Текст книги "Битва в пути"
Автор книги: Галина Николаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 49 страниц)
– Господи! – раздался в темноте голос Ольги Семеновны. – Бросят вот такого кутенка в реку, а он весь трепыхается, весь трепыхается! Утонет либо всплывет? Утонет либо всплывет? Лапчонки-то ведь еще махонькие, куда бы им!..
Она подощла, ощупью нашла Дашину голову и погладила ее.
– А ты полно плакать! Ни у кого сразу не получается. Все у тебя будет ладно. Только очень уж ты восприимчива. Гляди, как все жилочки у тебя напружинены! Ты ослабься. Ослабься, ляг на спину. Я тебя потеплей укрою. Слушай меня. Ведь я, поди, три твоих жизни отстукала.
Даша легла на спину и расслабила мышцы.
– Не с чего тебе отчаиваться! – заговорила Веруша, обрадованная поддержкой Ольги Семеновны. – Сама же говоришь, лента – тонкий ажурный стержень. Помнишь, как брак шел, тоже думала, не одолеешь. А как одолела! И «молния» про тебя была. И как все тебя полюбили!
И Василий Васильевич, и девчата тоже, и Сережа подвез на машине!
Слезы снова покатились из Дашиных глаз.
– Только и было тогда моей радости! Василий Васильевич, Сережа, товарищ Бахирев. Ох, Веруня!
– Перетрудила ты себя, – сказала Ольга Семеновна. – Тебе бы еше у мамина подола прятаться, а ты мать собой хочешь укрыть… Одна… место новое… Долго ли так и сорвать сердце? Все ладно будет. Поспи.
Даша успокоилась, полежала тихо, потом снова заговорила:
– Как оторваться? Другие говорят – грязь, шум, копоть! А для меня нет лучшего места! И девчата, и Василий Васильевич, и штаб бригады! Как от всего этого оторваться?
– Да никто же тебя и не гонит! – сказала Веруня. – Отоспись, а вечером пойди опять, постой возле Людки Игоревой. И какой она такой секрет знает, что гонит двести процентов?
– Она людей не обучает, только славу пускает, – сказала Ольга Семеновна. – Ей выгодно, что одна такая.
Даша заснула. Проснулась измученная, но решительная. «В последний раз попытаюсь. Неделю проработаю, не научусь – домой поеду, – посмотрела на часы – Людке Игоревой как раз смену заступать… Пойду глядеть».
Игорева, тоненькая, строгая, до начала смены ходила по цеху: проверила пески, увидела, что кран испорчен, пошла к мастеру требовать, чтобы исправили кран. Проверила температуру печи, сходила за арматурой. Она держалась гордо и на Дашины слова только бровями повела:
– Ходи. Учись.
Даша, готовая на любое унижение и посмеяние, тенью следовала за ней: «Глядят на меня – пусть! Смеяться станут – пусть! Мне бы только понять ее секреты! Какой контроль произвела! Не хуже мастера».
Ровно по гудку Игорева взялась за первую ленту. Даша много раз стояла возле нее. Но раньше она училась последовательности движений и приемов. Теперь они были ясны и сходны с Дашиными. Почему же Люда давала вдвое больше!? «Все углядеть! Проникнуть в секрет! – думала Даша. – Если не проникну, мне здесь не жить». Игорева почти не смотрела на руки. Она о чем-то думала, перебрасывалась то с тем, то с другим отдельными словами, а пальцы ее скользили, чуть прикасаясь к арматуре, вкладышам, лопаточке, и сами собой делали все, что надо. Вот она легким движением засыпала состав, и Даша подумала: «Я всем кулаком, а она краем ладошки!» Вот, не глядя, протянула руку к вкладышам, взяла их тремя пальцами, мягко положила на место. И Даша сказала себе: «Я не беру, а хватаю, не кладу, а втискиваю!»
Арматура, казалось, сама, когда надо, прилипает к Людиным пальцам, когда надо, отклеивается, – так легко прикасалась она к проволоке. «А я, дурочка, арматуру держу, как мотыгу», – поругала себя Даша.
Иногда, в ответственные моменты, Игорева прищуривалась, словно глаза мешали рукам. Даша забыла про самое Люду Игореву, загляделась, залюбовалась ее пальцами. «Какие же вы умнята! Вынули, подправили, обдули, опять положили!.. Ах, хорошо! А мои, мои так сумеют?» Она поглядела на свои пальцы – тоненькие, не хуже Людиных. Пошевелила ими, сперва медленно, потом быстрее и вдруг открыла в них незнакомую прежде гибкость и быстроту и поверила в них – сумеют!
В колхозе Даше приходилось делать грубую работу – мотыжить, копать, косить. Старательная, она привыкла вкладывать в каждое движение рук всю свою силу, и теперь привычная старательность губила ее. Когда она поняла это, то спрятала руки под платок и повторила легкие, скользящие движения Люды. Пальцы шевелились все быстрее, они уже шевелились быстрей, чем она могла скомандовать им. И она удивилась своему открытию: «Батюшки! Могут! Смогут еще быстрей, чем у Люды!
В первом часу ночи Вера вернулась из клуба, тихонько, чтобы не будить подругу, открыла дверь в комнату и в страхе замерла на пороге. Посреди комнаты стояла Даша, красная, потная, с плотно зажмуренными глазами. Перед ней на столе возвышался пустой ящик от прикроватной тумбочки. Рядом с ящиком виднелась тарелка с гречневой крупой и лежали головные шпильки. Даша, не раскрывая глаз, брала то гречку, то шпильки, сыпала их в ящик, делала в ящике сумасшедшие, быстрые движения пальцами. При этом она не раскрывала зажмуренных глаз и тихонько смеялась.
«Помешалась! – в ужасе подумала Вера. – Помешалась, горькая, на стержнях!»
– Дашенька!.. – сказала она жалостным полушепотом и подумала: «Господи! Не слышит! Кто их знает, как с ними, психами, разговаривать!» – Дашуня моя родная!
Даша открыла глаза, рассмеялась и бросилась обнимать Веру.
– Дашенька, да что же ты это делала? – все еще опасливо отстранялась от нее Вера.
– Стержни! Стержни училась формовать! Не глядя! Как Игорева! Веруня, ведь я сумею!
Даша усадила подругу и, торопясь, перебивая себя, рассказала ей об открытии сегодняшнего дня.
– Ведь сколько раз глядела, а не понимала. А сегодня решила: не уйду, пока не пойму секрета! Не пойму секрета – значит и не жить здесь. И поняла я ее главный секрет! Она на свои руки доверяется, а я не доверяюсь! Я глазам доверяюсь! Вот выложу модель – и давай глядеть, куда чего класть. А пальчата-умнята сами понимают! Я над ними надзираю, не даю им расшевелиться, а они вон какие! – Она быстро зашевелила пальцами перед Вериными глазами. – Им только дай волю! Ты так можешь?
Веруша тоже подняла руку и пошевелила пальцами. У нее пальцы двигались медленнее.
– Моим твоих не догнать.
– Как я там, в цехе пошевелила под фартуком, так и открылось, что они у меня ужас какие шевелючие! Только я и сама за ними не подозревала! Это у меня оттого, что я мнимая. Мне мнимость моя препятствовала…
Даша посмотрела на свои вновь открытые тоненькие, гибкие, хоть и загрубевшие пальцы, потом таинственно наклонилась к Вере:
– Веруша, я тебе что скажу… Только это секрет!.. Никогда никому!
Вера приложила руки к груди.
– Когда из нашей комнаты что выходило? Все лишь промеж нас!
– Веруша, я теперь каждый день буду дома тренироваться. Чтобы никто не знал. Я знаешь как натренируюсь!
Утром Даша пошла в цех за полчаса до смены. Переоделась в старенькое платьишко, затянула волосы косынкой туго, чтоб ни одна прядка не выпала, подпоясалась передничком, сняла чулки – жарко близ печи, – надела старые легкие тапочки и сразу почувствовала себя легкой, ловкой, как перышко.
Одевшись пошла по цеху. Она не могла и не хотела командовать, как Игорева, но попробовала и состав, и крепитель, добавила в ящик арматуры, проверила подачу воздуха, подумала и притащила ящик, поставила под ноги, чтобы было выше и удобнее. Она и прежде нередко приходила рано, но до гудка стояла зрителем и к станку подходила ученицей, старательной и несмелой. А сегодня сразу подошла хозяйкой. Пока сменщица освобождала место, Даша спрятала руки под передник – они просились к станку, даже озноб, покалывание пошло по кончикам пальцев от нетерпения. Наконец стала у станка и с высоты ящика окинула цех глазами. Женщины переговаривались о том, что в магазине продают постное масло. Учетчица вписывала в часовой график последние цифры прошлой смены. Никто не глядел на Дашу, никто не подозревал, какой у нее важный и решительный день и какие у нее открылись на все способные, шевелючие пальчата. А Даша замерла от предчувствия необычных событий, разместила все как надо, еще раз оглядела и сказала себе: «Ну, начали!»
Передернула плечами и чуть небрежно прищурила глаза, как Люда Игорева. Не старательными усилиями, а легко, играючи набрала состав, не глядя бросила, потом на миг заглянула – легло на место! Получилось! Взяла арматуру и прищурилась уже не из подражания Люде, а чтоб глаза не мешали пальцам. Вставила, опять взглянула мгновенным взглядом – опять правильно. Тогда она осмелела. Пальцы работали, как летали. Несколько раз она сбилась. Оба раза пришлось перекладывать арматуру. Но все это ничего не значило перед тем чувством освобождения, которое охватило ее, как только она доверилась пальцам, перед той радостью, которую сегодня доставила ей работа. «Вот она, я-то, – думала она. – А я и сама не знала!»
Первые часы она шла в графике и только перед самым перерывом сбилась, недоделала двух лент: устала.
Василий Васильевич первый заметил ее успехи.
Взглянул на доску, потом подошел к Даше, постоял, поглядел, удивился:
– Ну, ну, ну!
В перерыв в столовую, запыхавшись, прибежала Веруша, обняла подругу за шею.
– Ну как, Даша, как?
Даша засмеялась и заговорила быстро и тихо, чтоб рядом не поняли:
– Началось! Словно сама себе руки расковала! Как пришла, стою, дожидаюсь, держу руки под фартуком, и они так и просятся, так и просятся! Доверилась я им! И чуткость какая-то начала в них появляться!
– Я тебе всегда говорила, а ты плакала!
– Я сейчас сама на себя удивляюсь! От старательности беру, бывало, вкладыш, словно в нем пуд веса. А ведь он как перышко!.. Притронься пальцем – сам держится.
– Норму сделаешь?
– Не знаю. Еще, конечно, будут неприятности. Еще и в арматуре стала сбиваться от быстроты. А то летают они, смело летают, да вдруг испугаюсь я за них, и опять они отяжелеют, как раньше бывало. Но главное – я теперь дорогу знаю. А то топчусь на месте, дороги не вижу. Я еще натренируюсь!.. Только ты про это никому!..
– Я да ты! Я да ты! Вдвоем будем знать. Да еще тете Оле скажем. Когда из нашей комнаты что выходило?
В перерыв они не успели наговориться. Даша уже шла к станку, а Веруша все семенила рядом.
После, перерыва дело пошло хуже. Даша часто путалась, выбивалась из графика и сделала одну бракованную ленту. И все же в этот день она перешагнула недоступный рубеж – добилась еще четырех лент. До нормы осталось уже не десять, а шесть.
ГЛАВА 12. ПОД ДАМОКЛОВЫМ МЕЧОМ
Из Москвы сообщили, что у Вальгана был приступ аппендицита и его оперировали. Бахирев бесстыдно радовался:
«Помереть не помрет, здоров, а пролежит еще недели две – счет в мою пользу».
Он по-прежнему занимался чугунолитейным, моторным и инструментальным цехами, а в других цехах его мало знали и еще меньше им интересовались. Уханову, а от него и другим было известно, что Вальган настаивал в министерстве на переводе Бахирева и только болезнь помешала директору довести дело до конца.
Поэтому вызывало насмешку и даже сожаление то, что «новый» держался властно, действовал решительно, вид имел довольный, временами даже счастливый.
Уханов говорил о нем со снисходительной иронией:
– Наш «калиф на час» не понимает своего положения!
– Не понижать такого положения может только дурак, – возражал Шатров. – По-моему, он не глуп.
– Чем же ты тогда объясняешь всю его линию? Шатров нерешительно покачал готовой и высказал предположение:
– Дурак не дурак, но, может, маньяк?
– Ну, хрен редьки не слаще, – засмеялся Уханов, Бахирев видел насмешку одних и сожаление других и понимал и то и другое.
Он не понимал Чубасова. Чубасов поддерживал начинания Бахирева, но в то же время все чаще упоминал Вальгана: «Вот приедет Семен Петрович, как он взглянет?», «Подождем Вальгана с этим вопросом».
Казалось, он один на всем заводе не видел неприязни Вальгана к Бахиреву или не желал брать ее в расчет и не понимал положения Бахирева. Это было тем странней, что сам Бахирев отлично понимал: Вальган не из тех, кто даст одолеть себя какому-нибудь червеобразному отростку! Поправится, прилетит (такие на поездах не ездят!) и вот-вот появится, на радость всему заводу. А через пару дней придет приказ: «Главного инженера т. Бахирева отозвать для использования по специальности в танкостроительной промышленности». Два месяца назад Бахирев был бы счастлив таким решением, но теперь… Ведь любят же, особой любовью трудновоспитуемых детей, любят особой любовью врачи самых тяжелых больных! Почему не может главный инженер полюбить трудный завод?
Но дамоклов меч был занесен над этой любовью.
«Пока есть время для борьбы – поборемся! – подбадривал себя Бахирев, – Есть такой термин, неведомый в тракторостроении, – боеспособность!»
Но как ни бодрился Бахирев, он работал под дамокловым мечом, и это заставляло его спешить, начинать преждевременно и комкать начатое.
Захлебывался чугунолитейный цех с его новым руководством, с разломанной стеной и полом. Долгожданная комплектная подача деталей налаживалась с трудом.
Бахирев требовал расчетно-техническое нормирование: слухи об этом поползли по заводу и волновали рабочих.
Новый начальник моторного цеха Рославлев оказался человеком недоступным для Бахирева. Во имя дела, ценой ломки собственного характера, Бахиреву удалось завоевать многих, от Шатрова и Сагурова до Василия Васильевича и Ольги Семеновны. Только Рославлев по-прежнему мрачно поглядывал на Бахирева из-под ощетиненных бровей и не скрывал своего нежелания с ним разговаривать. Он накрепко запомнил и неудачный рапорт Бахирева, и обиду, нанесенную Василию Васильевичу, и другие ошибки «одиннадцатого главного», и Бахирев, кляня в в душе Рославлева и ломая себя, кротко переносил его резкости и хрипел от старания говорить с ним сладчайшим, просительным голосом. Но Рославлев не поддавался ни на кротость, ни на просящие интонации. Дело он двигал осторожно и на все подстегивания главного инженера небрежно отмахивался:
– Погодите, разберусь…
Бахиреву некогда было «годить». Верный своему пристрастию к цифровой точности, он решил провести в моторном цехе хронометраж. Он знал, однако, что Рославлев не выносит вмешательства во внутрицеховые дела. Как подчинить своей воле и своим планам этого непокорного человека, который независимо и грубовато гудел даже на самого Вальгана? Раздумывая над этой загадкой, Бахирев утром шагал в моторный цех. У входа он обогнал группу рабочих.
– Валета в цех прислали! – говорил один. – Валет теперь пойдет дуги гнуть!
– Валентин Корнеевич – валет не простой, а козырной! – ответил ему другой. – Этот валет тузов бьет!
Рославлев сам понимал, что он «валет козырной». Он едва поздоровался с Бахиревым движением зубных щеток-бровей и продолжал говорить со старым мастером Малютиным.
«Да, это не Сагуров! Отнюдь не Сагуров!» – вздохнул про себя Бахирев и тихонько присел к столу.
– Восемьсот бракованных коленвалов накопили! Чей брак?
– Как его определить? Брак давний! – вздохнул всегда хмельной мастер с вихляющимся телом, с быстрыми, но неверными, как у летучей мыши, движениями.
– Кто у вас групорг? – спрашивал Рославлев.
– Василенку выбирали. Или это в том году был Василенко? Не припомню…
– А кто комсорг?
– Да все они у нас комсорги! Что безусый, то распоряжается! Что безусый, то и комсорг!
– Так кто ж, прах вас возьми, у ват в активистах? – рассвирепел Рославлев. – На кого опираетесь? На стойку вы опираетесь, вон там, на углу, в распивочной… На стойку! Вот на кого!
Когда мастер ушел, Рославлев, не меняя презрительно-враждебного тона и избегая обращаться к Бахиреву, буркнул куда-то в сторону:
– Не моторный цех, а вотчина князя Малютина… Кто ему норму водки не поставит, тому он норму выработки не выставит…
– Пишите рапорт, – кратко сказал Бахирев. – Я дам приказ об увольнении.
– Восстановят. Увольняли уже. Суд восстановил. Однако обещание несколько смягчило Рославлева, и, пользуясь этим, Бахирев заговорил о хронометраже:
– Нам надо спешить. Цифры помогут в два дня выявить всю картину.
Рославлев отрезал:
– Я привык ориентироваться по людям у станков, а не по цифрам на бумаге. Сверхспешки не люблю и нужды в ней не вижу.
«Этого не перегрубишь, – понял Бахирев. – Если бы к я не видел нужды в сверхспешке». Но дамоклов меч висел над ним. Он помолчал, потом покряхтел, потом что было силы дернул себя за вихор и наконец произнес мягким, скрипуче-сладким голосом:
– Я вижу нужду, Валентин Корнеевич.
– Вы и проводите, коли вы видите. – Рославлев как ни в чем не бывало занялся бумагами.
«Ну, зверь!» – подумал Бахирев, но стерпел и это,
– Хорошо. Договорились. Я проведу. Он чувствовал себя оплеванным.
Со следующего утра технолог и активисты-комсомольцы встали на основных линиях с хронометражными бланками в руках.
Данные хронометража получились доказательными, надо было обсудить их с Рославлевым.
«Вызвать его? Еще и не придет на вызов! Пойти самому? Опять оплюет с ног до головы. Черт с ним, пусть плюется, верблюжина, делал бы дело! Пойду завтра с утра, растолкую, как и что получилось! Авось дойдет!».
Но еще вечером Бахирев случайно столкнулся с Рославлевым у Чубасова.
С Чубасовым Рославлев разговаривал без мрачной грубости, знакомой Бахиреву, а уважительно и даже по-дружески шутливо:
– Разрешите доложить, товарищ парторг! Коленвал не подчиняется решениям партии, потому что он беспартийный. Примите коленвал в партию!
– Коммунистов просишь? – понял Чубасов.
– На линии коленвала, у сердца мотора, ни одного коммуниста и комсомольца.
– Придется помочь, – согласился Чубасов.
– Придется. Всю работу линии коленвала надо переорганизовать. Есть у нас тут одна стоящая бумажонка! – Маленькие глазки метнули из-под зубных щеток мгновенный, но дружелюбный взгляд на Бахирева. Огромные ладони неуклюже разгладили бланки бахиревского хронометража. – Вот глядите, – объяснял Рославлев Чубасову. – Первые станки линии коленвала включились в работу на полную мощность сразу, средние раскачались через час, а последние начинают нормально работать через два часа. Последние станки ждут, пока деталь пройдет все предыдущие операции и подойдет к ним. Убедительно? Нам, как и чугунщикам, срочно необходим страховой запасный задел!
Бахирев почувствовал, как губы его сами собой растягиваются в довольную улыбку.
И этот неприступный бастион наконец дрогнул…
В воскресенье Бахирев решил поработать дома, но с утра, садясь за письменный стол, уже тосковал по заводу.
Катя только что отправила детей вместе с жившей у Бахиревых родственницей на детский утренник и теперь одна заканчивала прерванный завтрак. Обычно Бахирев уходил из дому, когда все еще спали, возвращался поздно вечером и давно выключился из течения повседневной домашней жизни. Неубранная столовая, утренняя Катя, в халате, с распущенной по-девичьи косой, сборы домашней работницы на базар – все было внове для него. По контрасту с бурной и деятельной заводской жизнью все здесь представлялось монотонным, нарочито замедленным, как на заторможенной киноленте. Он невольно пожалел Катю: «Мне и дня не обойтись без завода, а она год за годом в четырех стенах».
В нем всегда жило подспудное чувство вины перед женой за то, что целое десятилетие она по необходимости была замкнута в узком семейном кругу. Правда, уже несколько лет назад эта необходимость отпала. Он зарабатывал достаточно для того, чтобы держать домашнюю работницу. С ними постоянно жила одна из двух Катиных теток. Однако это ничего не изменило в жизни Кати. Она собиралась поступить на курсы садоводства, но так и не поступила. Начала заниматься музыкой, но бросила. Месяца два назад при заводе открылись курсы иностранных языков. Бахирев обрадовался:
– Курсы для инженеров и техников, но я попрошу сделать для тебя исключение. Как здорово все складывается! Ты будешь переводить новейшую техническую литературу, овладеешь интересной профессией. Будем вместе работать, ты будешь помогать мне, я – тебе!
Катя сперва увлеклась его затеей, но вскоре стала пропускать занятия и на вопросы мужа отвечала:
– Ах, до курсов ли мне сейчас?. На людей глядеть тяжело!
Теперь отношения Бахирева с заводскими людьми стали налаживаться, и он осторожно спросил:
– Катя, ты так и не ходишь на курсы? Ведь сейчас нет той враждебности, что раньше.
– Ты, кажется, забываешь, что я мать троих детей! – Болезненное раздражение прозвучало в голосе. – Мне же вздохнуть некогда.
«Трое детей, – думал он. – Трудно, конечно! Но как же жены Рославлева и Шатрова и сотня других заводских женщин? И детей растят, и работают, да еще успевают и учиться, и нести общественные нагрузки, и участвовать во всяких самодеятельностях…»
Говорить об этом с женой – значило вызвать новый поток обиды. Он решил в домашней обстановке применить любимый производственный метод – хронометраж. Он положил перед собой часы и, занимаясь, краем глаза следил сквозь раскрытую дверь за Катей.
Она неторопливо мыла ложки и вилки. Каждую вилку она неспешно поворачивала своими большими белыми руками, смотрела на свет, не осталось ли жира между зубцами, и тщательно, как драгоценность, укладывала в буфет. Потом прошла в прихожую и долго протирала там зеркало. Покончив с прихожей, снова вернулась в столовую и принялась носить в кухню грязную посуду – сперва чашки и блюдца, потом тарелки, потом хлебницу, судки с подливой, солонку, масленку…
Шел двенадцатый час Катя все утро топталась, а в квартире даже не было убрано. Бахиреву, привыкшему выжимать все возможное из каждого мгновения, подобная трата «человеко-часов» казалась святотатством. Когда Катя сделала шестой рейс от кухни до столовой, Бахирев не выдержал:
– Теперь я понимаю, почему ты не успеваешь! У тебя же полное отсутствие самой примитивной организации труда! Ты то берешься за столовую, то идешь в прихожую, то снова возвращаешься к столу, и топчешься и топчешься.
Он ринулся внедрять передовые методы в семейные сферы, не замечая разницы между женой и поточной линией. Катины полные, всегда слегка приоткрытые губы задрожали.
– Топчусь! – задыхаясь от обиды, сказала Катя. – Да, я топчусь целые дни! Обвиняй меня в этом! Обвиняй!
Он сбился с тона и попробовал пошутить: – Я не обвиняю. Но ведь ты пренебрегаешь даже таким мощным средством механизации, как поднос!
– При чем тут поднос?
– Вместо того чтобы полчаса ходить из кухни в столовую, можно, быстро, на одном подносе… Но почему ты так смотришь? Я же только хочу понять, почему сотни заводских женщин успевают и детей растить, и работать, и учиться. Даже наша домашняя работница ходит на какие-то курсы шитья…
Он тут же понял, что этого нельзя было говорить.
– Я вижу… тебе уже домработница и та милее меня! – Катины глаза наполнились слезами.
– Да нет же, Катя! Я просто хочу, чтоб ты могла учиться и работать!
– Ты хочешь! – перебила его Катя. – А я не хочу! И не могу! Тебе мало, что я родила тебе троих детей! Я мать! Я должна по-матерински заниматься детьми!
– Но для того чтобы по-матерински заниматься детьми, мать сама должна что-то уметь и что-то знать!
– Что же, по-твоему, если женщина неученая, то она и не мать? А работницы с твоего завода? А колхозницы?!
– Любая хорошая колхозница может научить своих детей множеству умений. Она может научить жизни!
– Значит, я хуже любой колхозницы?!
– Пойми меня, – упорствовал он. – Когда ты была одна с малышами, и кормила, и стряпала, и нянчила, ты могла научить главному в жизни – самоотверженному труду. Ты была святое святых семьи! Но если в семье на троих детей три женщины, занятые только домом, а в квартире до полдня не убрано, пойми – детям уже нечему учиться!
– Ну что тебе надо от меня? – Катя тихо плакала. – Почему ты хочешь, чтобы я непременно носилась по дому с какими-то подносами? А я так радовалась, что выходной и что ты дома…
Неподдельное горе звучало в ее словах. Почему на каждую попытку поговорить о ее ученье она отвечала с болезненной нетерпимостью?
Когда-то в молодые годы Бахирев отдыхал в санатории вместе с милой, кроткой девушкой, у которой была одна особенность – она всегда ходила в темных очках и болезненно раздражалась, если ее просили их снять.
– У нее нет глаза, – по секрету объяснил санаторный врач. – Она носит искусственный глаз и скрывает это.
У той не было глаза. Но чего нет у Кати? Какой изъян ума и сердца скрывает она с болезненной настороженностью? Отсутствие душевной энергии? Внутреннюю пассивность? Когда народ живет в борьбе и напряжении, пассивность натуры превращается в постыдный изъян, который надо скрывать.
Большими, красивыми руками она скатывала в кучу хлебные крошки. Розовые пальцы, сложенные щепоткой, машинальным, тупым движением «склевывали» со скатерти крошку за крошкой, крошку за крошкой… Его раздражало это куриное движение. Он любил Катины руки в молодости. Он помнил пятна ягодного сока на белой коже… Что же случилось?
Катя тихо жаловалась:
– Почему ты все хочешь, чтобы я осязательно куда-то спешила и бегала? Ты сидел, а я возилась и возилась себе, делала домашние дела… и мне было хорошо. А ты вскочил и напустился на меня: зачем я не бегаю бегом с подносами?!
Сделав над собой усилие, он увидел случившееся ее глазами. Действительно, с ее точки зрения он представлялся извергом, который требует от нее невесть чего. «Ей было хорошо, а я налетел на нее…» В чем была его ошибка? Он не понимал главного – не понимал, что ей было хорошо! Он судил по себе и думал, что вот такое томительное топтание в мире, ограниченном спальней, столовой и кухней, – это жертва, на которую человек пойдет лишь во имя большой любви.
Всю жизнь он считал себя в долгу перед Катей за эту принесенную ему жертву. Но, может быть, никакой жертвы и не было? Может быть, это неторопливое топтание за его спиной и есть предел ее желаний? Он торопливо отвел это предположение: «Нет! Это только привычка, многолетняя привычка!
Но тут же он вспомнил Катину юность. Семнадцать лет – тот возраст, когда стремятся строить Комсомольск-на-Амуре, рвутся на целину, мечтают о покорении Волги и Ангары. Сам он в семнадцать лет днем работал, а ночи напролет просиживал над учебниками. Кате не надо было учиться по ночам. Она была единственной дочерью разумного отца. Она могла бы учиться в любом институте, работать в любой области. Но и тогда ее, юную, цветущую, свободную, удовлетворяла работа кассирши и возня с кастрюлями. Склад характера, потребность натуры? Но почему он не видел этого раньше?! – спрашивал он себя. И раньше она так же смотрела и так же двигалась. И раньше была у нее привычка складывать белые пальцы щепоточкой и собирать со скатерти крошки этими мелкими, клюющими, куриными движениями. И раньше она скучала, когда он говорил с ней о главном – о своей работе. Но никогда прежде он не работал с такой страстью, с таким напряжением. Никогда прежде не шел на такой риск, не знал таких опасностей, не рвался к таким перспективам. И никогда прежде так остро не нуждался в товариществе. Он стал другим. А Катя? Она тоже изменилась. В молодости ее сильное, цветущее тело само просило движения. Она не знала физической лености, она с удовольствием мыла, варила, стирала. Потребность энергичной физической деятельности до поры до времени скрывала леность души. Теперь наступило время, когда тело утратило молодой избыток сил и инстинктивную потребность действия. Наступили зрелые годы, когда на смену инстинктам приходит воля, когда энергию тела будит энергия души. И вот… бездумная медлительность, сонный взгляд, что-то мелко-куриное в жестах… «Перестань! – чуть не крикнул он себе полным голосом. – С кем же ты прожил всю жизнь?!»
Он сам испугался своих выводов, устыдился своих мыслей и сам от себя стал торопливо защищать Катю: «Она родила и вырастила троих детей. Роды, страдания, грудница, бессонные ночи… Пусть ум ее не отличается; остротой, зато в нем ни одной мысли о самой себе, только обо мне и о детях! Я же знаю это. Прости, Катя!»
Он спешил бежать от нахлынувших разоблачений, как бегут от нежданной опасности.
А Катя уже смотрела на него с обычной кроткой преданностью.
– Живи, как тебе хочется, Катюша, – сказал он, – хозяйничай быстро или медленно, с подносами или без подносов – как тебе нравится! Я ведь об одном стараюсь – чтоб тебе же было лучше…
Она ободрилась:
– Вот ты все упрекаешь: «Трое женщин в доме». Разве я просила? И зачем мне тетя Маня? Она не помощница. Еще когда у нас живет Нюра…
– Ну, вызывай тетю Нюру! Я ведь не хотел упрекать! Я думал только посоветовать, как сэкономить время… Ты то в столовой, то в прихожей…
– А знаешь, почему я пошла в прихожую! – застенчиво улыбнулась она сквозь слезы. – В зеркало видно было тебя… Я совсем мало тебя вижу. Я долго протирала зеркало в прихожей и все смотрела… Мне виден был твой профиль и что ты делаешь… Мне хорошо было…
Он быстро притянул ее к себе, обезоруженный ее преданностью, такой глубокой и такой пассивной…
Шел весенний ремонт заводоуправления, и директорскую столовую временно перенесли во Дворец культуры, в комнату под буфетной. В первом этаже помещались пионерские комнаты Дворца – частое местопребывание Ани и Рыжика.
В первый же день, ровно в семь, в час бахиревского обеда, дверь приоткрылась, и осторожно заглянули рожицы Ани и Рыжика. Бахирев напоил детей чаем с пирожками из буфета.
– Мы будем каждый день приходить сюда! – заявил Рыжик. – Дома тебя или нету, или ты читаешь.
Утром детей горячо поддержала жена.
После неудачной попытки домашнего хронометража Бахирев старался быть внимательнее к жене; он выписал ей в помощь желанную тетю Нюру, привез в подарок флакон духов и даже выкроил полтора часа, чтобы сходить в кино. Он со страхом вспоминал тот поток разоблачений, который чуть было не подточил все его семейное благополучие. Семья была его глубоким тылом, и он знал; чем напряженнее борьба, тем нужнее надежный тыл.
И Катя, ободренная его вниманием, обрела былое мягкое спокойствие. Они оба дорожили укреплением пошатнувшегося было семейного благополучия. Кате хотелось, чтоб муж как можно чаще бывал с детьми, и она обрадовалась маленькой новой возможности.
– Пусть хоть полчаса в день посидят с отцом! Это так важно для всех нас!
Для детей этот час стал праздником, а для Бахирева – единственным часом дневного отдыха. Рядом, в конце коридора, была угловая полукруглая, со всех сторон застекленная, запертая на замок веранда. Бахирев попросил открыть ее и поставить там стол:
– Хоть полчаса подышать воздухом!
Войдя в первый раз в это стеклянное, повисшее в воздухе гнездо, он на миг забыл все свои тревоги: так просторен и ясен был вид, открывавшийся отсюда.
Солнце слепило и сияло со всех сторон. Прямые, как стрелы, аллеи, с яркой зеленью деревьев, с пестротой весенних клумб, убегали к реке. Вдалеке реку пересекал мост, повисший в голубизне, как тончайшее кружево.
