Текст книги "Битва в пути"
Автор книги: Галина Николаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 49 страниц)
– Подождите немного. И прошу вас снять шляпу, – сказала она и обернулась к Сагурову.
Сережа покраснел, снял шляпу и терпеливо сел у входа. Закончив разговор с Сагуровым, Тина обратилась к Сергею:
– Так что вас интересует в кокиле, товарищ Сугробин? Без шляпы лицо его стало проще и мальчишестве.
– Усадка алюминия меня интересует…
– Усадка алюминия – полтора процента.
– Знаю. Из этого и веду расчет. Да не получаются размеры.
– Какие размеры?
– Размеры модели при отливке в кокиль.
– У кого не получаются? Кто делает отливку модели в кокиль?
– Да я же и делаю!
Тина внимательно взглянула на него. Желтоватые, щенячьи глаза, веснушки на переносье, самонадеянно вздернутый нос, фетровая шляпа в руках. Форсящий мальчик, Вальганов любимец – и такое серьезное, заветное, как литье в кокиль? Непонятно.
– Пойдемте. Посмотрим.
Сережа неохотно пошел за красоткой с холодными глазами: «Пустое дело!.. Надо бы к мужчине». Так же неохотно показал ей своей кокиль и свои первые неудачные отливки.
Тина провела ладонью по артистически сделанному кокилю. Потрогала отливки – одну, другую. Еще не доверяя себе и волнуясь, спросила:
– Это кто? Это вы? Это вы сделали?
– Я с ребятами.
– С кем?
– Наши комсомольцы… И Кондрат и Синенький. Да и многие помогали.
Она стояла неподвижно, скользя ладонями по отливкам, но он видел, как потемнели ее и без того смуглые щеки. Она думала: «Пока мы разрабатывали мероприятия, строчили докладные, исписывали бумагу, он делал своими руками. Этот мальчик, с которым мне даже не хотелось разговаривать!»
Его удивил ее изменившийся, материнский голос, когда она сказала:
– Дорогой мой! Но ведь это же здорово! А что касается усадки, так полтора процента на первосортный алюминий, а у вас идет сработанный. И кокиль, видно, мало прогреваете вначале…
С этого же вечера она стала и его наставницей и его подручной.
Перерасчет усадки металла приблизил следующий кокиль к заданным размерам, но необходимой точности не получалось. Сереже приходилось опытным путем, измеряя одну отливку за другой, постепенно стачивая кокиль, приближаться к дозволенным допускам. Мешал воздух, остающийся в кокиле, и они не знали, как выпустить воздух, не выпуская металла. Однажды Тина пришла к нему радостная:
– Я придумала, Сереженька!
– Воздух? – сразу догадался он.
– Да, воздух! Смотри, вот пробки с пескодувной машины. Они пропускают воздух и не пропускают песок. Смотри! – На ладони у нее лежали золотистые, в ноготь величиной, металлические пробки с тончайшими прорезями. – Поставить такие в крышку кокиля – воздух уйдет, а металла они не выпустят.
Находка была радостью, и Сережа, отложив все, принялся мастерить такие же пробки для кокиля.
Третий день Бахирев не видел Тины. У него уже вошло в привычку, не сговариваясь, встречаться с ней ежедневно в цехах, в дирекции, в заводском дворе. Иногда они вместе ходили по цехам, иногда перебрасывались несколькими фразами. Он ждал этих встреч, радовался им и все же не понимал их значимости для себя, пока они не прекратились. «Случилось что-нибудь? Не хочет меня видеть? Женщина же! Как у них все скользит поверху!»
На третий вечер он не выдержал и спросил Сагурова:
– Куда девалась ваша Карамыш?
– Кажется, у модельщиков. Она там что-то мастерит с Сугробиным.
«Куда я иду? – думал Дмитрий. – Школьник я – бегать за ней?! Ведь знает, что тяжело, что летят противовесы. Женщины не любят неудачников. Забыла, не хочет! Может, и к лучшему».
А ноги сами несли его в модельный цех, – Мастер пожаловался ему на срыв программы, на завал заказами со стороны, на то, что рабочие разбаловались, а такие, как Сугробин, дезорганизуют цех. Ни Сугробина, ни Тины не было. На всякий случай он открыл дверь в кабинет начальника цеха. Они сидели там вдвоем, прижавшись плечом к плечу. Ее темные прямые волосы смешались с его светлыми и волнистыми. Когда они подняли головы, он увидел на их лицах одно и то же разделенное волнение. Один у обоих был блеск глаз, один у обоих был румянец, одна у обоих была молодость.
Бахирев не знал и не думал, что мгновенный взгляд на женщину может причинить физическое страдание. «Радуется! Счастлива! С этим, с мальчиком, с красавчиком! А я? Неудачник, старый, мрачный, женатый. Помешал. Ясно, помешал».
– Виноват! – прохрипел он и хотел уйти.
– Пробки! – На узкой ладони она протянула ему маленькие золотистые пробки. – Подождите! Кокиль… пробки…
Она торопилась что-то объяснить. Смесь и смена радости, любви, тревоги, вины, страдания и сострадания в ее лице и взгляде не успокоили, а ожесточили его. «Засуетилась, смутилась. Виновата? Может, они только что… А… Прочь, прочь, прочь!»
– Какой кокиль? – грубо сказал он и обратился к Сугробину – Жалуются на вас мастера. Передовик, а срываете программу, грубите руководству!
Все было ненавистно в Сугробине: юношеская нежность кожи, изгиб улыбчивых губ и, главное, это общее с ней счастливо-взволнованное выражение. Если бы можно было, как щенка, за шиворот – в ночь, в грязь, в лужу! Он плохо понимал, что сказал ему Сережа, прохрипел невнятно в ответ и вышел.
«Вот и все. – Сила горя и оскорбления поразила его самого. – Неужели я так любил ее? Да… Так. – Даже то, что было в ней некрасиво, – ее прямые, небрежно причесанные волосы, – было желанным… – Но так бросить, так втоптать в грязь мужское чувство! Ради молокососа… Да, молод, весел, красив. А я? Хохлатый бегемот, неудачник!..»
Дела перехватили его по дороге, и он рад был заняться ими, не ехать домой.
В начале двенадцатого он спустился к своей машине и неподалеку от нее увидел Тину. Не подняв головы, он решительно шагнул к машине.
– Товарищ Бахирев! – отчаянным голосом сказала Тина. – Извините. Я должна вас видеть немедленно. Выскочил брак. Необходимо ваше вмешательство.
Укрывшись с ним за колоннами входа, она взяла его за руки и зашептала:
– Дмитрий Алексеевич, дорогой, что, что? Почему вы так смотрели? Что вы подумали?
Он наслаждался ее страданием.
– Ничего я не подумал! В чем дело?
Тогда она топнула ногой по каменной ступени.
– Я жду вас здесь два часа не для того, чтоб вы ушли так! Пойдемте со мной в ваш кабинет, в аллею – куда угодно, где можно разговаривать.
Он поартачился, но пошел за ней, довольный.
В кабинете она усадила его, взглянула на злое, упрямо-склоненное лицо: «Ревнует! Сумасшедший! Глупый! Значит, любит. Значит, сильно!» Она была и счастлива этим проявлением любви, и жалела его, и не могла не смеяться над его нелепыми страданиями. Услышав ее смех, он встал, двинул кресло так, что оно ударилось о стену, и шагнул к двери.
Она опередила его, загородила дверь спиной.
– Не пущу! Вы подумали страшно глупое. Для меня все одинаковы: Сережа, Вальган, уборщица, которая моет коридор. Но вы знаете, что делает этот мальчик?
То, о чем мы думаем, мечтаем, пишем, он, этот мальчик, слов пустых не говоря, делает! И я ему помогаю. Кокиль… Вот пробки. Я сегодня вам звонила и в час, и в три, и в пять часов, и мне уже неловко было звонить. А секретарша сказала, что вы в горкоме.
Он прикинул в уме: «Час, три, пять часов. Действительно, меня не было». Тяжесть сползала с плеч. Он нерешительно улыбнулся. На минуту закрыл глаза. Открыв их, он увидел маленькие золотистые пробки, раскатившиеся по всему столу, и блаженно улыбнулся:
– С пескодувки?
Теперь он мог говорить о кокиле.
Он возвращался домой и думал: «Ко всем моим прочим качествам я еще и ревнивый оказывается! Вот на ожидал! Что бы сейчас было, если б не она? Все рушилось… Дождалась, заставила говорить, вернула к разуму. Да, с характером! И любит! Любит!»
На другой день Бахирев снова пришел в модельный цех. Его поразил шкаф Сережи. Около тысячи фрез стояло в отверстиях полок, как пробирки в штативе. Они были классифицированы, снабжены номерами, и на внутренней стороне дверок висел список – картотека фрез. И все это было сделано руками молодого фрезеровщика из старых, сработанных сверл. Какая любовь к своему мастерству, какое трудолюбие, какой дар!
В этот же вечер Бахирев говорил о Сугробине с Вальганом и Ухановым:
– Сугробин талантлив, настойчив и увлечен идеей кокильного литья. Надо на время освободить его от всех заданий и дать одно задание – обеспечить перевод моделей на кокиль. Надо потеснить подсобные помещения и организовать при модельном свою маленькую литейную.
Вальган слушал с той непроницаемой вежливостью, которая стала обычной в его разговорах с главным инженером. Он не ответил, а обратился к Уханову:
– Что скажет главный технолог?
– Модельный цех в жестоком прорыве. Бахирев перебил:
– Вот я и предлагаю рациональный способ вывести его из прорыва.
– Я против эмпирики в таком важном деле, – продолжал Уханов. – Вопросы кокиля надо ставить организованно. С будущего года через министерство запланируем фонды. Запросим институт специалистов. Ведь и специалисты в специальных институтах не льют в кокиль моделей! А тут мальчик без специальной подготовки. С фрезой у него тоже ничего не вышло.
– Фреза хорошая, – опроверг Бахирев. – К фрезе мы подошли бюрократически. Уханов развел руками.
– Если нас и можно обвинить в бюрократизме, то тут рабочий класс сказал свое веское слово. Рабочие фрезу не приняли.
Бахирев возразил:
– Вспомните. Раньше выбивали траки кувалдой. Мы поставили пресс. Тоже не все сразу приняли поначалу. Это естественно: привыкли к кувалде. Сагурову приходилось прятать кувалды. А теперь? Сломается пресс – ждут, чинят, а кувалды никто и в руки не возьмет.
Вальган поднял яркие глаза.
– Вы хотите сказать, что и рабочий класс заражен бюрократизмом и косностью?
– Сугробин – тоже рабочий класс! Я хочу сказать: рабочий класс тоже надо равнять на лучших, растить и воспитывать.
– Вот именно! – Вальган встал. – Надо воспитывать. Сугробин – виртуоз фрезы. По молодости лет он разбрасывается, хватается за все. Фреза, головка, центрифуга, теперь еще кокиль. А нормы летят, и цех в прорыве. Скоро будем принимать Сугробина в партию. Я сам рекомендовал его. Я сам и поговорю с ним.
– Вопросы кокиля надо решать в принципе! – не отступал Бахирев.
– В принципе я против этой… скоропалительности. Скоропалительность принесла нам достаточно вреда. До сих пор за нее расплачиваемся.
«Противовесы», – сжался Бахирев. В этот же вечер Сережу вызвали к Вальгану. «Дошло до самого директора. Видно, рассказали Тина Борисовна и товарищ Бахирев. Ну, теперь развернемся».
– Все растешь? И красивый же малый стал! – весело встретил его Вальган. – Девчата сохнут? Сознавайся.
– Которые сохнут, а которые и нет, – улыбнулся Сережа.
– Ну, садись, садись. – Усадив Сережу против себя, Вальган спросил – Что такое? Почему голодает мой лучший фрезеровщик? Семьсот рублей в месяц. Это что за заработок? Рассказывай.
Сережа рассказал о кокиле. Директор то ходил по кабинету, то останавливался, поглядывая веселыми, горячими глазами:
– Не выходит, значит, у тебя с кокилем? И с фрезой тоже не совсем получилось? А за центрифугу ты брался? Бросил? А что-то такое мудрил насчет шестерен? Тоже не получилось?
Сережа покраснел. Вальган похлопал его по плечу.
– Смущаться не надо. Дело твое молодое. Я тоже в твои годы за все хватался. Думал: все одолею. Но ведь вот дело-то какое. Идут важные министерские заказы. Я когда брал их, по совести говоря, на тебя рассчитывал. Знаю, что виртуоз фрезы у меня в модельном. Десять раз выручал завод и в одиннадцатый выручит. И что вижу? Едва выполняешь программу! Вон, взгляни в окно! Твой портрет впереди всех. По тебе равняем. Это понимать надо. Я за тебя в партию поручился. Что же это? Себе вредишь, завод подводишь и меня подводишь? Кокиль – дело доброе, но всему свое время. Дай срок, возьмемся и за кокиль организованно! Этого дела, брат, кустарным способом, в одиночку не одолеешь. Так вот, прошу тебя: помогай! Выручай завод!
Сережа уходил, обласканный директором, расхваленный и смятенный. Ясно было одно: надо вплотную браться за министерские заказы. А кокиль?.. Кокиль отодвигается на неопределенное время. «Не брошу, – думал Сережа, – Не отступлюсь! Ведь теперь уж вот-вот… – Он вспомнил свое прозвище. – Ну что ж, пускай «Дон-Кихот – вот-вот». Нельзя мне бросить. Но когда? Ночью? Стало быть, ночью. А учиться? А рейдовая бригада? Скоро прием в партию. Как быть? Все равно кокиль не брошу. Но теперь еще труднее будет. В сто раз труднее! Выдержу? Даша сказала: для такого дела себя не жалко. Не жалеть себя! Ночью – так ночью!..»
ГЛАВА 17. СУД КОЛЛЕКТИВА
В день партийно-хозяйственного актива Бахиреву подали телеграмму из района. Он развернул ее торопливыми, неуклюжими пальцами. «Из района!.. Неужели опять они, противовесы?.. – Он сразу увидел слово «противовесы», и сразу бросилось ему в глаза слово «ранение». Он прикрыл веки. – Вот оно! – С усилием открыл глаза. – Какое ранение? Где?» Стертые буквы не сразу складывались в слова. «Такое же, как ранение», – прочел он, но не мог понять смысла телеграммы. Только при третьем чтении ой понял, что слова «ранение» нет. В телеграмме стояло слово «ранее». Из района сообщали, что опять оборвался противовес и нанес трактору повреждение, «такое же, как ранее описанное». Бахирев чертыхнулся на самого себя, на составителя телеграммы, на телеграф. «Ранения» не было, однако был еще один обрыв противовеса, и опять из последней партии. Противовесы летели с тех пор, как началась возглавленная им торопливая перестройка производства. Все были против этой торопливости, все предупреждали, что она не пройдет даром: Чубасов, Рославлев, Сагуров и многие другие, не говоря о Вальгане. Он предвидел все, кроме летающих противовесов. Он не послушал никого. Он не мог не торопиться. Он предвидел это трудное время, когда разломаны полы и стены, когда чаще прежнего останавливается конвейер, когда проваливается программа, когда падают заработки у рабочих. Он шел на трудности, думая, что они изживутся и пройду г бесследно. Но тракторы, уходя с завода, несли на себе след тяжелых дней: летающие противовесы. «Летят в мою голову, – думал он. – Добивают. Хотя что меня добивать? Уже добит. Партактив подкрепит решение парткома. И точка.».
У входа в ЧЛЦ он встретил Тину. Как всегда, наяву она оказывалась еще красивее, нежнее и спокойнее, чем в его воображении. За распахнутым халатом виднелось нарядное серо-голубое платье. Нитка бирюзы обвивала шею. Он еще не видел ее такой нарядной. Она отошла в тень акации, улыбнулась ему холодноватыми глазами.
– Сегодня в семь тридцать?
– Да. Последнее собрание на тракторном.
– Этого нельзя допустить. Вы знаете, я хочу выступить… Нет, нет, не о вас! О делах ЧЛЦ.
– Защита, замаскированная из жалости. Если вы не хотите совсем сбить меня с нарезки, сидите и молчите.
Она поняла, что ее защита ударит по его мужскому самолюбию. Понимала она и то, что не сможет изменить уже всем ясного решения.
– Хорошо. Буду сидеть и молчать. Но вам я могу напомнить одну пословицу. «Не ошибается тот, кто ничего не делает». Если вы и ошиблись больше некоторых, то лишь потому, что сделали больше многих.
У нее было особое свойство – находить самые нужные и самые ободряющие слова из тысяч человеческих слов. – Если бы не противовесы! Сегодня еще один.
– Дмитрий Алексеевич! – Голос был спокоен, легок, немного ироничен. – Мы еще успеем рвать рубашку на груди и всенародно каяться на площади. Я вижу, вам уж очень этого хочется! А потом… – Она улыбнулась с печальной, но явной насмешкой над ним. – Почему все же вас волнует именно эти несколько противовесов? Ведь вы наворотили дел покрупнее! Срыв программы, падение заработков у сотен рабочих… Ведь противовесы – это лишь точка пересечения многих линий вашего поведения.
– Чему же вы улыбаетесь?! – возмутился он.
– Разве вы не знали, на что шли?
– Знал. Такое запущенное производство не перестроишь безболезненно.
– Так что же теперь? Ведь летящие противовесы – это одна из тех болезней перестройки, которые вы предвидели и на которые шли.
Ни сожаления, ни тревоги на тонком лице. Она говорила с ним как взрослая с ребенком. Не в первый раз он спросил себя: легко ли дается вот такая ироническая безбоязненность? Что должна была пережить эта юная женщина, его избранница, по сравнению с чем его тревоги могут казаться детскими? Она никогда не рассказывала ему о себе.
– Если бы я был уверен, что дело идет о пяти-шести противовесах… Меня тревожит… Но скажите, Тина, как плавится и формируется такое спокойствие, как ваше?
– Нужны природные задатки. Богатая ферромарганцем шихта и высокая температура плавки. Но вы не договорили, что вас тревожит.
Он подумал.
– Овеществленность и опасность ошибок. Относительно всего другого – перестройки моторного, ЧЛЦ, загрузки инструментального – можно спорить: верно – не верно, рискованно – не рискованно… Оборванный противовес бесспорен и опасен.
– Меня удивляет то, что ни одного случая из первых партий.
– Один был. – Он рассказал о первом случае. – Тогда трактористы сами сознались в своей вине. Рекламация была ими снята.
– Попросту она была погашена.
Он не понял ее слов, и она напустилась на него:
– Дмитрий Алексеевич, вы иногда напоминаете ребенка! Это же делается часто и на других заводах. Валь-ган умеет это лучше других. Он многое умеет лучше других! МТС остро нуждается в запасных частях, и директор пользуется этим. Привезли рекламацию. Директор предлагает: случай сомнительный, и чем разбираться в кляузах, давайте полюбовно. Вы снимаете рекламацию, а мы вам и трактор отремонтируем бесплатно и дадим по себестоимости вволю запасных частей. В МТС, конечно, рады такой редкой удаче. Они снимают рекламацию и берут запчасти! Все счастливы и довольны! Вам надо съездить на место.
– Не успею до партактива… Но сейчас и не в этом суть. Хотелось бы, чтобы разговор шел о главном. Сейчас я заглянул в партком. Сидит там Дронов, секретарь горкома по промышленности, читает мою тетрадь. Все исчерчено красным карандашом.
– Это хорошо. Значит, спор пойдет по главным вопросам.
– Вам не противно будет меня видеть избитым?
– Каким угодно, только не испуганным.
Она оглядела его смятый костюм, закоптелое лицо, запыленные ботинки и брезгливо поморщилась.
– Почему вы сегодня так одеты? Пойдите побрейтесь, переоденьтесь. И чтобы была отутюженная сорочка. И вообще вы весь с ног до головы… отутюжьтесь…
Он понял, почему надела она бирюзу, серо-голубое платье. Перед решающим и опасным сражением надевают ордена и чистое белье.
После работы он заехал домой переодеться и, бреясь в напряженной тишине квартиры, избегал смотреть в преданные и испуганные глаза жены. Ему вспомнилась легкая, брезгливая гримаса и слова: «…с ног до головы… отутюжьтесь!»
Собрание партийно-хозяйственного актива всегда было на заводе не только деловым, но и праздничным событием. Вальган любил праздничность и умел создавать ее.
Дворец культуры сиял огнями, цветы украшали трибуны, в фойе звучала музыка, в буфете шла бойкая торговля фруктовыми водами и мороженым. Бахирев был единственной мрачной фигурой среди общего оживления. Ему было трудно ходить по залам Дворца. Никто не приближался к нему, не заговаривал с ним. Срыв программы, лишение премиального фонда, волновавшая завод история с противовесами – все связывалось с его именем. В нем видели виновника и носителя бед.
Где-то мелькала Тина, нежная, веселая. Он уловил ее дружеский и испытующий взгляд, захотел подойти к ней, но не подошел.
Тина видела его, вспоминала, как металась она однажды в этом же платье по этим же залам и коридорам. «Танец смерти вокруг синего пальто!» – усмехнулась она про себя. Как мечтала тогда о едином взгляде, о едином слове, как пыталась убежать от любви, мчась под дождем по темным улицам!
Сейчас она была счастлива наперекор всей вселенной. Она получила больше, чем мечтала: его повседневную тягу к ней, его нежность. С тайным чувством собственности смотрела она на его широкие плечи. Но как он был сейчас одинок и жалок в своем новом, отутюженном костюме, с этими смешными волосами, старательно разглаженными спереди, нелепо торчащими на макушке! Как тяжело кружится он по этим переполненным залам! Тоже «танец смерти»? Она охотно вернула бы себе отчаяние того вечера, только бы увидеть его счастливее! «Подойти к нему? Если б можно было обнять! Если подойду, поймет, что жалею, и ему станет еще хуже. Не показать жалости. Смотреть как ни в чем не бывало».
Тяжеловесно и одиноко кружил Бахирев по залам. В одной из комнат собралась молодежь. В рабочем поселке живучи были деревенские частушки. Девушки обступили ребят и, приплясывая под баян, пели новую, очевидно только что рожденную в тревогах дня, частушку:
Были вы наладчики,
Были вы молодчики,
Стали вы кроватчики,
Стали сковородчики.
Раздался смех, аплодисменты. Витя Синенький с двумя комсомольцами, отбивая чечетку, уже пел на мотив «Я в лесу дрова рубила»:
В Чеелце вагон грузили,
Сковородку позабыли,
Ухзат, сковородку,
Сковородку и ухват…
Бахирев не смог не улыбнуться. Метко! Рабочая молодежь стихийно и лихо высмеивала новое, «кроватно-сковородное» направление тракторного. Какую оценку даст этому направлению официальное решение партийно-хозяйственного актива?
Бахирев улыбался, но увидел в витрине заводского «Крокодила» самого себя, и улыбка исчезла. Он был нарисован в виде грустного бегемота с хохлом на макушке. Над хохлом летели противовесы с крылышками амуров. Дырявые тракторы утирали слезы гусеницами. «Подытожили, значит, мою деятельность! Тоже метко».
Партийно-хозяйственный актив начался. Доклад о состоянии производства делал Вальган. Вел собрание Чу-басоз.
Видя, как Бахирев, наверное в последний раз, занимает место в президиуме, Чубасов снова прикинул в уме уже внутренне принятое решение: «Жаль, но надо. Не контролировать его нельзя: зарывается. Контроля он не перенесет. С Вальганом не сработается. Неурядицы между директором и главным инженером приведут завод к «катаклизмам». Это проверено горьким опытом. Тракторы, стреляющие противовесами, – следствие этих неурядиц. Дальше тянуть нельзя. И так преступно затянули! Решение хоть и вынужденное, но единственно возможное. Нужно для завода. Нужно и для самого Бахирева. Иначе, как таким крепким и коллективным уроком, его не выучишь».
– Начали? – бросил он Вальгану.
– Что ж, все на местах…
Тина знала, как трудно будет Бахиреву видеть ее в час своего позора, и села в последнем ряду. Вальган на трибуне был, как всегда, победоносен. Даже первое сопоставление искрометного Вальгана и хохлатого, понурого Бахирева с его набрякшими веками было не в пользу последнего. Он был жалок. «Зачем посоветовала отутюжиться? Отутюженный костюм только подчеркивает помятое лицо. Пришибленный он сегодня. Зачем не подошла в фойе? Надо было подойти», – мучилась Тина.
– Коллектив завода воспитан в безусловном уважении к государственному плану, – так начал Вальган свой доклад.
То подходя к рампе, то отступая от нее, он взмахами смуглых рук, поворотами шеи, всеми своими мягкими, пластичными движениями, всей игрой яркого лица как бы подчеркивал каждое слово, и Бахирев вновь и вновь удивлялся его способности обычные, стертые повторением слова возрождать заново. Всех опять покорил, наверное.
Бахирев осторожно приподнял веки и из-под ресниц скользнул взглядом по рядам. Красивое, молодое, восторженно-внимательное лицо Уханова. Может быть, он и станет главным инженером? Такое же восторженное внимание на многих других лицах. Голова Рославлева возвышается над всеми. Бахирев вспомнил, как Рославлев закончил воззванием к совести свою речь на рапорте: «Должна же быть у чугунолитейного, помимо всего прочего, еще и совесть». Рославлев внимательно слушал Вальгана, а из-под зубных щеток бровей два синих глаза смотрели наивно и взыскательно, словно опять взывая к человеческой совести и настойчиво требуя ее.
По-юношески приоткрытый красивый рот Сагурова – видно, что увлечен горячей речью Вальгана. Василий Васильевич склонил голову набок и слушает, словно привычно прикидывает в уме, что так, что не так. Рядом с ним Сережа. Побледнел. В лице уже не беспечный вызов, а твердость, самостоятельность. Растут, взрослеют люди. Рядом еще какие-то лица, то увлеченные, то вдумчивые, то сосредоточенные. «Неужели в последний раз я вместе с ними? – подумал Бахирев. – И кто я для них сейчас? Подсудимый? Осужденный? Тот, что на карикатуре, – бегемот, окруженный изувеченными тракторами и амурами-противовесами?»
Вальган говорил о достижениях завода, о непрерывном росте выпуска, о создании и освоении новой марки тракторов, в зале вспыхивали летучие аплодисменты, и Бахирев начинал чувствовать себя критиканом и злопыхателем.
Особый раздел доклада Вальган посвятил открытию цехов ширпотреба.
«О производстве печных вьюшек говорит, как о штурме осажденного Сталинграда! Мастак!» – подумал Бахирев.
Но вот Вальган глотнул воды, провел рукой по блестящей зыби волос, склонил разом отяжелевшую голову и другим, низким, глухим, но кипящим от гнева голосом сказал:
– Теперь, товарищи, я должен перейти к горьким дням жизни нашего завода… к положению, создавшемуся в настоящее время.
В зале пронесся мгновенный шелест, и сразу наступила недобрая, глубокая тишина. Бахиреву вспомнился лес перед грозой: промчится порыв ветра, дрогнут, дружно зашелестят деревья – и все замрет, затаится в ожидании. «Сейчас обо мне, – понял он. – Зачем я пришел? Уйти! Уйти бы!»
Вальган говорил о провале месячного плана, случившемся на заводе впервые за десятилетие.
– От графика остались рожки да ножки. За это отвечает в первую очередь тот, кто в это время руководил заводом. С первых же дней главный инженер занял беспринципную позицию по отношению к плану: он самоустранился от повседневной работы над программой.
– Не мое дело проталкивать детали на конвейер… – сказал Бахирев.
Чубасов позвонил, а Бахирев сжал губы. «Зачем говорю? Ослаб? Не могу сдержаться?»
– В результате сумбура, воцарившегося на производстве, мы имеем брак, невиданный в истории тракторостроения. Противовесы срываются на полных оборотах и, как бумагу, разрывают металл. Характерно то, что противовесы обрываются у тракторов, сошедших с конвейера в дни царствования товарища Бахирева. Характерно то, что товарищу Рославлеву со дня прихода в моторный цех прежде всего пришлось заняться противовесами. Беспринципность главного инженера проявляется также и в отрицании успехов отечественного машиностроения, проявляется она и в личном зазнайстве, в пренебрежении к коллективу, в барстве.
– В хамстве! – раздался выкрик с места.
«Кто кричит? – насторожился Бахирев и узнал голос: – Пьянчужка и бездарь Пуговкин! Все в порядке! Так и быть должно».
– Беспринципна сама производственная позиция главного инженера. Товарищ Бахирев возражает не только против производства у нас на заводе необходимых народу предметов широкого потребления, но и против…. дизелей! Дизели он тоже хочет передать другим заводам, не учитывая ни той зависимости, в которую станет завод, ни огромной наценки на перевозки.
Вальган перечислил ошибки Бахирева и закончил словами:
– Мы обязаны сказать со всей прямотой, что главный инженер занял беспринципную позицию.
– Принципиален тот, кто верно понимает свою роль в социалистическом строительстве! – снова не выдержал Бахирев, но его даже не услышали.
Вальган закончил под аплодисменты. Бледное, каменное лицо Бахирева с опущенными веками походило на безглазую гипсовую маску. Тон собранию был задан докладом Вальгана, и главный удар был нанесен им. Посыпались удары, не столь сокрушительные, но еще более болезненные.
«Кто будет за меня? – думал Бахирев. – Вальган против. Чубасов против. Рославлев против. Сагуров молод, увлечен речью Вальгана, смолчит. Демьянов всегда молчит. Гринин?» До этого ему ни разу не случалось видеть второго секретаря обкома. Когда бы ни пришел Бахирев в обком, Гринин оказывался в командировке. У него было широкое, спокойное лицо, неторопливый и твердый взгляд. Лицо это ничего не открывало Бахиреву. Дронов?
Лицо добродушное, в руках бахиревская тетрадь с подчеркнутыми красным карандашом строками. «Этот продумал главное. Если и будет нападать, то по принципиальным вопросам».
На трибуне стоял секретарь цехового бюро цеха шасси. Честный и умный человек этот, прошедший сходный с Бахиревым путь – от чернорабочего до инженера, – нравился Бахиреву. Не было меж ними тех личных стычек, что так осложнили, отношения главного с директором.
– Товарищ главный инженер держится вельможно, пренебрегает рабочими, – говорил он. – Вы бы, товарищ Бахирев, как-нибудь пришли к нам в цех и держали хоть бы такую речь: вот, мол, я и есть главный инженер этого завода, и зовут, мол, меня так-то и так-то. Кстати сказать, я и сам не знаю, как вас зовут… Вот полетели у нас противовесы. Случайность ли это? Где такое видано? Разве противовесам положено летать? Нигде они не летают, а в такой чехарде, какая была в цехах последнее время, и противовесы полетят и тракторы начнут вставать дыбом.
Выступали оратор за оратором, и гневные речи гремели над головой Бахирёва. Уничтоженный, виновный и бессильный, он сам ощущал сейчас: грандиозные замыслы его беспочвенны, бесплодны и смехотворны. «Знал, что будет худо, – думал он, – но чтобы так… Хотя чего я мог ждать? Начал с планов-максимум, кончил летающими противовесами!»
– Слово предоставляется секретарю партбюро авто-матно-серийного цеха товарищу Ивину! – возгласил Чубасов.
– Да он три дня, как болеет! – крикнули с мест. Раздался смех. Чубасов покраснел. «Черт, как неловко вышло!» О выступлении он договорился с Ивиным три дня назад. Среди десятков записавшихся были секретарь модельного цеха Ивушкин. Чубасов не ждал от него интересного выступления, но, спасая положение, выкрутился:
– Я ошибся, товарищи. Записался не Ивин, а Ивушкин, секретарь партбюро модельного.
Ивушкин вышел на трибуну, пригладил седые волосы, вытер платком подбородок.
– Мы, товарищи, отстающий участок, – заговорил он тихо и жалостливо, – и нам от этого прискорбно. Очень прискорбно. Семен Петрович тут нас обвинял за неправильную линию и развал работы. Надо сказать, товарищи, что мы не самовольничаем. Нам дадут линию – мы ее проводим. А получается нехорошо. Очень нехорошо. А коллектив у нас хороший. Очень хороший!
– Почему же плохо работаете? – раздалось в зале.
– Сами удивляемся… – развел руками Ивушкин. В зале дружно захохотали.
Чубасов досадовал на себя: «Зачем я его выпустил? Почему он вообще руководит партбюро? Хороший человек, но ведь выстарелся».
Как во время концерта видит дирижер каждый промах подготовки, так и Чубасов, дирижируя собранием, обнаруживал изъяны и промахи в своей работе.
Неудача с Ивиным и Ивушкиым нарушила строй собрания. Надо было на ходу выправлять положение. Чубасов мгновенно переменил очередность выступавших и тихо бросил сидевшему рядом с ним секретарю горкома по промышленности Дронову: «Выступишь сейчас».
