Текст книги "Газыри"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Что такое «адыгэ хабзэ»…

В селе Первомайском, куда на нескольких машинах приехали на встречу избирателей с кандидатом в президенты Адыгеи, с Хазретом Совменом, я подошел к «эфендию», как в старину писали, который назвался Нурбием, и мы с ним очень дружелюбно разговорились все о том же: молодежь ускользает от нас через щель, которую сами мы создаем своими разногласиями… довольно, хватит! Не будет единства между православными и мусульманами, и мы пропали: вон сколько заграничных сект на глазах уводят наших внуков, вон какая беда пришла на кончике шприца или в сигарете с дурман-травой… Остановить это можно или немедленно, сейчас, говорил муфтий, или – уже никогда.

Тут подошел к нам один из краснодарских черкесов, средних лет человек в модной кепке и с ярким, в основном зеленого цвета, шарфиком. Они заговорили по-адыгейски, но эфенди тут же обернулся ко мне: «Не уходи, не уходи, побудь рядом, сейчас мы договорим…»

Легонько привлек меня к себе левой рукой, какой-то миг подержал, а потом все помавал – другого слова не могу подобрать, это подходит более всего – ею в мою сторону, словно постоянно приближая к себе, словно удерживая какой-то нитью невидимой… Удивительное дело, я ощущал ее почти физически, эту нить, мне радостно стало с ними стоять, а он все находил меня – вернее, какую-то из моих невидимых оболочек, которую сам я все-таки достаточно ясно ощущал, – находил этим движением в мою сторону какой-то своей оболочки, в этом случае – невидимого продолжения руки, ладони, пальцев…

Когда черкес-краснодарец отошел, Нурбий взял меня за локоть, привлек, приближаясь одновременно сам.

Говорю ему:

– Нурбий, мне кажется, сейчас я чуточку больше понял, что такое «адыге хабзе»… Вы разговаривали с другим, но этот постоянный жест в мою сторону, который меня как бы деликатно придерживал… великое это дело!

– А как же! – обрадовался он. – Как же: так надо!

Высокий, стройный, с мужественным сухощавым лицом и выразительными карими глазами. Высокая папаха из каракуля очень шла ему.

Когда настала пора идти в зал, мы пошли рядом, я слева – невольно, без отчета себе в этом, а потом хотел уступить ему дорогу в дверях, говоря – вы, мол, лицо духовное, так положено! – но он стал сперва меня пропускать, потом взял под руку:

– Давай вместе!

И мы вместе переступили порог.

Что было на этой встрече – особый разговор… или?

Или надо все-таки несколько слов сказать сразу? Потому что в душе, давно привыкшей к рутине подобного рода встреч и собраний, вдруг были задеты струны, которые сразу отозвались и неожиданной радостью, и такой застарелой болью!

Когда перед началом собрания, меня Совмену представили – мол, русский писатель – он живо откликнулся: «В Красноярске у нас – Астафьев, Астафьев! Хорошо его знаю!»

«О-о, Виктор Петрович!..» – только и сказал я сердечно.

Но из этого пока вовсе не следовало, что адыгеец Совмен – сибиряк… Зато потом!

Показали фильм о его живущей самобытным, строгим, но справедливым уставом старательской артели, которая добывает золото почти на Крайнем Севере, недаром называется «Полюс», затем он стал о себе рассказывать, и тут-то я, тоскующий по Сибири в Москве, а на юге – тем более, отчетливо увидал, что человек этот – в доску, как говорится, свой, что черкесское происхождение не только не помешало ему стать самым настоящим чалдоном, а даже как бы этому способствовало… Старому воробью, которого на мякине вроде не проведешь, стало как мальчишке казаться, что и знаю его давно, очень давно, и из всех в зале присутствующих по многим причинам сопереживаю ему чуть ли не больше остальных…

И золото на купола храма Христа Спасителя, и помощь университетам по всей стране – все это как бы само собой разумелось: почему бы и не помочь, если есть у человека такая возможность?! Потом он не то что просто – прямо-таки простодушно заговорил о том, какие деньги собирается для начала дать погрязшей в долгах республике, и тут…

…и тут у меня неожиданно остро щипнуло глаза, комок к горлу подступил: вот, и правда что, – сын родимой своей земли!

А ты, милый, а – ты?!

Ярко вспомнился этот разговор со станичным начальством, когда я прямым текстом обвинил его в распродаже родины, которую называем малой и больше которой для меня, где бы ни жил, нету – ну, так устроен!..

Сказал в глаза, а мне вдруг спокойно отвечают: а где в это время были вы?.. Да, нам тут было непросто, приходилось принимать всякие решения, мучительно искать выход, но разве вы помогли нам? Вы сперва где-то в Сибири околачивались, большая стройка – ну, как же, как же!.. Жили-поживали потом в свое удовольствие в Москве… а чем вы помогли-то этой самой родине, о которой теперь так печетесь, ну – чем?!

И вот через столько лет я вдруг впервые ощутил всю горькую правду этого упрека… Господи! – подумал. – Благослови тех, кто может помочь своей земле не прекраснодушными речами, не рассказами и статьями в газетках, но делом, делом! Защити и сбереги их! Спаси и сохрани!

Сидел, прикрыв ладонью глаза и безмолвно, но очень горестно плакал… о своей ли уже потерянной для русских станице? О себе ли, из-за ненужности давно потерянном не только малою родиной, но и большой…

Но вернемся, однако, к адыгскому этикету, который слабостью своей душевной я тогда, само собою, нарушил… разве черкес должен плакать?

Даже если он приписной, как говорил обо мне старший друг и наставник Аскер Евтых, светлая память ему на земле и покой в райских садах над нею…

Когда все уже выходили из зала – Нурбий заспешил чуть раньше, я шел один – по привычке уступил дорогу перед дверью напиравшему сбоку адыгейцу лет тридцати пяти – сорока, и он прямо-таки с чувством глубокого удовлетворения юркнул перед мной… А мне вдруг сделалось грустно, застарелая печаль сдавила сердце. Наверняка еще грела память о деликатности муфтия, и я не удержался, сказал юркнувшему уже в спину:

– Учат-учат меня черкесы, что старшему непременно надо первым пройти, а я все забываю, сибирская привычка срабатывает: пропускать молодых…

Нет, правда, – о, эта привычка, принесшая мне в свое время в Адыгее столько проблем!

Пропустить впереди себя того, кто моложе, значит – потерять лицо.

А у меня в голове всегда было другое: проходи, парень, проходи – уж я-то, не волнуйся, пройду! Привычка опекать молодых, обретенная на нашей громадной стройке.

Комплекс замыкающего, как назвал я это впоследствии, и который однажды, когда был на чемпионате мира по хоккею в Германии, еще в Западной – это где-нибудь еще в восемьдесят третьем – заставил меня пережить несколько веселых и вместе с тем горьких минут…

К этому времени я уже достаточно хорошо знал себя, а потому, пропуская впереди себя кого-нибудь из этих волчар – поездка в составе группы тренеров и судей была наградой за рассказ «Хоккей в сибирском городе» – говорил:

– Давай-давай… Ну, комплекс у меня. Замыкающего…

Все шли, будто мимо дерева, ребята – палец в рот не клади! Но с одним у меня постоянно возникал как бы некий спор за право пройти последним, и в конце концов он отвел меня однажды в сторонку и негромко сказал:

– У тебя, и правда, мля, комплекс или… ты – тоже, но меня забыли предупредить?

– Что – тоже? – невольно повторил за ним вслед. – О чем забыли предупредить?.. Говорю тебе: комплекс!

– Знаешь, что? – сказал он. – Идти ты тогда в задницу со своим комплексом. И не мешай мне работать, понял? Тут я – замыкающий… или объяснить еще как?

Ну, вот. Оказалось, что я своим «комплексом» мешал человеку в «загранкомандировке» исполнять элементарные служебные обязанности…

А здесь, в Адыгее, выходит, на нарушение «кодекса чести» сам сперва провоцирую, а после укоряю… Сам виноват: держи ухо востро и тут.

…И уже когда перечитывал этот «газырь», вдруг понял, к чему относится заголовок. Вернее – к кому.

Опять подумал, что не мы повелеваем словом, очень часто – оно нами.

Ведь вся похожая на добрую сказку судьба черкеса Хазрета Совмена, который мальчишкою из-за вспышки пороха, подложенного однокашниками в папироску, чуть было не лишился глаз – читать Джека Лондона начинал по книгам для слепых – а после, когда добрые люди вернули зрение, отслужил во флоте, один-одинешенек, аульский романтик, поехал Сибирь посмотреть, Север, поступил в старательскую артель, чтобы заработать на обратную дорогу домой, неожиданно для себя втянулся в изнурительную жизнь золотодобытчика, хлебнул всякого, но, словно жар-птицу, в конце концов «поймал фарт», еще в советские времена стал уже знаменитым, не раз отмеченным уважительным вниманием премьера Косыгина промышленником, а потом рачительным хозяином «Полюса», миллионером и щедрым, уже легендарным в России жертвователем – ведь это и есть жизнь согласно «адыге хабзе».

Кодекса чести горца.

Не знаю, трудно теперь сказать, прав ли Михайло Васильич Ломоносов в отношении всей России, но что «богатство Адыгеи будет Сибирью прирастатъ» – это вроде бы точно!

Облака плывут…

Вышел утром поглядеть на восход, он обещал быть красивым: на востоке уже залегла багровая полоса зари. Разгорится, думаю, вот будет красотища!

Но когда глянул в небо над головой, увидал нечто любопытное: оно было такое, небо, словно недавно по нему прошел мощный пароход… дизель-электроход, что там нынче? Корабль, одним словом.

И вот он прошел, этот корабль, уже превратился в точку где-то вдали, а за кормой все тянется треугольная полоса… Во все небо!

Наверное, пронесся какой-нибудь верховой ветрище?

Во всяком случае, очень похоже, что ты на дне и видишь над собой эту морскую «борозду»…

Вспомнил, как это бывает в Отрадной, когда ты стоишь внизу, в станице, а над тобой несутся облака, несутся стремительно, ветром раздерганные, а в разрывах меж ними видны звезды – тоже как на дне. Но там – на дне долины…

Когда-то в Новокузнецке с помощью Вити Райха и Лени Рамзанова я создавал для себя картотеку с «иглой поиска», и там у меня был раздел: пейзаж, описание природы, что-то такое…

Подумал: для этой картотеки.

А, может, давно бы стоило открыть для того же файл в своей этой машине, в компьютере?

Целый день

Интересное дело: вышел потом в середине дня, глянул вверх – небесная борозда, так похожая на морскую, за кормой корабля, шла уже в ином направлении – да такая ясная, так хорошо различимая!

Удивился этому – кто это бороздит небесный океан? – как к вечеру вдруг появилась новая полоса – и правда, как будто кто-то там «утюжил» сферу над головой.

Вечером вдруг сорвался сильный и теплый ветер, такой теплый, что мне жарко стало в ботинках на толстой подошве и шерстяных носках, которые только что связала Лариса, – все это и спасало меня от здешней зимы.

А утром, когда пишу это, на улице лежит пушистый снег, деревья все в снегу: ночью выпал такой, что мне пришлось первым делом снег отбрасывать, расчищать двор и проделывать дорожку под окнами и чистить тропки налево-направо и одну поперечную – до шоссейки.

На улице, в общем, адыгская сказка, черкесская: теплынь, и все в снегу, он как бы всего лишь новый антураж той картины, на которой аулы с дымком очагов над крышами, кони и всадники… То самое, что отзывается светлой печалью в щемящем сердце и заставляет снова задуматься: кто я?..

Прапамять опять проясняет картинки прошлого…

Станица, в которой родился? Отрадная?

Стоящая на месте бесленеевского аула.

Аул? В котором жили Лизогубы и который назывался-то: Лизогубовская Грушка, хутор Лизогубов, Лизогубовка? В котором давно ждет меня в гости кунак Ахло Гогушев, умница и добряк…

Черкесский аул вообще, существующий больше в воображении, так щедро подпитанном рассказами прабабушки и мамы?

И еще: опять это так похоже на картинку хорвата Ивана Генералича, знаменитого примитивиста, – «Оленьи сваты», так, по-моему, она называется.

Тяга к оружию – понятие эстетическое

У черкесов: ну, точно-точно!

Юнус сказал мне, что в майкопском музее есть «винтовка Хан-Гирея», и я удивился: почему же мы до сих пор ее не видели?

Он там договорился, и мы пошли.

«Научная сотрудница» Хариет, моя тезка (по адыгски – Радость, из чего я заключил, что Гарий – примерно то же самое, вот как!) принесла из хранилищ эту винтовку… скажу я вам!

Верх изящества.

Длинная, тонкая – хотя калибр будь здоров – со слегка изогнутым ложем… Ствол кованый, граненый, ложе из полированного – наверняка потом – еще и руками Хана, и всех, какие были еще, владельцев – самшита, не уступающего железу как бы и на вид, и на вес… Накладка на ложе из белой кости. Крошечная мушка на дуле, а на казенной части – прицел, представляющий собой некое подобие игольного ушка, через которое надо увидать мушку. Конечно, отсюда – точность выстрела, должно быть, потрясающая. На щечках ложа инкрустация из легкого металла, вероятно какого-то сплава, в котором наверняка есть кроха серебра: адыгский орнамент.

Но все это я разглядел уже потом, а сперва Юнус предостерег:

– Скажи: «Бисмиллях»!

Я глянул вверх и сказал.

Но вот какая штука: насколько по руке оно сделано, это кремневое ружье. Держишь, как приходилось обычно держать, учитывая силы, создающие равновесие, – так вот, держишь в сомкнутой ладони и – не хочется отдавать. До чего же ловко лежит в руке!

Я вспомнил, как Миша Кантемиров, Мухтарбек, достал из своего «циркового» сейфа – вернее у него театрального, он – создатель конного театра, – так вот, достал шашку и протянул мне.

– Полюбуйся. Это «гурда».

Взял шашку и что-то такое испытал…

Легонькая, в ладони лежит как влитая, но тончайшее лезвие играет, ходит слегка-слегка, вызывая и память какую-то в тебе, и как бы вполне понятное нынешнее твое разумение, говорящее: как удобно, как красиво, какая вещь в твоей руке… поет!

Да-да, потому что она сама по себе издает тихонький звон… А когда Миша ею махнул!.. Так и взрезала воздух шипящим тоненьким свистом.

Вспомнил об этом, рассказал о «гурде» Миши Кантемирова.

Потом я оставил для библиотеки музея четыре тома своих – не мог этого не сделать, потому что эти женщины Хариет, Зоя, жена Шамсудина Хута, написавшего великолепную книжку «Несказочная проза адыгов» слепого ученого, соседа Юнуса по старой квартире и еще одна, Галина Барчо – так вот, все они наговорили мне столько благодарных слов за то, что «хорошо пишу» об Адыгее… Читали, это определенно; знают – это видать…

И так у меня опять стало хорошо на душе: люди, которые не знают этих подводных течений в Союзе писателей, не знают всех этих хитросплетений, интриг и взаимных обид – насколько эти люди лучше нас, во всем этом погрязших… прости нам все это, Господи!

Утром я позвонил Юнусу: а что же мы с тобой не спросили, откуда это ружье? Чье оно? Может быть, это знаменитый «ереджиб»?

Он перезвонился с Зоей Хут: черкесское ружье. Судя по изяществу и орнаменту. У турецких ружей гораздо тяжелее приклады.

Но к чему я это все: как такое ружье бросить? Как такое ружье, которое так ловко лежит в руке, оставить без дела, ей? Без работы…

Тут же невольно вспоминается старинный джигитский укор молодому горцу: «Бездельник! Он хочет добывать хлеб потом, а не кровью!»

С грустной улыбкой думаю, что это также одна из причин затянувшейся в прошлом веке Кавказской войны: любовь к прекрасному, эх!..

Недаром же когда-то Юлий Цезарь вооружал легионеров золотыми мечами: чтобы не бросали в бою. Так и тут: ну, жалко расстаться с таким ружьем, жалко!.. И надолго без дела оставить – тоже жаль…

А «Несказочная проза адыгов», подаренная Шамсудином, давно стала для меня настольною книгой: в московской моей квартире стоит на одной из ближних полок, что называется – под рукой…

«Свойство чиновников…»

Вчера с Божией – это явно! – помощью и с помощью, не сомневаюсь самого Александра Сергеевича – прямо-таки ощущал это, когда удавались лучшие страницы – закончил работу над переводом «Милосердия Черных гор…»

Утром стал было разбирать книги, чтобы раздать их: какие – Юнусу, какие – в библиотеку… Нашел том Толстого с «Хаджи-Муратом» и со своею вкладкой как раз под этим обозначением: «свойство чиновников».

И не могу не выписать этот абзац Льва Николаевича:

«Николай (царь – Г. Н.) был уверен, что воруют все. Он знал, что надо будет наказать теперь интендантских чиновников, и решил отдать их всех в солдаты, но знал также, что это не помешает тем, которые займут место уволенных, делать то же самое. Свойство чиновников состояло в том чтобы красть, его же обязанность состояла в том, чтобы наказывать их, и, как ни надоело это ему, он добросовестно исполнял эту обязанность.»

Ну, вот: добросовестно исполнял.

А кто у нас-то эту обязанность добросовестно исполняет?

И почему бы не перенять нам этот монарший опыт?

Ведь таким образом можно было бы решить проблему призывов в армию – и весеннего, и осеннего, и – любого…

Каких амбалов и мордоворотов получили бы наши на треть, а то и всего лишь на четверть укомплектованные части вместо всех этих «птенчиков», которых потом надо в госпитале докармливать хотя бы до какого-то относительно приемлемого веса и состояния здоровья вообще, о чем с такой болью рассказывали мне морские врачи во время нашего похода с миротворцами в Грецию – на «Азове».

И если армейские «деды» стали бы чиновничков поколачивать – было бы за что, было!

«Фильсуфы»

Это все плоды эвакуации моего бивуака в Майкопе: стал вытаскивать закладки из книжки «Шаги к рассвету»… о, где ты наш Ковалевский! Которого мы с Олегом Дмитриевым доводили до белого каления на лекциях по русской литературе… Это он делил доску на две части и писал: «Путь к закату.» «Путь к восходу.» Обозначая тем самым «прогрессивное» и «реакционное» в литературных течениях. Так и тут.

В этих «Шагах…» в рассказе Адиль-Гирея Кешева «На холме» сразу встретился мне отмеченный мной «фильсуф» – на аульский лад переделанное «философ»…

Ну, как не посвятить этому словечку «газырь»: ведь все мы – большие «фильсуфы», хоть живем в разных аулах – кто в Пчегатлукае, а кто – в Москве…

Письма из дома

Вместе с пухлыми, как им вроде бы подобает по чину, центральными газетами, почта приносит еще одну – легонькую, с ладошку величиною «районку», перетянутую бумажной ленточкой с нашим адресом: «Сельскую жизнь» из родной станицы Отрадной.

Весточка с Кубани… Как бывало, – из дома.

Как они там?

Начал с передовицы и тут же опустил голову…

«Факт, когда председатель колхоза „Путь Ильича“ Ю. В. Касьянов на центральном отрадненском рынке стал на колени перед механизатором, торговавшим носками и прочей разной мелочью, с просьбой вернуться в тракторную бригаду, действительно имел место.»

Ну, вот, подумал: горячий привет тебе от твоего коллеги Коли Ляшко, от старого дружка, подписавшего статью с таким беспросветно-горьким началом…

Попробовал представить эту картину: как опускается в посыпанную лузгой от семечек – «подсолнечных» да «тыклушных» – базарную грязь далеко не сентиментальный человек…

Может, и у него слезы брызнули – как у меня, когда попытался всего лишь вообразить это…

Вошла Лариса, увидала, что я, нахмурившись, отвернулся, спросила с участливым юморком: мол, что, отец, – «плохо пишут»?

С Федей Некрасовым, светлая ему память, с Борисом Чепурным, крепкого тебе, Боря, здоровья, была когда-то любимая станичная шутка: стоит поскучнеть либо опустить голову на миг – а тебе тут же чуть не с хохотом: «Что – плохо пишут?»

Тогда смеялись до слез, потому что на самом-то деле редко из дома «писали плохо», а теперь вот – ну, куда хуже?

Парад мешкованов

Подняли нас в половине четвертого. Я ворчал, но наш гостеприимный хозяин теперь был неумолим: «Умные-то люди там уже с вечера!» И я поверил ему, когда в предутренней рани начал различать очертания несметного скопища больших и малых автобусов, грузовиков, легковушек, тяжелых мотоциклов с колясками и мотороллеров с кузовами, «муравьев», между которыми нам потом еще очень долго пришлось пробираться к самому торжищу.

«Там будет половина России, – говорил нам накануне Иван Васильевич Семенов, преподаватель военного дела, ставший недавно казачьим атаманом. – Там весь Азербайджан и вся Армения. Хоть городишко наш небольшой, здесь главная меховая ярмарка!»

Про себя я, надо сказать, посмеивался: «Городишко, ишь!» Город Лабинск. Давно ли ты была станицей, Лабинка? Давно ли приезжавшие к нам на «пятом ЗИСе» с расхлябанными бортами и деревянными скамейками поперек и проигравшие моим землякам-отрадненцам твои футболисты катили потом от нас под свист и улюлюканье, волоча по пыльной дороге прицепленные мальчишками полутораметровые бодылки татарника с крупными, размером с воробья, репяхами?

Обобрала она с себя наши репьи, давно обобрала!

Чего только и впрямь не было теперь на здешней ярмарке-«меховушке»: лоснящиеся от доброго ухода, упитанные самцы и самки всех, какие только бывают у нутрий, оттенков, молодняк в клетках и в корзинках, в мешках и за пазухой, отлично выделанные шкуры, висевшие по три-четыре десятка в ряд на специальных стальных булавках в руках у продавцов и шкуры-сырец ворохами, но главное – десятки, сотни, тысячи полноценных, в три уха, капелюх и шапок-«обманок»: врасклад на брезенте под ногами, на чувалах, набитых шапками же, на сумках, на пальцах – по три-четыре ушанки у какого-нибудь умельца на пятерне… Были тут конечно же и сопутствующие, как говорится, товары, и был самый разный корм. И правда, давно уже не видел я такого масштаба ярмарок!

Явно довольный Иван Васильевич говорил как бы с сожалением:

– Это мы, считай, уже к концу пришли.

Тут просто нельзя было не пошутить:

– На разбор шапок?

– Да нет! – отвечал он серьезно. – Самый-то «разбор» – темной ночью. Утром надо налог платить, так тут все в кромешной тьме. У перекупщиков каких только нету фонарей, чтобы не надурили. А в это время они уже разъезжаются. Кто по Северам, кто – в Сибирь, а кто – на Дальний Восток.

Под знаком нутрии прошел у нас и богатый обед, и поистине царский ужин. Тут надо сказать, что к Ивану Васильевичу мы приехали вместе с моим другом Михаилом Ждановым, живущим в Брюсселе кубанским казаком, отец которого вместе с генералом Шкуро уходил когда-то из этих благословенных, родных ему мест: корень их был в расположенной неподалеку от Лабинска предгорной станице Упорной. Еще недавно Михаил Антонович, Мишель Антон Жданофф, был профессиональным каскадером, один из последних в Европе казачьих джигитов, но после травмы и долгих путешествий из госпиталя в госпиталь любимое дело пришлось ему оставить. Говорил он с заметным акцентом – родился и вырос в Бордо, во Франции, – но в речи его то и дело встречались стародавние словечки, слышанные еще от настоящих, всамделишных казаков, ровесников отца, работавших на конюшнях, на ипподромах, на киностудиях чуть ли не всего света, эх!.. Само собой, что в дорогих для него, заветных местах друг мой жадно прислушивался к цветистой речи соотечественников, выросших дома, и то и дело просил меня то или другое малопонятное выражение ему растолковать.

Он-то меня и озадачил, когда сказал: «Спросил соседку Ивана Васильевича, чем внук ее занимается, она мне ответила: мешкуит!.. Мешкован стал. И так горько заплакала! Кто это, мешкованы? Может, это бандиты?»

Хозяева наши были заняты домашними делами, и мы не стали их отвлекать. Не только заинтригованный, но как бы даже уязвленный незнанием родной речи, в которой считал себя, что там ни говори, мастаком, я тут же сам отправился к соседской меже, окликнул аккуратную старушку с вилами в руках: косынка шалашиком, давно выгоревшая цветная кофточка и такой же передник на темной юбке-«завеске».

– Ой, и говорить стыдно, – пригорюнившись, начала она нараспев, – и молчать больше не могу, сердце рвется. Это ж надо до такого позора дойти, надо так опуститься! Ну, так оно недаром же говорят: дурной пример – он заразный. Вот Толик-то мой и заразился. А как было? Ко мне подружка приходит жалиться. С другого края. Она и старше, и больная совсем – в чем душа… Когда скажу ей: сиди, сама до тебя приду. Так нет! Опять шкандыбает лить слезы. Сосед у ней – ну хамлет и хамлет. Друг ваш, говорит, были нынче на ярмарке, тогда видели, сколько к нам со всех концов мира съезжается. Раз есть что покупать, так это ж значит, что люди трудятся? А этот умняга взял моду, идет до моей подружки, она почти нищая: «Дай, Карповна, полсотни, дай, соседочка, не откажи!» Она, бедная, дает. Тогда он пустой мешок под мышку и на ярмарку. Купит там зверька, а то и двух подешевле – и в мешок. Отойдет чуть в сторонку, тут же продаст – покупает уже три-четыре, а то, глядишь, целый выводок… Ой, да это надо на его посмотреть: мы с ней один раз нарочно ходили, чтоб на его только глянуть. Прости меня, Господи: ну такая ряшка жадная да бессовестная, такие глаза у него бесстыжие, да прямо горят каким-то огнем, а сам вьется, дергается, ломается – ну сатана и сатана! Только и жди: штаны треснут и сзади хвост выпадет. То кричит, то пришепетывает. То сам себя в грудь бьет, то другого хватает за грудки, и все руками оттак, руками… Кого хочешь улестит, кого хочешь обманет. Одного догонит, от другого сам убежит, недаром же говорят: как вор по ярмарке. Один уже не справляется зверьков таскать, так ему эти ж пьяницы уже помогают, не один-два, а целая рота. Ему ж главное – до конца базара успеть продать все обратно. Пачку денег – вот такую толстую, потом в карман, пустой свой мешок опять под мышку и в центр. В один момент, куда ему надо, все пораспихивал: он уже два дома перекупил да продал, сейчас уже третий… А Карповне потом несет только десятку: «Можно, соседочка, остальные потом?» Не успеет еще все отдать, как перед новой ярмаркой опять к ней в калитку стучит: «Где ты там, Карповна-а? Да одолжи мне, будь добренькая, выручи». Она говорит: «Убила бы, кабы не грех». А он чуть не на коленки да руку у нее целует: «Вот ты у нас труженица! Вот терпеливая!» А то ж нет?! Откуда он, говорит, только взялся такой, что стыда нету: армянин – не армянин, грек – не грек, русский – не русский… Нынче разве поймешь? Да как же, Карповна жалится, ему не стыдно: живу на пенсию, хорошо, что куры да поросенок, но у меня сколько внуков, и все без отца, а он половину нутрий на ярманке в свой мешок пересажает, а потом опять до меня. А это как-то жалилась она мне, все плакала, а мой внук услышал: из армии как раз, дома баклуши бил. И что бы вы думали?.. Тоже как-то пустой мешок под мышку: «Дай мне, бабуля, пятьдесят…» Ах ты ж! Чего только не говорила ему, как не срамила: и что надо сперва своими руками у грязи, чтобы потом продать… Как раньше: в черных руках – белая копеечка. И никто не стыдился. А ветром торговать – разве, говорю, это не грех? Так и не послушал. Я не даю – занимает у соседей. Как тот умняга. И тоже теперь мешкует. Да кабы один: сколько уже таких, как он, развелось! Когда и скажу его дружкам: «Да хоть бы штаны себе купили, а то все в джинсах латаных. А они: „Ладно, бабуль! Хуть погуляем“.»

Поздним вечером Миша Жданов посмеивался за столом: «Какой там грек, соседка говорит, это придумал! Какой турок! Наверняка смекалистый казачок. Тут теперь у вас, как во всей Европе. Как в Бельгии. Там-то уж какие мастера ветром торговать! Но казаки приспособились тоже, не пропали: кто казака обманет – тот и три дня не проживет! А в России этого и действительно не хватало: свободы проявить сметку. Теперь свобода пришла. Лишь бы только при этом, и правда, что люди не разучились работать! Вот тут и закавыка».

Теперь-то, надеюсь, ясен смысл этой маленькой истории, случившейся лет семь-восемь назад в кубанском городе Лабинске.

Разве нынче это не самая распространенная на родине профессия – мешковать? И занимаются этим все: от меняющего премьеров, словно зверьков в мешке, гаранта Конституции до мальца, расковырявшего напротив дома в асфальте ямку и под проливным дождем потом мокнущего в надежде, что вот-вот в колдобине засядет шикарный «мерс» и новый русский, не отрываясь от баранки, протянет другой рукой стодолларовую бумажку: «Братан, вытолкни!»

Заводы и фабрики все больше стоят. Который год мы сообща не можем распродать все вылежавшее мыслимые и немыслимые сроки заграничное дерьмо, которое сами же, на своем горбу, привезли из дальней Америки либо из ближней Турции. Наши сильно сдавшие не только от голода – от стыда за нас всех школьные учительницы за тридцать, за пятьдесят рублей в день стоят у лотков с памперсами и у щитов со складными зонтиками и темными очками, а вечером работодатели из Закавказья требуют от них иных услуг – в счет зарплаты. На недоуменные вопросы падающих с ног от усталости на улицах столицы – само собой столицы «Отечества – Всей России» – пожилых женщин: «Неужели, мол, вокруг мало молоденьких девчат?» – тридцатилетние, в самом соку «работодатели» отвечают, в простодушном ужасе выкатив глаза: «Заразят!»

Извращенцы с НТВ, не моргнув глазом, скажут вам, что это означает всего лишь то, что в нашей «обновленной России», которую они еще недавно чуть ли не хором называли «этой страной», неуклонно растет уважение к старшим… Но они ничего не могут поделать с лицами, которые мы с вами в надежде выудить хоть слово правды каждый день вынуждены наблюдать на экране. Какой парад мешкованов! Самое время учить детишек физиономике – умению распознавать христопродавцев по глазам, по лицам, по жестам… Когда на экране вьется и пришепетывает кто-либо из сильных мира сего, разве вам не казалось, что у него вот-вот «штаны треснут и хвост выпадет»?

Полно среди мешкованов и казаков, избравших свой, особенный способ этого всеми столь чтимого теперь занятия: в президиуме какого-нибудь очередного, собравшегося на свой съезд в жарком августе политдвижения исходить потом – непременно в папахе и обязательно в бурке. Раньше казачок всегда пахнул лошадкой – такое дело, а как же? Но нынче любая партия должна припахивать казачком, иначе какая же это партия?! Работа, само собою, не бей лежачего: только на это казачков и хватило. Зато другие!

Совместные компании, холдинги и консалтинги, счета в иностранных банках, офшорные зоны… Личный самолет, бронированный джип, охрана из ребятишек-спецназовцев. А спроси: чем занимается-то? Разве не самый точный ответ: «Мешкует!»

У рыночников-то, у всех этих элегантных и чистеньких «гарвардских мальчиков» есть конечно же другое обозначение этого: бизнес. Но чуткое ухо народа-словотворца давно уже различило в этом чужом слове некий неблагозвучный оттенок. Правда, тут начинается всем известное: на вкус да на цвет…

Нравится тебе – называй себя бизнесменом, дилером, банкиром, олигархом. Но разве по сути своей ты, братец, не мешкован?

И я все вспоминаю своего брюссельского друга, спрашивавшего меня и с интересом, и с неподдельным сочувствием: «Может, это бандиты?»