Текст книги "Битва в пути"
Автор книги: Галина Николаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 49 страниц)
– Добавим в инструментальный людей. Вы читали в «Правде» о нашем фрезеровщике Сугробине? В январе на сложнейших новых моделях триста процентов нормы!
Реплика Бахирева выпала из беседы, как непроизнесенная.
Вальган рассказывал о Сугробине:
– Молодой парень, а любое уникальное задание берет играючи, с одного маха! Как призовой конь – любой барьер! Вот какой молодняк воспитываем.
Что-то в интонациях директора не нравилось Бахиреву: казалось, Вальган и щеголяет Сугробиным и старается загородить широкой спиной фрезеровщика заводские неполадки.
Беседа гладко текла от темы к теме.
«О чем они говорят? – все силился и не мог Бахирев уловить основного стержня беседы. – Зачем приехал на завод секретарь обкома?»
– Не забывайте, что за мартом идет апрель! – говорил Бликин, подняв кверху худой палец и улыбаясь. – А за апрелем полагается май!
– Кто же об этом забывает? – засмеялся Вальган. – Выйдем в предмайское соревнование на первое место! И «Красному Октябрю» поможем, и область поднимем, и чугунную решетку отольем, для сквера. Все сделаем, если «Октябрь» авансирует нам металл в счет будущего квартала!
– Опять пошел выпрашивать! – прищурился Бликин.
– Так у нас же траки! В шихтовке недополучаем марганцевых сталей. Из чего нам делать траки? Пусть меня бог научит!
– Без бога обойдешься! И так всю область обобрал ферромарганцем.
– Без бога обойдусь, Сергей Васильевич, без вас – нет…
Разговаривая о трудностях с металлом, все замалчивали большую потерю металла браком.
«Скажу. Это ж главное зло, – думал Бахирев. – хотят не хотят, а надо сказать».
Он подергал себя за вихор и пробубнил:
– Интересен подсчет брака в тоннаже за месяц. Брак по одним гильзам – тринадцать процентов. Из каждых ста тонн металла тринадцать прямиком в брак!
Вальган метнул на него мгновенный яростный взгляд и заговорил быстро, весело, торопясь увести Бликина от опасной темы:
– Брак в целом по заводу за месяц снизился на шесть процентов. Бывало, в старое время, литейщик приходит наниматься к хозяину. Хозяин спрашивает: «Брак делаешь?» Тому охота попасть на работу: «Нет, господин хозяин, я работаю без брака». – «Брака не делаешь? Ну, тогда отправляйся ко всем чертям! Если литейщик брака не делает, значит он либо врет, либо вообще ничего не делает. Мне такие литейщики не нужны…»
– То, брат, другие годы были, – сказал Бликин, забыв о Бахиреве.
– Да… И у нас были годики по металлу! – вздохнул Уханов. – Бывало, лежит на складе, бери – не хочу! А теперь выбрали месячный металл. «Чермет» говорит: «Стоп!» И крутись, как знаешь!
Снова Бахирева, как щенка, вышвырнули из беседы. Снова он оказался в глупом положении человека, поющего не в тон.
Вальган теперь уселся так, что затылок его очутился перед Бахиревым. Главный инженер видел смоляной кудрявый висок директора, край мясистого, розового уха, крепкую шею с синевой бритья у затылка. Этот висок и шея как бы изолировали Бахирева от других. Бахирев сам чувствовал бестактность своего поведения, но это его не останавливало.
Он вытянул шею и с мрачно упрямым выражением выглянул из-за директорского уха. Явно не к месту, как всегда монотонным, а сейчас особенно занудливым от неловкости голосом он проскрипел:
– Авансируют или не авансируют назавтра металл – это не решит главных вопросов… Брак, кадры, а также то, что оборудование на заводе давно устарело, – вот главные причины!
Вальган крякнул от досады и резко повернулся в кресле:
– Причины! – быстро заговорил он. – Что мы тут будем выкладывать причины! Ну, перечислю я причины! Вот, мол, какой Вальган умный, все причины знает! Что нам тут перед Сергеем Васильевичем умничать! Причины надо не перечислять, а устранять!
Жар ударил в лицо Бахиреву. В третий раз отщелкала его ловкая рука Вальгана.
– И мы их устраним, – утверждал директор. – Но сейчас мы идем на расширение программы. Нам сейчас как никогда нужна помощь по металлу.
Он продолжал говорить, но горячий глаз его теперь то и дело косился на Бахирева с затаенным и яростным выражением.
Бахирев понимал ярость Вальгана: директор не хотел демонстрировать перед Бликиным своих болячек. Но непонятно было: почему ничем не реагировал на слова Бахирева секретарь обкома? Потому, что не считал нужным обострять разногласия между директором и главным инженером? Или просто потому, что Вальган умело держал разговор в своих руках?
Но вот Вальган умолк. Молчали и остальные.
«Что сейчас скажет секретарь обкома? – пытался угадать Бахирев. – О чем он думает?»
Лицо Бликина сохраняло все то же дружественно-покойное выражение. Он встал, не торопясь подошел к шкафу и вынул красный томик. Все молча и с интересом следили за ним, видимо ожидая поступков примечательных и поучительных. Бликин провел пальцем по краю книжки. На пальце остался пыльный след.
– Для виду держишь? – спросил он Вальгана, Тот развел руками:
– Не успеваю, Сергей Васильевич…
– Скажи уборщице, чтобы хоть пыль вытирала… Вальган с виноватым и смущенным видом поскреб кудрявый затылок.
Бликин снова подошел к столу:
– Говорят, у тебя повар в рабочей столовой печет кренделя какие-то особенные?
– Знаменитые кренделя! – оживился Вальган, – Сейчас принесут.
– Зачем приносить? Пойдем-ка, товарищ директор, в цеховую столовую да похлебаем за одним столом с рабочими! Такая похлебка иной раз полезнее директорских разносолов…
Пока все одевались, Бахирев и Вальган на минуту остались вдвоем в кабинете.
– Ты что, Дмитрий Алексеевич? – с гневным удивлением спросил Вальган. – Тут серьезный разговор, а ты… Ты что тут палки совал в колеса?
– Я считаю, что надо ставить вопрос в принципе. – Хочешь сидеть с принципами и без программы? – зло усмехнулся Вальган. – Ну, ну, дорогой…
Он вышел из кабинета, Бахирев поплелся следом, «Зачем приезжал секретарь обкома?» – упорно спрашивал он себя.
Ничего не случилось, но именно это отсутствие происшествий и казалось ему самым необычайным происшествием. Если бы разразился скандал, если бы спори-ли, кричали, снимали с работы – все показалось бы ему естественнее.
Вечером Бахирев вызвал к себе Уханова. Подтянутый и как всегда бодро-оживленный, Уханов вошел в узкпй и длинный кабинет Бахирева.
Он помнил лестную просьбу Вальгана «подключить» Бахирева и был преисполнен снисходительной доброже» лательности.
– Я могу вам быть полезным, Дмитрий Алексеевич? «Новый», не поднимая глаз, приподнял свои стянутые к переносью брови.
– Вы мне нужны. Садитесь…
Уханов сел не в той свободной и непринужденной пoзe, в которой он сидел рядом с Вальганом и за которой скрывалось его уважение и даже восхищение директором. Он сидел с подчеркнуто уважительным видом, желая из снисходительности и добродушия замаскировать свое истинное отношение к «новому».
В удачливом, общительном, располагающем к себе Уханове «новый» с его медленной ориентировкой, сумрачным видом, неумением войти в коллектив вызывал пренебрежительное, но искреннее сочувствие.
«В своем коллективе расти и обгонять трудно, – думал он. – Все помнят тебя начинающим сосунком… Но не уметь войти в новый коллектив! Оказаться в положении мальчишки, которого «подключают»!»
– Чем могу быть полезен? – с готовностью повторил он.
– У меня есть к вам несколько вопросов разного порядка… Первый вопрос будет общий, – бубнил «новый». – Что вы считаете необходимым предпринять для снижения себестоимости и поднятия производительности труда?
– На заводе имеется план оргтехмероприятий… Бахирев вытащил из стола папку.
– Здесь семьсот два мероприятия. Совершенно неясно, что здесь первоочередное и главное. В этом смысле план недодуман и недоработан.
«Однако!» – подумал Уханов и сказал с достоинством:
– Обвинение не могу взять на себя. План разработал коллектив завода. Я только главный технолог! – И, улыбнувшись, с чуть заметной иронией добавил: – И я привык разговаривать конкретнее.
Бахирев молчал. Уханов выжидал, разглядывая крупное, неподвижное лицо «нового». Молчание затягивалось. Слышно было, как за стеной захлопали двери и зазвучал топот многих ног – кончался рабочий день.
– Хорошо. Будем говорить конкретнее, – сказал Бахирев и вынул новую папку. – Первый конкретный вопрос. – Главный инженер так нажал на слово «конкретный», что оно кольнуло Уханова. – Какие станки и механизмы грозят срывом программы третьего квартала?
– У нас не бывает срывов программ… По крайней мере не бывало до этого времени, – отчеканил Уханов, Он хотел сказать: «Не бывало до вашего прихода, а теперь, возможно, и будут».
– Не бывало потому, что простои оборудования покрывались за счет энтузиазма и доблести.
– Вы против энтузиазма и доблести? – спросил Уханов, перенимая у Вальгана манеру щуриться и чеканить слова в минуты гнева.
– Против! – отрезал главный инженер.
– Вот как?!
– Я против доблести и энтузиазма, когда ими покрывают недостатки организации. Но я согласен поставить свой «конкретный» вопрос иначе, – с монотонностью и методичностью машины продолжал главный. – Скажите мне: какие станки необходимо отремонтировать в первую очередь?
– Я могу представить вам полную документацию…
– Я уже проверил документацию. Балансировочный станок, по документам, находится в аналогичных условиях с другими станками линии, однако он в идеальном состоянии. Сверлильный станок в угрожающем состоянии. Документы этого не отражают…
Сонные веки «нового» тяжело приподнялись. Глаза, длинные и острые, взглянули непреклонно. «Да что он, на самом деле? Ловит меня?» Островерхая крышечка на чернильнице блестела под неярким светом настольной лампы. Уханов смотрел на эту крышечку, чтоб не смотреть на Бахнрева.
– Как вам известно, – не отрывая глаз от чернильницы, процедил Уханов, – я главный технолог, а не главный инженер…
В кабинете снова воцарилось молчание. Очевидно, главный инженер обдумывал слова и поведение технолога. Их разговор превратился в охоту– Бахирев расставлял ловушки, Уханов ускользал из них.
За стенами кабинета тоже стояла тишина: рабочий день кончился. Длинные часы с золоченым маятником отсчитывали минуты. Бахирев сказал все тем же методично-монотонным голосом:
– Хорошо… Я буду говорить с вами как с главным технологом. Скажите: какие наиболее серьезные отклонения от техпроцесса вы числите по заводу?
– У нас, как и на каждом заводе, есть ряд отклонений, и мы работаем над их устранением.
– Хорошо, я поставлю вопрос иначе, – все тем же нудным, монотонным голосом сказал Бахирев. – Какие нарушения техпроцесса ведут, по-вашему, к прямому нарушению ГОСТа?
Нет, это была не охота. Главный инженер напоминал Уханову паровой молот или пресс, методично отжимающий из металла задуманную форму.
– Завод не нарушает законов…
– При беглом осмотре я насчитал шестьдесят отклонений от техпроцесса. Одна треть их является прямым нарушением закона и ведет к недопустимому снижению качества.
– Этого не может быть! – Уханов выпрямился, не сдерживая и не скрывая негодования, смотрел в лицо Бахирева. – Как главный технолог завода, я утверждаю, что этого не может быть.
– Как главный инженер завода, я утверждаю, что это есть. – Бахирев молча вынул из стола три гильзы и измерительный инструмент. – Прошу проверить!
Уханов с облегчением откинулся в кресле.
– Ну, овал! – протянул он. – Мы же это знаем и мы его выправляем!.. Не совсем по техпроцессу, но выправляем!
– Да… Кувалдой по колодке… – жестко сказал Бахирев. – Но дело сейчас не в этом… Эти гильзы взяты после выправления… И все-таки овал имеет место, как вы можете убедиться.
– Ошибка ОТК? – быстро спросил Уханов.
– ОТК ни при чем. – Так что же?
«Куда он гнет? Чего добивается?» – думал Уханов, глядя в сонные веки «нового».
– Гильза сразу после выстукивания кувалдой идет в ОТК и оттуда в моторный. В момент прохождения ОТК и моторного она сохраняет круг. Через два-три дня в силу низкой остаточной деформации металла к ней постепенно возвращается овал. И эти гильзы неделю назад имели круг. На неделю я запер их в стол. Как видите, к ним вернулся овал… Вы помните недавнюю остановку конвейера «по гильзе»? Гильзы лежали неделю и стали овальными. Что ж получается на заводе? Делаем круглые гильзы, которые через десять дней становятся овальными? Самообман? И обман потребителя?
– Не может быть!
– Прошу проверить лично… Еще… Относительно вкладышей. Необходимый калибр вкладышей второго ремонта достигается за счет утолщенного слоя бронзы. Бронза в утолщенном месте будет крошиться! Повторяю: из ста осмотренных мною лично техпроцессов шестьдесят имеют отклонения, и двадцать отклонений резко сказываются на качестве.
Уханов был ошеломлен той дотошностью, с которой Бахирев говорил о новом для него производстве. «Когда успел? Когда высмотрел? Или специально меня ловит?»
Уханов намеревался помочь главному сориентироваться, и вместо этого вдруг почувствовал себя обстрелянным и загнанным в угол. Он пришел сюда уверенным и благожелательно-веселым, и вот сидит растерянный и негодующий. А Бахирев как был, так и остался туповато-спокойным. «Кашалот! – вспомнил Уханов заводские прозвища Бахирева. – Бегемот с вихром на затылке! А ведь говорит только о мелочах. Неспособный к большому всегда отыгрывается на мелочах…»
Из репродуктора на всю комнату прозвучал веселый голос Вальгана:
– Дмитрий Алексеевич, Уханов там, у тебя? Пусть идет ко мне!
– Что случилось? – отозвался Уханов.
– Добрые новости. Сейчас из министерства звонили. Живей ко мне!
Дружеский голос Вальгана мгновенно вернул Уханову уверенность. Он уже с прежней, несколько иронической снисходительностью сказал Бахиреву:
– Так разрешите мне ваши шестьдесят отклонений? Очень признателен, конечно, за ваш кропотливый труд. Всего доброго.
Бахирев остался один в своем длинном пустом кабинете. Очевидно, у Вальгана были какие-то важные новости, и за стенами этого кабинета творились какие-то большие дела… Очевидно, тем, кто делал эти большие дела, все замыслы и дела Бахирева казались мелочными, ничтожными… Но он не мог так думать… Как бы грандиозны ни были замыслы Вальгана, самое нутро Бахирева жестоко сопротивлялось спокойно-терпеливому отношению ко многим недопустимым, на его взгляд, вещам.
«Как же это? – думал он. – Если спросить их, можно ли терпеть такое количество брака, они скажут, что нельзя. Но они терпят… Если спросить их, можно ли дальше терпеть штурмовщину, они скажут, что нельзя. Но они терпят… Если спросить, можно ли терпеть такую себестоимость, они скажут, что нельзя. Но они терпят… Я не должен терпеть! Но что же я должен делать? Может Сыть, они уже знают, что делать, и только поэтому они так спокойны и так уверенны? А я не знаю, и поэтому мне так паршиво!..»
Он прошел на заводской двор. Ночь была темна и туманна. «ЗИС» стоял у ворот, и люди переговаривались за туманной пеленой.
– Мы увеличим вам энергетику, – узнал он голоо Бликина. – Но с тем, чтобы вы досрочно увеличили программу к первомайскому рапорту! Не боитесь трудностей?
– «Где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легше?» – смеясь, продекламировал Вальган.
– Ты себя, что ли, к великим причисляешь? – спросил Бликин.
– Завод, завод у нас великий! – пояснил Вальган. Машина круто развернулась и, разрезая фарами темноту, помчалась к распахнувшимся воротам.
Бахирев побрел в чугунолитейный цех, чтобы еще раз прикинуть место для нового конвейера и обмозговать движение потока деталей, намеченное им по плану-минимум.
Работа над планом-максимум доставляла ему наслаждение: он разрабатывал то, к чему рвался сердцем. Работа над планом-минимум была мучительна: надо было двадцать раз прикинуть и рассчитать, как извлечь из производства все возможное при минимальных затратах на перестройку.
Узкими, путаными проходами он шел к вагранкам н думал: «По этому цеху ходить и то тяжело… А вот ей не тяжело… Да, это та самая Карамыш! Но как она, однако, идет!» Чадным узким пролетом грохочущего цеха она шла так, как ходят на стадионе, – спортивной, летящей поступью. Маленькие ноги ее были обуты в коричневые туфли без каблуков и с хлястиками на пуговках. «Туфли школьницы, – подумал он. Точно такие туфли были у его дочери. Пробираясь между автокарами, грудами деталей, станками, она мимоходом прикасалась к ним властно, легко и ласково – так мимоходом хозяин ласкает морду любимой собаки или шею любимой лошади. Он видел, как на ходу она махнула рукой крановщице, как перебрасывалась короткими фразами со встречными. Ему захотелось нагнать ее. Он ускорил шаги. Словно почувствовав его взгляд, девушка пошевелила плечами, обернулась и взглянула ему в глаза. Мягкий электрический свет падал прямо на нее. Он увидел ярко-смуглое лицо с чуть расширенными скулами и странно светлые на темном лице, холодноватые глаза.
Лицо ее было угрожающе красиво. Но не только красота поразила Бахирева. Повеяло вдруг давним, кровно знакомым. Такие же глаза, безмятежные и холодноватые на первой взгляд, но с тайной решимостью, с невысказанным знанием в глубине, уже смотрели на него давным-давно. И сейчас они взглянули на него из глубины прошлых лет, из позабытого, но родного далека.
«Вот она какая. Красивая, – сказал он себе. – На рапорте была другая. Или тогда не разглядел в темноте? Но, черт возьми, где, когда я видел и знал ее?»
ГЛАВА 5 «ТИНКА ЛЬДИНКА-ХОЛОДИНКА»
Нeбo начиналось у ног. Видно было, как зарождалась дымчатая синева в тени ущелья, под кустами и травами, как, светлея, поднималась она и превращалась в пронизанную солнцем, зыбкую голубизну неба. Вдали сияли снежные вершины, легкие и напряженные, словно паруса, наполненные ветром и приготовленные к отплытию. Тина лежала над обрывом в кустах. Ручей прыгал по камням у самого лица. На том берегу стоял лес, и близ ручья росли три сросшиеся ели; в маленькой пещере меж их корнями был Тинин «дом»; здесь хранились птичьи яйца, нарядные перья, пестрые гальки. Деревья не шевелились, и солнечные блики неподвижно лежали на хвойном настиле. Вдруг сгусток солнечных бликов сдвинулся, оторвался от земли, зажил своею отдельной и самостоятельной жизнью. Он бесшумно и быстро скользил к ручью меж стволами. Что это?.. Тина сперва не поняла, в чем дело, потом сердце у нее сжалось от радости. Мараленок? Почему один? У маралов появилась болезнь, их загоняли на лечение, и он, наверно, отбился от матери. Тина затаила дыхание, боясь вспугнуть… Он был маленький, остроухий, на тоненьких ножках, и его желтоватые пятна сливались с бликами на хвое.
Осторожно и легко переступая тонкими ногами, он шел к ручью.
«Не почует, не заметит… Хорошо, что с подветренной стороны», – думала Тина, холодея от радости и волнения. Мараленок, маленький, глупый, подошел к ручью как раз напротив Тины, потянулся к воде и замер. Он увидел ее. На долю секунды они взглянули в глаза друг другу. Ни испуга, ни удивления не мелькнуло во взгляде мараленка. Большие, влажные глаза его сияли, все видя, все отражая и ничего не пропуская в глубину.
Мараленок был чуткий, отзывчивый на каждый шорох, а глаза у него непроницаемые и спокойные. Ни преданности, льющейся из глаз собаки, ни терпения, наполняющего взгляд лошади, ни тупой сосредоточенности коровьих медленных глаз – ничего нельзя было прочесть в них. Он посмотрел прямо в лицо Тине без изумления и без страха, потом повернулся, в два прыжка достиг каменистой гряды и, вытянувшись в струнку, мгновенно пролетел через нее. Тина побежала за ним. За грядой заросли кустарника, рукав ручья – и ничего больше. Мараленка на было.
Словно сгусток оживших солнечных бликов мелькнул, оторвался от земли, взлетел и исчез.
Тина искала мараленка долго, но даже на песке у ручья не нашла следов. Ей попался плоский и светлый камень с золотистым пятном в виде подковы. Она подумала, что мараленок, оставил ей на память отпечаток копытца, и взяла камень.
– Чтобы проверить сложение двух слагаемых… – назойливый голос учительницы вернул Тину к действительности.
Не было ни мараленка, ни ручья, ни гор. Кругом парты, впереди черная доска, за окном скучный город.
У доски учительница с буклями, словно приклеенныными к вискам, а за партами девочки с бантами и мальчики в длинных брюках макаронами. Как можно в таких брюках ходить на охоту или скакать верхом во время гона маралов? И разве они знают, что такое гон маралов? Там, в горах, старые гонщики брали на гон только Тину, Ее брали на гон потому, что она была внучкой партизана Карамыша, того, чьим именем назван перевал, и дочерью Бориса Карамыша, того, который уехал на границу и стал большим командиром. У нее было особенное лицо? по-алтайски смуглое, скуластое, но с русскими светло-голубыми глазами. Она знала, что она внучка Карамыша и что лицо у нее не как у других, и считала естественным, что ее одну брали на гон маралов. Конь волновался перед гоном, гонщики становились шумны и говорливы, и одна она оставалась спокойной. Не только за светлые глаза на темном лице, но и за это спокойствие мама прозвала ее «Тинка льдинка-холодинка». Отец и мать были пограничники и жили на севере. Раньше Тина тоже жила с ними, но три года назад у нее распухли желёзки, и доктор велел отвезти ее на кумыс к бабушке и дедушке. С тех пор Тина жила в горах, а мама и папа приезжали к ней в отпуск. И каждое лето они говорили: «Подожди еще одну зиму. Весной папу переведут в другое место, и мы уедем вместе». В последний приезд она узнала, что ее опять не возьмут, ушла в огород, села на грядку и принялась плести косички из морковной ботвы.
Отец разыскал ее, присел на корточки и стал утешать.
– Не любишь, – сурово произнесла она, продолжая плести косички.
– Эх, не понимаешь! – Большое лицо отца жалобно скривилось. – Если б не любили, как раз взяли бы! Думаешь, не хочется? Гулять бы водили, книжки бы читали!.. Но ведь там застава, граница, солнца долго нет, кумыса нет, молока нет, моркови и той нет. Трудно там.
– А зачем вы уезжаете, если трудно?
– Такая судьба… – вздохнул он, но выражение у него было не грустное, а гордое.
– У кого такая судьба? У тебя?
– У всех у нас. У народа.
– Почему? – она перестала заплетать косички.
– Первым всегда трудно. А наша страна первая такая… справедливая… Кругом много врагов. Мы должны быть настороже.
Папа и мама были необыкновенные, и слова у них были необыкновенные: «справедливость», «народ», «застава».
Когда они уехали, Тина устроила дом для них в пещере меж тремя елями. Она выбирала две гальки – большую черную и маленькую белую, или два пера – большое черное и маленькое белое, или две шишки – большую темную и маленькую светлую. Это были папа и мама. Она водила их гулять, кормила их и укладывала спать.
Однажды Тина услышала разговор соседки с приезжей женщиной.
– Как же мать дочку покинула? – спрашивала приезжая. – Коли девчонке туда нельзя, так ведь матери сюда можно!
– Девчонка не конь, цыган не украдет, – ответила соседка. – А на такого орла, как Борис, каждая польстится. Верка совсем немудрящая была девка, да прицепилась к нему без всякого стыда. Он ее вроде пожалел. Теперь она и боится отойти: как бы другая не перебила!
Два пера – черное и белое, – поднятые «на прогулку» на еловую ветку, так и остались лежать на ней.
Тина любила буйные мальчишеские игры, но иногда ее тянуло к взрослым. Ее дед, мамин отец, ночью работал на пожарной каланче, а днем сидел дома, учил ее вырезывать из дерева зверушек. Но хоть он и не дотянул до деда Карамыша, однако вскоре тоже сделался ответственным – его назначили табунщиком в горы. Бабка принялась метаться меж пастбищем и домом. Кончилось тем, что и бабка стала ответственной – ее назначили возить табунщикам продукты,
– Все кругом теперь ответственные. Вовсе дома не стало! – пожаловалась Тина учительнице. – В лес пойду. В лесу буду жить.
Учительница была добрая, но не настоящая – просто старенькая мама доктора, к которой Тина ходила заниматься.
– Тебе ли жаловаться? – сказала учительница. – Тебе все село – дом. Куда ни придешь, везде тебе рады.
Когда Тину тянуло к взрослым, она шла к кому хотела.
Узнав, что старику Гурию будут вырезать шишку на щеке, Тина прошла коридорами больницы, появилась на пороге перевязочной и заявила доктору:
– Надень мне на лицо маленький фартук, я хочу смотреть, как ты будешь резать Гуриеву шишку.
Она не встречала отказа. Она была дочерью любимого всеми человека, оставленной на попечение села, и люди позволяли ей то, чего не разрешили бы родным детям. Наконец отца перевели с границы. Он стал начальником штаба округа. Четыре дня ехала Тина в далекий город к родителям. Первые дни были днями радости. Потом маму услали в командировку. Отец с утра до ночи был на работе. Тина оставалась дома с домработницей Василисой Власьевной, огромной женщиной, с лицом, усеянным бородавками. Впервые увидев Тину, ее волосы, падавшие на плечи прямыми прядями, ее ожерелье из монет, Власьевна всплеснула руками и сказала:
– Чистая туземка, прости господи!
Тина не знала, что такое туземка, но поняла, что Власьевна хотела сказать: чужая, плохая, не похожая на других.
Через несколько дней Власьевна принесла куклу и сообщила, что теперь у Тины будут настоящие куклы, а туземкины игрушки выброшены на помойку.
Тина все утро рылась в помойке. Она отыскала перья, птичьи яйца и все камни, кроме оставленного мараленком. Чтобы загладить нанесенную камням обиду, она разложила их на столе в красивых тарелках и села рядом. Она тосковала о камне «След мараленка». Камень был теплый, и только край его, омоченный волной, холодил руку. На гладкой поверхности отчетливо золотился отпечаток копытца.
Власьевна налетела с криком. Она мыла Тину губками и щетками, терла руки карболовой кислотой, от которой саднили царапины. Тина молчала. Она знала: если б всю ее обожгли карболовой кислотой, она все равно не смогла бы не пойти на помойку выручать оскорбленных.
Когда пришел отец, Власьевна бросилась к нему с жалобами. И отец не защитил Тину. Он поморщился.
– Из помойки – и на стол, в тарелки! Как это можно?
В школе Тина также чувствовала себя «туземкой». У нее был свой обычай жизни, отличный от здешнего, и ничто не заставило бы ее отступиться от этого обычая,
– Надо вычесть из суммы слагаемых одно из слагаемых, – продолжала учительница.
Опять она мешает!
Мальчик у доски кончил задачу и повернулся к учительнице с таким видом, словно совершил что-то, достойное награды. Холодноватые глаза Тины заметили все: и фасонный росчерк мелом на доске, и то, как мальчик вскинул голову, гордясь и красуясь, и как удовлетворенно задрожали учительские букольки. Эти двое думали, что сделали существенное дело. Что они могли понимать? Они не умели сесть на коня и никогда не видели маралов. Больше всего Тину удивляло то, что они и не подозревали о собственном ничтожестве. Они суетились, выступали на собраниях, рассуждали о слагаемых и воображали, что делают интересное.
После арифметики будет история. С историей Тина мирилась – все-таки эти цари действительно жили когда-то. Но «сумма слагаемых»! Бессмысленность этих слов олицетворяла для нее бессмысленность непривычной жизни в замкнутом квадрате класса,
– Карамыш! Подойди к доске…
Она вышла и записала задачу. Она легко могла решить ее. Но она не желала заниматься пустяками. Она прислонилась плечом к доске, устроилась поудобнее и стала смотреть в окно. На снежной дороге суетились воробьи. Они жили разумно и не придумывали никчемных слагаемых.
– Почему ты не решаешь примера, Карамыш? Надо было что-то ответить,
– Мне не нравится… – сказала она нехотя. Брови учительницы поползли кверху.
– Что не нравится? – спросила она.
Нельзя же было объяснить, что не нравится все: город, класс, урок, мальчики и девочки, брючки и букольки!
– Слагаемые не нравятся, – ответила Тина.
В классе засмеялись. Тина, не дожидаясь разрешения, отправилась на свое место. На нее смотрели, не понимая. Ей это было безразлично. Маня, ее соседка по парте, укоризненно трясла косичками с голубыми бантиками. Бантики всегда были отутюжены, а завтрак она носила завернутым в три слоя пергаментной бумаги. Завтрак съедала, а бумагу старательно складывала. Тина разделила парту пополам и строго следила за тем, чтобы Маня не вторгалась на ее территорию. Заметив Манин локоть на неположенном месте, она вынула булавку и воткнула ее в локоть. Маня закричала, в классе поднялся шум, но Тина не обратила на него внимания. Она вышла из класса и отправилась в лес, за город. Лес был плохой, но все-таки там росли деревья. Настроение у нее поднялось, и вечером она вернулась домой довольная. Отец и мать были против обыкновения дома. Оказалось, что их срочно вызвали в школу и весь день они хлопотали о Тине.
– Разделить парту! Всадить булавку в локоть девочке! – говорил отец страдающим голосом. – Ты плохой человек! Ты совсем плохой человек!
Тина объяснила, что она предупредила обо всем заранее, что она сама никогда не клала локоть на Манину половину, и поэтому она была права, а Маня кругом виновата. Но отец ничего не понимал. Он говорил много, громко, неразумно.
– Все девочки и мальчики сердятся на тебя и не любят тебя! – говорил он.
– Они ничего не могут! – ответила она презрительно.
– Чего они не могут?
– Ничего. Они очень долго не понимают, что объясняет учительница, а я сразу понимаю. В столярной мастерской они делают из дерева ящики. А я могу сделать из дерева орла, коня и марала – все, что захочу.
– Ты высокомерная! – сказал отец.
Он был очень большой, и лицо у него было большое, темное, с широкими скулами. А выражение лица было как у маленького, который может заплакать от огорчения.
– Ты высокомерная! – повторил он. – Кто научил тебя ездить верхом, делать разные вещи из дерева и быстро понимать то, что говорит учительница? Тебя научили люди. Твоего деда Карамыша никто ничему не учил. Все, что он знал, он узнавал сам. Но все, что он знал, и все, что умел, он отдавал людям. Он был справедливый человек. И этому он учил меня, А ты, моя дочь и его внучка, выросла высокомерная. Ты должна попросить прощения у девочки. Если ты умеешь делать из дерева хорошие вещи, сделай и подари девочке.
Тине надоело его слушать, и она согласилась;
– Ладно. Подарю… – Она не любила, когда много разговаривали. – А прощения просить не буду. Пускай она у меня просит. Она положила локоть на мою половину. И если еще положит, я всажу ей еще одну булавку.
– Таких девочек, как ты, надо бить! – сказал отец.
– Ну и бей, пожалуйста!
Она повернулась к отцу спиной и, задрав юбчонку, старательно выпятила назад голубые трусики. К этому способу девочки в деревне прибегали для выражения крайней степени презрения. На минуту за ее спиной воцарилась полная тишина. Отец и мать затихли от изумления. Потом ладонь отца звонко опустилась на выпяченное место… Тина, не опуская платья, подождала следующего удара. Удара не последовало. Тогда она повернула голову к отцу. Он стоял красный, растерянный, страдающий.
