355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Гарий Немченко » Газыри » Текст книги (страница 18)
Газыри
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 22:53

Текст книги "Газыри"


Автор книги: Гарий Немченко



сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

Исидор Пелусиот

«Святой, преподобный, отец и учитель Церкви 4–5 веков, родом из Александрии. Удалившись в Нижний Египет, принял иночество и поселился на горе близ города Пелузы, где предался строгим монашеским подвигам и вскоре снискал всеобщее глубокое уважение. К преподобному обращались за советом и наставлением многие мирские и духовные лица. Историк Никифор Каллист сообщает, что число писем с ответами преподобного достигало десяти тысяч. В настоящее время сохранилось 2090 писем.»

Прочитал это в «Букваре» от отца Феофила в день поминовения преподобного, и стало стыдно, очень, очень за свое нерадение с письмами и ответами на них… Когда-то прочитал, что после смерти Фолкнера открыли заваленную письмами специальную комнату с прорезью как в почтовом ящике – всю корреспонденцию он отправлял туда, не распечатывая. Слабое утешение!

На почте рядом со своим домом на Бутырской купил пять конвертов, чтобы ответить давно ждущим своим корреспондентам… Отдавая за них 25 рублей, немалые для человека на безжалостном русском пенсионе деньги, рассказал работнице об Исидоре Пелусиоте – любопытно, мол, что тогда бедному монаху стоили почтовые отправления? – и она грустно улыбнулась.

Как я, Лев Львович, хитро устроился…

Почему я, во-первых, Лев Львович?

Да потому что Гурий с еврейского – львенок, а Леонт по-гречески – лев. Леонтий соответственно – львиный… какие еще нужны доказательства «львиного» моего происхождения? На всякий случай запутанного, лишь на двух языках объяснимого…

Счастье ожидания

Француз Пьер Буаст говорил, что «большинство повестей и романов причиняют двоякий вред читателям: они крадут у них время и деньги».

И все-таки, все-таки…

Бывало, что у меня лежало по нескольку начатых рассказов, этих самых «начал» и нынче достаточно, недаром же я придумал форму, к которой, коли Бог даст, еще приду: досказ.

Краткое, вплоть до скороговорки, емкое окончание… как в творческой заявке, бывало?.. Как в том самом, что киношники называют «синопсис»?

Но пока о другом. О том, что нынче у меня начаты четыре романа, и все они «пеплом Клааса», как мы раньше говаривали, «стучат в мое сердце».

Какое счастье «переживать» их то один за другим, то чуть не вместе, потому что есть такие моменты, как собственное детство, предположим, без которых не обойтись ни здесь, ни там…

Вот что писал по этому поводу Эмиль Золя: «Работа романиста – печальное ремесло. Единственные счастливые часы – это часы обдумывания плана. Все остальное время приходится мучиться и страдать».

Что правда, то правда. Иной раз думаешь: имелось бы некое приспособление, чудесным образом записывающее этот полет фантазии или ту горькую реальность, которые в голове твоей сменяют друг дружку… Или чудо здесь уже ни при чем? Только что прочитал в электричке беседу с «отцом психотропного оружия в России» академиком Игорем Смирновым, который рассказывает запросто: «Пассивным видом психотропного оружия можно считать созданную в нашем НИИ компьютерную психотехнологию „минд ридер“ (говоря варварским наречием, которое мы с Олегом Дмитриевым так блестяще использовали в беседах с нашей англичанкой на первом курсе журфака, простодушно говоря, глядя в глаза ей: „год буе“ – это „гуд бай“, значит, „до свидания“…), что можно перевести как „читалка мыслей“. За сорок минут работы этой системы с человеком я могу добыть из его мозга столько информации, сколько опытному психоаналитику удастся получить за три месяца ежедневных бесед».

Нет бы – использовать это для чего-нибудь доброго. Сделали бы вместо «читалки» «помогалку», а потом вместе и посмотрели бы, что вышло!

Интересны следующие вопрос и ответ: «А человек может защититься от такого вторжения в его мозг?» – «Разве что залив в себя пять стаканов водки. Суперкомпьютер, стоящий на моем столе, способен выуживать информацию из подсознания. А подсознание не контролируется сознанием. Чего человек не осознает, то он и неспособен защитить».

Одна у русского человека защита: и здесь тоже!

И, может быть, переживание будущих своих романов – это одна из немногих оставшихся у тебя радостей, которой столькие лишеные… или это все то же продолжается, все длится, о чем бабушка Татьяна Алексеевна любила говорить: дурак думками богатеет…

Телеграмма от кунака

Глеб мне отдал ее, когда я вернулся вечером из Москвы: «Гарий аннотация мощная крепко обнимаю Юнус».

Зная природное немногословие моего друга и благоприобретенную им – по причине скудных писательских заработков («какая жизнь с пера!» – восклицал Александр Сергеевич, к роману о котором я отправил Юнусу аннотацию) – бережливость, можно заявить смело, что кунак мой «разговорился», более того – заболтался… как мы, и правда что, скудно живем!

Но речь о другом: выходит, догадка моя о форме «роман-плач», «роман-гыбзе» вышибла-таки у него скупую черкесскую слезу.

Но ведь и мои-то «четыре начала»? Разве каждый из четырех стучащих в сердце романов не есть этот самый плач?

Права, права, выходит, старинная адыгская поговорка: работай для другого – учись для себя.

Лишь бы только Господь дал возможность реализовать приобретенный долгой учебой моей на Кавказе опыт: продлил дни и не лишил вдохновения… помоги, Господи!

«Радостью сияющий»

По-гречески Харалампий, вчера был его день, Харалампия Магнезийского.

«Святой, святитель, священномученик, был епископом г. Магнезии в Фессалии. За проповедь Евангелия и отказ принести жертву языческим богам был предан жестоким мучениям, которые, укрепляемый Богом, мужественно переносил. Воины Порфирий и Ваптос, мучившие святого, видя его непоколебимую веру и мужество, тоже уверовали во Христа и были обезглавлены. Видя чудеса, происходившие при мучениях святого, уверовало и множество язычников.

Когда мученика Харалампия, вплетя веревку ему в бороду, повлекли к императору Септимию Северу в Антиохию, жестокосердие воинов человеческим голосом обличил конь одного из них.»

У нас в Кобякове вчера был Гаврюша со своим другом Мишей, помогали мне разобраться с моими файлами…

Прочитал я им это и говорю: «Кроме всего прочего – к чему это я?.. У тебя ведь в этом компьютере рассказик есть: „О говорящих кошках“. И я для тебя оставил громадную статью о говорящем коте, да вот и это сообщение об увеличении количества „разговорчивых“ таких животных в Москве… Почему же нам не поверить, что заговорил возмущенный конь, верно? Тем более – наверняка при Божией помощи, а?»

Оба они посмотрели на меня с любопытством, потом друг на друга глянули, промолчали… Но шла, судя по глазам, «внутренняя работенка», шла…

А о святом дальше вот что: «После многих мучений священномученик Харалампий был осужден на усечение мечом. При последней его молитве, в которой святой просил Господа, чтобы в той местности, где будут почивать его мощи и где будет почитаться память его, не было ни голода, ни мора, ни тлетворного ветра, погубляющего плоды, но да будет в этом месте мир, благосостояние, изобилие пшеницы и вина, и просил об оставлении грехов почитающим святую память его. Святителю явился Господь во Славе своей и обещал исполнить его прошение. Св. Харалампий преставился прежде, чем меч коснулся его. Кончина священномученика последовала в 202 г., когда ему было 113 лет».

Сентябрь 2003-го, Кобяково

Солдатик

Посреди горьких размышлений о невыполненных нравственных обязательствах, о которых кроме самого тебя никто и не знает, о неких литературных долгах, которые давно уже должен был отдать прежде многих других, второстепенных, неожиданно всплывет его имя и, многократно повторяясь в сознании, стремительно дорастет до пронзительного внутреннего крика: Ваня, мол!.. Ва-ня!.. В-в-а-а-а-ня!..

А вдруг, мол, думаешь, эта история так и позабудется, так окончательно в памяти и сотрется? Разве – не грех?

Более, более того!

Это как бы серьезный проступок, а, может, и преступление…

Знал! И нет – рассказать. Ведь – скрыл!

Случилось это теперь уж лет пять назад. Вернулся домой после очередной долгой отлучки в Сибирь, в края молодости, и жена протянула листок, на котором значились либо фамилии звонивших в мое отсутствие, либо понятные только ей символы, которые, как считала, и мне могли пригодиться.

– «Рука и сердце», мать? – просматривая листок, спросил на всякий случай по-строже: мол, кто же это их и кому предлагает?

– Михаил Тимофеич звонил, – вскинулась она радостно. – Калашников. Хочет, чтобы опять с ним поработал, собирается еще одну книжку… Так и сказал: предлагаю руку и сердце.

Ясное дело: опытный, с большим стажем хитрован, Конструктор начал поди с того, что не может, как ни старался, забыть блинов, которыми она у нас его потчевала – того и сияет… Может, думаю, согласиться на его предложение? Глядишь, еще раз удастся и мне самому настоящих домашних блинов отпробовать!

– А «солдатик», мать?

– Тут не знаю, с чего начать и как тебе это все, – заговорила она, вдруг пригорюнившись. – Жаль, конечно, самого тебя не было… я ему так и сказала: был бы муж дома, он бы тебя, Ваня, понял…

– Ваня – это солдатик?

– Ну, да… а как вышло?.. Поехала в Кобяково наших проведать, кой-чего повезла, и они тут же все это смели со стола, а в холодильник глянула – один лед!.. Наутро она с Гаврилой да Глебом – в Москву, на свою Мурановскую, мы с Жорой остались одни, я и говорю ему: давай денек чайком перебьемся, пока холодильник не разморожу, а потом уже схожу в магазин, что можно куплю да приготовлю. Давай, говорит! И на весь день укатил… Занялась пустым холодильником, когда слышу: хозяин!.. Хозяин! Вышла – какой-то парень. Вы тут давно живете, спрашивает?.. А что такое?.. Да я, говорит, вроде узнаю избу и не узнаю. Ну, верно, говорю, сын тут многое перестроил, слава Богу, что не пришлось нанимать – своими руками… только зачем вам?.. А он опять: это здесь у вас много книг и медвежья шкура на чердаке? Все правильно, говорю, а откуда – про это? Кто-то сказал?.. А он: нет. Я когда-то в этой ракетной части, что в военном городке тут рядом с вами, служил… Нас все на лыжах мимо деревни гоняли. Помню, говорю, а как же: солдатики бегали. Сейчас-то и части нету, и городок разграбили… Да я, отвечает, уже понял. Но мы тогда с другом однажды отстали, а уже вечер, уже темно: ладно, говорим, скажем, что заблудились… Со стороны леса зашли к вам, лыжи сняли. Стекла на веранде были – через одно, а замки у вас никакие… ну, и забрались в дом. Сперва на книжки глянули, бросились в глаза, потом на банки с вареньем. Одну, говорит, тут же сразу и съели, а еще одну ребятам, решили, отнесем. Вы, говорит, за это простите – я и приехал у вас прощенья попросить, но так нам тогда, говорит, варенья домашнего захотелось!.. А он, ты поглядел бы, и теперь – как дите…

– И правда что, жаль, меня не было! – пришлось мне вздохнуть: уже понял, что в мое отсутствие стучался к нам в избу в Кобякове сам господин Сюжет.

– Говорю ж тебе! – подхватила жена. – Ты бы на него посмотрел: виноватый такой стоит… Я уже давай его утешать. А он: еще мы с ним взяли у вас охотничий ножик… или кинжал, говорит, – вот такой!

Невольно подумалось, сколько этого добра тогда через мои руки прошло: после того, как вышел роман «Пашка, моя милиция» чего только в разных концах страны знакомые «менты» не надарили мне… Были среди этих запретных знаков признательности и добротные заводские экземпляры, и сработанные зэками-умельцами в лагерях уникальные самоделки… что я тогда в нашем Кобякове мог оставить? Какому ножику они приделали ноги?

– Говорит, вез его с собой…

– Ножик?.. Сюда?

– Вернуть тебе хотел. Покаяться, говорит, и отдать обратно…

– Покаяться?

– В том все и дело. Я там записала, откуда он. Глухое, говорит, село на Украине, хоть название какое-то современное, посмотришь потом. Бедность само собой. Ни работы, ни денег. А он тоже верующий, как Жора… даже как будто похож, только щупленький. Рассказал, говорит, батюшке на исповеди, что украли с другом, когда служили, две банки варенья и ножик, батюшка и говорит: надо ехать, прощения просить. Только тогда, мол, все в жизни и наладится, если греха на тебе не будет… он и поехал. А на границе как увидали этот ножик!..

– На украинской еще? Или на нашей?

– Говорю ж тебе: толком не поняла.

– Ма-ать? – укорил я. – Тебе не стыдно?

– Стыдно, – согласилась она. – Но говорю ж тебе: вышла с тряпкой в руках, стою на холоде в одной кофте, слушаю… дома больше никого, да вообще – вся деревня пустая, глубокая осень, мало ли?.. Это сперва. А он еще переживает, волнуется… был бы ты, конечно, тогда…

– Ножик отобрали и – что?

– А его посадили. И не кормят, ничего не дают – одна вода… А он же вез две банки варенья, чтобы отдать нам. Специально мама, говорит, выбирала, чтобы понравилось… Вот и пришлось, говорит, съесть… да мало того! Полбанки оставалось, когда пограничник… или милиционер, кто там? А ну-ка, говорит, дай попробовать, что ты тут… о-о! Говорит. Чего ж молчишь, что такое вкусное? И отобрал… Остаток на глазах доел, ты представляешь?

– Какое свинство! – сказал я в сердцах. – Все-таки хохлы это или уже наши сволочи?

– Ну, не знаю, не знаю!

– Тоже хороша: хоть покормила бы!.. Хоть бы чаем…

– Говорю ж тебе: в доме ни крошки, так и договорились с Жорой, что перебьемся…

– Да чаю-то хоть стакан!

– Так спешил, – виновато сказала жена. – Говорит: вы только скажите мне, что прощаете, и больше мне ничего не надо. Конечно, говорю, прощаем – ну, о чем ты!.. А он: варенье, говорит, вам обязательно привезу. Ножик они не отдали, уже не смогу вернуть, придется деньгами, а варенье обязательно…

– А ну-ка, давай, что ты там записала! – потребовал я нетерпеливо.

И она протянула оторванный от газеты белый краешек газетного листа:

– Вот, тут он сам тебе…

Неровным почерком на листке было выведено: «317 927 Украина Кировоградская область, Петровский район, село Олимпиадовка. Ткачук Иван Сергеевич.»

Какие трогательные я сочинял Ткачуку Ване письма! Какие горячие и какие сердечные!

Дня три-четыре подряд.

Само собой – мысленно…

Но до пишущей машинки так и не дошло – навалились другие срочные дела, отвлекли иные заботы.

Было у меня некое как бы оправдывающее меня обстоятельство… Письмо – штука деликатная, в нем ведь так прямо и не скажешь: храни в себе эту чистоту сердца, милый Ваня, храни!.. Ты видишь, мол, какие времена наступили: что там банка варенья, что там этот несчастный ножик, если теперь миллионы хапают, да не в наших тощих рублях да в ваших призрачных гривнах.

Может, думал я, лучше мне написать о ванином приезде небольшой рассказ, где все это и сказать: вокруг, мол, убивают, кровь льется, а он с банкой варенья едет из конца в конец некогда великой страны – покаяться… Нет уже этой ракетной части из «третьего пояса» обороны Москвы – еще недавно секретной, с неожиданными для грибников постами в глухом лесу, с подземным гулом, от которого тихо звенькали в избе стекла – а мама собирает Ваню, он едет, и сраные пограничники…

– Опять он приезжал! – сказала мне жена, когда я в очередной раз вернулся из Кузбасса, где тоже теперь шла такая великая грабиловка, которая и не снилась нам в сорок втором, когда наши уже ушли из станицы, а немцы ее еще не заняли – мне тогда уже было шесть, и многое так до сих пор и стоит перед глазами.

– Парень этот? Украинец?!

– Ваня, да, – стала словно оправдываться жена. – И снова так неудачно вышло…

– Мать! – чуть не закричал я. – Что, опять куска хлеба не нашлось?

– Да был хлеб, – взялась она объяснять, – был. Но Жора как раз лежал под машиной, что-то там никак не мог прикрутить и бросить ему нельзя – потом опять мучиться… Сказала, что он тут теперь живет, он и перестраивал, а этот Ваня опять: вы простите нас!.. А Жора из-под машины – весело так: что ты, брат! Бог простит. Сами грешники, еще неизвестно, кто из нас больше!.. Вылезай, говорю ему, хоть покормлю вас, а он: некогда, ма!.. Пусть Ваня идет на ферму, там его таджики покормят – объясни, как пройти, а я сперва мотнусь посмотреть одного больного, только потом с Ваней поговорим. Этот, Ваня: а кому деньги отдать?.. Какие деньги?.. Как, говорит, какие – за нож. Пусть он себе новый купит, ваш муж. Варенье у меня на границе отобрали…

– Мать! – укорил я. – Варенье у него в прошлый раз…

– Да нет же, я тоже сперва не поняла, – перебила она. – Ты слушай. Мама опять ему две банки для нас дала, а пограничник, или кто там, узнал его, говорит: о, я помню, какое варенье у тебя было вкусное – давай-ка его сюда!

– И он отдал?!

– А что ему оставалось?.. Они бы, говорит, и деньги отобрали, если нашли, да хорошо что мама, говорит, стыдно сказать, в трусы мне деньги зашила, а в Звенигороде на станции я уже вынул…

– Теперь-то хоть ты спросила, чьи это пограничники?!

– Ну, чего ты кричишь, чего кричишь? – сказала она как можно спокойней. – Что ты, поедешь туда разбираться?.. И тут, и там сволочи: ты на Кубань через Украину не ездил, а я ездила…

– Поеду! – заорал я. – Откуда ты знаешь?! Должна была спросить!

И в самом деле, хотелось все бросить, рвануть туда немедленно, схватить за грудки: что же ты, сучий потрох, делаешь?!

Нет других слов, ну, нет – в сердцах наверняка выдал бы много еще чего из фени, из воровского жаргона, там ведь, в Кузбассе, тогда это было рядом, и лагеря, и комсомольские стройки; решат, исправился – к нам давай, в дружную семью, на нашу «ударную», тут казенный дом выпал – чуть ли не через дорогу обратно в лагерь, к «хозяину»… или он-то, если разобраться, почти ни причем, рядовой «свисток», «погон», «сапог», чего его за грудки и чего на границу ехать, если вся шайка тут, по соседству со Звенигородским шоссе, на Рублево-Успенском – тогда хоть оно и рядом все это было, рядом, но все же существовала условная, пусть, граница, существовала, это теперь все смешалось, то «хозяин большой зоны» была кликуха у «гуталина», у Сталина, а кто вместо него сейчас – дешевло на дешевле, мошка серая, тварь фальцованная, чугреи, фитюльки, гумозники, эх!..

Денег у Вани Ткачука, конечно, мои не взяли, но вышло опять неловко: покормить-то таджики его покормили, но Жору он не дождался, тот слишком долго пробыл тогда у своего больного… Вернулся, а ванин и след простыл: с каким-то своим землячком договорился ехать обратно вместе, и уже на встречу у Киевского вокзала опаздывал… как, интересно, у них там, у славянских-то наших родных братьев, называется место, где их фитюльки теперь кучкуются… или кучмуются, как там у них?

В ближнем-то «залупежьи»…

Снова я сперва в горячке подергался: хоть маленькое письмецо, что ли, срочно Ткачукам написать?.. Или сесть, наконец-то, за рассказ – ведь вот он, весь тут, ничего не надо придумывать…

И опять закружил меня московский водоворот, такой якобы значительный…

И опять я к стыду надолго забыл про Ваню.

В толстой, как амбарная книга, тетради стал теперь искать адрес и долго не мог найти: забыл уже, на какую букву записывал.

Ткачук?.. Нет. Иван? Тоже нет. Ваня?.. Снова не то. Может быть, на «у» – Украина?.. Опять нет.

Вспомнил о символах, под которыми несколько лет назад жена записывала позвонивших тогда в мое отсутствие. Вспомнил и горько усмехнулся.

Михаил Тимофеевич Калашников, наш народный герой, уже теперь – генерал-лейтенант, только что отдал «руку и сердце» немецкой фирме, выпускающей зонты, лезвия, крем для бритья и что-то там такое еще…

А хранителем верности и высокого духа сделался вдруг стойкий простой солдатик.

Под этим символом в адресной своей книжке я его и нашел и, уже наученный горьким опытом, решил не расставаться до тех пор, пока не закончу маленький этот рассказ о нем…

С уважением и любовью к тебе прими его, Ваня, на добрую память.

22—23 сентября 2003 г., деревня Кобяково, Звенигород

Ершовский символ

В романе «Вороной с походным вьюком» у меня есть такие строчки о летящих домой, на Кубань молодых казаках, странным образом поднявшихся в воздух во время скачки по заброшенному аэродрому: «И пролетели над тихим осенью Подмосковьем, над теми, может, звенигородскими местами возле Ершова, где отцы их и старшие братья ломали настывшие шашки о ледяную броню и падали под гусеницы на раздавленный снег морозной зимою сорок первого…»

Выдумать это я не мог, наверняка где-то прочитал либо услышал – об этих самоубийственных атаках с клинками против железных чудищ, но – где и от кого?.. Еще недавно все эти почти невероятные свидетельства хранились у меня в тощих папках с газетными вырезками, но потом литература о казаках, наша и зарубежная, пошла таким могучим валом, что попробуй-ка тут удержаться на плаву…

Два десятка лет назад, когда мы только что купили в Кобякове избу, соседи-старожилы рассказывали, что зимой сорок первого в селе, и в самом деле, несколько дней были на постое кубанцы, сильно пили, и как раз в нашем доме случилась у них громкая ссора из-за шашки, которую сперва выбили из рук перебравшего самогону казачка, а потом всю ночь искали в снегу… Якобы отсюда и ушли они потом под Ершово, где чуть ли не все погибли под танками.

Старожилов в Кобякове почти не осталось, расспросить не расспросишь, а главный мой консультант по истории округи, в которой он родился и вырос, почти девяностолетний Дмитрий Петрович Серебряков, или по-здешнему – Серебряк, воевал в другом месте, и на мои расспросы отвечает одно и то же: «Наташа моя говорит, что лошадей под Ершовой, и правда, много побило, отсюда потом на санках еще долго ездили туда за кониной, но кони были немецкие, крупные эти – тяжеловозы…»

В сборнике «Одинцовская земля», в 1994 году вышедшем в серии «Энциклопедия сел и деревень Подмосковья», вот что говорится о том времени: «В годы Великой Отечественной войны Ершово оказалось на линии фронта. Немцы, захватив село на очень короткое время, сожгли его (из 106 домов осталось всего 11), а церковь была взорвана вместе с запертыми в ней ранеными бойцами и жителями села. После войны на месте храма был воздвигнут памятник погибшим воинам…»

Памятник этот традиционного вида: ставший на одно колено солдат с опущенной на грудь головою в каске держит низко склоненное знамя.

Памятник, каких если не тысячи по стране, то уж сотни – это и точно.

Но вот два года назад восстановили, наконец Троицкую церковь… Еще деревянная, она возникла тут в пятнадцатом веке и не одиножды перестраивалась – последний раз в 1829 году архитектором из крепостных крестьян А. Григорьевым, воспитанником знаменитого Д. Жилярди. Считалось, что это одна из лучших церквей Подмосковья, по ней Ершово даже получило тогда второе название: Троицкое.

Восстановлена теперь Троицкая церковь во всем, вероятно, прежнем благолепии, а может быть… может быть…

Долго я ею любовался, со всех сторон обходил, и все не покидало ощущение удивительной, будто устремленной вверх ее легкости.

Потом зашел внутрь.

Красивый резной алтарь, удивительная роспись на стенах, и даже новизна икон как будто добавляет и праздничности, и – торжественности…

Женщина в свечной лавке оказалась сибирячкой, с Алтая, мы тут же разговорились: соседи, как же – сколько там до Барнаула из Новокузнецка, из нашей Кузни?

– Говорят, что восстановление немцы финансировали? – спросил я, как бы обводя взглядом красоту вокруг.

Она будто отмахнулась:

– Да это больше говорят. А на самом деле, если бы не Виктор Васильевич, не Бабурин…

– Бабурин – это кто?

– Глава администрации у нас… И предпринимателей уговорил, дали деньги. И сам тут дневал и ночевал… Слышали, у нас тут чудо случилось? – глаза у нее зажглись, она будто помолодела. – Это при мне: все сама вот так видела. Приходит он однажды, Виктор Васильич. По нескольку раз в день всегда наведывался. Приходит, идет вдоль вот этой стены, а потом останавливается и руками – вот так: да как же, мол, это можно?!.. Вроде того что, смотришь – глаз не спускаешь, а стоит на минуту отлучиться и – на тебе!.. А на стене прямо на писаной иконе пузырь вздулся: ну, как куриное яйцо!.. Все видели?! – Виктор Васильич строго спрашивает. – Потом не отказывайтесь – все?! Ткнул в пузырь пальцем, и вдруг такое благоухание – ну, как весной жасмин в саду распустился и ты нарочно вдохнешь… не знаю, как еще: такой теплый и такой густой запах! А по стене тихонько течет из того места, куда он ткнул… Ну, вот откуда?!.. Виктор Васильич смотрит на свой палец, вот так смо-о-отрит!.. Хорошо, что у меня в ящике ватка была, давай на ватку собирать, а кто – на носовой платок, кто на что…

Опять я долго потом стоял снаружи, глядел на эту необычную композицию – сочетание вознесенного к небу легкого прекрасного храма и согнувшегося перед ним в низком поклоне, отягченного тяжелой земною заботой воина с красным знаменем… Смотрел, думал, и что-то словно рождалось в душе, как будто оформлялось в сознании.

Никогда я такого вроде бы не видал, но необычная и даже как бы противоестественная еще недавно эта картина была настолько закономерною, что ли… такой по большому счету символической: рукотворное дитя последних двух столетий – красное знамя – склонилось перед вечным Животворящим Крестом…

Ах, ты! – возникло вдруг с острой болью. – Да если бы это произошло несколько десятилетий назад, разве Красная Армия отступала бы сюда, почти до Москвы?.. Разве ушла бы чуть ли не со всех рубежей, оставляя предками нажитое, – Советская?.. Да что там, что там: держалась бы в воинстве нашем, держалась бы на Руси крепкая и нерушимая, как в седую старину, вера – и не слыхали бы мы ни о какой красной армии, ни о советской, ни – о российской, а была у нас нераздельно сплавившая в себе, как от века велось, все народы непобедимая Русская Армия…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю