончилось!.. Осторожно!

По-бере-гись!..

На этот раз – «Газырей».

Рубль от красноармейца Федора Сухова

Это я все скрашиваю себе жизнь печальной иронией…

Чаще всего рублишко-другой для попрошаек в кармане имеется, и стараюсь непременно подать сидящим на снегу таджикам: как их в Новокузнецке – «талибам»…

– От Федора Сухова! – говорю при этом негромко. – От красноармейца…

Из «Белого солнца пустыни»…

А ведь в пору заплакать.

Что я и сделал, на минуту уронив голову…

Когда вернулись из Майкопа, увидел, что накануне Жора сделал отчаянную попытку зашить торцы на срубе нашей баньки и, конечно же, не успел… Потом вблизи рассмотрел, что сделано это безобразно, и вот нынче, уже через пару недель после нашего приезда таджики переделывают работу, за которую он им тогда заплатил.

Торец за окном как раз над верхом компьютера, над экраном, и мне, хочешь-не хочешь, видно, как эти горе-плотники – один на лестнице, а другой внизу, кромсают вагонку… эх!

То ли дело второй горновой на первой домне в нашей Кузне, на Запсибе – таджик Бурхонов. Когда в мае ходили с Олегом Харламовым по литейке, и он рассказывал мне, кто из ребят в смене работает, назвал и его. Я спрашиваю: ну, и как, мол? Получается у него?.. – Еще как! – Олег говорит. – Он тут с девяносто шестого года. Парень крепкий и очень старательный. Мужик артельный. (А надо сказать, что у Олега это очень высокая похвала, выше нету!) И привык, и всему, чему надо на его месте, научился. Тут живет в общежитии. А большую часть из 9 либо 10 тысяч, которые тут «заколачивает», семье отвозит в родной кишлак. Едет туда, смотрит, кто за это время родился, «делает очередного ребенка» и возвращается на свое «теплое место» в Новокузнецк… Господи Всевеликий! Хоть этот общерусским укором не торчит на снегу!

Спрашиваю у Олега: как звать его?

– Оброр, – говорит. – Оброр Бурхонов.

– А по отчеству?

– А по отчеству – Казимирович.

Как это, говорю, «Казимирович»? Причем тут?

Да уж больно непонятное у него отчество, Олег говорит. Вот мы его «Казимировичем» и нарекли: пристало к нему, всем нравится, и ему тоже…

Сейчас вот подумал: а не для очередного ли «Хоккея» – и это тоже. Если «Казимирович» – еще и болельщик? И как бы совсем свой…

Сходил сейчас за этими двумя, за плотниками. Сказал «салам алекум», спросил, кто старший.

Коля, говорит. А по-вашему?

Куламолло. Как-то так. Из Курган-Тюбе.

Второй, куда помоложе, – Дима. Из Нурека… как строили когда-то всем миром Нурекскую ГЭС! Как ею гордились!

Пока они ели борщ, заварил им свеженького чайку. Тоже – «от красноармейца Федора Сухова»?

Зашел в столовую, спрашиваю: а Дима, мол, – как это звучит по-вашему?

Молодой говорит: Давлет!.. А старший говорит: по-нашему это – «государство».

Держись в таком случае, говорю ему. Тебе и сложней, и – легче. Мы сами по себе, а ты – государство!

Старший, Куламолло говорит: по-нашему, мол, «давлет Россо» – это «государство Россия».

А запах, скажу я вам, в столовой!

Тот самый, который держался в бытовках на фермах или в коридорах колхозных правлений, где на корточках сидели вдоль стен конюхи либо скотники… Тот самый, который так пугал гордившуюся чистотой в доме маму, когда с районной комсомольской конференции я приводил к нам переночевать какого-нибудь хуторского парня…

Не очень приятно тогда, конечно, попахивал наш «давлет», не очень…

Но насколько он был сильней.

«Общих житий начальник»…

Уже вечер, я скорее всего не в лучшей творческой форме, но разве можно на это не откликнуться: сегодня день памяти преподобного Феодосия Великого, который так и зовется – как в заглавии этого «газырька»… И правда: как все это рядом – праведное и грешное, горнее и наше земное.

«…тяготясь славой и желая отшельнической жизни, удалился в пещеру, где, по преданию, ночевали три волхва, шедшие с дарами в Вифлеем на поклонение Богомладенцу. Здесь преподобный пустынножительствовал более 30 лет, проводя время в молитве и посте. 30 лет он не вкушал даже хлеба, питаясь только финиками, кореньями и травами. Но и здесь подвиг его стал известен, и к преподобному Феодосию стали собираться ученики. Когда число учеников значительно умножилось, они стали просить святого об основании монастыря. Преподобный взял кадило с холодными углями и пошел по пустыне, моля Господа указать место для новой обители. На угодном Богу месте кадило загорелось. Здесь святой основал свою знаменитую лавру с общежительным уставом. Число ее насельников достигало 700 человек. Сюда приходило множество странников, нищих и убогих, и всем хватало пропитания, так как Господь по молитвам Своего угодника чудесным образом умножал пищу. Так, однажды, во время голода в Палестине, к вратам монастыря собралось великое множество нищих и убогих. Ученики преподобного опечалились, что им не хватит хлеба, чтобы накормить такое множество народа. Укорив учеников за неверие, святой послал их к хлебопекарне за хлебами. Придя туда, ученики увидели, что она полна хлебов, которые Господь умножил ради веры раба Своего. Подобное чудо повторилось и в другой раз в праздник Успения Богоматери.»

Ну, вот. И пусть потом начальник общежития в наше время звался комендантом… Пусть все было иначе. Но не там ли, в этой пещере, где останавливались волхвы, начиналось все то, что так свойственно было, может быть, лучшему в сломанном теперь строе… Что имело место, как говорится, и на знаменитой «Стромынке, 32» – в старом общежитии МГУ, где пытались жить, а то и жили «коммунами»… И на нашем Запсибе: в общежитии там я не жил, но из него – вдвоем с помогавшим тащить ее вещички Лейбензоном – уводил Ларису… Часто говорю о себе: я, мол, – дитя общежития… «общежитский человек». И тем самым всегда подчеркивается готовность терпеть обстоятельства, терпеть кого-то другого рядом… Славный, славный святой – спаси, Господи!

А мы: общага, общага…

Сегодня день рождения нашего Георгия, «общежительного» человека как раз.

Тимолай

Утром 4 февраля взялся листать «Букварь» отца Феофила, чтобы найти «Тимофея», но сперва наткнулся на «Тимолая»… ну, вот, даже бездушная эта машина завозмущалась – тут же подчеркнула неизвестное ей имя красной вилюшкой: мол, что за новости? «Тимофея» она, оказывается, знает, а вот…

Но чего с нее, американки-то, требовать, если и мы, русаки, не знаем?

Прочитал, значит, что «Тимолай – христианское имя, означающее с греческого – оказывающий почтение народу.» Пошел в столовую, где пили чай Жора и Лариса. Его спрашиваю – не слышал. Жена само собою – тем более. Слухом не слыхивала…

Такие, выходит, наши дела: нету у нас «оказывающих почтение народу»!

Вот если бы это означало «оказывающий почтение чужому народу»… «другому»… ну, как хотите – «Тимолаев» у нас было бы – хоть отбавляй.

Такие, такие пироги…

Хоть смейся, хоть плачь…

Началось с того, что я взялся размышлять, как мне определить жанр двух моих в чем-то похожих – несмотря на пятнадцатилетнюю разницу во времени – работ: «Последнее рыцарство» – о судьбах казачества и «Дон!.. А лучше родной дом.» – в общем о том же самом, хотя конкретно речь в ней идет о встрече молодых писателей с Шолоховым.

Очерки?

Не хотелось бы.

Слишком много души в них вложил. Страсти, печали, ярости…

Эссе? Тоже нет.

Как Василий Петрович Росляков посмеиваться любил над Васей Аксеновым: экзерсис?

Вдруг в голову пришло: а почему бы и то, и другое не назвать плачами?

Это есть у черкесов: боевой плач – гыбзе.

Плач по погибшим героям.

И если молодая черкесская литература столькое перенимает и у мировой, и – еще больше – у русской, то почему бы русской не подзанять это у адыгов?

Мысль так мне понравилась, что я тут же разыскал «Краткий русско-адыгейский словарь-справочник», к которому время от времени обращаюсь. Стал искать – нет плача и нет глагола плакать.

Да что же это? – подумал.

Взялся листать, чтобы найти противоположное: смеяться, смех. Тоже нет!

Вот штука-то: в кратеньком, это правда, словарике есть Чехословакия и есть Чили. Но – ни смеха, ни плача.

Посмотрел на выходные данные: Адыгейское книжное издательство, Майкоп. 1955 год.

В этом-то все и дело?

Ну, так мы, выходит, жили тогда…

Как не вспомнить покойника Леню Шишко, светлая ему память, старого отрадненского дружка, «фильсуфа» станичного с его любимым стихом: «Меньше радуйся в удачах, меньше в горестях горюй: соблюдай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт…»

Не слишком ли мы в советское время блюли этот ритм?

Посмотрел, кто адыгейский словарик составил: М. Х. Шовгенов и А. М. Гадагатль.

Первого я не знал, он старше наверняка – недаром ведь с фамилией на «Ша» стоит прежде Гадагатля… А, может, фамилия его вообще для веса и для чести тому, кто помоложе, поставлена, как на Кавказе да и не только там, не только! – случается сплошь и рядом?

В этом случае ритм, который «в жизни человеческой сокрыт», тщательно блюл тогда совсем еще молодой Аскер Магамудович Гадагатль – аульчанин Аскера Евтыха, нынче – один из самых уважаемых в Адыгее ученых.

А-ей! – как адыгейцы говорят.

И все-таки эта идея, насчет боевого плача, который мне придется подзанять у братьев-адыгов, кажется мне весьма плодотворной: разве не по чем нынче нам плакать?

Также как им.