Текст книги "Битва в пути"

Автор книги: Галина Николаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 49 страниц)

Лет тридцать назад он вместе с другими комсомольцами на демонстрациях скандировал: «За индустриализацию! Ура! За кооперацию! Ура!» Он хотел остановиться, но лозунги продолжали торопливо выскакивать из него. Крайне огорченный этим припадком лозунгоизвержения, он растерянно оглянулся на руководителей партии: как они это переносят? К его удивлению, они переносили терпеливо. Очевидно, они знали, что лозунгами человек может заговорить по двум причинам: по причине полной пустоты и отсутствия собственных слов и мыслей или же по причине предельной отмобилизованности всех сил на осуществление этих лозунгов. В таких случаях лозунг также насыщается личными страстями, как извечное «я вас люблю». Очевидно, люди, сидящие за столом, понимали, что перед ними именно этот второй случай. Они слушали Бахирева с сочувствием, хотя кое у кого в глазах, в углах губ дрожали улыбки. Трудно было не улыбнуться, глядя, как огромный, вихрастый, краснолицый, потный человек со страстным и в то же время испуганным выражением выкрикивает: «Специализация! Кооперация!»

Ободренный их сочувствием и пониманием, Бахирев стал успокаиваться и с облегчением почувствовал, что лозунги постепенно сходят с него и к нему мало-помалу возвращается нормальная человеческая речь.

– Ведь мы весь трактор делали – от втулок, гаек шатунов до дизелей. В Англии один завод делает втулки на всю страну. А зачем нам делать шатуны для себя да еще и для других? Шатуны эти нам как чирей на теле! Когда на заводе делают все, от втулок и шатунов до дизелей, то это не завод, а первобытный общинный строй! Если мы это терпим, то этого не потерпят те же дизеля! Они не потерпят рядом с собой втулок, кроватей, печных заслонок! Они вскочат в цене и упадут в качестве. Не я прошу, дизеля требуют!

Сначала от него ожидали объяснений и оправданий. Но он забыл о себе. Искренность его самозабвения была очевидна. То, о чем он говорил, волновало тех, кто слушал. Не судьба Бахирева, а будущее завода, естественно, оказалось в центре внимания.

«Сам как дизель, гудит свое. И убеждает! – радовался за него Курганов. – Убеждает своими тысячами оборотов в секунду. Своими лошадиными силами убеждает».

Когда он кончил и Бликину дали заключительное слово, у всех было такое ощущение, что повернулись вспять – от будущего к прошлому.

Только Бликин не видел впереди будущего. Перед ним вставало небытие. «Кто?!» – спрашивал он себя, огладывая мраморную комнату прощальным взглядом. Если б его поразила ожившая статуя командора, он понял бы и смирился. Но не было статуи. Сидели люди. Разные. Пытливые. Непринужденные. Казалось, даже добродушные. Понимают ли они сами, что здесь происходит?

В первые посмертные минуты даже небольшое тело вытягивается, как бы вырастая, даже незначительное лицо исполняется твердости и значимости. Нечто подобное происходило сейчас с Бликиным. Он казался выше, чем обычно. Покатые плечи его поднялись и обострились. Черты лица затвердели, сделались резче и отчетливее. Казалось, сквозь опавшие мякоти проступает костяк.

«Мертвец, мертвец», – сказал про себя Бахирев. Бликин и сам наполовину понимал это. И все же не переставал надеяться: «Надо перетерпеть… Надо переждать… Надо продержаться…»

Медленно и упорно шел он по комнате, в которой бурным прибоем пенилась жизнь. Здесь решались судьбы тысяч людей. Здесь кровь приливала к лицам и пот выступал на висках. Здесь голоса то срывались и хрипли, то обретали металлическую силу. Здесь только что падал лицом оземь Вальган, в первый раз не рассчитавший прыжка; здесь «беркутеныш» Курганов махал еще не окрепшими крыльями, здесь сидел израненный противовесами Бахирев и на «мрамор – честной камень» текла неостывшая струя из алокровных боевых жил. Здесь, казалось, звучали и скрежет тракторов, их жалобы на чудовищные пробоины, и гудки заводов, требующие потока и массовости, и чуть слышная осыпь колосьев, ждущих уборочных машин. Все ждало вмешательства, все торопило с решениями, все взывало к действию.

Бликин не слышал ничего. В мертвенной и ложной своей значимости мерно прошагал он к столу, остановился и вынул блокнот с золотым тиснением. Он по-прежнему за привычной изгородью слов искал спасения от сокрушительного натиска жизни. Странно, однотонно и глухо звучали цитаты, одна за другой слетавшие с его посинелых губ.

– «…развитие тяжелой индустрии… является самым трудным делом… требует, как известно, громадных финансовых затрат… Партия прямо говорила, что это дело потребует серьезных жертв и что мы должны пойти на эти жертвы…»– Он наконец закрыл блокнот, но продолжал с той же монотонностью: – Я считал нужным напомнить эти основные положения марксизма-ленинизма товарищам Вальгану, Курганову и Зимину. Да, для того чтобы воздвигнуть величайшие сооружения эпохи, Иванам Ивановичам Ивановым приходится и ограничивать себя и даже кое-чем жертвовать. Нельзя забывать, что наша цель – величие коммунизма, а величие требует жертв! Курганов и Зимин за деревьями не видят леса, за картошкой и тюфяками не видят основной цели!

Он хотел говорить дальше, но почувствовал тщету слов и, сразу ослабев, побрел на место.

– Раскалился товарищ Бликин! Выступает тут в роли единственного радетеля тяжелой индустрии. Ахает; обижаем мы ее, бедную! – прозвучал иронический голос председательствующего и тут же отчеканил: – Это же, товарищи, спекулятивное выступление. Как говорится: «Ахал бы дядя, да на себя глядя». Это вы, товарищ Бликин, запустили в области руководство тяжелой промышленностью. А партия всегда ставила и ставит тяжелую индустрию на первое место. А что касается жертв… – голос звучал уже горечью и силой. – Да, бывают периоды в жизни страны, когда необходимы жертвы во имя будущего! Это понимает советский народ. Если бы он не понимал этого, не существовало бы нашей промышленности и полмира сейчас было б под пятою фашизма. Но одни смотрят на эти жертвы как на тяжелую и временную необходимость с которой нужно кончать по возможности скорее. Другие видят в них естественную закономерность, о которой думать не стоит и вредно разговаривать. Мы придерживаемся первой точки зрения.

Мгновенная тишина, наступившая в комнате, была весома, как—тишина меж залпами. Слова умолкли, но боль за народ и гордость им, казалось, еще звучали. Тени облаков скользили по чистому мрамору, а мысли Бахирева от одной минувшей войны переходили к другой. Сквозь все пройти, все преодолеть, перед всем выстоять, через все пронести сердца и идеи незапятнанной чистоты! Как не гордиться тобой, страна, как не быть счастливым таким отечеством? Всех осенили эти мысли, и общее всем выражение смягчило лица.

Председательствующий первым прервал молчание: – Теперь о спорности и бесспорности. Споров нет там, где властвует мнение одного. Там, где решают многие, можно и поспорить. Как бы ни был велик один, он всегда меньше многих. Не всякий спор, конечно, хорош. Разве это спор, что развели здесь Бликин с Вальганом? Схватились баран с козлом, помутилась вода с песком! Вот что это! Муть одна. Спор хорош, когда спорящие стоят на одной идейной платформе, исходят из интересов народа. Из каких интересов исходите вы, товарищ Бликин? Что интересует вас? То, как происходит подъем отстающего района, вас не заинтересовало. То, как живут рабочие труднейшего цеха, вас тоже не заинтересовало. Брак, невиданный в советском машиностроении, также не вызвал интереса. Что же интересует вас? Жизнь народа или догмы ради догм? Я спрашивал вас, что превратило небольшой просчет в конструкции противовесов в бедствие. Вы не ответили мне. Я отвечу за вас: равнодушие к существу дела, равнодушие к интересам народа.

Бликин не шелохнулся. Он был не похож на себя. Неподвижно было его, в ярком свете особенно бледное, сиренево-бледное лицо. Ни привычно вскинутой головы, ни окаменелого затылка, ни пронзительного и непроницаемого взгляда. Мертвенной неподвижностью сковано было все его большое тело. Через несколько стульев от него сидел Вальган. Этот был жив и жаждал жить. Горели и подергивались его щеки и губы. «Жить, жить, жить!» – твердил яркий, вонзающийся взгляд. «Жить, жить жить!»– требовали цепкие руки, трепетные ноздри, приоткрытые губы. Он ловил каждое слово, ища в словах пути к спасению. Эти два человека были различны, но Бахиреву казалось, что нечто неуловимое объединяет их, «Что именно? – пытался он определить. – Ощущение катастрофы? Отчужденность от того, чем живут остальные? Что объединило их сейчас и объединяло прежде? В чем основа единства Вальгана – Бликина? Как раз в том, что оба равнодушны к существу дела и к жизни народа. Вальган отгорожен от этого заботой о собственном процветании, а Бликин – догмами. Каждый по-своему, но оба отгорожены».

Ему уже некогда было размышлять – председательствующий отвернулся от Бликина и продолжал:

– И наконец, о нашей цели, товарищ Бликин. О цели. На нашей планете девятьсот миллионов людей живут в социалистическом обществе и миллиард шестьсот – в капиталистическом. Счет пока не в нашу пользу. Надо создать для девятисот миллионов такую жизнь, чтоб миллиард шестьсот захотели жить так же. Это трудно. Мы молодая страна, и мы вынуждены были почти непрерывно защищать свою молодость и свое будущее с оружием в руках. И ошибки были в молодой нашей стране, – не мутясь и море не становится! И необходимо нам думать о металле, о тяжелой индустрии прежде и больше, чем о молоке и масле. И все же мы выполним эту задачу так же, как выполняли другие! Выполним! – Голос вырос. Мрамор гулко отозвался на лобовой, атакующий звук. – За коммунизм не воюют атомными бомбами. За коммунизм воюют «добрым оружием» – молоком, маслом, насущным хлебом справедливости! Но и этим добрым оружием должны отважно воевать настоящие бойцы. – Он повернулся к Бахиреву, склонив голову набок, посмотрел на него. – Вот тут говорили о товарище Бахиреве, что он стал хорошим бойцом. А я скажу: плохой еще боец товарищ Бахирев. Воспользовался отъездом директора! Решил один весь завод перевернуть! Ишь герой! От такого геройства тысяча тракторов встала на дыбы! Что ж вы, товарищ Бахирев, по суду будете теперь выплачивать за эту тысячу?

Бахирев молчал. Он рад был бы выплачивать по суду хоть всю жизнь, лишь бы загладить сделанное.

– Плохо воюете! – беспощадно хлестал голос и вдруг, словно пожалев, прорвался дружеской мягкостью. – По методам плохо. А по целям – правильно. – Бахирев едва успел глотнуть этой мягкости, а голос скова хлестал. Говорят, вы даровитый инженер, лучше других видите многое. Вот и ошибку в конструкции увидели первым. Могли приостановить, предварить событие. А как боролись? Выпустили бы вы такие танки, которые сами себя расстреливают? Костьми бы легли, а не выпустили! Так ведь трактор – это тоже оружие, наше доброе оружие! А вы боец при этом оружии. Плохой боец! Плохой еще вы боец! – Короткое слово «еще» подало Бахиреву надежду. – А почему плохой? То, что за вами стоит тысяча тракторов, вы поняли! А то, что за каждым из нас, коммунистов, стоит девятьсот миллионов плюс миллиард шестьсот человек, вы забыли! Подсчитайте-ка сами, во сколько надо увеличить боеспособность! Вот, товарищи, и все. Оргвыводов мы делать не будем. Вопрос о руководстве обкомом решит пленум обкома. И будет исходить не столько из прошлого, сколько из будущего. Из припека будет исходить, – улыбнувшись опять «приземлился» председательствующий тем «приземлением», которое так возмущало Бликина и так привлекало Бахирева. – От кого будет больше припека для пирогов, тот и прав.

Через полчаса Бахирев шел по Охотному ряду. В киосках продавали южные тюльпаны и северную черемуху. Теплое солнце и прохладный ветер, высокая голубизна неба и синие отсветы в окнах, поток автомобилей и цветные шары в ребячьих руках – все сливалось в одно ощущение кипучей, бьющей через край жизни. Листва скверов, еще светозарная и прозрачная, не давала тени. Листья сквозили, светились и нужны были, казалось, лишь для того, чтобы притягивать свет, лучиться бесчисленными переливами зеленого. От этих сквозящих на солнце скверов, от свежеполитых мостовых, от цветов, от по-весеннему парадных и оживленных людей, весь мир светился юностью. Бахирев снова вспомнил ту ночь, когда ехал с Вальганом по этим улицам. Вспомнил смерть, реющую в воздухе, фосфоресцирующий туман, внезапную и странную пустоту вокруг Дома Союзов и ту струну, что дрожала и плакала в самой крови. Скорбь. смятение, неясность, неуверенность, тревога. Тот же путь! На как далеко! Сейчас тоже тревога на душе, но не от неясности и неуверенности. Он тревожился оттого, что чувствовал дыхание двух с половиной миллиардов людей и каждый свой замысел проверял их глазами. «Боролся за тракторы, – думал он, – и как боролся? Узкотехнически. А ведь практические вопросы техники и партийный долг сплелись – их не отделить. Отдели их попробуй в Рославлеве, в Чубасове, в том же Василии Васильевиче, в любом настоящем бойце доброго оружия. Доброе оружие – трактор, несмотря на все его несовершенства, уже был для Бахирева роднее и милее всех танков, вместе взятых.

Девушка с веткой белой черемухи в волосах торговала газированной водой с сиропами. Он высоко поднял стакан и по-мальчишески сказал девушке, небу, солнцу:

– Ваше здоровье!

Глупо было пить на углу Охотного ряда газированную воду за здоровье вселенной, но девушка засмеялась в ответ и кокетливо спросила:

– А вам чего пожелать?

– Чтоб всегда было так! – сказал он, и тотчас представил весь этот кипящий жизнью день, и уже серьезно, про себя, повторил: «Только бы всегда было так, как сегодня!»

На минуту стало страшно: как сделать, чтоб было «всегда так»? Он шел дальше и думал о пережитом за последнее время, о самом себе, о товарищах. Сколько было колебаний, сумятицы, споров, ссор, непонимания, ошибок!

Ведь даже сегодня охватило сомнение и сочувствие Вальгану. А уж он ли не изучил Вальгана! И все же заколебался. Трудно отделить ложь от истины. Заколебались те, кто сидел за большим столом. А ведь Вальган – лишь малая песчинка среди множества вопросов, которые решаются ими! Возможно ли всегда, везде и во всем жить и действовать точно, твердо, безошибочно? Это кажется легким тем, кто сам ничего не делает. Но тот, кто сам стремится к немалым целям, тот знает цену поиска и борьбы… Но когда во главе борьбы и поисков стоят коммунисты, когда с живой заботой говорят они о судьбе Анны Лужковой, – миллионы Лужковых поднимаются рядом, и тогда невозможное становится возможным. И он снова повторил про себя: «Только бы всегда было так!».

ГЛАВА 29. СТАРЫЙ И НОВЫЙ

Около месяца прошло с того дня, как Бахирев фактически принял дела у Вальгана, а два дня назад он был оформлен директором. С часу на час ожидал он назначения Рославлева на должность главного инженера и приезда срочно вызванного Шатрова.

Крепление противовесов производилось по новому способу, и «гриб боровик» укоренился на обоих заводах.

В короткий срок произошло столько перемен, что об истории противовесов уже говорили как о болезни, которой переболели в раннем детстве.

Состояние Бахирева напоминало состояние человека, который долго, с трудом карабкался на крутой подъем, ожидая, что за этим подъемом откроется неоглядный простор. И вот, измученный и счастливый, он наконец вскарабкался. Долгожданный простор оказался еще шире и головокружительнее, чем представлялось, но вдали к горизонту убегали новые горы, еще более высокие, еще более неприступные. Радость смешивалась с растерянностью, слегка саднили старые царапины, не прошла одышка от взятой крутизны, а открывшийся горизонт нетерпеливо звал в путь. Исчезли все старые препятствия, еще не определились новые. Бликин болел, и его замещал Гринин. Всем было ясно, что по выздоровлении Бликина на ближайшем пленуме он будет освобожден и Гринина изберут первым секретарем обкома. Маленький секратарь Ухабинокого райкома завоевывал все большее уважение в области, и все единодушнее становилось желание коммунистов выбрать его секретарем обкома по сельскому хозяйству.

Для Бахирева обком был уже не источником выговоров, грозных решений, а очагом непрерывного притяжения. Его то и дело одолевало желание звонить Гринину, говорить с Грининым, советоваться с Грининым. Бахирева притягивали в Гринине те качества, которых не хватало ему самому, – партийная закалка и то соединение остроты зрения с твердостью уравновешенных суждений, которое приходит со зрелостью ума.

Вечером, вернувшись домой с завода, Бахирев смотрел на телефон и боролся с искушением позвонить. «Позавчера я ему два раза звонил. Если все директора примутся так обзванивать, когда ж ему работать?» Он вздохнул и хотел отойти, но раздался звонок, и в трубке прозвучал знакомый мягкий и глуховатый голос:

– Дмитрий Алексеевич?

– Вот поди ж ты! – обрадовался Бахирев. – А я тут стою и раздумываю: звонить или не звонить?

– Я тебе два раза звонил днем.

– Я все по цехам.

– Как ты там заворачиваешь? Как с моторным? Нашел человека вместо Рославлева?

– Никак не подберем.

– Не подбирать надо людей, – сказал Гринин. – Искать надо. Отыскивать и развивать надо в них нужные качества. Как ты насчет Осина?

– Инструментальщик же. Обижать инструментальные цехи – это рубить сук, на котором сидит весь завод.

Они поговорили об инструментальном и моторном, потом Бахирев пожаловался на заводы-поставщики:

– Не выполнили в срок поставки, оштрафовали их, Только какой это штраф – из государственного кармана?! Так штрафовать – из кармана в карман перекладывать. Какой прок? Вот если б штрафовали из нашего, директорского кармана! Во всем мы материалисты, а тут становимся чистыми идеалистами!

Отвечая на подробные расспросы секретаря обкома о моторном цехе, о печах в сталелитейном, о новаторах модельного, Бахирев все время чувствовал, что Гринин позвонил ему не ради печей и не ради моторного цеха. Уже в конце разговора Гринин сказал:

– И с нормами и со станками линия у тебя правильная. Только «трах-бах» в этих вопросах нельзя. Приказами ни трудоемкость, ни себестоимость не снизишь.

Бахирев понял: Гринин опасался излишней торопливости нового директора – и сказал:

– Ну, ну, поправляй и предостерегай! Выкладывай главные руководящие указания.

– «Главные руководящие» высказал дед Корней. Один директор смотрит на себя как на вотчинного князька, а другой – как на доверенное лицо народа. Так, независимо от личных качеств, тот, кто чувствует себя доверенным лицом, всегда сработает умнее.

– Это ты от имени деда Корнея меня напутствуешь. А от своего?

– А от себя скажу одно: линия на прогрессивную технологию – это твоя Черноморова борода, в которой твоя сила. Если ты будешь день и ночь помнить, что высокая технология возможна только в тесной увязке с рабочими, все у тебя пойдет как надо.

– Не бойся, – сказал Бахирев, – Чубасов рядом. Да и сам я уже этим местом стукался.

Он положил трубку. В темноте сыпал мелкий дождь, шумели под ветром отяжелевшие от влаги листья, блестел влажный асфальт, и веяло свежестью. Как будто ничего особого не сказал ему секретарь обкома, но Бахирев почувствовал в этом позднем звонке теплоту дружеского рукопожатия.

Когда дети уже улеглись, а Катя с распущенными косами слушала радио, кто-то позвонил. Бахирев сам открыл дверь и увидел Вальгана, нагруженного свертками.

– Утром уезжаю, – сказал Вальган, дохнув на Бахирева вином. – Вот пришел проститься,

«Что ему? Зачем?» Приход его был странен и неприятен. Еще звучали в ушах дружеские напутственные слова Гринина. Отшумевший день был деловит, ясен, нацелен в будущее. И мысли Бахирева были нетерпеливо устремлены в будущее. Вальган внес в комнату недавнее прошедшее с его горечью и ранами.

Пережитое потрясение и хмель придали лицу Вальгана странную преувеличенность и неподвижность. Жарче, чем прежде, горел в глубине внутренний огонь, но все лицо словно заледенело. Обычно он не утруждал себя излишней сдержанностью, он щедро позволял себе все, что ему хотелось, – сердиться, смеяться, кричать и шутить. Сейчас и осторожность, и настороженность, и усилия непрерывного самоконтроля как бы закупорили в глубине разбушевавшийся внутренний пожар.

Глаза блестели необычно и даже как бы высветлились от желтого блеска, но веки были полуопущены, взгляд малоподвижен, и зрачки выглядывали осторожно, как зверьки из глубоких нор. Улыбка, яркая и откровенно горькая, застыла на лице.

«Поверженного не бьют», – подумал Бахирев и в приливе жалости заторопился:

– Входи же, входи! Что ты стоишь?

Вальган вошел, улыбаясь своей неподвижной улыбкой, оглядел бахиревскую квартиру:

– Скоро… скоро переедешь отсюда в мою… в директорскую.

Он прошел в кабинет и поставил на стол коньяк, водку.

– Угощаю на прощание.

– Катя, подай что есть в доме! – крикнул жене Бахирев.

Пока Катя накрывала на стол, Вальган стоял у открытого окна.

Бахирев знал, что на днях утвердили исключение Вальгана из партии за обман партии и очковтирательство. История противовесов была нитью, которая привела к клубку. Вскрылись искусственно заниженные нормы. Вскрылись случаи подтасовок, когда в конце месяца директор по договоренности с Ухановым недоукомплектованные тракторы приказывал считать укомплектованными и за счет их «перевыполнял» программу. Оказалось, что, показывая цифру брака в рапортах и отчетах, Вальган исключал «законный» процент, который допускался по плану.

Бахирев знал теперь все это, и все же, когда он смотрел на понуро застывшего у окна Вальгана, неприязнь пересиливалась жалостью. Мелкая сетка дождя за окном, черная, влажная ночь, и от этого яркие огни завода. Видны и дуги входных арок и высокие звезды над Дворцом культуры.

– Огни… – хрипло сказал Вальган и неверным, не вальгановским жестом протянул к ним руку. – Завод… Вот он… завод…

Бахиреву захотелось как-то ободрить, увести Вальгана от больных мыслей. Он сказал твердо:

– В Курцовске, куда тебя направляют, завод будет почище нашего. По последнему слову техники.

Высветленный, выженный тоской, желтый взгляд оторвался от окна, скользнул по лицу Бахирева, жадно прильнул к бутылке. Бахирев налил полную стопку. Вальган выпил одним глотком, не закусывая, снова приник к окну и вяло отозвался на слова Бахирева:

– Да… там тоже… завод…

– И какой завод! – упрямо внушал Бахирев. – Ведь нам здесь все перестраивать. А там строят заново. Вот где пригодится твой опыт.

– Да. Мой опыт! Я приехал сюда в сорок четвертом году. Руины… Мертвые руины… Битый кирпич… Стекло, спекшееся в сгустки… И стекло может спекаться в сгустки, как кровь…

Странно надрывно звучал его берущий за душу голос, и странен был Бахиреву весь этот вечер. Ночь Дождь. Огни завода. Тоска рысьих глаз.

«Чем помочь? – думал Бахирев. – Может, в таком состоянии и в самом деле водка лучше всего?»

Жалея он снова налил стопку. Вальган выпил так же нетерпеливо.

– Ты не бойся, я не перепью. Я и пить умею. Я все умею! – Однако он заметно захмелел, и румянец на щеках запылал еще ярче. – Да. И стекло, мертвое стекло, может спекаться, как живая кровь.

С упорством пьяного он держался за полюбившееся ему представление. Но Бахирев с не меньшим, хотя и сознательным упорством уводил его от этой темы.

– Ты крепко поработал. Ты это умеешь. Это умение работать – оно с тобой!

– Оно со мной! Как мы работали здесь! Жили в землянках, вставали при коптилках, ложились при луне. – Вальган оживился, и речь его покорно потекла по руслу, указанному Бахиревым. – Помню, пришла первая партия новых станков. Мы их встречали с цветами. С простыми цветами – с одуванчиками, с лютиками, они росли тут же, в руинах. Теперь в заводском саду великолепие – розы и георгины. Но я помню, помню гирлянды из одуванчиков на наших первых универсальных фрезерных… – Он рассказывал, а жалость и желание помочь все сильнее овладевали Бахиревым. – И вот он, вот! – Вальган указал на огни за окном. – Как феникс, из пепла! Вот этими моими руками! – Смуглые вздрагивающие пальцы тянулись к темноте, к дождю. – Во все вникал сам! Арки вот эти – я! Цехи – я! Клумбы у входа – и то я! Ты тоже любишь его. Снятый, изгнанный, ты тогда остался. Почему я пришел к тебе? Ведь мы, можно сказать, поменялись ролями… – В высокий строй речи вдруг врезалась издевка, цинизм. – В порядке, так сказать, обмена опытом… Ведь меня… – Вальган засмеялся задыхающимся смехом, без звука, словно горло у него было натуго захлестнуто и перетянуто чем-то. – Ведь меня… в Курцовск-городишко… рядовым инженером… Приду рядовым в генеральском мундире. Слышишь? Дали комнатушку на Грязищевой улице. Одно название чего стоит! – Он снова захохотал хмельным, злым, задыхающимся смехом и сам себе налил еще стопку.

– Хочешь остаться здесь? – спросил Бахирев.

– Никогда. Я не останусь. Но я вернусь! Я вернусь, когда меня позовут. Думаешь, пропал Вальган? Думаешь, добили? – Он выпрямился, прежний металл звякнул в голосе, пушистые ресницы вскинулись, пьяный и жгучий взгляд ударил в лицо. – Придут еще за мной! Придут! Очухаются! – На глазах у Бахирева он снова становился Вальганом, с дерзким взглядом и вскинутой головой, только напряженность всех мышц лица и тела, так не похожа была на прежнюю пантерью мягкость да смех оставался сдавленным и придушенным. – А Бликин-то, Бликин! – продолжал он, смеясь этим, не своим смехом. – Ведь я его пять лет своей спиной загораживал. Министерское знамя – Вальган! Станки для «Красного Октября» – Вальган! Рапорт в «Правде» – Вальган! Чугунная ограда для парка и набережной – опять я, Вальган! Всюду я!

«Кто же ты?» – все упорнее думал Бахирев. Его ставила в тупик противоречивая смесь рьяности к работе я жадности к собственным благам, любви к заводу и самолюбования. Бахирев хотел понять, кто он и что он, не ради него, уходящего, но ради тех, кто остается. Останутся люди, воспитанные им. Качества Вальгана живут и в других, может быть, не в таком ярком выражении. Медик должен хоть раз увидеть болезнь в полном разгаре, для того чтобы в будущем по первому пятнышку на коже определить и ее начало и лечение. Бахирев хотел увидеть до конца раскрывшегося Вальгана, чтобы через него понять опасность всего того, что ему подобно. Он обязан вести многотысячный дивизион бойцов доброго оружия. Доброе оружие должны делать добрые руки! Все, что может быть помехой, должно быть учтено, познано, обезврежено. До сих пор Бахирев сам направлял беседу, стремясь облагородить ее. Теперь он предоставил ей течь свободно. До сих пор он наливал вино из жалости. Теперь он налил его из сознательного желания глубже раскрыть Вальгана. Больше вина, и свободу речам! Кто же ты, Вальган?

– Он жил за моей спиной! – продолжал Вальган. – Как червь, питался моей любовью к заводу, моей энергией. Что мог он сам? Резолюции строчить? А я мог работать! Я мог все!… Выдал и продал… в ЦК меня облил помоями… А кто меня таким сделал? Я тоже был комсомольцем, работал в цехе, ходил в новаторах! Предал, подлец… – Он еще выпил, расхохотался своим задыхающимся смехом и продолжал, все больше распаляясь: – На свой завод ходил прощаться… Не смотрят… Давно ли трепетали, в струну вытягивались! Холуи! Уханов увидел– вильнул, ушел! Ты его тоже так! – он сделал ногтем большого пальца такое движение, будто давил на столе насекомое. – Ты не холуй. Ты зверь, но ты не холуй… Потому и пришел к тебе Вальган. Думаешь, я тебя ругаю! Хвалю! Ты зверь, подлец, но не…

– Хватит! – не выдержав, встал Бахирев.

– Ладно, – примиряюще сказал Вальган. – Ладно! Все одним миром мазаны! Все не подлецы. Я не подлец, ты не подлец, он, Бликин, тоже не подлец, и они, всякие Ухановы, тоже не подлецы! Все во имя святого самосохранения! Закон самосохранения – высший закон. Вша и та самосохраняется, и та кусается, и та хочет… существовать. Все хотят существовать!.. И я тоже… – Он наклонился к Бахиреву и выдавил по слогам жадным шепотом – Су-ще-ство-вать хочу!

И жадность и страх звучали в этом шепоте.

Перед Бахиревым был и Вальган и не Вальган. На нем была все та же генеральская форма, и все те же ордена и медали блестели на груди, все так же ярки были влажные глаза, все так же белели зубы из-под красных губ, но исчезло то волевое, энергичное выражение, которое прежде сбивало этот блеск в одно целое. Теперь все распадалось, все пыталось жить само по себе и уничтожалось в этой попытке. Генеральская форма отделялась от похудевших, ссутулившихся плеч, коробилась, и медали на ней налезали одна на другую. Дерзкая, но неподвижная приклеенная улыбка не вязалась с паническим блеском глаз. Лихорадочное излишество красок и резкость линий лица поражали несоответствием с растерянностью, и жадностью, и приниженностью выражения. Облик двоился, распадался, в нем проступало что-то животное.

Бахиреву было противно, но отвращение боролось с желанием до конца понять это противоречивое существо.

– Торжествуешь? – криво усмехнулся Вальган. – Я вот так же торжествовал, когда министерство меня назначило с такой же помпой, как тебя.

– Меня не министерство… – подумав, возразил Бахирев.

– А кто?

– Люди.

– Чубасов с Грининым, что ли?

Бахирев вспомнил и Ольгу Семеновну, поддержавшую его на активе, и Василия Васильевича, и Дашу, и тех, кто помогал ему работать сменным, и выборы в партбюро, и совещание в ЦК. Дрогнувшим голосом он коротко ответил:

– Многие…

– А знаешь, чем ты их взял?

– Кого?

– Рабочих… Бывало, иду—все головы на Вальгана, как по команде. Молились на меня! А вчера иду по ЧЛЦ… тень прошла! Нет меня! Не лучше Уханова…

Он не договорил фразы, испугавшись яростного бахиревского взгляда. – Ладно, молчу. Но чем ты их взял? На рабочем месте постоял. Внушил, что ты без них никуда.

– Подожди, – опять не выдержал Бахирев. – Ты тут пытался провести идею о всеобщей подлости. Подлецам всегда выгодно всех подравнять под подлость. Тогда и подлец встанет на одну доску с честным! Честному в такой уравниловке резона нет! Ты рабочих приравнял к Уханову… Чуть черным, подлым словом не обозвал. А я на днях перечитывал твои же приказы и обращения «Во имя великой родины…», «Клянемся бессмертными могилами…», «Наш доблестный коллектив…» К кому обращал ты высокие слова приказов?

Вальган опять засмеялся беззвучным смехом. В полутемном кабинете лицо его было искаженным и острым, как лицо упыря. Он начал быстро оглаживать подбородок, но вместо прежнего самодовольства появилось в этом жесте нервическое беспокойство, словно что-то темное бурлило внутри, пузырилось, искало выхода.

«Упырь из того болота, на краю которого сидели мы с Кургановым, – подумал Бахирев. – Все ясно! Кончать надо. Прогнать. Очистить комнату».

– Давай начистоту! – предложил Вальган, – Что ты меня боишься? Ты меня придавил и раздавил. Теперь тебе меня бояться нечего. Откроем гамбургский счет! Ведь ты получше меня знаешь цену кнуту и прянику!