Текст книги "Битва в пути"

Автор книги: Галина Николаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 49 страниц)

Маня торопливо вскарабкалась к ней по лестнице. И Маня в эту весну была особенная. Всегда невидная, белобрысенькая, сейчас она так сияла, словно солнце освещало ее изнутри, играло в каждом волоске пушистых кос, в каждой клеточке прозрачной кожи. Она засмеялась, с разбегу ткнулась в Тинино плечо, потом оторвалась и заговорила:

– Почему ты в тени? Я хочу на солнышко! Ах, Тинка, милая, как все, все нынче удивительно! И наши победы, н весна такая, и вот эти тополевые почки тоже! Вчера вечером девочки пели на террасе, а я думала, что все это в самый-самый первый раз в мире! А Клавдия Андреевна пришла и говорит: «Ах вы мои певуньи!» И я подумала, что ведь это тоже в самый в первый раз! Ты понимаешь?

Тина с жадностью слушала подругу, но сама она не переживала ничего похожего. Она сама не могла сказать таких слов, она могла только понять их от всей души.

Маня рассказала о мальчике Вене из соседней школы. Тина не видела ничего интересного в длинноногом, тонкошеем Вене, но когда Маня говорила о нем, Веня тоже становился таким, какой появляется первый раз в жизни.

– Ты посмотри, какие облака… Как будто это земля дышит… так легко, легко! Нет, ты не понимаешь! – говорила Маня. – Ты знаешь, Тина, вот я сижу и чувствую, что сегодня, именно сегодня, должно случиться что-то совсем необыкновенное! Вот выйду на улицу, пойду заверну куда-нибудь – и вдруг где-то прямо за утлом… чудо! Вот ты не веришь, а я знаю!

– Нет, я верю… я тоже верю, – говорила Тина.

– Что-то должно сегодня произойти. Ах, боже мой, как все удивительно!

И, забрав свои учебники, Майя слезла с крыши и пошла навстречу своему чуду, сама вся чудесная, не похожая на прежнюю Маню.

Тина смотрела вслед, взволнованная. Что прошло рядом? В ней не было той солнечной легкости, что в Мане. Даже ее обнаженные руки, смуглые, зеленоватые в тени деревьев, совсем не походили на золотисто-розовые руки Мани.

Вечером, когда Тина спала, кто-то стукнул в окно. Тина распахнула раму. Бледное в лунном свете лицо Мани дрожало в пушистой рамке волос,

– Тина, ведь оно же случилось, случилось… то чудо!

– Что? Что? Что? – спрашивала Тина, обнямая Маню и чувствуя, как трепет подруги передается ей.

– Ты только подумай! Ну кто бы поверил? Я все думала, что будет чудо, будет чудо… и все ходила, все ходила одна по улицам… И вот!.. Нет, Тина! Ты только послушай! Именно там! Там, где я думала! На Конюшенной, где Бенина школа… Я завернула за угол – и вдруг!..

Он! Веня! Сам! Ты только подумай! Так и стоит прямо напротив меня. И потом мы пошли сами не знаем куда. И он говорит, что он тоже знал, что сегодня случится необыкновенное. А потом я пришла домой, и я не могла уснуть, я опять оделась и побежала к тебе!

Тина понимала, что случилось чудо, ради которого необходимо немедленно, ночью, бежать к подруге, и лезть к ней в окошко, и говорить счастливым, задыхающимся шепотом. Тине захотелось тоже рассказать что-нибудь такое же.

– Ты знаешь, а я тоже встретила.

– Кого? – отозвалась Маня.

Тина подумала, кого бы назвать из многих мальчиков, встреченных ею сегодня возле школы.

– Я встретила Васю…

Она хотела говорить дальше, но ей совсем нечего было сказать. Она умолкла. Ее уделом было слушать.

Тина была красива. Она знала, что некоторые девочки считают ее дурнушкой, но мальчики, когда она проходит мимо, умолкают и смотрят ей вслед странными глазами.

Озорные и грубоватые соклассники ни с того ни с сего становились с нею тихими и покорными, словно какая-то сила появилась в ней и действовала сама по себе.

Мальчики все чаще говорили ей странные слова, подобные тем, которые умела говорить Маня. Тина слушала с интересом и даже признательностью, как слушают артистов на концерте. Но слова эти, так же как слова песен, она не принимала всерьез, хотя и привыкла к ним. И слова эти и выражение покорности в мальчишечьих глазах уже сделались нормой ее жизни, не очень важным, но привычным для нее обстоятельством. Слушая их, она иногда вспоминала освещенную солнцем Маню и себя в тени тополя. Тень лежала на ней. Она казалась себе много старше своих сверстников и соклассников.

Прошел еще год. В один из дней победоносного апреля 1945 года ее вызвали в военкомат. Ее провели прямо к полковнику, и люди; мимо которых она шла, растроганно и странно улыбались ей. Ей показалось даже, что некоторые вставали и тихо шли вслед за ней по длинной анфиладе комнат к кабинету полковника. Она не могла понять, в чем дело, но в неясном предчувствии необычайной радости шла, не чуя ног и стиснув губы.

Увидев ее огромные, казавшиеся слепо-белыми на темном лице глаза, полковник поспешил сказать:

– Не бойтесь. Мы позвали вас, чтобы сказать вам счастливую, очень счастливую весть. Мы получили письмо. Сядьте, пожалуйста… Вот письмо.

Она узнала почерк отца.

Железный организм его взял свое. Он был спасен колхозниками, стал партизаном, вновь был ранен и попал в плен. Его отвезли в лагеря Бельгии. Он бежал оттуда и сражался вместе с бельгийскими партизанами.

Наступил срок его приезда. Весь ее класс помог ей убрать и приготовить квартиру. К ночи она попросила всех уйти. До утра горели все люстры и лампы в квартире, и всю ночь она не спала. Она ходила по парадным комнатам и то бросалась наново протирать только что протертые дверные стекла, то снимала и переутюживала чуть примявшиеся за день занавески, то чистила наждаком кастрюли в кухне – ей все не хватало блеска.

«У меня есть папа! Папа завтра приезжает домой, – десятки раз повторяла она себе эту фразу. – Папа приезжает домой завтра в полдень. Папа приезжает домой…»

Руки у нее вспухли от кислот, щелочей и стирального порошка. Волосы прилипали к потной шее. На рассвете она погасила огни в комнатах и пошла в ванную. Она хотела быть свежей, сильной, красивой. Отец расстался с беспомощной девочкой. Он встретится сегодня с девушкой, которая будет ему опорой.

Она вымылась и вышла в сумрачный коридор. Из приоткрытой двери столовой падал красный, невиданный отсвет. Она быстро подошла к двери и распахнула ее. Из-за реки прямо в окна столовой вкатывалось красное восходящее солнце, и бил его алый, пожарный свет. Он отражался в начищенной до блеска политуре вещей, играл в навощенном паркете, в глади стекол. Само солнце плавилось в каждой грани. Столовая горела, как фонарь.

Тине никогда не приходилось вставать в такой ранний час, когда дрема еще гнездится в тихой и сумрачной квартире и только здесь, в столовой, этот свет, еще дикий, еще красноватый, с оттенком пожаров и крови, но уже ослепительный и радостный свет молодого дня.

В эту минуту позвонил телефон, и она услышала голос своего детства:

– Тина? Это я, Тина. Мне удалось попасть на ранний самолет. Я уже здесь на аэродроме. Скажи мне что-нибудь, Тина…

__ Папа? Я ждала тебя в полдень.

– Я приеду раньше. Я буду с тобой через полчаса.

Голос был тот же. Этим голосом с ней сейчас говорили алтайские вершины, белые и легкие, словно паруса, приготовленные к отплытию, говорила роса на траве, у босых ног, озябших от студеных горных утренников, говорило то раннее детство, когда, как сейчас, ждала она отца из дальних и долгих странствий.

Она быстро накрыла на стол, вскипятила чай, надела лучшее платье и посмотрела на себя в зеркало – совсем взрослая девушка, сильная девушка, с бледным и смуглым лицом. В очертании чуть расширенных скул что-то отцовское. Она притронулась к ним, погладила их пальцами.

Она вышла на угловой балкон. Солнце выкатилось, но еще не оторвалось от горизонта. Город под ясным утренним небом был безлюден, тих и чист. Пустынные улицы распахнулись навстречу простору. Деревья в зеленой дымке нераскрывшихся почек стояли, замерев в ожидании.

Солнечный свет не падал привычно с высоты, а, вырываясь из-за горизонта, устремлялся снизу вверх, зажигал облака; в упор, ровно и сильно, снизу доверху, освещал отвесные стены домов и покатые крыши с т-образными, тающими в сиянии антеннами. От этого весь мир казался поднятым, окрыленным, летящим. Меж облаками и антеннами шли три реактивных самолета, серебряные, со скошенными крыльями, и казалось, многоэтажные и розовые от солнца дома, с длинными, отброшенными далеко назад тенями так же, как высокие реактивные машины, жили в полете.

И впервые в жизни Тина всей колеей почувствовала чудесный полет земли. Земля ощутимо неслась навстречу солнцу. Тина стояла у окна и слушала биение своего счастливого сердца.

Летящее утро… Приезд отца… Близость победы… Все сплелось, все наполняло ее такой легкостью, что встань на край окна, чуть оттолкнись – и без всяких усилий полетишь высоко над утренней землей.

Кто-то постучал в дверь. Он! Значит, он почему-то подъехал со двора, и она не увидела машины. За дверью молодой, сильный голос, голос гор и росы, голос раннего детства, позвал ее:

– Тина…

Она распахнула дверь. Кто-то стоит. Но где же отец? В первый миг она заглянула за спину стоявшего: где же отец? Но тут же она узнала его. Старик, худой, сгорбленный, с седыми, упавшими на лоб прядями, с резкими морщинами, с крупными складками на изможденном лице, с испуганным взглядом красных и слезящихся глаз.

И он тоже не узнал ее. Она была неожиданной до испуга. Вместо розово-смуглой, живой, как огонь, своенравной девочки бледное, каменно-строгое лицо взрослой и замкнутой девушки.

Ни для кого из них война не прошла бесследно. Резец войны прошелся по обоим лицам: он придал не свойственную юности жестковатость и скованность лицу дочери; он выпятил бугристый лоб над иссеченным, крупноскладчатым лицом отца и сделал голову его странно похожей на голову больного, старого льва. Глаза его были воспалены и все слезились, как будто он не отрываясь смотрел на огонь.

Они поспешили горячо обняться и долго не разжимали рук, спасаясь в этих объятиях друг от друга, от невольной горечи первого взгляда, от собственной растерянности.

«Старик… – думала Тина. – Но все равно он мой родной, он мой отец. Это он! Сильная девушка должна быть еще сильнее!»

Наконец они разомкнули руки.

Медленно ступая, он пошел по комнатам.

– Все как было…

Тина шла за ним. Обоим им было неловко. Слишком долго они мечтали друг о друге, слишком горячо жаждали встретить того, с кем расстались, слишком глубоко вросли в них образы, которые они вынашивали столько лет! Отчаянно веселая, своенравная девочка и сильный, мудрый отец – такими жили они в памяти друг друга.

«И только четыре года жизни!» – думал каждый из них, глядя на другого и забывая, что это были не четыре года жизни, но четыре года борьбы за жизнь народа, четыре года войны.

Он тяжело шел по комнатам, останавливался, прикасался к вещам, и старческие, не стыдящиеся себя слезы катились по иссеченным годами щекам. И чтоб не видеть этого Тина возилась в кухне и у стола, принесла кипящий чайник, вздрагивающими пальцами резала хлеб.

И вдруг она поймала на себе почти прежний, чуть улыбающийся взгляд отца. Правда, улыбка была другая – печаль сквозила в ней и придавала ей новое, все понимающее, и мудрое и старческое выражение. Тине захотелось подбежать, прильнуть, утешить отца и утешиться самой. Но с годами она привыкла глубоко в себе таить и печаль и любовь. Молчаливая сдержанность, накрепко выкованная войной и сиротством, стала ее второю натурой. Она сказала:

– Может быть, ты помоешься с дороги, папа? Голос был чужой, сдавленный.

– Я потом умоюсь, – ответил он спокойно, по-молодому полнозвучно.

Он опустился на стул перед большим портретом матери, украшенным бутоньерками с подснежниками.

Он долго молчал, все больше сутулясь, и слезы катились чаще. Потом он вытер их большой ладонью и протянул руку к дочери.

Тина подошла. В горле у нее бился клубок. Она стояла рядом с отцом, скованная своей привычной сдержанностью. Отец смотрел на нее спокойно, в глазах под воспаленными веками мелькнула та же понимающая улыбка.

– Ну, расскажи мне, как ты жила, девочка.

И, не дожидаясь ответа, он одним движением притянул ее сильными, как корни, руками и, как маленькую, легко посадил к себе на колени.

– Как ты жила, дочка?

Он прижал ее голову к себе и железной, царапающей ладонью накрыл ее лицо, провел по нему, словно сдирая многолетнюю маску.

И, прорвавшись, хлынуло все накопленное. Прижимаясь к отцу и по-детски захлебываясь, Тина плакала. С детства не выплаканное и никому не рассказанное хлынуло в железную ладонь. И в эту минуту они стали друг Для друга тем, кого ждали, тем, кем были когда-то, тем, кем оставались сейчас, – беспомощной девочкой и мудрым отцом. Он не утешал. Он только покачивал ее на коленях и все сильнее прижимал к себе. И когда иссякли Тинины слезы, им стало легко вместе. Поплакав, как в детстве, Тина смогла и улыбнуться, как в детстве.

– А брови у тебя не поседели! И все так же торчит бровинка посредине! Наш чай остыл. А пироги я подогреваю в духовке. Я же сама испекла вечером.

Прошли первые дни возвращения. Отгрохотала ликующая победа. А будней все еще не наступало – все еще длился непрерывный праздник в Тининой жизни.

Отец не начинал работать, но каждый день ходил в райком или в горком, выполнял поручения, ездил в командировки, что-то организовывал и обследовал. Каждый свободный час он отдавал Тине. Чем глубже они постигали друг друга, тем глубже любили. Они часами расспрашивали и рассказывали, и каждая мелочь минувшего оживала вновь, разрасталась в событие, и в каждой такой мелочи и в каждом поступке узнавали они свое, родное, как раз такое, какого просило сердце. Порой они уставали от напряженной любви, подобно юным влюбленным.

На первых выборах отца избрали заместителем председателя горсовета. Он ведал строительством.

Это был трудный год, когда на выжженные фашистом земли упала засуха, когда людям не хватало ни хлеба, ни крова.

Бывший полковник Карамыш ринулся в непривычное сражение. Новое жилье и новые заводы, строительные материалы, механизация строительства. Теперь армия его состояла не из красноармейцев, не из партизан, но из штукатуров, каменщиков, прорабов, архитекторов.

Целыми днями его не бывало дома, а по ночам он сидел над проектами, сметами, книгами по строительству. Тина превратилась в его домашнего секретаря. Она делала для него выписки из книг, переводила статьи из иностранных строительных журналов. В когда-то пустынном Тинином доме теперь толклись люди. Ночевал московский академик, специалист по промышленному строительству, неделями жил колхозный печник-самоучка, изобретатель необыкновенно экономичной и удобной домашней колхозной печки, обедало целое пионерское звено, отыскавшее во время похода гору годного для строительства камня.

Однажды на пороге появился маленький, легкий, как пушинка, дед и потребовал «товарища Карамышева». Тина знала, как занят и болен отец, и по возможности оберегала короткие часы его домашнего отдыха.

– По какому вопросу? – спросила она старика. – По гусиному…

– По гусиному? Вы не туда пришли, дедушка. Гусями и вообще животноводством занимается товарищ Двойников.

Но дед, не дожидаясь Тининого приглашения, вошел в столовую, сел и объяснил:

– Я знаю, кудысь мне иттить. По моему гусиному вопросу требуется партийный человек.

– Но Двойников тоже партийный, тоже коммунист.

– Федот, да не тот, – отрезал старик.

Тина поняла, что сходство старика с пушинкой глубоко обманчиво. Он сидел на стуле, как клещ. Вытащил из сумки хлеб, луковицу и потребовал у Тины воды. Запах лука распространился на всю квартиру. Жалея отца и кляня в душе старика, Тина подчинилась необходимости и угостила гостя ужином. Отец долго не приходил. Старик дремал, просыпался, крутил цигарки чудовищной величины.

– Шли бы вы, дедушка, по другому адресу, – уговаривала Тина. – Я же говорю – он гусями не занимается.

– Займется, – заявил старик. – Этот возьмет во внимание… Я знаю, кудысь мне иттить…

Отец вернулся поздно, глаза у него слезились сильнее, чем обычно, и крупные складки на лице еще сильнее набрякли.

Тина почувствовала себя виноватой за то, что не избавила его от назойливого и лишнего посетителя.

– Я ничего не могла с ним поделать, папа! – оправдывалась она. – Такой нахальный, просто выживший из ума человек. Твердит одно: «Я знаю, кудысь иттить».

Отец умылся, вышел к столу и пригласил старика:

– Ну, гусиный ходок, садись, выкладывай суть вопроса.

Гусь – как раз послевоенная птица, и никто не хочет взять это во внимание! – начал старик. – Ты сам посуди: куре зерно надо, ути – те прожирущие, упаси бог! Один гусь сам ест, сам пьет, на траве да воде мясо нагуливает. У нас под городом, на разливе, и луга заливные и острова – самые гусиные места.

Старик высыпал на стол целую кипу брошюр, фотографий, газетных вырезок, почетных грамот. Оказалось, что лет двадцать назад он заведовал знаменитой на всю область гусиной фермой. Ученые упоминали о нем в своих трудах, его награждали орденами и грамотами.

– Мне уж, дорогой ты мой Борис Борисович, девятый десяток тянется. Я уж давно не у дел, давно правнукам байки сказываю. А тут гляжу– после войны поднимается народ, а за птицу берутся не с того конца. Ну, и решил: пойду, мол, к большому партийному человеку. Где он, кем работает – не в том важность! Был бы вникающий человек. Вот и говорю тебе – ныне зерна и людям не хватает, про кур и утей не ко времени разговор. А гусь – как раз послевоенная птица! Я бы сам взялся положить начало!

Он так интересно рассказывал о гусях, что Тина заслушалась.

Старика уложили в столовой, а в спальне отец тихо говорил Тине:

– Каков человек? Стар, слаб. Кажется, подуй на него – с земли сдуешь! А видит – одолел народ беду, поднимается из нужды, и не может старик стоять в стороне! Едет, хлопочет, добивается! Каков народ, каков народ! – И, шагая, засмеялся своим полнозвучным, заразительным смехом. – Ну, я не я буду, если не получит гусиный генерал гусиную армию под начало!

Тина окончила школу, поступила в институт, переехала в областной центр, поселилась в общежитии.

Ее захватила и студенческая жизнь и ученье.

Ее увлекала железная логика математических формул. Тонкие линии чертежей доставляли ей наслаждение, своеобразное, но близкое к тому, которое испытывала она, разглядывая графику. Она любила научные гипотезы и теории, сочетавшие скрупулезную точность с беспредельной фантазией. Но самым заманчивым представлялось ей воплощение этих формул, линий, теории в живое, грохочущее производство. Разговаривая с сокурсниками о своем будущем, она утверждала:

– Не надо мне никаких научно-исследовательских институтов, никаких внезаводских лабораторий! Только завод! Только цех!

В этом своем стремлении, как и во многих других, она сходилась с большинством студентов. Она отличалась от них одним качеством – тем, что главное место в ее душевной жизни занимал отец. По натуре склонная к глубоким и постоянным привязанностям, она долгие годы была лишена величайшей из этих привязанностей – родительской. Теперь она жадно восполняла упущенное. Сиротство так въелось в ее жизнь, что она все еще не могла привыкнуть к своему новому положению и каждое утро, просыпаясь, вновь делала счастливое открытие: «Папа… У меня есть мой папа!» – и новизна радостного ощущения не проходила.

Ее интересовали все отцовские дела: в каком месте заложили новый завод, принялись ли деревья в новом парке и как живет «гусиный генерал»? Когда подруги удивлялись количеству и длине писем, которые она писала отцу, она молчала и думала:

«Разве объяснишь, как мы с отцом наскучались? И разве у них такие папы, как мой? Такой – один!»

Через год отца выбрали заместителем председателя облисполкома, он тоже переехал в областной центр, и они снова зажили вместе. Отец был по-прежнему занят с утра до ночи, и по-прежнему по вечерам в их квартире толпились самые различные люди – ученые и колхозники, инженеры и рабочие. Тина знала за отцом одно удивительное свойство – люди хорошели при нем. Когда он запаздывал, возникала натянутость, которую Тине не удавалось сломать. Разнокалиберные гости не находили общих тем, разговоры иссякали и гасли; Но вот он появлялся, сутулый, худой, похожий на старого льва, со своими улыбающимися и слезящимися глазами, – и люди становились собой. Они делались искренни, горячи, правдивы, увлекательны. И Тина вспоминала ту минуту, когда отец провел по ее лицу доброй железной рукой, снимая закаменевшую маску. Так он поступал и сейчас – двумя-тремя словами, шутливыми и простыми, он возвращал людям самих себя, заставлял звучать лучшее, что в них было.

И люди любили его. Отраженный свет этой любви

Тина чувствовала на себе. Часто она слышала за спиной шепот:

– Это Тина Карамыш. Дочка того самого… Всюду встречали ее с особым вниманием: одни – из уважения к ее отцу, другие – из-за его влиятельности. Где бы она ни была, отец был с ней, она чувствовала его опеку и его защиту. Как далеко это было: «сирота с глазами контуженного», одиночество и «кап-кап» в пустой квартире!..

Вспоминая те дни, она кидалась к отцу на шею, прижималась лицом к его груди.

– Папа, каждый раз, когда ты уходишь на работу и я вижу твою спину на пороге, я пугаюсь! Я больше не могу разлучаться.

Она была красива, отлично училась и хорошо рисовала; она была дочерью известного и уважаемого человека и юной хозяйкой гостеприимного дома. Она нравилась многим.

Непонятная, ищущая покорность сверстников, их туманные и взволнованные слова были знакомы Тине со школьных лет. Но теперь они раздражали ее.

– Это принимает угрожающий характер! – досадуя, говорила она отцу. – Еще одно объяснение! Что они хотят от меня? Они мне мешают!

Она еще не понимала, что они «мешают», и вызывают досаду, и «принимают угрожающий характер» только потому, что сама она уже не могла относиться к ним с прежним безмятежным спокойствием. Они тревожили ее.

Отец притянул ее к себе, положил руку на коротко, по-мальчишески остриженную голову.

– Все придет в свое время. Только не торопись.

– С какой стати мне торопиться! Мне хорошо с тобой. Я хочу одного – чтобы ничто не менялось. И, знаешь, между прочим половина их ухаживает вовсе не за мной, а за тобой! Ну что ты хохочешь? Большой, ответственный, а трясешься, как маленький. Совсем не можешь смеяться по-взрослому! Перестань сейчас же трястись! Наказание какое! Я тебе вполне серьезно говорю, что половина ухаживает за мной из-за тебя. Если бы я встретила человека, у которого такой отец, как ты, я бы тоже тотчас влюбилась! А вот не встречу такого – и останусь старой девой! И опять из-за тебя!

– Это почему же из-за меня?

– Потому, что всех по тебе прикидываю. И все не такие.

Но о любви ей говорили все чаще, и она стала ловить себя на странном ожидании.

Вечером они с отцом сидели в кабинете. Редкий вечер обходился без гостей, и оба они радовались возможности побыть вдвоем. Отец сидел за столом, над чертежами, схемами и планами, с циркулем в руках – изучал проекты нового моста. Тина свернулась клубком на тахте с томиком Мопассана в руках. Ей не хотелось читать. Книга скользнула из рук. Тина подняла глаза. За темными окнами прошел дождь. Остро пахло влагой и тополем. Отец измерял и высчитывал что-то и шептал с милой мальчишеской старательностью. Седые волосы его серебрились под лампой. Глаза слегка слезились – неизгладимый след войны, поражение каких-то вегетативных центров. Знакомые привыкли к этому, и сам он приспособился к своей болезни. Не переставая шептать, вынул платок, протер ресницы. Тина смотрела на отца с нежностью, но вот взгляд скользнул мимо. «Никогда так сильно не пахли тополя. Кто-то шагает по лестнице?.. Нет, показалось. Он войдет и сядет рядом со мной на диване. И я не пошевелюсь. Он возьмет меня за руку. И я не рассержусь на, него. – Она встряхнула головой. – Кого я жду?. Мне никого не надо… Я никого не хочу…». Она приподнялась на тахте.

– Пап…

Он, не отвечая и не переставая шептать, поднял палец, предостерегая: «Не сбивай, я сейчас кончу, подожди».

Она опять прикорнула в углу дивана. Кто-то не похожий ни на кого из знакомых ходит по темным и мокрым улицам. Кто-то ищет ее. И найдет… Она обращалась к нему: «Ничего не надо говорить. Я все пойму сразу. Если только это ты…»

Время молча стояло перед ней, стояло стеной, как эта темная, влажная, тополевая ночь за настежь распахнутым окном.

Отец кончил считать и повернулся, с удовольствием разминая затомившиеся от напряжения и неподвижности мышцы.

– Начиталась?

Скучно читать… Странные какие-то любви были… Одна, другая, третья – ну что за интерес?

– Нечем же людям заняться было. От пустоты, от нищеты духовной. Одни забавлялись любовью: измены, перемены – словом, скотство. Другие хватались за нее, как утопающие за соломинку. Хоть чем-то заполнить жизнь… Нам все это уже дико.

Отец закурил и принялся быстро, мерно, энергично шагать по комнате. Тело воина требовало движения. Тина знала за отцом эту привычку ровными, быстрыми шагами ходить по комнате во время разговора.

– Нам все это дико. Мы и не замечаем, как уходим от многого! Маркс говорил, что при коммунизме наступит очеловечивание человека, очеловечивание человеческих чувств.

Тина слушала внимательно.

– Возьми, Тинок, хотя бы отношения меж детьми и родителями. На чем зачастую основывались они в господствующих капиталистических классах? У детей – на том, как сумели родители обеспечить их будущее. У родителей – на том, насколько дети сумеют приумножить отцовское богатство. Нам и это дико… У нас все на другом – на взаимном уважении, на признании благородных человеческих качеств.

Тина улыбнулась.

– Тебе надо выступать с лекциями о семье и морали. Но это о детях и родителях. А что ты сможешь сказать о любви после Шекспира, после Ромео и Джульетты?

Отец не отвечал. Только шаги гулко звучали в комнате. Тина ждала. Он остановился у стены и повернулся лицом к Тине. Рядом с его головой висел портрет матери. Тина знала и эту его привычку – останавливаться возле этой стены и стоять так, что щека касалась края портрета. Даже след образовался на стене возле портрета.

– Разве они знали такое? – тихо сказал отец, – Я уж не говорю об этих, – указал он на томик Мопассана, – но даже Ромео и Джульетта? За долгие годы не только ни измены, ни предательства, но ни одной секунды скуки. Ни одной такой секунды, когда бы мы не радовались друг другу, когда бы нам не хотелось видеть друг? друга, чувствовать друг друга, говорить друг с другом…

– Как у нас с тобой? – одним дыханием спросила Тина.

И отец резко ответил ей:

– Нет… Лучше, глупая… – Тут же он улыбнулся ей. Подрастешь– узнаешь. Об одном я тебя прошу и буду просить – не торопись. И сейчас есть всякие и всякое. Но вот у нас – и у деда твоего Карамыша, и у нас с матерью, и у тебя, и у тех, кого мы любим и уважаем, – у нас по своему. Где-то я читал такие строки:

 
Мы из рода древних азров.
Полюбив, мы умираем…
 

Про нас я бы сказал иначе:

 
Мы из рода Карамыша.
Полюбив – верны до гроба!
 

Он умолк. Он думал о матери. Он впервые говорил с Тиной так о своей жене и ее матери. Обычно он избегал говорить о ней, даже с Тиной.

Тина поняла – он мог говорить о жене только как вечно влюбленный. И думал, что дочь слишком молода, чтоб понять. В первый и, наверное, в последний раз он приоткрылся перед ней. И она увидела не только своего отца, но мужа своей матери, ее верного возлюбленного. Тине показалось, будто огромная невидимая птица ворвалась из весенней ночи, пролетая прошумела сильными крыльями и исчезла.

Отец все стоял, прислонившись к стене. Седые волосы его касались портрета.

Война отняла у него его неизменную подругу, делившую с ним и радость, и хлеб, и пули. И вот он стоит безмолвно у ее портрета. Воспаленные глаза на его старом, львином, крупноскладчатом, неподвижном лице слезятся, как будто он глядит на огонь. Тина невольно подумала, что это происходит не от поражения вегетативных центров. Человек такой силы любви и такой доброты, узнав войну, столько потеряв на войне, уже не может не носить слез в сердце. Они не ослабят его воли. Они не помешают ему работать и действовать, так же как не помешали воевать, стрелять без промаха, не бояться смертельной опасности и побеждать. Но они не могут не течь! И вот они текут по его твердому, старому, высеченному из камня и Обожженному огнем лицу…

Тина пришла в свою комнату, но ей не хотелось спать, думала об отце, о матери, об их любви, которая раньше казалась ей привычной, само собой разумеющейся, а сегодня открылась удивительной.

Она высунулась в окно, ловила губами влажный ветер, всматривалась в далекие зарницы, игравшие во влажном небе, «Где ты ходишь сейчас?» Она тихо засмеялась, – так хорошо и странно было думать, что вот сейчас, в эту самую минуту, где-то живет, дышит, ходит тот человек, с которым они встретятся и полюбят друр друга. А это случится непременно. Он есть. Он придет, И они будут любить так же, как любили друг друга ее отец и мать. Все услышанное ею сегодня повторится.

«Где же ты сейчас, вот в эту минуту? – нетерпеливо спрашивала она. – Какой ты? Когда и как мы с тобой встретимся?»

Но он не встречался. Чем горячее, и поспешнее, и нетерпеливее были слова тех, кто искал ее, тем яснее она понимала: не он. Тот, кто приходит на всю жизнь, приходит иначе.

Однажды на собрании городского комсомольского актива подруги указали ей на юношу, сидевшего в президиуме:

– Видишь, красивый, с черной прядью на лбу? Это же и есть Юра Гейзман.

– Какой Гейзман?

– Ну, тот, которому больше всех хлопали, когда голосовали. Нравится?

– Отсюда не разгляжу. А тебе?

– Еще бы! Только он на таких, как мы, и не глядит. Он вообще ни на кого не глядит.

– Задавала?

– Нет. Серьезный. Да ты ничего не знаешь? Его же всюду выбирают. И в президиумы, и делегации встречать, и за границу ехать.

Тина засмеялась.

– Вот еще тоже достоинство! «Всюду выбирают»! А есть за что выбирать?.

– Есть. Он аспирант. Физик. Засекреченный. В институте говорят, что ему присудят не кандидатскую степень, а сразу докторскую. У него работы связаны с космическими лучами, ради них он и стал альпинистом и пилотом. Понимаешь, какой парень?

Тина забыла об этом разговоре, но через несколько дней к ним в дом пришел отец молодого физика, профессор Гейзман. Бледнолицый и темноглазый старик со странным прозвищем «всесторонний дед» стал своим человеком в доме Карамышей.

На остреньком морщинистом лице старика жили обособленной, юной жизнью огромные и наивные глаза. «Настоящие гейзмановские глаза», – говорила Тина, когда хотела передать ощущение чистоты и ясности человеческого взгляда.

История знакомства старика с отцом Тины была примечательна. Во время войны части полковника Карамыша подошли к партизанскому отряду. Среди партизан оказался профессор Гейзман. Собираясь переправить его в тыл как негодного к военной службе, Карамыш вызвал его к себе.