Текст книги "Битва в пути"
Автор книги: Галина Николаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 49 страниц)
– Сугробин в цехе? – спросил Чубасов.
– Ушел. Мы уж его искали. Про него в «Правде», – ответила она предупредительно. – Валерьян Иванович и Тимофей Тимофеевич здесь.
Чубасов с трудом добрался до кабинета Гурова. И маленькая приемная и кабинет были разделаны накатом «под шелк». Чубасов поморщился: «Зачем? Нигде у нас нет этого. Тут своя иерархия».
На розовом, будуарном фоне серела квадратная голова Гурова. Сухонький и морщинистый Ивушкин сидел рядом, привычно по-женски подперев подбородок, словнэ пригорюнившись.
Чубасов крякнул про себя: «Пригорюнившийся секретарь. Не то… Уж такое не то!»
Опытные, знающие инженеры чаще всего были многосемейными, зарабатывали вдвое больше, чем секретари партбюро, и снижение заработка было для них бедствием. Ивушкина, доброго, старательного, состарившегося на заводе техника, в коллективе любили, секретарем выбрали единодушно, и сам он охотно перешел на партийную работу. И все же, говоря с ним, Чубасов каждый раз внутренне раздражался.
Свежая «Правда» лежала перед Ивушкиным и Гуровым.
«Радости, однако, не заметно, – подумал Чубасов. – Озадачены и обеспокоены. – И тут же подумал: —А я?»
– Давно я у вас не был, – сказал он, садясь. – Понадеялись на вас. Привыкли слышать: передовой цех. И вдруг на тебе! Сорвали недельную программу. В чем дело?
Гуров беззвучно пошевелил губами. Губы были мясистые и тяжелые, и прежде, чем начать говорить, требовалось время «на раскачку». Говорил Гуров медленно и громко, но сипло, заглатывая, утяжеляя буквы, так что вместо «и» иногда слышалось «ы», вместо «н» звучало «л».
– Ли то на собрания ходить, ли то работать, – раскачался он, и Чубасов не сразу понял, что «ли то» означает «не то». – Поскольку мы снабжаемся, значит, плановыми материалами, отвечают, значит, лимита ли положено.
«Косноязычная речь, косноязычная мысль, – отметил Чубасов. – Однако Гуров много лет работал мастером передового участка». Взгляд маленьких глаз был быстр и зорок.
– Лимит на материалы был и раньше, – возразил Чубасов. – Однако цех шел образцовым. На всю страну хвалят ваших передовиков. Читали? Сколько в цехе фрез и головок Сугробина?
– Так одна же…
– Почему одна? – И Гуров и Ивушкин молчали. – Не понимаю, почему одна. Хорошая фреза или плохая? – в упор обратился Чубасов к Ивушкину.
– Что она отрицательная – сказать не могу, – вздохнул Ивушкин. – А сказать, что положительная, так надо ж отвечать! Я же не специалист по резанию.
– Но вы секретарь партбюро.
– Я возил Сугробина к директору политехнического института. Он не отреагировал. Он же лучше знает! Я ж не специалист.
– Ни один партийный руководитель не может быть специалистом по всем вопросам, но разбираться по-партийному обязан, – резко сказал Чубасов и строго нахмурился. Он узнал себя: «Я не специалист». Как часто сам он внутренне прятался за эти три слова!
– Скажите мне одно, – продолжал он уже мягче, – ценное или нет предложение дал Сугробин?
– Кроме ж предложения, надо применять еще соображение, ум ы так далее, – ответил Гуров, произнося вместо «и» «ы». – Надо под ту головку делать переоборудование. Что будет прямой расход, я выжу, а что будет польза, я еще не выжу. У нас вознесли: «Сугробин, Сугробин!» А Сугробин норму не выполняет!
– Как же так? – Чубасов двинул портфелем. – Мы же воспитываем на Сугробине! Корреспондент «Правды» идет к нашему лучшему передовику и пишет о его достижениях, а лучший передовик даже нормы не выполняет!
Ивушкин сокрушенно вздохнул.
– В коллективе говорят: «Мы его подняли, а он в дальнейшем пошел по неверному пути». Он от производства оторвался. То ходит на совещания, то изобретает..
Гуров зашевелил губами:
– Начнешь ему говорить, а он тебя же обрежет. Я член обкома комсомола, член комитета ВЛКСМ, член облпрофсовета! Член и член! Член и член!
– В коллективе говорят, что Сугробин за многое берется, а ничего не доводит, – осторожно подтвердил Ивушкин.
– В коллективе говорят? – опять в чем-то узнавая свои слабости и с трудом сдерживая раздражение, спросил Чубасов. – Ну, а ваше, ваше личное мнение?
– Мoe личное мнение? – Ивушкин задумался. – То фреза, то головка, то центрифуга, то кокиль. И ведь ничего нету! Я не специалист. Однако на опыте жизни можно убедиться: головку и фрезу Сугробина рабочие не внедряют. В рейдовой бригаде он тоже сперва взялся, а теперь остыл.
– Красота и лицевая сторона новатора – быть первым помощником начальника цеха, – сказал Гуров. Энергия раздражения помогла ему благополучно выбраться из периода раскачки, и речь его теперь лилась гладко. – А чтo мы слышим от Сугробина? Мы слышим: «Я член и член!»
Каковы бы ни были Ивушкин и Гуров, но слова их основывались на фактах. Сугробин действительно не выподнял нормы, действительно брался за многое, не доводя до конца, и действительно не получила признания на заводе его прославленная фреза.
Чубасов, забывшись, стучал карандашом по газетному листу. «Кто же он? Его называют любимцем Вальгана, Один из тех, кого вознесли не по заслугам, напоказ и ради показа?»
– Как же?.. – сказал он с тем подчеркнутым медлительным спокойствием, которое появлялось у него в минуты волнения. – Вы говорите, что Сугробин не выполняет норму, ведет себя антиобщественно и новаторство его не имеет значения. Если так, значит газета напечатала липу по нашей вине и мы обязаны немедленно писать опровержение и объяснение. Если газета напечатала истину, то позор нам, руководителям, которые не продвигают хорошего дела. Тут нет третьего решения. Или мы должны писать опровержение, или должны сознаться в позорном консерватизме! – Он прошелся по кабинету, чтобы успокоиться.
«Не ясно, не ясно, – думал он. – Лицо и судьба Сугробина… Из таких лиц и судеб складывается лицо и судьба завода».
Гуров взглянул на часы.
– Консырватизм, консырватизм… Сыдишь каждый день до ночи, а слышишь одно: «Консырватизм». Надо разобраться по существу.
– По существу! – не выдержав, оборвал Чубасов. – По существу надо снимать одно из двух: либо портрет Сугробина в аллее почета, либо нас с вами!
– А вы поговорите с рабочими, – возразил Гуров. – Каждый скажет, что он вознесся, нормы не выполняет. Цехом не интересуется.
В дверь постучали, и вошел Сугробин. В фетровой шляпе, в макинтоше с иголочки, самоуверенный, улыбающийся, он поздоровался небрежным кивком и свободно, как у себя дома, сел в кресло.
Гуров подал Сереже «Правду».
Видишь? О тебе в «Правде» написано! А ты нормы не выполняешь!
Сережа, не переставая улыбаться, объяснил Чубасову:
– Был пленум обкома комсомола. Потом послали по заводам для передачи опыта.
– И в рабочее время отвлекался, – сказал Гуров.
– Было дело… Тут у меня одна идея… Насчет кокиля.
– Постой… – сказал Чубасов. – У тебя же была идея о центрифуге? И о шестерне…
– Меня эти идеи, ну, просто одолевают, – засмеялся Сережа.
– Так надо ж до конца доводить! А как фреза? Сережа помрачнел, потом вскинул голову.
– За свою фрезу я говорить ничего не буду. Ну вот есть ценная фреза, это да! Фреза Савича и Карасева с Кировского завода. Мне сам Савич подарил одну. А ведь нам в цехе часто нужны такие фрезы. Ну, моя плоха, а почему Савича не внедряете? – обратился Сережа к Гурову. – Косность ваша.
– Ты постой, – нахмурился Чубасов. – Люди постарше тебя.
– Ну, положим, у нас, у начальников, и косность, – сказал Гуров, – начальникам по всем книгам положено быть косными! Но рабочий на хорошее тянется. Была б фреза ценная, рабочие б требовали. Не все же скептики, есть и трезвые головы!
– Внедрять надо! – сказал Сугробин. – Была б моя воля, я б внедрял и внедрял. Подумал, бы по каждой детали, по каждому участку, что можно сделать. Ух, сколько тут еще! А у нас нормы по шаблону увеличивают, а о производительности не заботятся. Вот сейчас обрабатывал я деталь, за которую три года назад платили в два раза дороже. А что вы мне дали, чтобы повысить производительность? – вызывающе обратился Сугробин к Гурову.
– Инструмента у тебя больше.
– Так это ж я сам сделал. А вы?
– У тебя возросла квалификация.
– Так это ж опять я сам ее возрос! А вы?
– Вот! – обернулся Гуров к Чубасову. – «Я» и «вы»! Неправильно понимает свое положение передовика. Говорит, много можно внедрить, а сам и одной фрезы не довел до дела.
– Да, это верно, фреза не на всех операциях хороша—согласился Сережа. – Резцы у меня нежные. Я ее, фрезу, дорабатываю и вот-вот доработаю.
Самоуверенностью и легкомыслием веяло от слов, от голоса, от позы.
– Есть у тебя заключение лаборатории резания? – спросил Чубасов.
– В шкафу. Сейчас принесу.
Сережа быстро пошел к двери, полы макинтоша развевались, и сдвинутая на затылок шляпа держалась чудом. Гуров блеснул вслед острыми глазками и сказал сиплым басом:
– Ходит птычка весело…
Чубасов, невольно улыбнувшись, припомнил старые стишки:
Ходит птичка весело
По тропинке бедствий…
– Шума много! – продолжал Гуров. – У нас лучше есть рабочие, только делают и молчат. Вот хоть его же, сугробинский дружок, Луков. – Гуров указал на полуоткрытую дверь приемной.
В приемной сидел Кондрат. Гуров окликнул его:
– Костя, ты ко мне?
– Не. Я Сугроба дожидаюсь.
– А ты войди. Садись,
Кондрат вошел, снял шляпу и неловко сел на край дивана.
– Вот ты нам и скажи: как обстоит в цехе с рационализацией? Есть интерес? – опросил Ивушкин.
Луков огляделся, пытаясь понять, чего от него хотят, и проговорил:
– Если рабочий что придумает, ему деньги дают, и смысл есть.
– А ты давал предложения? – Маленькие глазки Гурова смотрели любовно. Сильная фигура Лукова, его немногословная речь, его добродушно смущенное лицо были Гурову по душе. – Изомнешь! – Он вынул из рук Лукова шляпу, положил на стол.
Чубасов подумал: «А тот даже не снял!»
– Я в том году давал два предложения, – неторопливо ответил Луков Гурову.
– Помогали тебе или тормозили?
– Зачем тормозить? Ничего меня не тормозило.
– А в этом году у тебя были предложения? – спросил Чубасов.
Кондрат подумал.
– Не. В этом году не было. – Голос его звучал подкупающим добродушием. – Так у нас же теперь все усовершенствовано! Больше ж нам нечего применять.
– Так-таки и нечего? – Чубасов подсел на диван к Лукову. – Ну, а что ты скажешь о фрезе и головке Сугробина?
– Фреза ничего. Берет большую нагрузку и вглубь и вширь. И головка тоже ничего.
– Почему ж в цехе их не применяют? Интереса нет у рабочих?
– Интерес у рабочих есть, да расчету нету. Если применять, надо станок приспосабливать, хвостовики подрезать, нарезки делать на конусах. Возни много. Он, Сугроб, это любит. А я должен норму перевыполнять. У меня семья – старики, сестренки. Когда ж мне?
– Ну, а если дать одну и ту же деталь тебе и Сугробину, кто скорей отработает: ты или он с его фрезой и головкой? – спросил Чубасов.
– Так, ясное дело, он!
– А есть крайняя необходимость менять головку? – заторопился Гуров.
Кондрат усиленно заморгал. Он, видимо, хотел угодить Гурову, но сбился с толку и растерялся.
– Возня с ней большая, а есть ли крайняя необходимость менять? – настаивал Гуров.
– Не. Крайней необходимости нету.
– Ну, а если бы тебе поставили сугробинскую головку? – спросил Чубасов.
Кондрат заколебался. Желание угодить Гурову явно боролось с желанием ответить правду. Последнее победило.
– Если б поставили, так я бы работал… и другие б работали, – твердо произнес он. – Только не мы ж должны ставить! Над нами ж программа.
Пришел Сережа и принес заключение лаборатории.
Чубасов взял бумаги, чтоб разобраться со специалистами, и прошел в цех. Он говорил о фрезе и головке Сугробина со многими рабочими. Все говорили так же, как Луков.
Если что убедительное, то рабочий пользу понимает и требует.
На обратном пути Чубасов снова проехал под портретом Сугробина. Беспечное юношеское лицо было ярко освещено цветной цепью огней.
Дерзкий тон Сугробина, его самоуверенность и, главное, легкость, с которой он прыгал от фрезы к центрифуге и к кокилю, не нравились Чубасову. «Несерьезно все это. Несерьезно. Голова у парня закружена. Некрепкая голова».
Вечером домой Чубасову позвонил Рославлев. Пого– ворив о делах, Чубасов спросил:
– Ты в модельном работал. Скажи мне по чести, что такое Сугробин?
– По чести? По чести, если весь модельный цех обменный фонд Вальгана, если принять других за обменные гривенники, то Сугробин—директорский обменный рубль. Когда надо срочно, аккордно сделать выгодную для завода работу, Сугробин сделает всех лучше и всех быстрее.
– Обменный рубль Вальгана? Ну, хорошо. А без директора, сам по себе, что такое Сугробин?
– Даровитый парень. Конечно, может, попортили, давно его не видел.
Чубасов верил суждениям Рославлева, и все же ясности не было. Мало ли даровитых начинающих пошумят и сходят на нет! Как сложится судьба юноши, который победоносно глядит с портрета, открывающего заводскую аллею почета? В памяти прозвучал сиплый голос Гурова: «…ходыт птычка весело…»
Жена и сын с дочерью сидели в детской на ковре и с увлечением мастерили первомайские подарки для детского сада.
«Что сказала бы о нем Люба?»—подумал Чубасов. Люба, на его взгляд, была удивительная женщина с необычайными взглядами. Она работала в школе с самыми Младшими и искренне считала, что женщины должны быть заняты детьми и работать с детьми—нянями, воспитательницами, учительницами, детскими врачами. Женщин, занятых не связанной с детьми работой, она считала несчастными. В маленькой, худенькой Любе была такая сила материнства, которая подчиняла всех. С молодыми и старыми, с мужчинами и женщинами, с рабочими и учеными она равно обращалась заботливо и повелительно, как с ребятами первоклассниками. И, к удивлению Чубасова, все, начиная с него самого, одинаково слушались и любили ее.
Через час все в доме утихло. Чубасов прочел в постели газету, прислонился головой к худенькому плечу жены и впервые за день почувствовал ту полноту счастья и отдыха, которую знал лишь в детстве близ матери.
– Любушка, – сказал он, – ты знаешь в лицо Сугробина?
– А как же! Я сегодня его видела в парке…
– Какой он?
У жены был свой метод определять людей. Для того чтоб понять сущность человека, она должна была зажмуриться и представить себе, каким он был в раннем детстве. Способ был странный, но дважды именно этим способом Люба поняла и определила людей точнее, чем сам Чубасов после многомесячного изучения, С тех пор Чубасов проникся уважением к Любиному методу и к ее проницательности, которую объяснил силой Любиного материнского инстинкта.
– Какой он, по-твоему? – настойчиво повторил он. – Сейчас… – Люба плотно зажмурила глаза. Чубасов молчал, зная, что в такие минуты в Любином уме происходит таинство преображения. Солидные люди, ожирелые, бородатые, морщинистые, в эти минуты теряли бороды, морщины, животы и представали перед Любой в своем первозданном естестве.
– Поняла… – засмеялась Люба. – Он же голышок! – Как голышок?
– Ну, совсем еще маленький. Ясельный! Такой очень здоровенький голышок! Лежит в постели, улыбается во весь рот и за все хватается – за палец, за пуговицу, за игрушку. Но я должна тебе сказать, если ребенок голышком такой деловой, он и в школе будет как дрожжина в тесте.
«Голышок», – улыбнулся Чубасоз, представляя себе самоуверенного юношу в фетровой шляпе.
А «голышок» в это время шел заводским двором. Нежданно попав вечером на завод, он задержался в цветной литейной. В открытом котле плавился алюминий, похожий на жидкое серебро, подсвеченное изнутри красным. Мысль о переводе моделей на кокильное литье все сильнее овладевала Сережей. Он не торопился домой. На заводе, где он вырос, где аллея почета открывалась его портретом, он чувствовал себя дома так же, как у себя в квартире.
У него было такое ощущение, что в «гостях» на заводе могли быть Валыан и Чубасов, Луков и Иващенко, но он, Сережа, всегда есть и будет на заводе – у себя дома.
С беспечной самоуверенностью юности он не задумывался над этим ощущением, а наслаждался им, проходя под своим портретом меж кустами, остро пахнущими корой, почками, весной.
ГЛАВА 10. «ЗНАЧИТ, ЭТО БЫВАЕТ»
В промытых стеклах цехов отражалась голубизна и дробилось утреннее солнце. Земля под ногами была влажной. Почки на деревьях аллеи почета набухли.
Бахирев смотрел на них со страхом: раскроются почки, зазеленеют деревья, вернется Вальган… До его возвращения надо перестроить работу моторного, инструментального, а главное, чугунолитейного цехов. Вот она, чугунка… Чад, разноголосый грохот, плавный полет крана… Бахирев пошел навстречу крану, и сверху раздался предупреждающий, отрывистый звук колокола: дон!.. дон!..
«Дайте дорогу! Дайте дорогу!..»– перевел Бахирев на человеческий язык. Он взглянул на часы и отметил: «Девять ноль пять. В девять я хотел быть в земледельцем. – И он заторопился и тут же с досадой подумал: – Чего спешишь, дурень? Ведь сам себе назначил срок! – И тотчас возразил себе: – Не выполнять чужие решения еще возможно! Но своих не выполнять, значит и человеком не быть…»
Рославлев однажды шутя сказал ему: «Машине потребно работать согласно проектной мощности». И Бахирев подумал, что когда машину пускают на полную мощность, она должна быть счастлива своим особым, машинным счастьем. На полных оборотах лучше прирабатываются детали, сглаживаются шероховатости, мотор идет плавно, без дрожи и тряски. Сейчас он переживал состояние, подобное этому машинному счастью. Число оборотов нарастало, подключались резервные мощности, движение становилось быстрее и ровнее. И все отчетливее понимал он, что и быстрота и равномерность движения и это его новое счастье целиком зависят от людей.
Теперь стал ценен и интересен каждый заводской человек, от начальников цехов и отделов до подсобных рабочих. Он узнавал людей, а люди постепенно узнавали его.
У Бахирева появилось новое прозвище, данное по его любимой присказке: «Как часы».
Известны стали его привычки и его чудачества.
Все уже знали, что утром, с половины девятого до девяти, главный инженер запирается в своем кабинете, не отвечает на звонки, никого не впускает.
– Что у тебя за священнодействие по утрам? – раздраженно спросил Чубасов. – Звонил, звонил… Какому аллаху молишься?
– Молюсь господу плану. Если с утра, на свежую голову, не скорректировать того, что с вечера намечено, – занесет текучкой. Знаешь, говорят: «У дурной головы ногам покою нет».
В девять ноль ноль «как часы» появлялся в чугунолитейном, а в десять тридцать – в моторном. Сегодня он опаздывал в земледелку и сердился на себя.
Недавно новый начальник цеха Сагуров сам вместе с работником техснаба съездил на карьер и на железную дорогу. Завоз песка и глины наладился. Вчера поставили дозаторы. Бахирев хотел посмотреть на их работу. Как всегда, в огромных котлах торопливо и мерно ходили бегуны. Грязные с ног до головы женщины стояли в пыли и чаду. Привычных ведер уже не было. Нажимом кнопки подавалось нужное количество песка, глины. Однако состав перемешивался плохо. «Кто тут будет зачинщиком? Которая из этих женщин пойдет впереди?» – думал он.
Теперь в каждом из них виделась ему возможная союзница и соратница. С тем новым интересом к людям, который появился в нем недавно, он вглядывался в серое лицо той беззубой земледельщицы, которая запомнилась ему с первых дней.
– Хотел я к вам в гости идти, да раздумал, – полушутливо сказал он ей. – Кашей угостить не сумеете! По котлу вижу, вся соль в одном месте, крупа комьями!
– Было б для кого кашу варить, так и сварила б, – вяло отвечала женщина.
«Сама как эта глина. И на таких земледелка, основа производства! Но есть же, должен быть в ней живой дух рабочий!» На вид ей было больше пятидесяти. Подглазницы от пыли казались черными и глубокими, как у покойницы.
– Так уж и не для кого кашу варить? – спросил он. Женщина не отвечала. Он помог ей отрегулировать ход бегунов. Лопасти кружились затрудненно, но ритмично, «замешивая» начало производства. Мозг тупел от этого бесконечного, тяжелого и мерного кружения пропеллера, засаженного в болото. Бахирев приказал механику усилить вентиляцию, сам осмотрел вентиляционные трубы, и только тогда женщина ответила ему такими медленными, тяжелыми фразами, будто мысли ее ворочались в вязком ритме бегунов:
– Для кого варивала, те в землю легли. Как они в земле, так и меня все в землю тянет. В земле работаю, в земле и живу.
– Как в земле живете?
– Обыкновенно. В подвале. – Давно работаете на заводе? – Десятый год. – Что же не добивались, чтоб переселили? Многих устроили за это время!
– А чего ее бояться… земли-то? Все в нее уйдем! Всех моих забрала, а меня позабыла… Лежу вот в подвале по ночам да стучу ей в стенку: может, мол, вспомнишь? Сагуров появился в земледельном с запозданием.
– Девять двадцать, – коротко упрекнул его Бахирев.
Молодой инженер был одним из первых бахиревских завоеваний, он смотрел на Бахирева с таким же полным всяческих надежд интересом, с каким Бахирев смотрел на него, и так же был увлечен перестройкой чугунолитейного цеха.
– У тебя тут земледелыцица с десятилетним стажем, – сказал ему Бахирев. – Философия у нее что тебе у шекспировских могильщиков, а мы ей – новую технику. Хотя бы из подвала вывезти человека…
То, что главный инженер лично занимается таким отделением, как земледелка, многим казалось нелепым и неверным.
– Дмитрий Алексеевич, – напрямик спросил Сагуров, я понимаю, почему я торчу здесь часами… Ну, а вы?..
Бахирев шевельнул бровями и ответил с косноязычной краткостью:
– Главное во главе. Попутное попутно. Что такое мышление? Способность отделять существенное от несущественного…
– Непонятно!
– Что непонятного? Надо начать с основ – отработать, как часы, земледелку.
– Но почему вы сами? На меня не надеетесь?
– Вы начинающий начальник самого тяжелого цеха. – Бахирев подвигал торчащей изо рта трубкой, что означало у него улыбку. – Вы цех отрабатываете, а я хочу вас отработать. Хочу приучить к необходимой производству доскональности. Ведь нам вместе работать годы.
«Не собирается уходить, – удивился Сагуров. – Не понимает, что Вальган все равно снимет? Или не хочет сдаваться? Упорен!»
– Вот женщины, какое вам нынче придается значение! – сказал он земледелыцицам. – Сам главный инженер с утра первым делом в земледелку!
– На земле завод стоит. Глупому это невдомек, а умный понимает, – с обычной вялостью отозвалась старая земледелыцица, а соседка улыбнулась Бахиреву:
После обхода цеха Бахирев спросил Сагурова: – Вы обдумали переход на комплектную сдачу деталей?
– Не бывало такого на заводе…
– Будет. Хватит нам считать, сколько у вас блоков, гильз, мостов. Будете сдавать нужное количество комплектов в сутки, и точка. Вне комплекта деталь у цеха принимать не будем.
Сагуров взмолился:
– Для перехода на комплектную сдачу нужен запас деталей, задел. Как думать о заделе, когда цех каждый день с дефицитом? Получится ли?
Обычно уравновешенный, главный вскипел:
– «Выйдет, не выйдет», «будет, не будет». Тоже мне… Гамлет! – Он так выразительно сказал это, что Сагуров почувствовал, что своими длинными тонкими ногами и узким лицом действительно до отвращения похож на Гамлета.
Сагуров пошел к Чубасову. Вопрос о комплектной сдаче обсудили на партбюро цеха. На стендах появились призывы: «Каждый рабочий в течение месяца должен создать свой «НЗ».
Как ни тяжело было с деталями, Бахирев железной рукой отчислял в фонд «НЗ» то, что лучшие рабочие создавали сверх нормы. Это еще усложнило работу и усилило перебои с деталями, идущими на конвейер.
Сагуров отчаивался:
– Не получается же ничего. День ото дня не лучше, а хуже.
– Опять гамлетовщину разводите! – сердился Бахирев. – Переход на комплектную сдачу деталей надо начинать с борьбы за повседневный ритм. Надо вводить жесткий почасовой график.
В цехе повесили доску почасового графика всех отделений. С десяти ноль-ноль и через каждые три часа с точностью автомата главный звонил Сагурову.
– Как выполняете часовой график?
График выполняли плохо, мастера «нажимали» на конец смены. Бахирев заведомо знал это, его методические вопросы бесили Сагурова.
– Никак не выполняем, – сжав зубы, скрипел в трубку начальник цеха.
– Когда начнете выполнять? – не меняя тона, спрашивал Бахирев.
– Когда звонить перестанут! Звонят, звонят целый день!
Сагуров ждал ответного взрыва, но Бахирев молча положил трубку. Он позвонил снова, уже в конце дня.
– Как, выполнили часовой график?
Ни график, ни программа не были выполнены.
Главный опять ничего не сказал Сагурову, но на следующий день сам пришел в цех, дал нагоняй ремонтникам и техснабу, полдня пробыл в формовке, добился того, что цех встал на почасовой график, и ушел, так и не сказав ни слова Сагурову.
На другой день график опять срывался. Около десяти Сагуров с ненавистью и страхом смотрел на телефон.
Ровно в десять прозвучал монотонный вопрос:
– Как выполняете часовой график?
«Под пресс, чертяка, работает! Выжимает и выжимает…» – думал Сагуров.
Он переносил нажим на мастеров. А доска все нагляднее выявляла тех, кто не знал и не любил машину, тех, кто начинал с запозданием, тех, кто задерживался на перекурах.
Теперь уже не существовало «вообще» рабочих, работающих неритмично, и «вообще» неритмичного рабочего дня. Существовали отдельные люди, чаще других нарушавшие график, и отдельные часы наибольшего нарушения графика.
– Вот теперь вам пора вплотную браться за ритмичность, – сказал Бахирев. – Нужны не ваши митинговые речи, а разговор с точно определенными людьми о точно определенных часах.
Но все усилия воли не могли удержать колеблющуюся кривую. Едва взглянув на висевший у входа общецеховой график, каждый видел, что хотя и уменьшились размахи колебаний, но все еще бьет цех та же беспощадная лихорадка.
И снова Сагуров тосковал:
– Не получится!
И снова Бахирев коротко обрывал его:
– Давайте без гамлетов!
Не удавалось соблюдать график, не удавалось и снизить брак. Бахирев вместе с Сагуровым приходили на браковочную площадку, собирали на ней начальников отделений, но и это не помогало.
Бракованные детали возвышались холмом: громоздились друг на друга огромные блоки цилиндров, похожие на чугунные чемоданы, головки цилиндров, подобные крышкам замысловатой формы, муфтообразные гильзы, массивные задние мосты…
Все они были поражены недугами – их рассекали темные трещины; их разъедали раковины разных родов: и газовые округлые, гладкие, такие невинные на вид, и темные земляные; на их закоптелых боках белели пролысины; их поражали кособокость и деформация. В их изъянах, в их беспорядочном смешении, в их небрежном навале было что-то и оскорбительное и тревожное.
На взгляд Бахирева, это скопище было живым свидетелем человеческого бесчестья.
– Что холм могильный нам готовит? – сказал Бахирев, подходя к браковочной площадке.
Несколько инженеров и мастеров уже копались в этой свалке.
Белобрысенький технолог Пуговкин сидел в самой гуще. Личико у него было маленькое, а узкие глазки под сморщенными веками имели странную форму равнобедренных треугольников, обращенных основаниями к переносице и остриями к вискам. Он раскатывал ногами гильзы, извлекал блоки и ворчал:
– И что это ОТК голову морочит? «На гезе,[2]2
Гезе– горячая заварка. Специфический заводской термин.
[Закрыть] на гезе!» А зачем им гезе, зачем им горячая заделка, когда они годны на холодную?
Бахирев напомнил Сагурову:
– В те доисторические времена, когда ты был моторщиком, ты кричал: «Дайте мне блок, а остальное я сам достану!»
– Бывало такое дело, – уныло согласился Сагуров,
– Вот что значит превращаться из ездового в кобылу! Почему опять брак по блоку?
– Не можем добиться причины. В моторном была мне райская жизнь! Бывало, если брак, размеры замерим – и причины и виновники налицо. А тут преступление – вот оно, а в чем вина, где виновник, кто виновник – ищи-свищи!. Тут и земля, тут и стержни, тут и чугуны. Все скрыто от глаз – в вагранках, в опоках, в земле, в сушилках. Мы, литейщики, должны быть еще и Шерлок Холмсами!
– Что ты мне произносишь оправдательные речи! – нахмурился Бахирев. – Говори: что ты думаешь делать?
Сагуров отвел Бахирева в сторону и сказал:
– Уберите вы от меня этого Пуговкина!
– Этого с треугольными глазками?
– Его! Уберите его и дайте мне Карамыш.
– А она сможет?
– Э! – Сагуров зажмурился, как пьяница перед рюмкой, – Это такая женщина! Она что хочет, то и сможет… Я же ее еще по институту знаю.
Бахиреву не понравились зажмуренные глаза и лирический тон.
– Красивая, кажется, – поморщился он. Он не любил красивых девушек: они казались ему куклоподобными. Сагуров не разделял его точки зрения:
– Вот и хорошо, что красивая!
– Плохо! – отрезал Бахирев. – Человек формуется, как деталь. Иная красотка, может, и родилась с умишком, а как пойдут ей смолоду забивать голову ерундой, глядишь, и заформовали дуру! Брак. Хватятся на гезе переделывать, да уже поздно! Заформована и отлита дура дурой. Никакое гезе ее не спасет.
– Карамыш – умница! – с прежним лиризмом упорствовал Сагуров. – Бывают врачи с природным чутьем: придет, посмотрит и определит. И технологи такие бывают. Вот и Карамыш из таких.
– А она пойдет?
– Ставит свои условия. Но уговорим. Труднее будет с Пуговкиным. Он у нас неубиенный. Весь завод знает, что он лодырь, но он до того верткий, что нет законных оснований для увольнения. Два раза снимали – восстановили по суду.
– Это не страшно! Если настаиваешь на Карамыш, – бери.
Через два дня после назначения нового технолога вызвали в кабинет начальника цеха. Карамыш вошла в синем халате и все в тех же маленьких туфлях школьницы – без каблука, с хлястиками на пуговках. Бахирев и Сагуров ждали ее.
Бахирев смотрел на ее яркие глаза, тонкие брови, смугло-розовую тонкую кожу с великой подозрительностью: не стоит ли перед ним одна из тех заформованных и отлитых дур? В уме мелькало то хорошее, что знал о ней. Докладная о кокиле. Выступление на рапорте в защиту Василия Васильевича. Факты все случайные неопределяющие. Простенькие туфли на пуговках – утешительно, но тоже ничего не определяют. На похвалу Сагурова целиком положиться нельзя: человек увлекающийся,
– Так вы согласились перейти в чугунолитейный? Ответ удивил его краткостью, ультимативностью:
– Только на время. Пока не начнется организация кокильного участка.
Он смягчился. Кокиль! Значит, была на заводе еще одна душа, страдающая по кокилю.
– Что вас привлекло?
– Сидишь в отделе. Строчишь бумажки. А здесь каждый процент брака – это тонны металла,
Бахирев продолжал вглядываться. Многое в ней вызывало его недоверие. Слишком свободная, женская и домашняя поза. Слишком спокойный взгляд, словно на все смотрит она откуда-то из недосягаемого далека. Слишком узкая, изнеженная, беспомощная ладонь. «Тысячи тонн металла на такую белоручку… Не потянет!»
– С чего вы начали?
