355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Гарий Немченко » Газыри » Текст книги (страница 21)
Газыри
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 22:53

Текст книги "Газыри"


Автор книги: Гарий Немченко



сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Поклон преподобному Савве Сторожевскому

Вчера был праздник иконы Казанской Божией Матери – «Казанская». Вспомнил, что окормляющий нас – «три поколения Немченков» – отец Феофил считает ее своей покровительницей и решил позвонить ему, поздравить.

Время выбрал между двумя вечерними службами в монастыре и угадал верно: мобильник отца Феофила включился тут же. Почти стремительно, чтобы сэкономить и свои, и монастырские денежки, поздравил, стал расспрашивать о делах, и он сказал, что ребятишек в детском доме, над которым он начальствует, еще прибавилось, но в школу все также возят их пока несколькими рейсами на старой машине – только послезавтра поедут уже на новом автобусе…

– Так автобус, батюшка, получили? – я обрадовался.

– А вы и не знали? – удивился он. – Как же: совершенно новенький «фольксваген», уже освятили, осталось кое-что с документами…

С почты я возвращался сияющий, да и нынче: вспомню и – тихонечко улыбнусь.

История любопытная вышла: начал рассказывать батюшке о церкви Покрова в Филях, в которой уже идет служба, но официально она пока остается музеем, верующим ее не передали… Батюшка спросил, как я в ней оказался, пришлось рассказывать, что специальной цели не было: ходил в Главное таможенное управление к старому доброму знакомому, к земляку-кубанцу, а оно как раз – напротив храма, ну и не мог не зайти в него…

Через несколько дней с младшим сыном, с Георгием, заехали к отцу Феофилу в детский дом и у входа встретили его идущим среди своих подопечных. На плечах у мальчишек были спиннинги – только что вернулись с рыбалки.

– И что поймали, рыбачки? – спросил я, посмеиваясь. – Где ваш улов?

В тоне у батюшки послышался нарочитый азарт:

– А вот этого бородатого дядьку-писателя мы сейчас и поймаем… Знаете, ребятишки, что у него есть друг, который наверняка может помочь нам с автобусом?

– У меня?.. Друг, который…

– У меня созрел план, – уже серьезно сказал батюшка. – Давайте поднимемся в трапезную, чтобы там вареники не остыли. Повечеряем – все обсудим.

Еще через неделю-другую мы сидели в кабинете у Юрия Федоровича Азарова, статс-секретаря Главного таможенного управления… Это отдельный сюжет, как говорится: при каких обстоятельствах мы познакомились. Когда-то очень давно я написал нечто, слегка похожее на детектив – роман «Пашка, моя милиция». Главный герой его был добрым и честным парнем, пострадавшим из-за того, что не мог пойти на сделку с собственной совестью, и мне потом пришлось получить не одно письмо от людей такого же склада и с похожей судьбой: уж вы-то, мол, поймете – помогите восстановить справедливость!

Чего хорошего – обращаться в инстанции, где честь мундира блюдут частенько больше собственной чести. Сколько я в роли штатного правдоискателя настрадался! Тем радостнее было получить однажды из Краснодара прямой толковый ответ: была допущена ошибка, которая уже исправлена. Справедливость восстановлена: спасибо.

После работы в политотделе Управления внутренних дел на Кубани Азаров уехал в Москву, был заместителем начальника Главного управления кадров Министерства, потом уже не в лучшие времена вернулся на свою малую родину секретарем крайкома, и ему выпало сперва попридерживать тут прущие через край, как опара из дежки, казачьи дрожжи, а потом утихомиривать знаменитый «бабий бунт»: многодневный митинг женщин, не отпускавших в Чечню своих мужей-резервистов… Умницы, – думаешь теперь, – защитницы! Как хорошо, что хоть этого-то кубанского «похода» на Чечню тогда не случилось.

…И вот сидели мы в кабинете у Юрия Федоровича, теперь – одного из первых лиц Главного таможенного управления, вели уважительную беседу… как мне хотелось, чтобы дорогие моему сердцу люди друг дружке понравились!

Так оно, слава Богу, вроде бы и случилось.

Сперва монахи оставили коротенькое письмо на имя начальника ГТУ Ванина: само собой, что без ведома первого лица такие вещи не делаются. Потом им позвонили из приемной: Ванин их ждет.

– Как встреча прошла, батюшка, как? – стал я расспрашивать отца Феофила, когда после этого увиделись.

– Сейчас вам расскажу, сейчас, – начал батюшка, и в голосе у него послышалась загадка. – Вхожу я вслед за нашим наместником и вижу вдруг знакомого человека… где-то, думаю, я его видел… где? Когда замечаю, отец Феоктист тоже как бы в некотором замешательстве на Ванина поглядывает. На него глянет, потом незаметно на меня. На него – снова на меня… И вдруг спрашивает: а не могли мы вас видеть, многоуважаемый Михаил Валентинович в нашем монастыре?.. Ванин улыбнулся: наверное, могли, говорит. Я-то звенигородский и хожу к вам в церковь… можно сказать, ваш прихожанин! Так почему же, отец наместник начал… и не договорил. Что тут скажешь? Обычный прихожанин: стоял в храме по воскресеньям да по праздникам… Глянул на меня и говорит: по-моему, у вас я исповедовался… помните? А вы меня как-то причащали…

…И вот шел я с почты, откуда звонил отцу Феофилу, улыбался и думал: вот как Господь все устраивает!

Разве какой-нибудь случай не мог раньше их свести: ожидающих от мирян хоть какой-то помощи монахов и такого влиятельного, как сам, собственною персоной начальник Главного «там можно все», как один мой старый приятель говорит, управления?

Но нет, нет: пусть-ка эти кубанские землячки тоже руку приложат, пусть-ка во имя Божие, старые грешники, марксово племя, поработают да хоть маленько очистятся… славно!

«Славно» – оттого, что все стыдишься сказать лишний раз: слава!

Отцу и Сыну, и Святому Духу.

ООО «РФ»

По «ящику» – или, как эта прозападная публика с придыханием произносит, по «ти-ви» – идет очередная гнусная развлекуха, актеры-«сортирики» прилюдно – при полном зале – старательно дотаптывают последние остатки былых (не в Союзе, нет – когда-то в России, когда-то – в мире вообще) понятий о нравственности… А кто-то нам все твердит о национальной идее: откуда ей взяться-то?!

Вспомнил эту давнюю историю, которая в 1983 году случилась в Кельне… В кампании «судей и тренеров», с которыми ездил на чемпионат мира по хоккею, стоял перед старинной картиной с известным сюжетом – Фома-неверующий подносит персты к ране у Христа на груди – и один из сибирских наших тренеров вздохнул и покачал головой:

– Блин, – травма!

– Да что он – совсем? – тихонько спросил я у Игоря Тузика, начальника команды «Динамо», когда сосед от нас отошел.

– А что бы ты хотел? – усмехнулся Игорь. – Два года в Москве учился в школе тренеров. С мастерством порядок – ход, глаз, рука да и бестолковка работает – а по всем хитрым наукам… На экзамене по обществоведению заткнулся, преподаватель подсказать решил – хорошо, говорит, ответьте мне: в каком обществе живете? Напрягался он, напрягался, потом спрашивает: «Трудовые резервы»?..

Изменились времена.

Другим стало общество, в котором все мы живем…

О честном труде мало кто помышляет, о трудовых резервах вообще не думают…

Может быть, теперь наше общество – это «ООО»? «Общество с ограниченной ответственностью»?

Или вообще – без всякой?

Чай краснодарский черешковый

На горяче-ключевском рынке все высматривал что-нибудь этакое… какой раньше был рынок!

Щедрая земля, минеральные воды под ней, ласковое – чуть не круглый год – солнышко… И чего только не было на базаре, каких только удивительных по красоте и вкусу фруктов и овощей. Богатырские помидоры и болгарские перцы, тыквы-великаны, краснобокие, с детскую головку величиной яблоки. А цветы, цветы!

И ведь все это осенью, в самом преддверии зимы…

Теперь все это порядком помельчавшее изобилие вытеснено турецкими шмотками, сникерсами-памперсами, кофе с чаями, само собой импортными, жвачкой и остальной всякой всячиной в красивых обертках, а земные плоды, картошка с моркошкой и разнообразная, несмотря ни на что, экзотическая в этих краях зелень – все это втиснуто теперь в небольшенькую выгородку на другой стороне улицы с бесконечным развалом по сторонам, в крошечный такой концлагерек для поздних овощей и припоздавших с уходом с родной земельки древних старух…

В поисках тыквы-кубышки и тыквы-ханочки обошел я коротенькие рядки, а на обратном пути задержался возле пожилого мужчины с безразмерным рюкзаком в ногах: рюкзак был набит толстыми пакетами мало сказать крупного – такого же по величине безразмерного чая.

Остановился я, затеял разговор – само собой, купец нахваливал свой товар: чего там – чайный лист? Что от него после переработки останется? А черешок – вот он, его никуда не денешь, только и того, что дроблен… да лучше этого чая… ну, и так далее.

Купил я для пробы один пакет, содержимое которого, когда его дома разрезал, похоже, было на обсыпанный черными «цурпалками» – так в Отрадной называли попадавшиеся в пачках обломки чайных веточек – большой пук пакли или добрый клочок плохо обработанной «костры», теребленной на «лубзаводе» конопли, которой после войны топили печки – сколько кошелей перетаскал я в детстве сапетками!

Милые, вроде бы совсем забытые слова, которые сами тихонько всплыли теперь из памяти!.. Уже за это спасибо продавцу необычного чая.

Запах у него достаточно приятный и сильный, хотя далеко не тонкий, нет – также, как вся эта мешанина грубоват. Но заварка получилась довольно приличная, а вот вторячок вышел отчего-то совсем жидкий. Отдавало, признаться, мочалом, но какой же русский чай им не отдает?

Пойти и купить еще? Для дома, для семьи. Для общего о самых разных чаях знания…

Приехал за мной на своем «крайслере» Сережа Прохода, едем на его «Охотничий хутор», я спрашиваю: мол, как относиться к этому чаю, который продают на вашем базаре? Вот, смотри – может, что-нибудь о нем знаешь? Зачитываю ему текст лежавшего внутри листка-паспорта: «Чай краснодарский черешковый фасованный.»

– Все дело в технологии, – ровным тоном и будто даже слегка раздумчиво говорит Сергей. – Когда его фасовали, видишь. Днем? Или ночью?.. А в этом-то вся и штука.

– Иди ты! – по-мальчишески удивляюсь: знакомы-то с ним сто лет, а друг для друга – все мальчики. – Это, в самом деле, имеет значение?

– Ну, а как же? – все также серьезно учит меня Сергей. – Может, помнишь, – или я тебе не рассказывал? Была тут у нас одна фирма: изготавливала и продавала измельченную дубовую кору… Это ведь достаточно большая ценность, ты знаешь. В медицине – как вяжущее, общеукрепляющее – для животных, входит во всякого рода биодобавки… Принимали они кору по хорошей цене, лежала на виду – вот она! А ночью, когда начинали перемалывать, подъезжали три «камаза» с мебельной фабрики. С дубовыми опилками…

– Вспомнил! – рассмеялся я. – Ты мне как-то рассказывал!

– Вот, видишь, – все так же невозмутимо Серега продолжал. – Так что всегда интересуйся технологией: днем фасовали? Или – темной ночью?

Образ и мера времени

Привез я с собою в Горячий неоконченную рукопись «Кодекса чести» – о моем друге Ирбеке Кантемирове, о том многом, что связано с ним, лучшие горские традиции в себе воплотившем… И как всегда – как с ним было, когда его перестал вдруг слушаться умница Асуан, что-то свое в те минуты, прекрасно запечатленные в крошечном документальном фильме, у своего любящего хозяина отстаивавший – взялось «выкидывать коники» (старый отраденский словарь) подсознание: с «Кодексом» дело – ни с места, зато чего только в голову не пришло, связанного с началом «Осеннего романа», все подсобные материалы которого специально, как раз для того, чтобы «не путались под ногами», оставил под Звенигородом, в Кобякове.

По закону вредности к концу срока в пансионате – все более властно: ну, будто хорошенький десант долгожданных «эйдосов» – летающих по миру над землей образов – приземлился в почерневшей от долгого – от темна до темна – ночного дождя в долине Псекупса под Абадзехской горой, ставшей от этого еще уютнее и печальней…

Сперва вдруг подумалось о том, что в повествовании о поездке на алтайскую целину, об уборке хлеба прямо-таки обязан присутствовать образ пшеничного зерна и зерна вообще… сколько стоит за ним! Вплоть до рационального зерна.

Как же мог, спохватился, обойтись без этого символа, который все больше затягивает своею глубиной: зерно – как собранное в триединство прошлое, настоящее и будущее?.. Дальше больше, как говорится: вдруг открылось, что зерно – это не только символ времени, это еще и счет по годам… Умершее и народившееся – разве они не сменяют друг дружку ежегодно? И можно говорить о пяти, предположим, зернах и о трехстах… И можно считать что от рождества Христова и до великой русской трагедии произросло 1917 зерен… вместится в пригоршнях? Или будет чуть больше этого?

Вспомнил Юру Молчанова, доктора философии, крупнейшего специалиста по времени… жив ли?

Когда мы только начали учиться на философском, у него в привычку вошло всякий раз в день стипендии идти в новый ресторан или кафешку – тогда это было «по деньгам»… Не успел обойти, все, что можно было, за пять студенческих лет: пришлось, сказал, поступать в аспирантуру, чтобы замечательное это дело продолжить…

После стольких лет встретились с ним в конце восьмидесятых в пивной на Нижней Масловке: называлась «Возрождение», потому что в отличие от находившейся, напротив, через дорогу на крошечной асфальтовой плешке, на юру и открывавшейся лишь в девять «Малой земли» она начинала работать на час раньше… на целый час! Потом видались не раз, обменялись по уговору своими последними книжками, но в черном его, как черные дни тогда над Москвою томике «Категория времени» я, само собой, – не надо было после первого курса на «журналистику» перебегать! – не просек ничегошеньки, и, когда случайно столкнулись возле подземного перехода на улице, спросил Юру: можешь, мол, не темнить и в лобешник, самым что ни есть прямым текстом сказать, какое время-то на дворе? Плохое или хорошее?

– Хреновое, старик! – сказал Юра. – Хреновей некуда.

Дал печальную отмашку рукой и пошел по ступенькам – я еще долго смотрел, как в такт тяжелым шагам подрагивает согбенная спина его…

Потом, уже, печально посмеиваясь, я подумал: не только, мол, студенческих да аспирантских лет не хватило ему, чтобы обойти все высыпающие нынче в Москве, как грибы после хорошего дождичка, кабаки… не хватит жизни!.. Может, оттого и зачастил он, как я в одно время, все в одну и ту же пивную?

Как не согласиться теперь с тем, что мое близкое к воспевающим земледелие греческим «Георгикам» определение времени куда веселей?

(Сколько лет прошло с той поры, когда холодной ночью они с любимой ехали на машине, зарывшись в еще неостывшее зерно? – будет размышлять, коли доживем, лирический мой герой. – Почти пятьдесят?.. Меньше горстки зерна из полусогнутой ладошки, когда в любовной игре он посыпал и посыпал ее пшеницей…)

Ростки пшеницы…

…и начали они в сознании подрастать – да так щедро и стремительно! Чего только не пришло на ум, кроме всего прочего – звездная россыпь, которая в ясные ночи повисала на током, где мы работали… а ведь правда, правда: разве не похожа бывала на убранную площадку с оставшимися от метлы, мечеными зерном разводами?

Вообще – звездная зернь над головой, когда отдыхали ночью в буртах зерна, засыпали на час-другой и просыпались, когда приходили машины, и надо было их нагружать: транспортером или вручную… определенно тут что-то есть: литое зерно на земле и вызревшие за доброе лето звезды – высоко над ним.

Сияние белых гор

Сказали нынче по телевизору, что на Кубани, мол, – второй за это лето заход наводнения, новый разгул стихии… Опять разлился сильно Псекупс, затоплены станицы Саратовская и Бакинская.

Давно ли я в Горячем стоял над ним, почти неподвижным, и никак не мог определить: в какую он сторону течет? Потом потянулись один за другим сплошь дождливые дни и ночи, уезжали мы тоже в дождь, а в дороге он разошелся так, что дворники, и в самом деле, не успевали очистить лобовое стекло: ну, точно как в старых моих сибирских романах – особенно в «Тихой музыке победы», где чуть не главное событие – размывший шлаковый отвал июльский ливень.

Водитель Саша, который и «привез» этот дождь из Краснодара, сказал, что улицы там уже наполовину затоплены, ливневка не справляется с напором воды – захлебнулась.

Когда свернули с трассы налево, пошли вглубь Адыгеи, дождь припустил еще сильней, черное небо распростерлось до горизонта, налегло и почти закрыло свет – стало как поздним вечером сумеречно.

Бушевала и билась мутная Белая, даже брызги над тяжелыми волнами летели ошметками грязи, но когда переехали ее, дождь сперва поутих, а потом совсем прекратился, и на горизонте возникла светлая дымчатая полоска, сперва очень узкая, а потом чуть пошире. Налилась тонкою светло-розовой желтизной, и в ней очень четко проступили вдали голубовато-серые, как сухая синяя глина, с белыми разводами снега по бокам и молочными ледяными пиками горы, чуть не весь Кавказский хребет – ну, как на ладони.

Маленько особняком – еще и потому что поближе – четко проявился двуглавый Эльбрус.

– Видишь, видишь, – сказал я Саше. – Ковчег морехода Ноя задел верхушку и распахал ее надвое…

– Он на Арарате! – поправил Саша.

– По черкесским легендам – здесь. И Прометей был на Эльбрусе прикован… вот в каких местах мы живем!

– Сколько ездил в Майкоп мальчишкой, сколько сам за рулем, а так четко вижу впервые, – признался Саша.

– Может, остановим, и ты посидишь-посмотришь?.. А то я наслаждаюсь этим зрелищем, видишь…

– Ничего-ничего, мне и так хорошо… привык.

Ехал он не так быстро, я как раз хотел ему спасибо сказать: успеваешь рассмотреть родину – не то что, небось, из «мерседеса», который перед этим обдал нас грязью и скрылся в дыму и в брызгах, только растянутая гроздь красных огней проявилась на миг где-то уже совсем во тьме.

– В эту пору я часто на автобусе, – сказал я. – Из Краснодара в Майкоп… Бывает, ясным днем видать горы, но почти всегда еле-еле, сквозь дымку, а тут, а?

Зрелище, и, правда, что, удивительное: цепь гор прекрасно видна, как в узкую щель, как в амбразуру… Из-под темного, почти черного края неба над горизонтом – ну, как из-под стрехи, как из-под огромного низкого козыря…

– Видно, там ясное солнышко, – сказал Саша. – Над горами.

– Да, там, видать, день погожий…

– Оно и здесь уже почти сухо, – повел Саша головой. – Тут дождя почти не было.

Зелень по бокам стала сухая, черные деревья постепенно меняли цвет на серый…

Мы въезжали в город, и козырь темного неба уже плотно лег на невысокий верх покатой горы на другой стороне маленького уютного Майкопа – светлый прогал исчез…

В голове у меня вилась такая же призрачная, как эти горы на горизонте цепочка ассоциаций: двуглавый Эльбрус… орел, клюющий печень героя… сиянием гор ослепленный двуглавый орел.

Смутное, как всегда вначале, мало определенное, но что-то есть в этом…

Что-то есть.

Ходите гоголем!

Сидение за компьютером окончательно искривило позвоночник, как выяснилось сначала из беседы с невропатологом, а потом – и с инструктором по лечебной физкультуре… как я столько лет мог ею пренебрегать?!

И вот когда разговорились с ним по душам, то кроме прочих советов он дал и такой: «Не считайте за труд каждый день хоть несколько минуток просто, без всяких упражнений, походить, расправив грудь – гоголем…»

В Майкопе под чистой от виноградных листьев и потому особенно четкой на фоне голубого неба решеткой взялся я опять ходить как по тюремному дворику – теперь уже «гоголем», будто попал в тюрьму по чрезвычайно важному делу – и вдруг подумал: а как ходил Николай-то Васильевич?.. Гоголь.

Вспомнил скульптуру во дворике дома, где он жил последнее время, откуда понесли его хоронить… Сидит печальный, свесив голову на грудь, смотрит страдающими глазами… Так ведь, поди, частенько и хаживал?

Не будем о грустном, решил, – не будем!

Снова расправил грудь, стала как у молотобойца… И через минуту-другую родились стихи:

 
Шел по улице пропойца,
грудь – как у молотобойца.
Отгадает кто-нибудь,
сколько он принял на грудь?
 

Скоро понесу, подумал, в «Наш современник», к Юре Кузнецову, подборку!

Газырь о Юре Кузнецове

В силу самых разных причин, в том числе – осознанно или нет – исходя из вполне естественной в его положении «первого на Руси поэта» – самозащиты, он становится все неприступней, но несколько лет назад был проще, куда дружелюбной и не стеснялся проявления человеческих чувств.

Году примерно в 87-ом – считаю так, потому что «Наш современник» напечатал моего «Вороного с походным вьюком» в 1986-ом – не помню уж почему зашла у нас о романе речь, я спросил Юру: а ты, мол, читаешь прозу?

– Вот эта сцена, – сказал он строго. – Когда старухи падают в грязь на колени и тянут руки вослед главному твоему герою, это – не проза.

– Так думаешь? – спросил я, не понимая, что он этим хочет сказать.

– Это – поэзия! – убежденно сказал Юра.

Несколько лет назад я торчал в Краснодаре, когда туда приехали несколько москвичей: для участия в каком-то литературном мероприятии. Тут же пронесся слух, что прежде других им устроил хлебосольный прием «батька Громов» и ухайдакал так, что неизвестно: появятся ли они на собрании писательской организации.

По какой-то причине я тоже опоздал, когда вошел в зал, то на трибуне увидал «сильно хорошего» Ивана… как же его?.. Уж не лучше ли – не помнить, как звать, а фамилию… фамилию…

Рыдающим голосом Иван нес полную ахинею: чуть ли не «от и имени и по поручению» объяснялся во всенародной любви к «батьке Кондрату». Сидящий в президиуме рядом с «дядькой Петькой» Придиусом Ляпин был как огурчик, хоть это у него выходит здорово, кривовато, как чуть ли не всегда ухмылялся рядом с ним Валера Хайрюзов, а во втором ряду, свесив буйну головушку, богатырским сном спал Юра Кузнецов.

«Разбудил бы!» – показал я глазами и жестом сидевшему рядом с ним – вместе когда-то начинали! – Вадиму Неподобе.

Вадим принялся трясти Юру, а когда тот открыл ясны очи и маленько очухался, что-то шепнул ему на ухо и стрельнул в меня взглядом.

Юра внима-а-ательно и до-о-олго в меня вглядывался, потом вдруг встал, вышел из-за стола президиума, спустился в зал и по проходу пошел ко мне. Издалека еще протягивал руки, и мне пришлось встать, мы обнялись.

– Ну, их тут, земляк! – сказал Юра громко. – Пойдем отсюда скорей!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю