Текст книги "Битва в пути"
Автор книги: Галина Николаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 49 страниц)
Площадка, где скапливались изувеченные тракторы, не видна была за стеной, но Бахирев понял парторга. Он представил себе прорванный, металл, брошенные на землю тросы, лепешки противовесов с вмятинами на щеках, с оборванными болтами.
– Кто-то должен за них отвечать, – продолжал Чубасов. – Слишком много фактов против тебя.
«Добит… Добит противовесами!»
Бахирев не помнил, как прошли три следующих дня. На четвертый пришел письменный приказ и вернулся из Москвы Чубасов. Он, не заходя к себе, прошел к Бахиреву, и по сумрачному липу его Бахирев догадался: «Не смог». Он не смог перетянуть груз сотен противовесов, не смог оправдать урона, которому не было оправдания.
Бахирев и сам понимал: кто-то должен ответить. Он не предвидел, что этим «кто-то» окажется он сам. Как будто все было справедливо – он, главный инженер, отвечал за все происходящее на заводе, он не сумел ни предотвратить, ни приостановить бедствия. Значит, он виноват, и ему надлежало терпеливо принять заслуженную кару. И все же он знал, что он не виноват. Вальган и Бликин были стеной, о которую разбивались все его усилия. Эта стена силою обстоятельств имела основательный фундамент – то, что на одноименном заводе при такой же конструкции крепления не сорвался ни один противовес.
Время перестало существовать как единое целое. В памяти сохранялись лишь обрывки дней. Он помнил собрания, на которых его имя склонялось Вальганом как имя преступника. Он помнил слезы и просьбы Кати: «Уедем. Скорее уедем! Обратно в Сибирь или куда угодно, только скорее отсюда!» Он помнил теплые тела притихших детей, сбившихся возле него табунком, и уверенность Рыжика: «Ты не виноват, папа, ты все равно докажешь». Он помнил нежные и холодные глаза Тины, ее слова: «Только не теряйся. Я видела людей в худшем положении, и они не теряли достоинства. Не торопись с решением. Обдумай спокойно». Запомнил он рассвет над искалеченными тракторами. Его пригнала туда бессонница.
Солнце еще не взошло, и мир с уснувшими красками был одноцветен. Под пепельным небом серели посыпанные песком дорожки. Одинаково темнели и отцветающие георгины и стоявшие возле них изувеченные тракторы. «Разбомбили нас с вами, – мысленно разговаривал он с тракторами. – Я уеду. А вы? Черные тросы на сером песке тянулись к нему, как руки.
К тому часу, когда огнем вспыхнуло первое, самое высокое облако, Бахирев принял решение, самое мучительное из всех возможных: «Остаться. На любой должности, В любом качестве. Лишь бы закончить испытания. Пусть в неурочное время. Просить Вальгана? Просить смиренно, как побежденный победителя? – Вся унизительность этой просьбы встала перед ним. Он отмахнулся: – Какое мне дело до Вальгана? Какое мне дело до самого себя? Завод. Тракторы».
Утром он пришел к Вальгану. Как обычно, с утра кабинет директора был полон людьми. Вальган на минуту оторвался от оживленного разговора с инженерами.
– Дмитрий Алексеевич, вы уже знаете? Все необходимое за неделю передадите Уханову. И прошу приступить к сдаче незамедлительно.
Вальган говорил, не глядя, не видя, не замечая Бахирева, как говорят слуге, пустоте, ничтожеству. Едва закончив, он уже весело обернулся к окружавшим его:
– Как это они не сделают? Заставим – и сделают.
Бахирев уже не существовал для него. Только Вальган умел превратить человека в прах фразой или взглядом. Бахирев сел. Терпеливо и безропотно ждал он той минуты, когда можно будет вставить, слово в бивший ключом разговор. Но говорили все оживленнее. Вальган не видел его, а остальные смотрели с недоумением. Наконец он потерял терпение.
– Семен Петрович… – Все умолкли и обернулись к нему. – Семен Петрович… У меня к тебе… к вам разговор.
– Вы видите, я занят. Зайдете позднее.
Как он знал этот ледяной звон в тоне Вальгана! Зайтя позднее? Еще день-два томиться в неизвестности? Еще раз пережить это унижение?!
– Я должен сейчас… Я прошу оставить меня на заводе… В любом качестве…
В кабинете воцарилась тишина. Даже Вальган умолк на мгновение – обдумал неожиданную просьбу.
– Не считаю целесообразным, Дмитрий Алексеевич. Ни для себя, ни для вас. – Он говорил почти дружественно, очевидно не хотел никаких осложнений. – Да и в качестве кого я вас могу оставить? Вы же сами знаете – у нас вакантна только должность сменного. Не сменным же инженером мне вас назначить?!
– Пусть сменным…
Все, кто был в комнате, затаив дыхание слушали, как бывший главный умоляет директора. Вальган, почуя новые неприятности, нахмурился.
– Не понимаю! Зачем вам это? Вы можете вернуться в Сибирь, куда вы так стремились год назад! Вы можете, наконец, устроиться на любом заводе в нашей области! Но остаться здесь! – Он высоко вскинул красивую голову, бросил сквозь зубы: – Есть же у вас самолюбие!
«Как объяснить, что есть вещи, которые выше самолюбия?» – в тоске думал Бахирев.
– Если я виновен, я не могу уйти, пока не исправлю сделанного. – Он при всех признавал спою вину, он шел и на это унижение. – Я не могу уйти, пока не прекратятся аварии.
– Аварий не было до вас… не будет и после вас… Вальган наносил пощечину за пощечиной, беззлобно,
нехотя, как бы говоря: «Не стал бы связываться, да ты сам набиваешься». Он не снисходил до того, чтоб наслаждаться победой. Он сбросил Бахирева щелчком и уже не хотел думать о нем. Чтобы прекратить ненужную сцену, он сказал:
– Я не люблю половинчатых решений. Уханов ждет вас… Пройдите к нему…
Отказ был полный и безоговорочный. Медленно шел Бахирев по знакомой дорожке. В коридоре он столкнулся с Чубасовым. Неверная, не бахиревская походка, бледное лицо с осевшими щеками испугали Чубасова,
– Дмитрий Алексеевич, ты что?
Впервые бахиревские тяжелые, всегда полуопущенные веки поднялись. Глаза оказались большими, беспомощными в своей неприкрытой тоске.
– Я не могу уйти с завода… Я должен хотя бы доработать конструкцию. Я был у Вальгана… просил оставить меня здесь…
– Кем?
– Хотя бы сменным.
– Ты готов пойти сменным?
– Кем угодно.
– Неужели он?..!
– Отказал..
Чубасов тихо, но грубо выругался. Потом он повернулся, бережно, как больного, повел Бахирева в свой кабинет, усадил его за стол, подал газеты. Раздавленный собственным унижением, Бахирев не прекословил.
Он сел за стол и взял в руки газету.
– Ты завтракал? – почти весело спросил Чубасов, – Маруся, – крикнул он секретарше, – принесите Дмитрию Алексеевичу завтрак из буфета!
Быстро и с особым оживлением, насвистывая и улыбаясь, он сделал какие-то свои дела – разобрал почту, позвонил по телефону. Бахиреву показалось, что он даже веселее, чем обычно. Когда секретарша принесла завтрак, Чубасов сам подал его Бахиреву.
– Ты сыр любишь? Швейцарский, с острецом… К ветчине горчица… Ну, сиди, ешь, пей, читай газеты! Не смей отсюда никуда выходить! Жди меня тут. Понял?. Чтоб с места не вставал.
Он вышел и сказал секретарше:
– В кабинет ни души не впускайте – там занимаются. Секретарша, издавна знавшая Чубасова, удивилась:
он смотрел отсутствующим взглядом, беспечно насвистывал в рабочее время и все поддергивал кверху рукава пиджака, будто освобождая руки.
Чубасов двинулся к Вальгану с тем самым чувством, с каким в давние времена он выходил на ринг.
– Срочное дело, – сказал он Вальгану таким тоном, что тот поторопился отпустить всех.
Ожидая, Чубасов не шевелился и не поднимал ресниц—боялся утратить частицу того запала, с которым вошел.
Вальган посмотрел на длинные опущенные ресницы парторга. – Я тебя слушаю, Николай Александрович.
– Бахирев хотел остаться на заводе хотя бы в качестве сменного. Ты отказал. Почему?
Вальган пожал плечами.
– Мы с ним не сработаемся ни в каких качествах. Разве тебе не ясно?
Темные ресницы дрогнули, по не поднялись. Чубасов упорно смотрел вниз.
– Мне ясно, что кроме тебя и его есть еще завод. Интересы завода. Он это понимает, ты – нет.
Тон был открыто осуждающий, непримиримый. Вальган не привык, чтоб с ним разговаривали таким тоном. Он вспыхнул:
– Интересы завода требуют спокойной рабочей атмосферы. Я не желаю терпеть на заводе человека, который точит нож на весь коллектив!
Ресницы медленно поднялись. Цепкий, прицеливающийся взгляд, сжатые губы, напряженные ноздри. Вальган никогда не видел парторга таким.
– Можно не сработаться, – тихо сказал парторг. – Можно ошибиться. Но по ошибке не увидеть того, что он заканчивает необходимое для завода дело, – нельзя. Не увидеть этого можно, только если сознательно закрыть на это глаза. Только если наплевать на интересы завода.
Это было слишком. Вальган почти с радостью почувствовал приближение одной из тех гневных вспышек, о которых долго потом шептались на заводе. Лицо наливалось огнем. Руки отяжелели.
– Ну… хватит… – слова падали глухо в тишине большого пустынного кабинета. – У меня тоже есть нервы… С его помощью они достаточно истрепались… Дайте мне работать спокойно!
– Он будет тихо делать свое дело. Дело нужное.
– Хватит! – кулак Вальгана опустился на край стола, голос загремел. – Директор здесь я, и мне инженер Бахирев не нужен!
Вальган не злоупотреблял громовыми раскатами, потому что знал их действие: тот, на кого они обрушивались, обращался в ничто, а за дверьми замирала секретарша, затихали посетители в приемной, уборщицы начинали говорить шепотом. Но Чубасов, казалось, только и ждал этого раската и возможности ответить на него. Кулак его опустился на толстое стекло с такой силой, что оно треснуло.
– Тебе не нужен инженер Бахирев, а партийной организации нужен коммунист Бахирев! И с партийного учета я его не сниму!
Ответный крик и треснутое стекло мигом отрезвили Вальгана. Дело оборачивалось серьезно. Еще одно обсуждение в парткоме, в райкоме, в обкоме и черт знает где. Его нежелания оставить Бахирева сменным никто не поддержит. Серьезные дела Вальган всегда решал трезво. С присущей ему приспособляемостью и самообладанием он немедленно погасил свою запальчивость и засмеялся.
– Ну, стоило из-за этого стекла бить! Пусть идет сменным, если ты мне гарантируешь, чтоб никакой закулисной возни, никаких подвохов. Я же одного хочу – нормализовать обстановку. Ну где такое стекло достанешь? – укоризненно вздохнул он, будто сломанное стекло было самым главным из случившегося, а остальное не стоило упоминаний.
Когда Чубасов вернулся к себе, Бахирев сидел над нетронутыми бутербродами, сложив руки на коленях, з позе пай-мальчика.
– Останешься на заводе. С первого пойдешь сменным. В моторный цех, – сказал ему Чубасов.
Бахирев поднял голову.
– Ты договорился с Вальганом?
– Договорился… – Чубасов потер ушибленный кулак о колено.
Сменные инженеры обслуживали вечерние и ночные смены, заменяли отпускников и заболевших – на эту должность назначались или самые молодые, или самые неспособные люди.
В эти дни унижения Бахирев чувствовал себя человеком только возле Тины. Но и она, казалось, не знала к нему пощады:
– Еще раз увижу такого жалкого – разлюблю!
И он улавливал в ее словах реальность угрозы. Она удивлялась:
– Не понимаю – чего ты раскисаешь? Ты сам поверил в твою виновность? Ты так дорожишь званием главного? У тебя отняли руки, ноги, голову? Ты знаешь, что не виноват, и твоя голова при тебе. Не понимаю – зачем раскисать?
Постепенно ему самому начинало представляться, что ничего катастрофического не произошло.
В холод и ненастье осенних вечеров он нес к ней свое горе и у нее искал утешения. Слепо, упрямо, неизменно он, опальный и изгнанный, топал к ней пустынными переулками, чтобы полчаса постоять возле нее под покровом чужих парадных. Она не могла видеть его таким бесприютным и неприкаянным. Однажды, уже потеряв надежду, Бахирев уныло твердил ей:
– Я хочу наконец разговаривать с тобой под нормальной человеческой крышей.
Ока ответила:
– Хорошо…
Она и жалела его и подсознательно искала для себя оправдания в этой жалости. Она говорила себе: «Все вокруг него сейчас рушится. Как я могу хоть в чем-то отказать ему в эти дни? Пока ему плохо, я буду с ним. Все равно моя семейная жизнь кончена.
А самой ей казалось пределом счастья быть возле него, не пугаясь прохожих, не таясь по темным углам.
У него был обдуманный заранее план. В рабочем поселке соседнего завода жил отчим его товарища по Сибири, тяжко раненного на воине и недавно умершего от последствий ранения. Бахирев все время помогал другу, а после его смерти помогал и старику.
Простившись с Тиной, Дмитрий поехал прямо к старику. Сперва он попробовал соврать, сказал, что снимает комнату для женщины-инженера. Потом увидел, что вранье не получилось, и махнул рукой.
– Если можешь, дед, не спрашивай. Скажу тебе одно: это не баловство. Ты меня знаешь. А я и мальчишкой бабами не баловался. Если поможешь, считай, что я тебе обязан жизнью.
Старик молча провел его во вторую, заднюю половину дома. Закоптевшие и отсыревшие стены потеряли цвет, и открытки, украшавшие их, были оплетены паутиной.
Зато здесь был отдельный ход с заднего двора и рядом надежный одинокий человек. Где еще отыщешь такое убежище?
Он купил в комиссионном магазине кое-какие вещи. Сам вместе со стариком сорвал открытки и обмел паутину.
Впервые он ввел сюда Тину со страхом: как-то отнесется она и к комнате и к его стараниям? Она не заметила ни того, ни другого. Она узнала незнакомое счастье: жалеть любимого, видеть его, сильного в часы слабости, стать его опорой и отрадой, чувствовать себя необходимой ему, как дыхание.
– Пусть это временно, – говорила она ему. – Все равно это самое счастливое время моей жизни. Даже горе оборачивается счастьем. Если б тебе не было так трудно, я не смогла бы стать такой нужной тебе…
Он снова поражался тому, какой разной она может быть.
– Я боюсь тебя, – сказал он ей. – Боюсь потому, что ты не насыщаешь. Все всегда считали меня неразговорчивым. А с тобой я никак не могу наговориться… Я не любил путаться с бабами. Брезговал и бабниками и всем этим… А от тебя вот не могу оторваться. Я всегда считал, что работа – это главное, а женщины – дело десятое. И вот с тобой забываю обо всем.
«Что бы потом ни случилось с нами обоими, пусть хоть будет что вспомнить, – думала Тина, – и пусть он забудется хоть на час».
Он уходил от нее, больше чем когда-либо потрясенный и прикованный ее любовью.
…Наступил день, когда он впервые пошел на завод в качестве сменного инженера. Издали этот день казался легче. Но пришел срок идти на завод в толпе тех, кто вчера знал его главным, кто был свидетелем его поражения и позора, кто смотрел на него как на заслуженно смещенного виновника бедствий, и он, сжавшись к усилием воли выравнивая шаги, шел, как на казнь. «Кто я и что я для этих людей? – размышлял он. – Тот, что на карикатуре, – вихрастый бегемот с амурами-противовесами над головой, с тракторным ломом за плечами». Он шагал так, словно волок за собой тысячетонный груз изувеченного металла.
Впервые ему предстояло идти не через директорскую, а через общую проходную. Ему не повезло. Когда он подходил к заводоуправлению, подъехали две машины. Из одной вышел Вальган, а из другой «врид главного» Уханов. Они весело взбежали по широким ступеням директорского входа, и оба оглянулись. «Медленнее, – говорил себе Бахирев, – не торопиться. Ровнее шаг. Раз, два. Раз, два. Прямее спину».
– В четыре! – крикнул Уханов шоферу, поднял гибкую руку и растопырил четыре пальца. – Ты понял? В четыре! За полчаса довезешь до горкома?
– Плохо посыпают песком, – услышал Бахирев бархатный баритон Вальгана. Директор смотрел на цветник перед заводской площадью. – Я говорил, чтоб взяли другой песок. Этот, серый, не создает впечатления.
Они стояли на высоких ступенях, а Бахирев шел мимо. Странно было слышать ему их простые слова – по-прежнему шли совещания в горкоме, по-прежнему посыпали песком аллеи, а он уже не имел к этому никакого отношения, и ничто не изменилось после его ухода. Если бы покойники могли слышать и чувствовать, они испытывали бы точно такое же чувство скорбного недоумения от собственного бессилия. «Раз, два, – отсчитывал он шаги, чтоб не бежать, – раз, два».
Любопытные взгляды сторожили его повсюду, и он не поднимал глаз. Не глядя, подал он пропуск вахтеру и вошел в заводской двор. Еще одна неудача – Малютин. Тот пробежал, не поздоровавшись, не взглянув. Бахирев усмехнулся: «Не удостаивает даже торжествовать победу».
За спиной раздался голос:
– Дмитрий Алексеевич, одну минутку! – Его нагонял Василий Васильевич.
Старик поздоровался как ни в чем не бывало и озабоченно сказал:
– Как мы с вами намечали ставить вторую пескодувку, то правильно ли будет? Если по сегодняшнему дню, то как нельзя удобнее! Но если предполагать, что со временем встанет пескодувная линия, то у меня, другое соображение.
«Не знает он, что ли?» – подумал Бахирев и проговорил:
– Ведь я больше не главный инженер, Василий Васильевич.
– Так ведь я и не по званию, Дмитрий Алексеевич. Я в соображении деля. Вместе же с вами начинали… Может, зайдете в цех?
– Я думаю, это будет не совсем удобно.
– Эх, Дмитрий Алексеевич! Неудобно портки через голову надевать. Вы тут остались не потому, что вам здесь больно удобно оставаться. По соображениям дела вы тут остались. Мы так понимаем. А коли так, то и действовать надо по этой линии!
Дружеская твердость этого упрека заставила Бахирева остановиться и посмотреть в лицо старика. «Добрейшие усы. И это лицо я когда-то принял за лицо вора. Эх, убить, убить меня мало!» Он с трудом выдавил:
– Я вам позвоню. После работы…
Он подходил к моторному цеху. Надо явиться к своему новому начальству, Рославлеву. Ему вспомнилось, как он впервые вошел в кабинет Рославлева и краснолицый грубый мужчина даже головы не повернул, едва пошевелил щетинистыми бровями в ответ на приветствие главного инженера. А сейчас в этот кабинет приходится входить уже не главным, а изгнанным, из милости оставленным в сменных. Зык Рославлева доносился из-за двери.
«Мужик отличный, – думал Бахирев, – но рубака, жёсток, требователен, без всяких душевных тонкостей. Как у нас теперь получится?» Волнуясь, он взялся за дверную ручку.
В комнате было много людей. Рославлев сидел за столом, лицо его было налито кровью, он распекал кого-то. Увидев Бахирева, он оборвал себя на полуслове, усиленно заморгал и встал навстречу.
– Дмитрий Алексеевич! Проходи. Садись У нас тут разговор относительно шестишпиндельного.
Не прекращая говорить, он подвинул свой стул Бахиреву, а сам сел с краю. Когда Вальган приходил в цехи. он обычно садился на место начальника цеха, Бахирев же и будучи главным инженером не имел этой привычки. Тронутый жестом Рославлева, еще не понимая, как держаться, Бахирев неловко сел.
– Тут вот какое есть предложение, – продолжал начальник цеха. – Заменить одношпиндельную головку шес-тишпиндельной вот таким манером. Или таким…
Он набрасывал схемы, а Бахирев понимал: Рославлев дает ему время оправиться, незаметно и мягко помогает войти в круг новой жизни.
– Я полагаю, по второй схеме лучше, – негромко произнес Бахирев.
– Так вот, ребята, – решительно сказал Рославлев рабочим, – Дмитрий Алексеевич считает, что по второй схеме лучше. Так и будем делать, как он советует.
И снова мгновенно вспомнилось Бахиреву его первое появление в этой комнате. «Если вы считаете, что так нужно, то вы и делайте», – не задумываясь, обрезал тогда Рославлев главного инженера.
Бахирев не был склонен к нежностям, но сейчас ему хотелось обхватить и стиснуть до боли краснолицего, щетинистобрового великана со звероподобным, зычным голосом.
Шло обычное цеховое совещание, но за каждым словом Бахирев чувствовал – не один Рославлев, но и другие твердо а спокойно подчеркивают свое к нему уважение и стараются незаметно облегчить этот трудный для него час.
Совещание закончилось, и Бахирев с Рославлевым остались вдвоем.
– Я для тебя тут оборудовал, – сказал Роолавлез, а Бахирев заметил в углу стол, которого раньше не было.
Бахирева позвали к телефону.
– Дмитрий Алексеевич? – Он узнал голос Сагурова. – Мы тут беспокоимся насчет пескодувки. Хотелось бы посоветоваться. Когда к нам заглянете?
– Так ведь я теперь не главный инженер.
– От всего, что прогрессивно, ниточки к вам тянутся. Вы в этом отношении для нас главней главного.
Никогда прежде Сагуров не говорил ему таких откровенно лестных слов и таким ласкающим голосом. Можно было подумать: льстит. Но зачем льстить изгнанному, снятому?
Едва повесил трубку Сагуров, как позвонила инженер по металлокерамике:
– Дмитрий Алексеевич, с трудом разыскала вас! Как же без вас металлокерамика? Порошок прислали некачественный. Надо посоветоваться.
Простые слова о керамическом порошке и не соответствующая им горячая сердечность в голосе. Положив трубку, он встретил улыбающийся взгляд Рославлева.
– Видишь? – назидательно и даже с непонятным торжеством сказал начальник цеха. – Главный инженер – это не звание! Это авторитет!
Ровно в девять ему позвонил Чубасов и бодро пошутил:
– Как ты там? Начальник цеха создает тебе условия?.. Даже стол поставил? Скажи ему, чтобы был на высоте. В конце смены приду проверить.
Телефон не умолкал. Молодой басок Зябликова, срывающийся на дискант, проговорил:
– Можно еще укоротить плечо рычага в креплении противовеса. Я сделал набросок. Когда принести вам, Дмитрий Алексеевич?
Разговор о противовесах и рычагах, а в баске, перемежающемся с дискантом, непонятная взволнованность И Бахирев в ответ уже с горькой сладостью повторил: – Ведь я же теперь не главный инженер.
Когда Зябликов повесил трубку, Бахирев растерянно оглянулся на Рославлева:
– Я не понимаю… Чего они мне звонят?
– Балбесина ты вихрастая! – зыкнул на него Рославлев. – И на самом деле не стоило бы с тобой так разговаривать, коли ты не понимаешь! Ты возьми в толк, что раньше не все тебя знали так, как я, к примеру. А теперь ты показываешь коллективу, чего ты стоишь. Все знают, что легче бы тебе уйти, что и место сыскал бы и должность поинтереснее сменного инженера. Шкодливый пес бежит с того места, где нашкодил. Ты не побежал. Ты остался. Ты нa все лихо пошел, лишь бы остаться! Значит, заводом дорожишь, делом дорожишь, значит, либо чувствуешь правоту, либо хочешь честно исправить ошибку. Понимают. Переживают за тебя. Люди ж ведь!
Бахирев стиснул железные рославлевские плечи.
– Митя, ты скажи, что тебе еще тут устроить? Ведь ты теперь вроде как бы подпольный главный инженер, А у меня вроде твоя подпольная штаб-квартира. Валяй предъявляй ко мне свои жесткие требования! – Рославлев басил, улыбался, шагал по кабинету, делая вид, что новая ситуация доставляет ему великое удовольствие.
Бахирев расчувствовался, молчал и смотрел на него влюбленно.
– Ну, что ты, право, Митя? – сказал Рославлев, смущаясь от его взгляда. – Ведь это – дело временное. Мы так это и понимаем. И я тебя серьезно прошу: предъявляй требования, говори, что тебе от меня надо для пользы дела.
– Я у тебя в кабинете рассиживаться не собираюсь, – улыбнулся Бахирев. – Ты забываешь, что я сменный инженер.
– Ну, ну, ну! – пробасил Рославлев. – В общем, я тебе скажу: ты парень правильный.
Он ушел. Бахирев, взволнованный, стоял у окна, пытаясь вникнуть в неожиданности этого утра. Из сборочного выползали тракторы. Он вспомнил свои первые дни на заводе и себя, одинокого, угрюмого, беседующего с трактором. Как он был противен тогда – мрачный, зазнавшийся! И какая ложь – одиночество! Тот, кто борется стойко, борется за нужное для народа дело, тот не может остаться одиноким! Наоборот. Только тот и познает дружбу: Даже на заводе, где он проработал полжизни, он не ощущал так, как сегодня, чистоты немногословного, почти фронтового товарищества. Это и понятно. Там не приходилось так бороться.
Освеженный, ободренный спустился он в цех. Ему предстояла еще одна задача – стать образцовым сменным инженером.
Это оказалось труднее, чем он предполагал.
Слабость вспомогательных служб, о которой он знал и раньше, теперь всей тяжестью легла на его плечи, выпачканные машинным маслом и копотью. Когда в разгаре работы останавливались станки и конвейеры и механики на многие часы затягивали ремонт, он сам вместе с ними лез под пол или под стайки, корчась, чувствуя, как грязный пот течет по лицу, и свирепо ругаясь. Но если ему удавалось отремонтировать станок лучше, чем механики, или провести свою смену лучше других смен, он радовался от души и замечал, что радостей на долю сменного инженера отпущено гораздо больше, чем на долю главного.
Катя тупела от недоумения, когда ее муж, низвергнутый и опозоренный, появлялся с довольным лицом и сообщал об отремонтированном станке как о значительном событии. Он зарабатывал меньше, чем когда-либо. Он не брал никаких сверхурочных и дополнительных работ, потому что все свободное время проводил в экспериментальном цехе.
Работы над испытанием противовесов были негласно прекращены Вальганом.
– Я не возражаю, пусть работают в свободное время, – говорил директор и загружал инженеров-экспериментаторов так, что у них не оставалось свободной минуты.
Дело осложнялось тем, что вечерами и ночами был занят Бахирев, а днем чаще всего были заняты испытательные стенды. Ему приходилось дожидаться часами, а зачастую самому и подготовлять многочасовые испытания, и вести их, и записывать результаты. Он проводил на заводе дни и ночи и приносил домой шестьсот рублей в месяц.
– Митя, невозможно прожить впятером на шестьсот рублей, – говорила Катя.
– Придется, пока я не окончу испытаний. – У нас нет мяса.
– Свари кашу.
– Нету молока.
– Нет, уж на молоко-то я зарабатываю, – пробовал он отшутиться.
– Но нет также масла!
– Нехай будет маргарин!
Он не воспринимал ее паники, и. Катя металась в одиночестве. Работать она не могла: у нее не было ни специальности, ни способностей, ни физических сил – ничего, что бы помогло получить место с хорошим заработком. Она отпустила домашнюю работницу и была бессильна справиться и с хозяйством и с детьми, которые ходили в разные школы, в разное время, всегда торопились, всегда ссорились и всегда были заняты неотложными делами.
– Митя, я не могу с ними, – жаловалась она мужу. Обычно он пытался терпеливо успокоить ее, но однажды, сорвавшись, сказал с горечью:
– А что ты можешь? Что ты вообще можешь, Катя? – Он помолчал. – Потерпи два-три месяца. Вот только кончим испытания, и все мало-помалу станет на свои места.
Но она не могла успокоиться. Оба они чувствовали, что она сама держит испытание и не выдерживает его.
А его по-прежнему тянуло к Тине, к ее веселому холодку и к тому забвению, которое он находил в минуты близости.
– Рассказывай: что ты делал? – спрашивала она.
– Лежал под станком. Черт бы побрал этого бывшего главного инженера! Год протирал штаны на заводе и не смог наладить ремонтных служб.
Тина смеялась:
– Вот поработаешь полгода сменным, тогда из тебя получится настоящий главный.
– Пожалуй, что и так, – соглашался он. – Бились, бились сегодня с балансировочным станком. Наладили. Такое удовольствие, ты и не представляешь! Все-таки лучше всего быть рабочим. Свои руки, своя голова, свой станок, и сам в ответе за свое дело. Одно слово – рабочий класс!
– Когда ты обедал, «рабочий класс»?
Он был голоден, но не сознавался; он не мог есть пироги, которые она ему приносила, потому что в эти дни забыли о пирогах его дети.
Особым способом она быстро оттирала пятна на его рубашке. Он любил людей-умельцев и спрашивал ее:
– Скажи мне, Тина, почему ты все умеешь? Вот и пятно вывела в две минуты, и пироги у тебя какие-то особые на вид.
– Глупый, что тут мудреного?
Но он уже не слушал ее объяснений. Чем труднее ему приходилось, тем острее становилась его потребность в счастье и в том, что олицетворяло для него счастье, – в Тине.
Допылал необычный сентябрь. Оттого, что солнечные дни все время перемежались с дождями, деревья в этом году умирали царственно. Они золотились и покрывались багрянцем, не теряя листьев. Золотые березы были по-весеннему густолиственны и полношумны. Листья вишенника алели ярче ягод, и ни один листок не упал а веток. Дубы стояли, словно целиком вырезанные из красной меди. Только нежные клены роняли листья, и казалось, что роняют они их не по законам отцветания, а просто для украшения земли.
– Какое время! – удивилась Тина. – Свежесть весны и многокрасочность осени!
Наконец грянули первые заморозки, и два дня стояла золотая метель.
Елки, что скромно прятались в роскоши лиственных деревьев, теперь выступили вперед и протянули ветки, подставили их под осыпь, приняли и поддерживали последний наряд берез. Ветер сдул листья и с елок. Совсем недавно листья были бесшумны, легки и летучи. Теперь стали шуршать и скрестись о землю, словно прося убежища, и с каждым днем все больше темнели, все сильнее ежились от холода и, как зверьки, все круче выгибали спинки с выпирающей тонкой хребтиной.
На земле стало сурово и студено, но по утрам выпадал иней, будто чья-то радельная рука присолила впрок твердую землю, чтоб не портилась она, чтоб в глубине сохранила свою ядреную силу до новой весны.
С осени количество летающих противовесов начало резко уменьшаться, но побоище у транспортных ворот жило в памяти Бахирева.
– Тракторы встали на ремонт. С началом новой посевной противовесы опять полетят, – упрямо твердил Ба-хирев на очередном совещании у Вальгана.
– Не в этом суть, – отмахивался Вальган. – Тысячи тракторов работают и будут работать всю зиму. Те противовесы, что были обречены на срыв нарушением техпологий, уже сорвались. А те, что делаются по нормализованной технологии, с противоусталостной резьбой, срываться не будут. Тогда наконец и вы убедитесь, чего стоило ваше требование остановить производство.
Случаи обрывов противовесов стали единичными, на заводе наступило успокоение. Правота Вальгана становилась все нагляднее. Однако Чубасов по-прежнему следил за ходом бахиревских испытаний. Он похудел, осунулся, стал молчалив. Однажды Рославлев сказал о нем Бахиреву.
– Жалко парня. Гробят… Вчера на бюро обкома, по настоянию Бликина, записали ему «развал партийно-массовой работы» и подмену партийных вопросов техническими.
– Почему? – удивился Бахирев.
– Партийно-массовая работа не трактор. Развалилась она или нет – глазом не видно. Если в обкоме считают, что она развалилась, то поди доказывай! Ты хоть знаешь, за что его молотят?
– За что?
– За тебя.
«За меня?»– повторил про себя Бахирев, уже расставшись с Рославлевым. Он знал о повседневной помощи Чубасова и был благодарен другу. И все же слова Рославлева осветили ее по-новому. Чубасов не только помогал ему, но и расплачивался за эту помощь.
Бахирев восстановил в памяти и собрал воедино многие события этой осени. Вспомнил он то, что коммунисты моторного цеха на закрытом партийном собрании единогласно признали безупречной технологию крепления противовесов. Вспомнил и то, что после этого собрания его вызвал следователь и говорил с ним дружественно. Вспомнил он и учащающиеся нелады Чубасова с Бликиным и интерес ЦК к испытаниям новой конструкции. Вспомнил и замкнутое лицо Вальгана, явно охладевшего к парторгу. Вспомнив и собрав то многое, что было закрыто трудными и кипучими делами повседневности и любовью к Тине, Бахирев понял, что Чубасов принял на себя главный огонь, чтобы дать ему возможность накопить силы для нового наступления.
