Текст книги "Битва в пути"
Автор книги: Галина Николаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 49 страниц)
Бахирев все это знал и даже писал «о недостатках конструкторской работы на заводах». Но сейчас эти общие положения как бы конкретизировались в судьбе Шатрова и новых конструкций, запиханных в дальние ящики старого шкафа.
– Когда ты начал работу над «лягушонком»?
– Тяну пятый год, а все еще только эскиз. Решения принципиально новые, работа большая, а времени мало, конструкторы заняты другим, – под нудный шум дождя лилась монотонная речь ко всему притерпевшегося главного конструктора. – Лидер наш, ведущий тракторный, заканчивал разработку конструкции. А мне не интересно было идти по их линии: модификация старых узлов. Моя работа затягивается, а их трактор вот-вот выйдет на массовый выпуск, на премию. Ну, вызывает меня Вальган… «Предаете, говорит, интересы коллектива. Если вы мобилизуете ваши способности и быстро внесете коренные усовершенствования в ряд узлов, у новой марки будут два автора: и «лидеры» и мы! А ваш трактор с навесными орудиями и новыми принципами – это журавль в небе. Приказываю отставить журавля. Мобилизуйтесь на синице, а от нее и успех, и премия, и все такое…»
Бахиреву стало ясно, почему Вальган, постоянно ругая Шатрова, не хочет выпускать его из рук: возникает надобность срочно блеснуть – и окажется под рукой человек даровитый и покорный. Какое по-чиновничьи жестокое, по существу, безхозяйственное отношение к таланту! Бахирев про себя крепко выругал Вальгана и положил ладонь на худое плечо конструктора:
– Грустная история…
Шатров с женской непосредственностью ответил на ласку.
– Я жестоко страдаю… – Он поднял бархатные жалобные глаза. – У меня дед водил паровозы. Я с семи лет знаю, как работает двигатель. Я машину не только вижу на чертеже. Это ж ведь женская специальность – чертить. Я машину ощущаю физически. Я черчу конструкцию, а сам звук ее слушаю: ритм, тембр, резкость. А складываю в шкаф! Просился у директора много раз. Не отпускает! Время такое… Партийный долг… Делаю, что велят… А страдаю жестоко!
Лишь в конце разговора Бахирев вспомнил о том, что привело его к Шатрову:
– Ты вчера сказал, что не уверен в конструкции противовесов?
– Действительно, не уверен. Я же рассказал, как мы спешили. Но Вальган прав: жизнь поставила за нас такой эксперимент, какого не поставишь ни в одной лаборатории. Конструкция одинакова на двух заводах, а противовесы летят на одном, тут уж ничего не скажешь!
Шатров не снял с бахиревских плеч груза противовесов, и все же Бахирев и рад был этому прощальному разговору и горько сожалел, что открыл главного конструктора и его «лягушонка» лишь в день прощания.
На другой день, встретив Тину, Бахирев спросил:
– Почему вы так поздно и так мельком сказали мне о Шатрове?
Она удивилась: «Требует, как на службе! Разве я должна?» И сама себе ответила: «Должна. Все, чтоб ему помочь». Даже обрадовалась тому, что он требует, – значит, он не отделяет себя от нее, своих дел от ее дел. Ответила ему спокойно, с обычной легкой иронией:
– Впредь таких ошибок не допущу.
В этот день поступила еще одна рекламация на обрыв противовеса. Днем Бахирев сам позвонил на ведущий завод, справился, есть ли у них случаи обрыва противовесов. Ответ подтвердил слова Вальгана: «Ни одного».
Подозрение на ошибки в расчетах отметалось. То, что обрывы противовесов появились лишь на одном заводе и в последние месяцы, подтверждало вину Бахирева.
У него на столе лежали уже пять оборвавшихся противовесов.
«Так вот что меня доконает, – думал он, глядя на них. – Сбит с ног, контужен, выведен из строя летающими противовесами».
Он вспоминал апрель, предмайские дни, пляску Демьянова. Теперь то трудное время казалось ему счастливым. Сколько было надежд! Какая уверенность, какая жажда действий! Тогда он думал: «Несколько недель энергичной работы, работы с развязанными руками – и дело сдвинется! И всем станет яснее ясного моя бесспорная правота». Эти несколько недель прошли. И самый наглядный, самый бесспорный их результат – летающие противовесы, покалеченные ими тракторы.
Он шел домой сгорбившись, словно все килограммы сорвавшегося металла лежали на его спине. Дети занимались, и Аня с Рыжиком привычно ссорились. Катя шила, сидя возле репродуктора. Рассказать ей? Он представил ее тревогу, смятение. Нет, она узнает последней. Если б он мог прийти к Тине!.. Она умеет твердо и безбоязненно смотреть в лицо вещам. Если бы сейчас была рядом эта улыбчивая, волевая и все понимающая… женщина. Нет, ему не хотелось называть ее «женщиной». В ней была девичья ясность и строгость. Позвонить ей? Отсюда, из дому? А почему бы и нет? Им нечего прятать и нечего стыдиться. Он может звонить ей из спальни своей жены, из детской своих детей – откуда угодно…
Он набрал номер ее домашнего телефона. Голос прозвучал, как ручей:
– Я вас слушаю.
– Это говорит Бахирев. – Он все же почему-то избегал называть ее по имени. – Я несколько обеспокоен противовесами. Нуждаюсь в вашей консультации.
– Понимаю, – прожурчало в трубке. – Я слышала о противовесах. Вы очень встревожены?
|– Да. – С ней он мог быть откровенным, и какое облегчение было в этом! – Очень. Больше, чем вы можете представить.
Катя слушала разговор что-то слишком внимательно, опустила на колени шитье, замерла, смотрит в упор. Никогда она не проявляла такого острого интереса к его телефонным разговорам. Почему? Может быть, его выдает лицо? Он повернулся спиной к ней и, чтобы успокоить ее, стал уснащать разговор техническими терминами.
– Я вызывал инженеров. Белокуров пересчитал конструкцию и утверждает, что нет центробежных сил, способных оборвать болт. Мы испытали болты на разрывной машине. Испытание на разрыв показало нормальную прочность. Болт выдерживает пятнадцать тонн, противовес весит три килограмма.
Кажется, Катя успокоилась – зашевелилась, защелкала ножницами!
– Что вы предприняли?
– Ставим контроль на затяжке болтов. На затяжке стоял неопытный и недобросовестный человек. Теперь на контроль встал сам старик Рославлев. Болты – штука тонкая: не дотянешь – будут разбалтываться, перетянешь – будут лопаться.
– Значит, все будет хорошо.
– Но те тракторы, которые уже в поле…
В трубке помолчали. Потом тот же свежий, не омраченный страхом голос сказал:
– Я не понимаю, почему вы считаете себя главным виновником аварий. Я понимаю, почему Вальган хочет раздуть историю и свалить на ваши плечи. Но вы сами?!
– А я в этом вопросе как раз согласен с Вальганом. Надо быть честным с самим собой. Я спешил что есть силы. Я спешкой вызвал временную дезорганизацию производства. Значит, именно и я отвечаю за все последствия этой дезорганизации и за все вызванные ею огрехи. Да… Как ни вертись, противовесы летят в мою голову.
Голос в телефоне не утратил свежести, он стал еще мягче:
– Подождите казниться! Кажется, вам надо лечь спать, а на днях, может быть, стоит поехать на место.
– В МТС?
– Да. Мы еще подумаем. Во всяком случае, прежде чем увлекаться самобичеванием, надо действовать.
Когда он положил трубку, Катя спросила:
– С кем ты говорил?
Он подивился женской проницательности. Он говорил по телефону сотни раз, и никогда она не задавала ему таких вопросов.
– С инженером. Почему ты заинтересовалась разговором?
– Так… Тебя что-то волнует?
– А! – Он махнул рукой. – Очередные технические неполадки. Не тревожься. Сколько раз я тебе говорил: пока дети здоровы, ты не гневи бога и не волнуйся. Дети – это единственное ради чего тебе стоит беспокоиться.
Игла летала над шитьем. По радио Козловский пел:
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты…
Бахирев закрыл глаза, и тотчас из темноты выплыли тяжелые металлические скобы окрашенных в темно-красный цвет противовесов.
ГЛАВА 16. ДОН КИХОТ И3 МОДЕЛЬНОГО
Нетерпение владело Сережей. Он работал без обеда. За полтора часа до смены отложил очередные детали и взялся за свой чугунный кокиль. Только бы не отрывали! Сегодня кончить обработку кокиля и впервые залить алюминий не в земляную, а в чугунную форму.
Когда подошел Гуров, Сережа не услышал, а почувствовал его хребтом и обернулся, как оборачивается собака, ощерившись и сильнее сжимая драгоценную кость.
– Опять ты за свое? – сказал Гуров.
– Я выполнил норму, – соврал Сережа.
Он кончил до прихода деда Мефодича, которого выбрал в сменщики за аккуратность и опытность. Ему Сережа сознался:
– Две не дотянул до нормы.
– Ладно. Доделаю за тебя.
В пересменке Витя закончил слесарную доводку, и они потащили тяжелый кокиль в цветную литейную.
В открытом тигле плавился алюминий. Он казался Сереже красивее и праздничнее обычного расплавленного металла. Живое серебро, подвижное и текучее, подсвечено изнутри розовым – так взволнованная кровь, просвечивая изнутри, румянит лицо.
В черный, мертвый чугун кокиля потекла живая струя.
– Раз… два… три… четыре… – считал Сережа. – Пятнадцать!
Пятнадцать секунд вместо многих часов! Когда легкая, чистая модель выпала на земляной пол, Сережа не видел, плохая она или хорошая. Он видел одно: это была модель трака со всею ее сложной конфигурацией.
Они принесли ее в цех, измерили штангенциркулем. Витя выглядел разочарованным. Сергей был счастлив.
– Ни один размер не совпал, кромки не вышли, – сказал Витя.
– Но какая она легкая!
– Вмятины, раковины – чего только на ней нету!
– Пятнадцать секунд на заливку. Сколько можно отлить в один кокиль в сутки!
Синенький засмеялся.
– Ты, ей-богу, как сестра Наташка! Принесла Лешку, моего племяша, из родильного и не налюбуется: и красавец-то, и разумный-то… А у него весь ум – пеленки марать. Я тебе, конечно, не отказываюсь помогать, только… ох, и возни здесь еще!
Сережа не мог объяснить, почему чувствовав жизнь в кипении серебряно-розового металла, в легкости послушной отливки. Такая быстрая, веселая должна жить!
Синенький заторопился в парк, на свидание к невесте. Сереже надо было готовиться к экзаменам, но мысли о первой отливке вытесняли все. Он пошел с Витей. Он свистел по привычке и думал о том, что надо сделать специальный инструмент для изготовления нового точного кокиля. Витя дернул его за рукав.
– Ходишь, как психованный, со своим кокилем. Я ему долблю, долблю, а он и не слушает.
Зелень еще не скрывала ветвей, окутывала их дымкой… Острые травы покрыли газоны. Как всегда в ясные весенние вечера, в парке было людно. Молодые папаши несли малышей; детвора кишела в аллеях; пожилые работницы дремали на площадке гамаков; молодежь плясала на танцплощадках и на асфальтированной набережной. Ребята тянули Сережу в пивной киоск, девушки – на танцы, но все мешало ему сегодня и все раздражало; ему хотелось тишины и простора для мыслей о своем. Он обрадовался, увидев радостно-вопросительные глаза Даши. С тех пор как он ночью довез ее до дома, он относился к ней с покровительственной симпатией и часто заговаривал, встречаясь на заводе, в парке. С ней можно было говорить обо всем, как с травой, как с цветком, как с речной волной: так затихала она, превращаясь в слух, так внимала каждому слову, тая дыхание.
Сегодня на Даше было новое платье, белое в синий горошек, такая же косыночка и глаза, как две синие горошины. Платьем она уже не отличалась от других работниц, и только в лице было еще что-то удивленно-радостное, как Сережа определил – «колхозное».
– Даша! – окликнул он ее. – Побежали вниз!
Она радостно и послушно устремилась вслед за ним.
Узкая тропка вилась меж кустами. Скользя, Сережа хватался за кусты. Липкие листья зеленили пальцы. Внизу, вдоль подножия откоса, бежала широкая, прорастающая молодой травой тропинка. Тут можно было идти в тишине и спокойно говорить о кокиле.
– А как мы модели делаем? – говорил Сережа. – Как деды делали, так и мы. А что такое модель? По нашим моделям литейщики отливают тысячи траков в смену, а мы одну модель делаем несколько смен.
– Как ее делают?
Широко распахнутые глаза смотрели с жадным интересом. Сережа стал рассказывать.
– Ну, делают деревянную промодель, ее формуют в земле. Потом в земляную форму заливают металл. Отливка получается громадная, нечистая, одно слово – земляная! Идет она к нам, и начинаем мы над ней потеть. А кокиль – значит постоянная металлическая форма. Кокильное литье точное, легкое. Ни механической доработки, ни отходов металла… и тысячи экономии.
– Для такого дела и себя не жалко! – решительно сказала Даша.
Он обрадовался и решительности тона и словам. И Мефодич и Синенький помогали, жалея его. А жалко ли себя?
– Не жалко! Не жалко! – подтвердил Сережа. Сережа ждал, что она просто хорошая слушательница, безмолвная и покорная. Но слова ее были твердыми, и глаза смотрели непреклонно с ее девчоночьего лица.
Они еще посидели, следя, как разгораются огни за рекой, как проступают на небе первые звезды.
В Люде, в Нине, во многих других девушках Сережа чувствовал темное, настороженное, зыбкое. В Даше все было открыто ему, все ясно и все надежно.
Когда они поднялись в парк, под деревьями уже загустели тени и фонари горели ярко.
Из кино выходили люди.
– Как раз сеанс начинается. Пойдем? – предложил Сережа.
– Вдвоем?
– Ну так что же? – Совестно.
– Чудачка! Ведь мы не воровать идем!
Когда он взял билеты, она стала совать ему трешницу.
– Что у меня, своих денег нету?
– Смешная ты. Неужели никогда не ходила в кино с ребятами?
– Я в компании ходила.
– Какая разница?!
Но разница была. В полутьме лицо и глаза с робким, взволнованным взглядом светлели у его плеча. «Увидят знакомые ребята – станут подшучивать. Она и отшутиться не сумеет: совсем еще молоденькая». Он забеспокоился о ней, но не отодвинулся, а наперекор этому беспокойству наклонился и взял ее за руку. Деревянная ладошка осталась лежать у него в руке. Он поглаживал шершавые пальцы и заметил, как испуганно дышат полураскрытые губы. Ему захотелось поцеловать ее в ямку возле губ; он низко наклонился, она не шевельнулась, но глаза ее взглянули с таким страхом, так затрепетали ресницы, что он отстранился. Страх ее был так же понятен ему, как и все в ней. Он перестал гладить руку и дружески сжал, чтобы успокоить… Даша стала дышать ровнее, но когда кончился сеанс, то же испуганное, женственное выражение увидел он в потемневших глазах, и румянец ее был пугливым: то гас, то разгорался.
Даша не захотела идти с ним под руку, но держалась спокойно и говорила с той же наивной, но разумной твердостью, которая и удивляла его и нравилась ему.
Прощаясь, он опять задержал ее негнущуюся ладошку.
Ему снова захотелось поцеловать Дашу, но он пожалел ее.
– Хорошая ты девчонка, Даша. Давай с тобой встречаться. Пойдем на концерт в субботу? Договорились? Пойдем?
– Я не знаю…
– Чего не знаешь?
– В какую смену, не знаю.
– Ну, сговоримся на неделе.
«Славная девчонка!»—думал Сережа. Он чувствовал себя отдохнувшим и уже нетерпеливо ждал того часа, когда примется за новый, исправленный кокиль.
Даша вошла в комнату на цыпочках. Она боялась разбудить Верушу, боялась ее вопросов, боялась самой себя. Но как ни тихо она раздевалась, Веруша проснулась, села в постели и протянула:
– Ой, гулёна, гулёна! И где же ты была допоздна? Я тебя в парке искала.
Даша поспешила погасить огонь, чтоб Веруша не увидела ее лица, и нырнула в постель к Веруше. Подруга обняла ее.
– Сознавайся, где ты была?
– В кино. – С кем?
– С Сережей.
– С каким Сережей? – догадываясь и не веря, спросила Веруша.
– С ним… с Сугробиным…
– Ой? И весь вечер с ним?
– С ним.
– Про что ж вы разговаривали?
– Про кокиль он мне рассказывал. Ах, Верунька, он такое сделает, что и министр не в силах! Я всегда знала: хороший, ну, прямо всех лучше! Это и все знают. Но он такой… Я тебе даже выразить не могу!
– А кроме кокиля-то про что говорили вы? – с жарким любопытством допытывалась Веруша.
– Мы потом в кино сидели. – Даша до шепота понизила голос: – А как прощались, он говорит: «Давай с тобой встречаться». Он на концерт приглашал в субботу…
Она замолчала. Молчала и Веруша, обдумывая и понимая важность происходящего.
– Что ж теперь будет, Веруша? – Даша откинулась на подушки. – Что ж теперь будет?..
– Ты постой! Ты скажи мне… как это все у вас? Спроста или неспроста?
– Ой, не знаю я, как он думает! Не знаю, не знаю!
– А ты-то? Ты-то сама как?.. Ты спроста или нет?
Даша ткнулась в шею подруге горячим лицом, прижалась к ней тоненьким, беспомощным телом. И, видя Дашину небывалую растерянность, Веруша забеспокоилась, заговорила непривычно властно:
– Ну, говори! Говори, Дашка, я тебя спрашиваю!
– Неспроста я… – в ухо подруге дохнула Даша.
– Батюшки! – Веруша притянула ее к себе. – Влюбилась, Дашка? И в кого! Батюшки!
– Верунь, ведь он…
– Ну? Ну, говори же!
– Ведь он меня… за руку держал… в кино…
– А ты?
– А я сижу и сижу! – отчаяние прозвучало в Дашином голосе. – Сперва вроде совестно было убрать руку. Уберу – будто в худом заподозрю. За что ж мне его обижать? А потом… Вроде уж поздно убирать-то. Сижу – и шелохнуться не в силах.
Опять обе замолчали, и Вера слышала, как в самый бок ей стучится Дашино сердце.
– Веруша, – сказала Даша и решительно села в постели, – ведь я ему так… для времяпрепровождения? Разве я не понимаю! Нет равенства между нами. Надсмеется ведь он надо мной!
– Надсмеятся не надсмеется, он парень порядочный.
– Так он не нарочно! Уже так само получится. Ведь вон он какой! Он все книги про кокиль прочитал, какие и инженеры не читают. Он все поспевает. И учится, и работает, и для государства изобретает. Что я перед ним? Для времяпрепровождения, к случаю, в кино пригласить. А я? Обдумай ты за меня со всей ответственностью. Я и мысли растеряла.
– Надсмеяться он не надсмеется, – повторила Веруша. – Только ведь он так со многими… В кино или куда. И с Людкой ходил, и с Нинкой. Он серьезу не придает. Он для времяпрепровождения.
– Вот и у меня такое мнение, – тихо отозвалась Даша.
– Ну и что ж? – быстро заговорила Веруша. – Разве с таким парнем худо в кино сходить? Ползавода обзавидуется!
– Что ж он мне, для форсу нужен? И какая в том гордость, что походит да перестанет?
– А вдруг не перестанет?
– Нет перестанет. Я уж знаю. Наскучаю я ему. Сколько он одних книг перечитал! Какой у него разговор! Я ведь только слушать могу, ни пособить, ни присоветовать. Походит. Наскучает. С другой пойдет. А я ведь даже и повинить не смогу. Понимаю, что по справедливости!
Они опять помолчали.
– Думная ты очень! – сердито сказала Веруша. – Ты ходи и не думай!
– Это с ним ходить не думая? С другим еще, может, и смогла бы. А с ним… Да ни с кем ходить я не буду! Будем с тобой двоечкой да двоечкой.
Они еще долго шептались, наконец Веруша уснула, и Даша перебралась в другую постель, но уснуть не могла. Она не сказала Веруше главного – того, что Сережа чуть не поцеловал ее в кино. И она и Веруша никогда по-взрослому не гуляли и не целовались с ребятами. Сегодня Дашу чуть не поцеловали в первый раз в жизни, и хотя этого не случилось, говорить об этом было невозможно. Но и не думать об этом Даша не могла. Она закрыла глаза и представила себе, что Сережа целует ее в кино или, еще лучше, прощаясь, возле дома. Кровь обожгла щеки, и Даша уткнулась в подушку. «Ой, как хорошо! О чем я, бессовестная? О чем, безразумная? А почему б ему не полюбить меня? Вот так и ходили бы вместе да вместе. Уж я бы его любила! Да ведь он-то не любит!.. Образумься!.. – уговаривала она себя. – Не любит и не полюбит никогда. А я? Если бы насмелилась, еще тогда бы полюбила, когда он в парке птицу приманивал».
Она вспомнила, как стоял Сережа на набережной, как поднял он руку и высокая птица стала спускаться.
«Я еще тогда подумала: такой поманит – от солнца отзовет. Вот и поманил! Ах, будь что будет, пусть наскучит мной, пусть побросает! Пусть! Хоть день, да порадуюсь! Похожу с ним, побуду возле него… и за руку будет держать, и… Ой, о чем я?»
И тут же она возражала себе: «Так ведь он же меня уважать не станет! Перед кем унижусь? Перед ним перед первым! Да перед собой. Если я сама себя унижу, если сама себя не уважаю, как же он меня станет уважать? Обдумать, обдумать… Нежданно-негаданно, а вот она пришла, решительность в моей жизни. Не терять разума!»
Она вертелась в постели, сбивая простыни, переворачивая горячую подушку на прохладную нижнюю сторону. То ей представлялось, как она гуляет с Сережей вечерами и лицо его наклоняется все ближе и ближе, и твердые красивые губы, как сегодня, у самых ее губ. Она прикладывала ладони к щекам: «Вот она, любовь-то!» То, взывая к своему разуму, представляла она, как все скучнее и скучнее ему с нею. И вот уже он разочаровался, и скучает с ней, и веселеет, увидев других девушек – тех, кто учится с ним вместе: техников, инженеров. «Ведь такому каждая обрадуется!» Представляла, как отлюбил, оставил ее и вот уж ходит с другой, со своей ровней, а она, Даша, не может ни обвинить его, ни обидеться… «Предусмотреть все должна была! Сама себя унизила. Если имеешь свое достоинство, все предусмотреть надо, не лишаться разума. Которые без разума, те и брошенки! И поделом тебе, что тебя покинули!»– упрекала она ту Дашу, брошенную, разлюбленную. И с облегчением спохватывалась: «Ведь не случилось еще ничего! Конечно, один он, он всех лучше, и, кроме него, никого не надо! Что ж! Буду одна жить. Учиться стану. Со временем добьюсь комнаты, маму с близнецами выпишу».
До света металась Даша в постели. Побыла и любимой, и разлюбленной, и счастливой, и опозоренной. За ночь пережила полжизни, а утром встала бледная, печальная, гладко причесала волосы, надела темное платьице – не то вдова, не то монашка.
Веруша проснулась и не узнала подруги.
– Ну что, Дашута? Что ты какая? На что решилась?
– Не след мне встречаться с ним. Будем мы с тобой Двоечки. – Обняла Верушу, прижалась холодной, бледной щекой. – Учиться поступим с осени. Будем добиваться самостоятельной жизни. Придет срок, выпишем маму, тогда уж нам вовсе станет хорошо.
На следующий день Сережа снова наспех в обеденный перерыв перекусил у станка, но Витя Синенький с независимым видом пошел обедать.
– Вить, фрезу и шарошку надо делать! – окликнул Сережа.
– Какие фрезы-шарошки?
– Для обработки кокиля. Вчера же договорились! Ты что, позабыл?
– А!.. – Лукавые глаза забегали, потом глянули прямо. – Ладно. Давай начистоту. Я тебя, Сугроб, люблю и помогал по дружбе и по-комсомольски. И вперед не отказываюсь. Только брюхо своего просит! Смотри, какой я тощий! Мне нельзя третий день без обеда! Ты бери в оборот Кондрашку. Вон он какой боров! Кондрат, а Кондрат, – оперативно обернулся Витя к Кондрату, – сделай для Сугроба шарошку.
– Какую еще шарошку?
– Он тебе скажет, какую. Кокиль отрабатывать. Специальную. А то «друг», «друг»! Как ты друга уважил?
– А ты?
– Бона! Я два дня не обедал, гулять не ходил! На меня Тоська ругается!
Сергей оскорбился:
– Хватит вам торговаться. Обойдусь! Кондрат неожиданно оборвал Синенького!
– Ну и сделаю ему шарошку! Без твоего звона! Они остались после работы и дотемна провозились с новой фрезой и шарошкой. Когда Сергей брал из своего шкафа инструмент, Мефодич сказал ему:
– Шел бы ты, Серега, домой.
Он говорил ласково, но в последнее время появилась у Сергея болезненная обидчивость.
– Что гонишь? Мешаю я тебе?
– Взвился! Не мешаешь ты мне, а жалко тебя. Глядел я вчера на твою отливку. Пустая это занятия! Когда ты головку или фрезу делал, разве я худое говорил? Что фреза, что головка – это наше коренное. А тут за что взялся? В кокиль лить! Да разве ты литейщик? Инженеры-литейщики и то не берутся одолеть модель.
– Потерпи еще малость! – попросил Сережа.
– Сколько ж еще?
– Теперь вот-вот… Скоро…
Пришло разоблачение, которого боялся Сережа. Нельзя уже спрятаться за две-три детали, подкинутые Мефодичем. Сережа едва вытягивал норму. Когда он слышал за спиной шаги Гурова, Ивушкина или кого-либо из мастеров, он думал: «Расти у меня на хребте волосы, они б дыбом вставали».
В пятницу утром в цехе записывали желающих ехать в город на концерт.
В перерыв Сережа прошел в чугунолитейный: решил спросить Дашу, пойдет ли она. Перерыв еще не кончился, а она уже стояла у станка, побледневшая, гладенько причесанная. Увидев его, она посмотрела дико и поздоровалась коротким кивком.
– Что ты так смотришь, словно я у тебя три копейки украл? – удивился Сережа. – Записывают на концерт ехать. Поедем?
Даша печально покачала головой.
– Нет, не поеду.
– Почему? В вечерней смене?
– Нет. Не в вечерней я. Только все равно не поеду.
– Случилось что-нибудь? Да выйди ты из-за станка на полминуты! Ведь перерыв!
Она прошла с ним к выходу, где было тише.
– В театр не пойдешь, а в парк в воскресенье? – не понимая ее отказа, допытывался Сережа.
Даша тихо вздохнула.
– Не стану я с тобой ходить!
– Это вдруг почему же?
– А что ж ходить мне с тобой? Ведь ты то с одной, то с другой!
– Вот те на! – удивился Сережа. – Что ж, по-твоему, я с одной с тобой должен ходить?
Даша покраснела.
– Ой, что ты! Я совсем не к тому. Только у меня свое есть понятие. Я с Верушей стану ходить или уж в общей компании. Когда девушки то с одним, то с другим… ни к чему это.
– Отчего ни к чему? Объясни!
– Так что ж… ходить попусту? Походили – перестали. Зачем это?
– А что, по-твоему, как зарядили ходить в кино, так уж и ходи до самой смерти? – засмеялся Сережа. – Или, может, по-твоему, как сходил в кино, так и женись!
Даша еще пуще покраснела.
– Так ты ж ведь еще и за руку берешь! Сережа еще веселее спросил:
– А по-твоему, раз за руку взял, так обязан жениться?
– А как же?!
В словах была такая наивная убежденность, что Сережа откровенно расхохотался в ответ.
Даша сперва растерялась, но тут же пересилила себя и ответила с достоинством и даже с гордостью:
– Не так ты понимаешь. Не оттого жениться, что взял за руку. А наоборот! Если всерьез не думаешь, так зачем и за руку брать? Я ведь не о себе! Я о жизни. Что ж, по-твоему, девушка должна с каждым в кино ходить и с каждым держаться за руку! Я о жизни иначе понимаю. Не стану я с тобой ходить.
– Жениха, значит, будешь дожидаться?
– Зачем мне это? – ответила она печально. – Я никогда и замуж не пойду.
– Так и будешь одна вековать?
– А я и не одна вовсе! У меня мать, сестренки, подруги. И в цехе все ко мне с добром. Я еще мало ученая. Учиться мне надо. Еще и некогда мне по кино разгуливать. – Она закончила строго, нагнула голову, сделала шаг от Сережи, потом оглянулась, в глазах, похожих на распахнутые окошки, блеснула печаль, и голос прозвучал жалобой: – Прощай, Сереженька…
Она уходила от него, тоненькая, прямая, с русыми, туго приглаженными волосами.
«Ну и смешная девчонка! – подумал Сережа. – Если на ней не женишься, так и за руку не держи! Скажите, какая недотрога! – И вдруг ему стало грустно, захотелось, чтобы она, именно она, была рядом. – Испугал… Не надо, не надо было такую за руку-то держать».
Но ему некогда было раздумывать о Даше.
Отливка в новый кокиль была не лучше прежних. Кромки стали острее, но размеры не совпадали, а ужи-мины и раковины стали больше прежнего. Он забросил комсомольские дела и нахватал троек в техникуме. Возиться с кокилем одному было трудно, а ребята помогали день ото дня неохотнее и нетерпеливо спрашивали:
– Долго ль еще тебе возиться?
– Вот-вот… – отвечал Сережа. – Последняя отливка. Они перестали верить этому «вот-вот».
Синенький сочинил про него песню с припевом:
В цехе свой Дон Кихот
По прозванию «Вот-вот».
Однажды вечером, покидая Сергея, он сказал:
– Серега, я же, как ни говори, жених! У тебя дед, а у меня невеста! Ты хоть и очумел от кокиля, но пойми разницу: деда в театр не водить, в буфете не угощать. Он еще и сам тебя подкормит. А у меня Тоська! Нам комнату снимать, обзаводиться и все такое. Я эти полмесяца без заработка. Жить надо и жениться, брат, мне тоже надо. А тут… с твоим кокилем еще либо будет, либо нет. Так что, Серега… – Маленькая сильная рука Вити Синенького сжала безответную ладонь Сергея. – Прощай, «Дон Кихот – вот-вот»!
Сережа хотел беспечно улыбнуться, но губы скривились беспомощно.
Заводская жизнь его начиналась неслыханно счастливо: через три года после вступления в цех он уже был передовиком, через четыре – портрет его укрепился первым в аллее почета. Ребята любили его, комсомольцы выдвигали и выбирали, и сам Вальган всячески отмечал и поощрял. Сереже его жизнь порой представлялась стремительной, как птичий полет. А теперь?
Вчера еще и Мефодич слушал Сережу больше, чем мастер, и Витя Синенький тенью ходил за Сугробом, и, когда Сережа затевал новое, не было отбоя от желающих помочь. А сегодня жалость Мефодича и Витино ироническое: «Дон Кихот – вот-вот», и он один со своим кокилем. Словно шел привычным, широко открытым проходом и вдруг ударился лбом о непонятное. И губы растерянно кривились, когда он пытался улыбнуться.
Все придирчивее становились мастера и яростнее Гуров. В царствование Бахирева в инструментальном и модельном цехах прекратили работу на посторонних заказчиков и перестроили все мощности на внутризаводские нужды. С приездом Вальгана началось обратное. От двойной перестройки цех лихорадило. За это время накопились посторонние, как их называли в цехе – «министерские», заказы. В прежнее время Сергей даже любил такие горячие и острые периоды цеховой жизни. Он брал наиболее сложные детали, несколько дней мудрил, приспосабливая фрезы из своего тысячного набора, обдумывал технологию обработки и добивался одного из тех знаменитых взлетов, которые выводили весь цех из кризиса. Тогда о нем писали в многотиражке, его осаждали корреспонденты, его благодарил Вальган. Сейчас все было иначе. Он действительно очумел от кокиля, а обманчивое «вот-вот» все время держало его в положении бегуна, подходящего к финишу после тяжкой дистанции: «Остался последний рывок. Дайте добежать!»
В эти трудные дни Сергей не вспоминал о Даше, но несколько раз встречался с ней в цехе, в поселке, на собраниях. Она была тихонькая, здоровалась сдержанно, вскидывала и тут же опускала ресницы над печальными глазами. «Все с девчатами, – отметил Сережа. – Никого из ребят не подпускает». Почему-то приятно было думать, что живет на свете и работает здесь, на заводе, смешная, тихая, милая девушка Даша, недотрога, которую нельзя даже подержать за руку, если не собираешься на ней жениться.
Он вспомнил, как она говорила: «Боюся, ты чего важного не знаешь, что инженерам известно».
«Может, и в самом деле не предусмотрел чего-нибудь? Пойти в отдел главного металлурга – кто у них там понимает в кокиле?»
Когда к Тине в комнату технолога пришел самоуверенный, красивый и, как говорили на заводе, забалованный Вальганом Сергей Сугробин, она отнеслась к нему настороженно. Она слышала, что у Вальганова любимца закружилась голова от славы, что он грубит мастерам и начальнику цеха, забросил комсомольскую работу, не выполняет норм, берется за многое и ничего не доводит до конца. Не понравилось ей и плакатно задорное лицо Сережи, и слишком свободная манера, и фетровая шляпа, и модный макинтош, который он надел из желания расположить к себе.
