Текст книги "Битва в пути"

Автор книги: Галина Николаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 49 страниц)

Но она посмотрела с неожиданным для него доброжелательным интересом.

– Это новый, что ли? Который прогнал Васильчикова?

– Действительно прогнал.

– Это мы слыхали! – радостно сказал старик. – Это вы правильно. Всех обошел, паразит, всех улестил. Колхозникам на него управы не было! А вы на другой же день враз и насквозь!

– Облегчили людей, – сказала Анна. – Откушайте с нами хлеб-соль…

Оттого ли, что она одобряла его за поступок с ненавистным ей Васильчиковым, оттого ли, что просто разморило ее в тепле после долгой дороги, но она обмякла.

– Как это вы с ним в один срок разобрались? – продолжал любопытствовать дед.

– Люди помогли. Сообща, дедушка, все можно. Слыхал, в «Октябре» как все сообща взялись за дело, так и подняли колхоз в один год!

Он говорил и сам стыдился избитости своих слов. Но для Анны его простые слова имели убедительность факта: колхоз «Октябрь» был рядом.

– Верно, – сказала она. – В «Октябре» нынче выдавали и зерном, и деньгами, и овощью. Это правда!

– В этом и есть самая главная правда, Анна. Нет вреда больше, чем ее не видеть.

– Видим. Как не видеть!

Они ели с той сосредоточенностью и уважением к хлебу, с которым едят в крестьянских семьях. Он старался подражать им. Ему вспомнились дипломатические обеды, на которых ему приходилось бывать во время командировок за границу. Там он тоже следил за обычаями, боясь попасть впросак. Вспоминая, он про себя усмехнулся: «Нет, для лордов я так не старался!»

Анна почувствовала и оценила его уважительное отношение к ее хлебу-соли. Он стал не случайным «уговорщиком», он стал ее гостем, и женщина, хозяйка дома, проснулась в ней. Она сняла полушалок и озабоченным женственным движением небольшой руки поправила волосы. Что-то от прежней Анны было в этом жесте.

– И «Октябрь» и, чего лучше, «Крепость социализма»– все рядом! – вздохнула она. Щеки ее порозовели от еды и тепла. Голос звучал мягче. – В этом правда, верно ты говоришь. Да ведь вот беда наша: и земля у нас та же, и правда наша та же, да счастье не такое. Нам, видно, счастье на роду не написано…

– Зачем так безнадежно, Анна?

– Безнадежно? – она положила ложку и всем телом повернулась к нему. – Или мы не видали и «Октября» и «Крепости», своих добрых годов не держим в памяти? «Безнадежно»! А ты вот по справедливости, по праву спросил бы, через что мы работаем? Сперва было дело, через трудодни работали… Потом трудодней давать не стали, только обещали… Еще обещальщикам верили, через веру работали. А теперь веру потеряли… Изверились… Однако все ходим, все работаем!.. Двести трудодней вот наработала. А через что? Вера навылет ушла, а надежда… еще осталась! Она и водит на ферму да на поле… В жару ли, в стужу ли, ходим… гнем хребет… Не через зерно, не через копейку – через нее одну… через надежду…

Такая сила духа и стойкость прозвучали в словах этой воровавшей колхозное сено женщины, что Курганов поднялся в волнении. За угрюмым взглядом, за обветренной кожей мелькнуло кровное, от сердца шедшее к сердцу. Свой человек сидел здесь, человек с другой судьбой и характером, но с тем же складом заповедных чувств.

Он понял, что она также любила эти холмы да ложбины, поля да перелески и такое же жило в ней неистребимое стремление к правде.

– Надеяться мало, Анна, – сдерживая волнение, сказал он. – Помогать надо…

– Было б кому!

– Мне, – негромко сказал он. – Тебя от дома сосенки не пускают. И меня, видишь, притянули сюда… сосны да березы. Нам здесь жить, Анна. Так ведь жизнь надо устраивать…

Курганов собирался уходить, когда в комнату вошла маленькая кругленькая женщина с крупными темными, как вишни, глазами на остреньком лице.

– Постоялка наша, Гапа, – сказала Анна. – Тракториста Медведева жена…

«Того самого Медведева, «вредного тракториста»!» – подумал Курганов и с интересом посмотрел на женщину.

– Не бачили, чи не приходив ще мой-то? – спросила она быстрым говорком, мешая русские слова с украинскими, и с ходу поправила салфетку на комоде, подтянула сбившийся половик.

– С Украины?

– С Полтавщины.

– Как же это чухтырский тракторист завладел украинкой?

– Та не вин мной завладел, а я им завладела… Квартирувала у нас ихняя часть. Я й кажу дивчатам: «Я ростом наименьшая, нехай мий чоловик буде наибильший. Як вони выстроились, он и был першим правофланговым. Подружка моя тут мени й каже: «Дывысь, твий наибильший».

Веселый говорок не мешал Гапе ловко и споро убирать комнату.

– Так сразу и сдался ваш правофланговый?

– Та де там! Я круг него вьюном изовьюсь, а вин тилькы сидит да молчит. Я уж и отступилась от него, та гляжу – стронулся! А як уже он стронулся, удержу нет! Приступился – поедем да поедем!.. Привез вот!

– Ихний медведевский дом через улицу, – сказал старик. – Семьища большая, тесно. Нам, колхозникам, чем теснее, тем теплее. А они механизаторы!

– А як же? – сказала Гапа. – Михайло на машинах працюе!.. Вин культурно жить должен. Весной себе хату срубим… Идеть! – она тревожно прильнула к окну. – Бичева якась к нему причепилась!

Она бросилась навстречу мужу. В дверях показался тот самый тракторист в новом полушубке, которого Курганов видел в МТС. Гапа, не доходившая ему до подмышки, командовала:

– Вытырай ноги… И чого це до тебе всяка дрянь чипляется?.. Та вытырай чище! Це пакля причепилась, це що? Не отстала! А ну-ка, пиднимай ногу!

Парень покорно поднял ногу. Гапа присела на корточки, отцепила от сапога кусок веревки, тщательно вытерла сапог и скомандовала:

– А ну, давай другу ногу!

Тракторист безропотно поднял другую ногу и терпеливо стоял на одной, напоминая Курганову коня в кузнице. Курганов невольно улыбнулся: «Крепко подковала эта Гапа своего правофлангового…»

Раздевшись, Медведев прошел в горницу, безмятежно, без всякого удивления, поздоровался с Кургановым и прочно сел на лавку. Лицо его было красивым, в очертаниях губ и ноздрей чувствовалась даже какая-то тонкость, но выражение было тупо-добродушное. Ленивый взгляд то и дело застревал на окружающих предметах. Казалось, взгляд этот случайно цеплялся то за одно, то за другое, и хозяину лень было оторвать его. «Крынка – так крынка… Чем она хуже чего другого? – казалось, говорили глаза. – Можно поглядеть и на крынку. Чего там беспокоиться да попусту водить глазами?»

И Медведев смотрел на крынку с тем же безразлично-безмятежным выражением, с каким смотрел на Курганова, на Анну, на деда. Гапа вилась вокруг мужа, обчищала, одергивала, осыпала вопросами. Любопытный дед допытывался о делах в МТС, парень молчал и только поеживался.

– Та чого ж це ты, Михайло, мовчишь, як пень?!

– А что говорить? – нехотя, низким, ровным голосом ответил Михайло, не отрывая безоблачно-голубых глаз от крынки.

– Та расскажи хоть, що там в МТС?

– Бегают… – неодобрительно сказал парень– Все бегом да бегом…

– Що воны тоби казалы? – допытывалась Гапа.

– Оставайся, говорят, на ремонт.

Медведев умолк, и Гапа опять принялась его раскачивать с привычной энергией:

– А ты им що? Та говори ж, що ты им казав?

– Я, говорю, свое отработал… Теперь вы мне трактора ремонтируйте. Я, говорю, весной мок, летом парился. Еще теперь мне зимой морозиться в вашей эмтээсе…

После длинной тирады Медведев решил передохнуть и замолк прочно.

– А воны тоби як? Та Михайло ж! Та що ж ты замовк?

– Они мне говорят: «Ты, говорят, бригадир. Ты, говорят, кадр».

– А ты им що?

– Что ж, говорю, мне теперь подыхать, если я кадр?

– Ось це дила! – всплеснула руками Гапа. – Люди добри, та вин же не соглашався бригадирствувать! Яка ему корысть?

– Им бы только воткнуть… воткнут, а потом почнут жевать!

– Кто начнет жевать? – заинтересовался Курганов.

– Агроном почнет жевать, председатель почнет жевать, МТС почнет жевать… Они сжуют.

– Сжуешь тебя такого… – сказала Анна. – С утра прибегали, просили на увале встречать с трактором, машины вызволять из сугробов…

– Встренешь, а у них на увалах трактора стреляют…

– Как это стреляют?

– А кто их знает!

– Вы все говорите «они» и «их», – вступил в разговор Курганов. – Вот я интересуюсь: кто это «они»?

– МТС.

– Добре. Они – МТС. А вы кто?

– Мы-то? Мы трактористы. Мы здешние… колхозные.

– Вы считаете себя колхозником?

Пока Медведев собирался ответить, Гапа уже посыпала говорком:

– А то як же? В МТС механики есть, хай воны и ремонтируют. А Михайло в колхозе работает, от колхоза плату получает…

– В эмтээсе он колхозный, а в колхозе он эмтээсовский, – вмешалась Анна. – Намедни надо было колхозникам помочь на лесосеке, так он сразу перевернулся на эмтээсовского! У всех у них такое заведение. В колхозе они эмтээсовские, а в эмтээсе колхозные… Одно слово – промежуточные.

– Ну и промежуточные! – сказала Гапа. – Яка радисть! Оплата им от колхоза, а команда от MТС. Повертись-ка меж директором и председателем!

– Это он-то вертится! Да твоего Михаилу тремя тракторами не повернешь… – Анна вышла, не взглянув на квартирантов.

Курганов, простившись, пошел за ней. Тот подъем, который захватил ее на минуту, схлынул, прежнее подавленное состояние овладело ею, но прежней отчужденности уже не было.

Она вышла на улицу проводить Курганова. Сумерки загустели. Наискось падали густые снежные хлопья на черные бревна изб, на черный платок Анны.

Свинцовый свет гаснущего дня ложился на холмы, на чернь далекого леса.

– Так договорились, Анна? Жить здесь и жизнь налаживать?

– Что ж, – ответила она вяло. Глубже натянула платок на голову и молча следила, как подъехала машина, как садился в нее Курганов. Только тогда, когда он уже из машины протянул ей руку, прощаясь, она не спросила, а печально подумала вслух:

– А может, и ты тоже… из варягов? С водой пришел, с водой и уйдешь…

Вечером Курганов добрался до Ухабина и зашел в райком.

Запах масляной краски, дорожки в коридоре, вечерняя полупустота – все было привычно. Кое-где в тиши и безлюдье отделов еще виднелись склоненные над столами фигуры.

– Аппарат у нас дисциплинированный! – в первые же дни работы сказал Курганову второй секретарь Вострухов. Он любил слово «аппарат» и то и дело говорил: «у нас в аппарате», «мобилизовать аппарат», «дать задание аппарату», – и это почему-то раздражало Курганова.

Работники райкома были, как правило, людьми пожилыми и работали в райкоме многие годы. Единственным молодым по возрасту и стажу был Вострухов. Три года назад он работал секретарем соседнего райкома. Сперва его там хвалили, а потом сняли как несправившегося и послали в Ухабино заведовать отделом. За три года он превратился во второго секретаря. Кое-кто настаивал на том, чтобы сделать его первым. Своего невольного соперника Курганова он встретил дружелюбно, О своей работе первым секретарем рассказал коротко и с горечью:

– Мечтал поднять район… И, кажется, даже начинал поднимать! Но знаете, как у нас бывает. Не дотянешь – бьют… Перетянешь – тоже бьют…

Работал он много и горячо. Курганову претило то, что на совещаниях Вострухов часто повторял: «Теперь под руководством Трофима Демидовича», «Трофим Демидович правильно решил вопрос».

«Что он взялся поминать меня? – досадовал Курганов. – Или боится, чтоб не заподозрили в соперничестве, и перебарщивает со страху?»

Проходя мимо его кабинета, Курганов увидел свет и подумал: «И это каждый день… Может, и перебарщивает со страху, но работает не за страх, а за совесть!».

Курганов сидел, углубившись в бумаги, когда в кабинет вошел Вострухов. Небольшой, аккуратный, с выпяченной грудью и маленькой, закинутой назад головой он чем-то напоминал воинственного, напыжившегося воробья.

– Садись, – сказал Курганов. – Давай займемся «папкой нумерованных тревог секретаря райкома».

Вострухов достойно улыбнулся над известной всему райкому папкой.

– О первой нашей тревоге, о слабости ряда колхозных партийных организаций, мы говорим каждый день, А вот о тревоге номер два – МТС, – продолжал Курганов.

– Вы уже знаете?

– Что знаю? Что по заявке ничего нет? – Вострухов? сделал протестующий жест, но Курганов, увлеченный своим, не заметил этого. – Знаю. Нелепость! Мощность тракторного парка возросла вдвое, а урожаи те же. А почему? Представь крестьянина, который держит стадо битюгов, а к ним ни сбруи, ни саней. Наши битюги-тракторища стадом стоят в МТС. А к ним ни саней, ни самосвалов, ни транспортеров, ни погрузчиков. Плугов да борон – и тех нехватка! Механизация без организации. Производство зерна массовое, техника высокой стоимости, а поток не организован. Просишь необходимое – отказ! Придется тебе съездить в область с этой заявкой.

– Что ж! Я съезжу, – согласился Вострухов таким терпеливо-снисходительным тоном, каким нянька соглашается с беспокойным ребенком.

Курганов заметил это и засмеялся.

– Я упрям. Я таки хочу подключить тебя. Вот номер три. Гляди. Сделали мне анализ расхода трудодней. Впечатляющая картина! На то, чтоб собранное зерно вывезти, высушить, очистить, идет столько же трудодней, сколько на то, чтоб посеять, вырастить и убрать с поля. Трудодни текут на токах! И зерно утекает на токах. Осени в районе дождливые, а крытых токов мало. Договоримся с лесозаводом, чтоб готовили материал для стандартных токов. Мобилизуем людей, каждой бригаде – крытый ток.

Чем больше увлекался Курганов, тем больше снисходительного сожаления источали глаза Вострухова.

– Смотришь ты на меня, как стреляный воробей на птенца, – сказал Курганов. – Но ведь я с тобой говорю о существенных вещах. И с кем, как не с тобой, мне о них говорить!

Увлечение Курганова охладевало под взглядом Вострухова. Однако он решил сделать еще одну попытку.

– Тревога за номером четыре касается зарослей и залежей и невольного нашего очковтирательства.

Сразу по приезде Курганов настоял на проверке севооборотов, и выяснилось, что залежи, освоенные по сводкам, остались нетронутыми, а исконные пашни уменьшались год от года, захлестнутые лесною петлей. Трактористы зачастую недопахивали одну-две загонки трудной земли у самого леса. Недопаханные окраины пашен быстро прорастали мелкой лесной порослью. На следующий год трактористы отступали еще на ползагонки от поросли – и леса наступали на пашни. Надо было браться за разработку залежей и порослей, а трактористы шли на это неохотно.

– Опять дело на первый взгляд частное, а по существу принципиальное, – говорил Курганов. – В чем суть? В основе оплаты не главные показатели, а второстепенные. Не продукция, не рост производительности, а гектары мягкой пахоты, экономия горючего и другая мелочь. Колхозники уговаривают трактористов пойти на разработку залежей, там, мол, урожаи, больше! А что им урожаи? Им платят прежде всего не за урожаи, а за гектары!

– Это вам Петрушечкин нажаловался? На его слова нельзя полагаться, – вздохнул Вострухов и спросил с такой осторожностью, с какой с тяжелобольным говорят о его болезни: – Трофим Демидович, вы ездили сегодня в МТС и в колхоз «Красный Октябрь»? Как там?

«Кого он жалеет? Меня? Глядит, будто у меня рак или чахотка», – подумал Курганов и бодро ответил:

– В колхозе что надо. Приедешь – уезжать не хочется. А в МТС разброд. Одно хорошо—Петрушечкин раздобыл-таки материалы.

– Трофим Демидович, а вы знаете, каким образом он раздобыл материалы? – раздельно, медленно и все тем же сочувственным тоном спросил Вострухов Курганова.

– Как раздобыл? Поговорил по-партийному с заводскими коммунистами…

– Жаль мне вас приземлять, Трофим Демидович. Жаль отвлекать от высоких ваших материй. Но придется. Беда случилась. Украл он материалы!..

– В каком смысле украл? – Курганов вспомнил измученное лидо, по-детски доверчивые глаза Петрушечкина.

– К сожалению, в самом прямом смысле! Сейчас сообщили по телефону из области…

«Или я дурень, или земля вверх дном? – думал Курганов. – Тот, кого считал своей опорой в МТС? Или… или мне действительно только писать диссертации?»

– Что сообщили? Как сообщили?

– Из охраны завода. Погрузили через забор в машину с помощью одного из мастеров. Грузил ночью через забор воровским образом.

«Секретарь партийной организации ворует через забор баббит и олово!..»

– И еще одна неприятность, к сожалению! Насчет колхоза «Крепость социализма». Мне уже давно сигнализировали о разных подозрительных махинациях. Но улик не было.

– Какие улики?! – сорвался Курганов. – Улик нет, пока нет обвиняемого!

«На кого кричу? На кого я кричу? – мысленно спросил он себя. – На себя, на идиота, кричу!» Вострухов с достоинством поднял голову.

– Трофим Демидович, я отвечаю за свои слова. Вы новый человек, а я… Самосуд – великий комбинатор. Осенью в колхозе комбинировал с яровыми и озимыми. В сводках писал о яровых, а сеял озимь. Уличили, предупредили. А сегодня сообщают, что опять очередные комбинации. Теперь с поголовьем. Как только сдали сводку, начали забивать. И сейчас производится забой и продажа скота.

Курганов вспомнил отчаянный визг свиньи, слишком прямой, слишком веселый взгляд Самосуда и отчетливо понял: «Он мне врал. Именно тогда, именно при мне забивали свиней. Смотрел на меня, как на отца родного, и обводил вокруг пальца!»

– Я послал в колхоз районных зоотехников с приказом пересчитать наличное поголовье, – продолжал Вострухов. – Сейчас они мне звонили. Самосуд не пустил их на фермы!

Курганова внезапно охватила непобедимая усталость. Он машинально вертел в руках пресс-папье. «Да, да… визжали свиньи… Свиньи! Кругом свиньи?! А я? Я идиот! И этот Вострухов… Он действительно может смотреть на меня с сожалением. Дураков жалеют! Самосуд тоже… Нет, тот не жалел! Тот врал про семиклассниц и исподтишка насмехался. Я спросил: «Поросится, что ли?» Л он: «Кто ее знает. Может, и поросится!» И прямо в глаза. И девчонки слышали. Девчонки все знали. Эта, Лена, говорит: «Визжит на убойной…» Он шикнул! Сделал из меня дурака? Ну, ну, ну!..»

Он не мог больше говорить и встал.

– Ладно, Игорь Львович. До завтра… С утра… На свежую голову.

Морозный воздух освежил его и вернул способность к юмору.

«Где в Ухабинском районе самый последний идиот? – спрашивал он себя. – Самый последний идиот здесь! Идиоты могут писать диссертации. Идиоты не могут работать секретарями райкома».

Дома он застал разлад. У жены Лиды были заплаканные глаза. Старший сын – с таким же, как у матери, тоненьким и капризным личиком – стоял в углу. Младший сын был заперт в спальне и со страшной силой гудел там в трубу. Теща мелькнула в коридоре с хорошо знакомым Курганову шкодливым выражением и срочно скрылась в спальне.

– Что произошло? – спросил Курганов.

– Что произошло? – дрожащим от слез голосом сказала Лида. – Произошло то, что ты думаешь о ком и о чем угодно, но не о семье! Ты сорвал детей с места, оторвал жену от нормальной жизни!.. Мы все бросили ради тебя!.. А тебе ни до чего нет дела!..

– Давай, Лида, поконкретней! – терпеливо сказал Курганов. – Общих руководящих указаний мне достаточно шлют из области…

– Тебе шутки!.. А я… А дети…

– Папа приехал! – закричал сын, кинулся к отцу и обнял его колени. – Папа, папа! – торопливо и восторженно сообщал он. – Бабушка приходит домой и думает, отчего это я так тихо сижу? А я, оказывается, – с особой отчетливостью сын произнес это новое для него слово, – я, оказывается, ломаю динамик у радио!

Сын, видимо, повторял бабушкин рассказ и гордился необычным поведением. Курганов расхохотался. Теша, обрадованная поддержкой Курганова, вплыла в комнату и тоже заколыхалась от смеха!

– Смеетесь! – с негодованием сказала Лида. – Маму я еще могу извинить! Она старая женщина! Она не понимает, что губит ребенка! Но ты! Воспитатель масс!..

Она повернулась и быстро пошла в угловую. Угловая комната по обоюдной договоренности была «полем боя», Кургановы уходили ссориться в угловую, так как ссоры в других комнатах были слышны в смежной квартире. председателя райисполкома.

– Ну, ну, – сказал Курганов сыну. – Значит, ты, «оказывается», ломаешь динамик… Ну, пойдем, пойдем… покажи… – Он посмотрел на испорченный радиоприемник. – Сломать ты сумел. А теперь сумей-ка починить! Ломать умеешь, а чинить не умеешь? Но, брат, так только дурачки делают. А ты у нас умный! Сумел сломать, сумеешь починить!

Озадаченный сын смотрел на приемник.

– Садись-ка чини! – Весело сказал Курганов. – Пока не починишь, до тех пор не выйдешь из комнаты. Так, брат, в этой жизни полагается! Мама! – обратился он к теше. – Пойдемте отсюда! Здесь Слава будет сидеть и чинить динамик. Не надо мешать, он очень занят!

Он увел тещу, запер ошеломленного сына один на один с динамиком и пошел в угловую ссориться с женой. Жена сидела на детском стульчике и смотрела в одну точку.

– Ты смеешься! – сказала она шипящим шепотом, чтоб не слышали мать и дети. – Мама губит детей, а ты смеешься! В городе была тетя Таня, была Анна Львовна, и мамино влияние не было таким пагубным. А здесь они целый день с ней. Целый день!

– Детей надо пока послать в детский сад!

– В такой детский сад! О! Ты думаешь, о чем ты говоришь? Дети гибнут… Меня… – Губы у Лиды задрожали. – Меня здесь оскорбляют из-за какой-то кошки!

– Из-за какой кошки?

– Из-за серой! Из-за обыкновенной! Ты говорил, что я смогу здесь заканчивать эксперименты. А здесь нет не только лаборатории, здесь нет самых обыкновенных кошек! На ком мне экспериментировать?!

– Вот еще проблема! – засмеялся Курганов. – Слава богу, кошачье поголовье в районном масштабе и не нормируется и не планируется. Режь – не хочу!

– Ты опять смеешься! – трагически прошипела Лида. – Ты только и умеешь смеяться! Моя научная работа… вся моя судьба… и все мое будущее… А ты…

– Лидочка, я клянусь тебе, кошек здесь сколько угодно!

– Но пойми ты – это же хозяйские кошки! И они все здесь знают и друг друга, и всех своих кошек, и всех своих мышей, и бог знает что! Мне принесли мальчишки кошку. Я сделала ей фистулу. Так трудно было в этих условиях!.. Ни инструментов, ничего! Наконец начала эксперименты! И вдруг является эта старуха. Кричит, оскорбляет! Хватает прямо со станка кошку с фистулой! Ты опять смеешься. Ну конечно, тебе смешно! Тебе все только смешно!

– Лидуша! – сказал Курганов. – Ты успокойся. А я пока пойду помоюсь. После этого мы серьезно займемся кошачьими проблемами. Ты понимаешь, работу с этим поголовьем я, как секретарь райкома, еще не освоил.

Он вымылся и попросил:

– Дай мне чистую сорочку,

– Вот тебе твои сорочки! – Лида бросила ему сверток в нарядной целлюлозной бумаге.

Недавно Курганов ездил в город, и Лида просила его купить белье. В одном из магазинов он увидел целлюлозные пакеты с нарядными, дорогими рубашками в кружевах и бантиках. Он простоял час в очереди, ухнул уйму денег и купил на радостях сразу полдюжины пакетов. Вернувшись он торжественно вручил их жене. Когда счастливая Лида развернула нарядные рубашки, они оказались детскими. Лида трясла рубашонки-коротышки и спрашивала:

– Куда я их теперь дену, несчастный ты человек! Ну, куда?

– Лида! Я буду носить их вместо майки… – мужественно пообещал Курганов.

Теперь в сердитую минуту жена вспомнила о злополучных сорочках. Курганов знал, как трудно Лиде, коренной горожанке, увлеченной своими экспериментами, применяться к непривычной обстановке. Ему хотелось как-то развеселить жену. Он покорно натянул на себя распашонку и посмотрел в зеркало. Из зеркала, нагнув голову, с тоской смотрел на него невысокий, большеголовый и большелобый человек, одетый в розовую рубашку о кружевами и бантиками. Белая щетина волос лезла сквозь кружево.

– Знаешь, Лида, – сказал он, – кружева – это ничего. Вентилирует. На совещаниях даже полезно… Но куда приспособить бантики?

Лида посмотрела на мужа, и ей стало смешно.

– Ты невозможен, – сказала она… Он уже кружил ее по комнате.

– Может, с бантиками я тебе наконец понравлюсь? Ну, говори, нравлюсь? – он опрокинул ее на диван. – Нравлюсь? Говори!

– Совершенно невозможен! – повторила она, пытаясь вырваться. – Мальчишка! И всегда ты смеешься! Всегда смеешься!

– Э, моя милая! – возразил он. – Если в моем положении не смеяться, так можно повеситься!

Он снова почувствовал прилив неодолимой усталости, Жена поняла это.

– Что ты, Трофим? Что-нибудь случилось?

Она могла повздорить и покапризничать при случае, но в трудные минуты становилась такой, какой была в глубине души, – мягкой и самоотверженной.

– Что случилось? Ты не заболел? – Она положила ладонь на его лоб.

Он поцеловал ладонь, прижал ее к груди.

– Вот так, Лида…

– Тебе плохо, Трофимушка? Что, милый? Что? Трактора? Семена? Корма? Коровы? Свиньи?

– Люди… – отвечал грустно он. – Все остальное я переношу. А вот это меня бьет! Когда обманывают коммунисты… в которых видишь опору…

Она заставила его рассказать, выслушала и попыталась утешить. Потом накормила, уложила на диван, легла рядом с ним, прижала к себе его голову.

– Ты сейчас ни о чем не думай… С устатку все кажется трудным. А о моих делах не заботься. Я все сама устрою… Детский сад здесь ужасен, но почему бы нам не выписать Анну Львовну. Она приедет к нам в тишину, в район, если создать ей условия. Почему бы не завести в нашем районе образцовый детский садик?

– С детьми отрегулируем. – К нему вернулась способность шутить. – А как же проблема кошек?

– Кошки? Знаешь, можно делать заявки на котят! – Ее глаза уже смеялись… За годы замужества она переняла у него манеру шутить. – На котят можно абонироваться! Как на симфонические концерты. Заранее. Понимаешь?! Я возьму на учет всех кошек, которые находятся в интересном положении. – Она засмеялась, но заключила серьезно: – В крайнем случае я переключусь на кроликов. Их можно покупать на ферме.

Он задремал.

В полусне он увидел свой высокий и тихий городской кабинет с паркетным полом, со шкафами, вделанными в стенные ниши, с белыми листами бумаги на зеленом сукне стола. «Диссертация, – подумал он, засыпая. – Как хорошо, как спокойно!.. Как я там все умел! Все понимал… Понесло ж меня, идиота!.. Но, в конце концов, всегда можно вернуться. Один звонок Володе – и меня срочно отзовут на научную работу».

Перед ним выплыло лицо Анны, и совсем рядом прозвучал ее глухой голос: «Может, и ты тоже… из варягов?.. С водой пришел… с водой и уйдешь…».