Текст книги "Битва в пути"

Автор книги: Галина Николаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 49 страниц)

Мысли неслись в растревоженном, бессонном мозгу.

Дмитрий привык к потрясениям войны. Он умел оставаться спокойным в горящих цехах. Даже в самые тяжелые военные дни он неизменно сохранял трезвость в оценке происходящего, точность в расчетах будущего. Эта трезвость оценок и точность расчетов были его главными чертами. Сейчас он как бы терял их на время, а значит терял себя.

Он думал: когда умирает отец, встает перед глазами жизнь семьи. Когда умирает вождь, поднимается в памяти судьба страны. Смерть многое проясняет, но трудно охватить мыслями четверть века народной жизни. И какие четверть века?!

Вальган говорит, что смерть, как в зеркале, отражает жизнь. Что же отразилось в этой смерти? Многое смешалось в эту ночь. Величавое движение людских колонн в скорбной тишине зала и кровавая давка на площади…

Белый юношеский лоб, падающий под копыто, и старик, который хочет примоститься зайчиком на заднем колесе… Продиктованный волей и сознанием путь народа в Колонный зал и движение, подобное стихийному движению железных опилок, притянутых силой магнита…

Что искал народ у гроба? Что стремился отнять у небытия? Что тщились люди постигнуть и что хотели они увидеть? Смуглолицего человека с руками, крупными не по росту? Истину великой эпохи, воплощенную для них в том, с чьим именем жили и умирали? Мысли теснили и обгоняли друг друга… И все звенела та тонкая, скорбная, плакавшая где-то в самой крови струна. Что-то драгоценное из пережитого и увиденного этой ночью хотелось сохранить навсегда, чтобы и уходя из жизни передать другим… Что-то хотелось отсечь, уничтожить, выкинуть из памяти как не существовавшее.

Что отсечь и что выкинуть из памяти, он еще не мог определить точно. Этот внезапный и противоестественный «вакуум» с лоснящимся асфальтом и дворцовым безмолвием перед Домом Союзов? Этот лоб под копытами? Эту угрозу гибели Рыжика? Ощущения еще были ошеломляющими, расплывчатыми и не помещались в слова. Намного легче было ему определить то, что хотелось сохранить в памяти навсегда. Великая высота и слитность народных мыслей, объединявших в эту ночь миллионы. Безудержное и возникшее по воле бесчисленных сердец движение к одной цели! Это было вечным и непреходящим, и утрата этого значила бы для Бахирева утрату самого себя.

До сих пор он жил и жил, как все, следуя побуждениям сердца и потоку окружающей жизни, не пытаясь философствовать по поводу собственной судьбы. Только сейчас он отчетливо понял, что хотел для себя именно такой судьбы… Только такой… Он не променял бы ее ни на какую другую. В эту ночь он впервые отчетливо ощутил свою жизнь как малую каплю общенародной жизни, трудной, но счастливой, знающей и ошибки и тяготы, но исполненной победного движения. И светлый дом свой он увидел сейчас особенно чистым и увлекательный труд особенно захватывающим. Сохранить в уме и в сердце лучшее из прожитого народом и отраженное в этой ночи для Бахирева значило сохранить самого себя, свою судьбу, весь склад своей души. Первая половина двадцатого века – это было его время, страна, прошедшая путь от капитализма до социализма, была его страной, и он был сыном своего времени и своей страны.

Он подошел к окну. Улица была освещена и все еще многолюдна. Но теперь шли от центра, шли неторопливо, и само движение казалось исполненным раздумья. Бахиреву бросились в глаза и усталость, которая сквозила в сутулых плечах, в тяжелых шагах, и то, что многие были очень просто, порой бедно одеты…

«А тракторы на нашем заводе мы будем делать для Китая, и Венгрии, и Румынии. И хлеб и машины мы отправляем туда. Что же, кто-то должен возглавить борьбу; за человеческое, против звериного».

Блекла и становилась пепельной ночь, а он все стоял у окна, напружинив спину и сжав кулаки, ощущая медленные толчки собственной крови. Казалось, не только мозгом, но и мускулами и сердцем овладевали огромные, как глыбы, мысли. Он думал о том, что самый великий и самый самоотверженный из народов взял на свои плечи тяжесть борьбы и, жертвуя собой, отрывая у себя самого хлеб и кровь, понес это человеческое другим народам, чтобы отдать это человеческое вместе со своим хлебом, а иногда и своей кровью… Но этот народ, щедрый и самоотверженный той щедростью и той самоотверженностью, которые присущи неистощимой силе, народ, счастливый своим мужеством, своим благородством, своими делами, должен быть счастлив не только этим. Он должен быть счастлив и обильным, как его доброта, хлебом, и теплым, как его сердце, очагом, и прекрасным, как судьба его, платьем. Как совместить все это? Как сложится дальше жизнь народа, возглавившего схватку между человеческим и звериным, народа, идущего впереди?

– Рукав порвался, калоша потерялась! – захлебываясь и торопясь, весело сказал во сне Рыжик. – Как же к Сталину с порванным рукавом и в одной калоше?

Великое и ничтожное смешалось в эту ночь.

Заставляя меркнуть огни фонарей и окон, поднимался рассвет. Уже выползали на асфальт мостовых деловитые уборочные машины. Дворники в белых фартуках с обычной старательностью подметали тротуары. Троллейбусы шли один за другим через равные промежутки, направляясь по обычным маршрутам.

Самое высокое и легкое облако, еще минуту назад блеклое и едва различимее в рассветном небе, вспыхнуло первым; вслед за ним загорелись вдалеке пышные вершины низких кучевых облаков, и с каждой минутой багрянец скользил по ним, все ниже опускаясь к их плоским синеватым доньям. Это солнце набирало высоту…

Внезапно ум Бахирева пронзило давнее, забытое, как будто ничем не связанное с этой ночью. Ему вспомнились первые шаги самого кровного и дорогого – сына.

В начале войны Катя с сыном уезжала из города, от бомбежек. Бахирев задержался на заводе и пробирался сквозь толпу к входу в привокзальный садик. Он шел с наружной стороны покореженной бомбежками решетчатой ограды и по ту сторону ее увидел сына. Похожий на медвежонка в своих широких фланелевых штанишках, малыш стоял возле матери, старательно держался за край садовой скамьи и тревожно оглядывался на тощего пса, рыскавшего рядом, на обломки кирпича, на полосы скрюченного недавним пожаром железа.

– Рыжик! – позвал Бахирев через решетку.

Мальчик завертел головенкой, увидел, заулыбался, показал два маленьких зуба, потянулся одной растопыренной ладошкой. До сих пор он ходил, лишь держась за что-нибудь; теперь ему и хотелось к отцу и страшно было оторвать от скамьи другую руку, сделать первый в жизни самостоятельный шаг. Но, еще не умея ходить, малыш уже умел любить. И любовь оказалась сильнее страха. Он оторвался от скамьи, качнулся и двинулся к отцу, колеблясь всем телом, неверно шагая тупыми ножками. В груди у Бахирева похолодело. Комочек человеческого тепла и радости, движимый любовью, зыбко шел к нему, протягивая растопыренные ладошки.

И Бахирев понял, как страшно и грозно то, что вокруг, – острый кирпич, цепкое, скрюченное огнем железо, обшарпанный рыщущий пес.

Он был только псом, только старым, наторелым в собачьих боях псом с голодной клыкастой мордой, но как уверенно и проворно перебирал он четырьмя голенастыми лапами, с какой жадностью, наглостью и сноровкой рыскал он меж людьми и вещами!

– Катя! Смотри, собака! – в страхе крикнул Бахирев.

Жена подхватила ребенка. Этим и закончилось происшествие.

Но навсегда в памяти Бахирева остались и те зыбкие первые шаги сына и то обжигающее чувство любви, гордости и тревоги.

Почему сейчас вдруг пронзило его это воспоминание? Он ладонью крепко потер лоб. «Что со мной? Почему сейчас о первых шагах ребенка?» Вспомнились свершения трех с половиной десятилетий – все, от озелененных пустынь до победных битв. Несмотря на владевшее им волнение, уверенность была где-то в глубине костей, в крови, у истоков мыслей. Гигантский опыт стоял позади.

Но откуда же это чувство любви и тревоги, пронзительное и сходное с тем, с которым он смотрел на первые шаги сына? Может быть, наши три десятилетия представятся лишь первыми шагами, если взглянуть из той глубокой дали, когда коммунизм восторжествует на всей земле и войны будут безумием далекого прошлого. Может быть, историк далеких времен скажет, что в тысячевековом кровавом прошлом страна, несущая новые человеческие законы, делала первые шаги в начале двадцатого столетия? Он скажет: страна, и несла тепло и свет, и училась идти и нести, и не было старшей, более опытной руки идущего впереди, но немало было рук, готовых толкнуть, ударить, злорадствуя и торжествуя при каждом неверном шаге.

И снова тревога сжала сердце, и снова в борьбе взволнованных чувств и трезвых мыслей побеждал разум. И снова Дмитрий опровергал самого себя: нет! И тот будущий историк увидит, что лишь за три десятилетия до этой мартовской ночи страна бескрайнего сугробного бездорожья была и нищей, и разоренной, и окровавленной, и полуфеодальной. И тот далекий историк расскажет не о первых шагах ребенка, но о первых десятилетиях гигантской работы…

За стеной слышались мерные мягкие шаги. Вальган ходил из угла в угол в своей комнате.

«Не спит… – подумал Дмитрий. – Что-то в нем не устраивало меня сегодня. Многоречивость? И эта привычка брать в кулак, гладить, ласкать собственный подбородок?.. А! Все это мелочь. Энергичен, горяч, неутомим, как видно, отзывчив, и вот не спит, ходит… думает… как весь народ в эту ночь… в это утро…»

Оттого, что Вальган ходил за стеной, он стал сейчас ближе Дмитрию, чем за весь день, проведенный бок о бок.

Что в эту ночь шло сквозь стены, сквозь время?

Червленая заря заливала город, но во многих домах еще светились окна. Сколько людей в эту ночь и в этот рассвет вот так же, как он, ходят по комнатам, стоят у окон с мыслями о грозном, светлом и победном пути юной страны в этом огромном древнем мире, раздираемом битвами и противоречиями! Одна мысль сейчас у миллионов!

Каждый думает о своем и по-своему, но едины раздумья народа в эту ночь, на глазах превратившуюся в утро ведренного и чистого дня.

ГЛАВА 2 НЕМИЛЫЙ ЗАВОД

Они приехали на рассвете.

Квартира была заботливо прибрана и обставлена необходимым. Дмитрий торопился:

– Ты тут займись вещами, Катя. Я сейчас к Вальгану, а с ним на завод.

Катя бросилась в прихожую.

– Только смени костюм. Знакомиться будешь… Нельзя же…

Он покосился на зеркало, повешенное в прихожей. На него исподлобья взглянули заспанные темные глаза. Костюм не помялся и не запачкался. Волосы были до блеска приглажены.

– Хорош! – сказал он решительно.

– Вихор! – Катя с ужасом схватила его за рукав.

До женитьбы он не подозревал о существовании вихра на своей макушке. Причесывался он всегда тщательно и считал свою прическу образцом аккуратности. Но оттого ли, что, причесываясь, он приподнимал голову и утрачивал возможность лицезреть свою макушку, оттого ли, что у него была привычка во время работы крутить и дергать волосы на темени, или по иным причинам, на полове у него торчал вихор. В обычное одностворчатое зеркало Бахирев его не видел, но в трельяже, к которому подводила мужа Катя, картина действительно получалась несолидная: над внушительной фигурой, над безукоризненно причесанной на косой пробор головой возвышался хохол, похожий на обтрепанный петушиный гребень. В эти минуты Бахирев понимал Катины мучения. Но в трельяж Бахирев смотрел раза два в год, а в остальное время вихор терял для него свою реальность. Поэтому на возглас Кати он махнул рукой и вышел. Вальган уже дожидался его в машине.

Город, еще по-ночному сумрачный, был уже по-дневному деловит. Справа от дороги, вдоль берега, под раскидистыми деревьями еще гнездился мрак, а слева ярко сияли окна одинаковых четырехэтажных домов, и по расчищенному асфальту тротуаров и мостовых в одном направлении шли люди. Их обгоняли «Победы» и «Москвичи». Проплывали медлительные, как большие рыбы, автобусы… Позванивая цепочкой, один за другим скользили трамваи.

Чуть морозило, но ветер, рвавшийся с реки в открытые окна кабины, был отсырелым и едва уловимо пах тающим снегом, ростепелью.

«Сколько раз придется мне проделывать этот путь? – думал Бахирев. – Скоро ли завод? И какой он?»

Наконец показалась нарядная предзаводская площадь, вся в алых стендах. Высоко над площадью желтел луноликий часовой циферблат. Улицы шли к заводу радиально, как лучи, и со всех сторон к площади стекались люди и машины в ровном, ритмичном, деловом движении.

С поворота открылась колоннада заводских ворот. Гирлянды фонарей повторяли легкие очертания арок. Вход был просторен, воздушен, словно вел он не на завод, а куда-то на праздничное побережье, к мраморным ступеням, к широкой водной глади.

«Вот он…» – мысленно сказал себе Бахирев и затосковал.

Привычной и добротной представлялась ему сейчас вся его прошлая жизнь, с городком, родным от рождения, с заводом, знакомым до каждого станка.

И как ни празднична и ни великолепна была входная арка, она была чужой, и остро захотелось ему войти в будничный вход родного завода. «Там я был на своем месте. Придусь ли к месту здесь? Справлюсь ли?»

По широкой лестнице, устланной дорожкой винного цвета, Дмитрий вслед за Вальганом поднялся во второй этаж заводоуправления и вошел в директорский кабинет.

Кабинет был параден. Кремовые полированные панели, коричневые, обитые кожей кресла и коричневые, в тон им, портьеры придавали ему солидную элегантность. Тяжелые знамена торжественно алели в углу.

Вальган делал несколько дел сразу.

– Садись сюда! Ближе! – указывал он Бахиреву, перебирал бумаги на столе, улыбался, поглаживал подбородок, говорил в трубку: – Алексей Павлович!.. Да, да, приехал… От Толи привет! Как программа?.. А по номенклатуре?.. Как металл?.. Черт подери! Привез, привез! Вот он сидит. Приходи сюда, познакомлю. – Тут же он нажал на кнопку и, нахмурясь, спросил вошедшую секретаршу, указывая на бумаги: – Почему ко мне вторично? Я уже подписывал! Развольничались без меня!

Бахирев по себе знал это радостное чувство возвращения на родной завод и завистливо любовался Вальганом. Здесь, у себя дома, в этом великолепном кабинете, Вальган был особенно привлекателен со своим горячим и быстрым взглядом, с постоянной сменой выражений лица – то озабоченного, то весёлого, то дружеского, то сердитого.

«Энергичный директор, боевой коллектив, – говорили Дмитрию в министерстве. – Без остановки производства перешли на новую марку трактора и одновременно увеличили программу. Себестоимость у них высока, но и условия трудные! Завод старый, разорен войной, удален от центра, плохо с энергетикой – на вечном лимите…»

Дмитрий знал, что такое переход на новую марку машины без остановки производства. Он знал, что такое одновременное увеличение программы. Он думал, глядя на Вальгана: «Нет, нет, не случайно он и Герой Труда и прославленный директор. Есть в нем, есть хватка… Не пройдешь мимо такого…»

– Входите, входите! – говорил Вальган. – Привет, привет! Знакомьтесь! Главный конструктор Шатров, парторг ЦК Чубасов. А это наш главный технолог, он же заместитель главного инженера, и он же врид заместителя директора – Уханов.

– В трех лицах един бог! – смеясь сказал высокий белокурый человек. – Едва вас дождался.

Трое вошедших были различны, вошли и сели по-разному.

Голубоглазый Уханов вошел упругой походкой, с таким выражением почтительно сдерживаемого, но рвущегося оживления, с которым молодой ученик входит к любимому учителю. Он сел в ближнее к Вальгану кресло и весь подался к нему, улыбаясь и радуясь. Смеясь, он по-вальгановски запрокидывал голову.

Конструктор Шатров, костлявый человек не то с робким, не то с виноватым выражением влажных темных глаз, шел заплетающейся походкой, цепляясь длинными ногами за края ковра. Сев в кресло, он сразу весь обмяк и замер, ссутулившись. Только голова его на слабой шее все время беспокойно поворачивалась, подергивалась, и казалось, что ему тесен воротник.

Чубасов шагал легко, и вся его до хрупкости худощавая фигура казалась легкой. Вальган кивком указал ему на кресло прямо против директорского, но он прошел мимо, присел на подоконник и принялся оттуда разглядывать Бахирева с тем добрым, но беззастенчивым, словно забывчивым любопытством, с каким взирают на нового человека деревенские ребятишки. Молодое, матово-смуглое, продолговатое лицо его с правильными чертами и крупным ртом, с аспидно-серыми глазами было красиво. Галстук гармонировал с костюмом мышиного цвета. «Жених», – мелькнуло у Бахирева. Он отвел глаза от навязчивого взгляда Чубасова и принялся ощупывать карманы в поисках спичек.

– Возьмите! – Чубасов, улыбаясь, подвинул зажигалку в форме трактора.

Улыбка у парторга была застенчивая, простоватая, почти глуповатая. Так улыбаются на людях каким-то своим, очень интимным и счастливым мыслям, когда и стесняются этих мыслей и все же не могут не улыбнуться.

Чубасов озадачил и огорчил Бахирева: «Жидковат, жидковат! Разве такой нужен парторг для такого завода, для такого директора? Жених, – повторил он про себя, – и улыбка жениховская».

Продолжая улыбаться, Чубасов повернулся, и Бахирев увидел, что с правой стороны зубы у него сплошь металлические. Это была единственная неправильность на безукоризненно очерченном лице. «Хоть с правой стороны похож на человека», – подумал Бахирев, отвернулся и встретил взгляд Уханова. Уханов взглянул остро, но тут же тактично отвел прозрачные, умные глаза и обратился к Вальгану:

– Как там Толя осваивается?

– Уже главки гоняет! Большому кораблю большое и плавание.

Они говорили о бывшем главном инженере Таборове, переведенном теперь на работу в министерство с большим повышением.

– Он звонил на той неделе, – продолжал Уханов, видимо, занимавшую его тему. – Я его спрашиваю: «Ну, как ты?» – «Шурую! – говорит. – Наши методы, Вальганову школу, внедряю в министерстве!» Я говорю: «Падать будешь – скажи! Соломки принесу по старой дружбе». Хохочет: «Отсюда упадешь – соломкой не спасешься!»

– Этот не упадет! – возразил Вальган.

– Да. Лет пять – глядишь, и министр! – задумчиво протянул Уханов и снова бросил на Бахирева быстрый, испытующий взгляд.

Дмитрий на минуту пожалел, что не послушался Кати, не надел для первого раза новый пиджак с орденами. Он вспомнил про вихор, хотел было его пригладить, протянул руку к тому месту, которое Катя определяла то как «затылочную часть макушки», то как «макушечную часть затылка», но тут же забыл о своем намерении и, вместо того чтобы пригладить, по привычке дернул вихор с такой силой, будто собирался сам себя скальпировать. Здесь, на месте, ему стало еще непонятнее, почему Вальган выбрал в заместители именно его, начальника цеха далекого завода, почему не взял одного из своих заводских людей, хотя бы Уханова. Выбор Вальгана был загадкой и для Бахирева и для других.

Люди постепенно наполняли кабинет, усаживались за длинным столом, перебрасывались словами, говорили с директором с тем оживлением, в котором чувствовались и уважение и симпатия. Один из вошедших бросился в глаза Бахиреву огромным ростом и красным, угрюмым лицом. Он не пошел к столу, а молча сел на стул у самой двери. Глаза его прятались под белыми ершистыми и жесткими бровями, похожими на две зубные щетки.

Когда кабинет наполнился людьми, Вальган встал. Сразу наступила тишина.

– Ну вот, почти весь наш командный состав в сборе. Представляю вам, товарищи, главного инженера Дмитрия Алексеевича Бахирева. Прошу любить и жаловать и с завтрашнего дня с вопросами главного инженера ко мне не обращаться.

Дмитрий подумал и сидя неловко поклонился под любопытными взглядами.

– Кратко информирую вас, товарищи, – стоя, четко, по-военному говорил Вальган. – Самое главное – вопрос энергетики – удалось решить. Осенью завод подключается к новой электростанции.

– Март, апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь… – тихо начал считать Уханов! – Долгонько!

– Через Госплан не прыгнешь! Между нами, – он прищурился и привычным жестом быстро погладил подбородок, – между нами, я рассчитываю временно получить часть энергии после весеннего паводка со старой ГЭС. Надеюсь, что обком… и лично Сергей Васильевич нам помогут… – Он нагнул голову и опять сощурил веки с хитроватым выражением, словно еще раз прикинул что-то в уме. – Они же заинтересованы иметь передовой завод! Энергию организуем. С металлом сложнее. Кое-что удалось. Послано приказание министерства – дать досрочно, в счет будущего квартала. Как на заводе сейчас с металлом?

– Положение очень серьезное, – лицо Уханова стало озабоченным.

– Брак ест металл, – гулко, как из бочки, донеслось от двери. Белобровый человек легко заполнил всю комнату гудящим голосом. – Литейщики во-вот выбьют нас из графика… Брак ест график, – повторил он упорно.

Но Вальган не стал говорить о браке.

– Министерство требует программу во что бы то ни стало! – сказал он с особым, жестким выражением на мгновенно окаменевшем лице. – Безоговорочное уважение к плану – закон завода! – добавил он, не взглянув на Дмитрия, но, видимо, адресуя ему эту фразу. – Четырнадцатого вышли из графика. Развольничались… Как Магнитка? Идет металл по телеграмме?..

Он взглянул исподлобья на полнеющего, красивого человека с барственной осанкой. Тот поспешно встал.

– Есть металл с Магнитки…

– Бы о чем? – Вальган помолчал. Человек стоял переминаясь. – Вы о фондах? О документах? Или о реальном металле?

– О фондах.

– Где вам нужен металл – в рудниках или в цехах?

Вальган все смотрел исподлобья, смотрел не отрываясь в лицо отвечающего. Под этим взглядом полнеющий человек с вельможным поворотом породистой головы выпрямлялся и вытягивался и наконец сказал жалобно:

– Позвоните сами на Магнитку, Семен Петрович.

– Мне Магнитка не подчиняется. Мне подчиняетесь вы! – ледяным тоном ответил Вальган. – Так будьте любезны обеспечить металл не позднее двадцать третьего!

– Невозможно ж, Семен Петрович! Железная же дорога… Вагоны… Если вы поможете…

– Помочь?.. Ну, так я вам помогу! – Вальган поднял голову и бросил в лицо начальника снабжения: – Я вам приказываю это сделать!

И начальник снабжения, по-военному повернувшись, пошел к двери. Лицо его выражало смесь противоположных чувств – недоумения и решительности, покорности и сопротивления.

Когда он вышел, наступило короткое молчание.

– А как там с нашим гибридом? – осторожно улыбаясь, спросил Уханов.

Бахирев понял, что на заводе «гибридом» называют трактор новой марки. Над ним работал научно-исследовательский институт в контакте с «ведущим» тракторным заводом. Здешние инженеры внесли целый ряд конструктивных изменений, и «гибридный» трактор недавно запустили в производство на трех крупнейших тракторных заводах.

– Что ж с гибридом? – Вальган понимающе улыбнулся и весело встряхнул смоляными волнистыми волосами. – С гибридом все идет так, как надо… Комитет по Сталинским премиям предварительно уже утвердил… Вот видите, что получается, Борис Ильич, когда становишься на почву реальных задач, – обратился он к главному конструктору, видимо, заключая этой фразой какие-то давние разногласия.

Главный конструктор торопливо закивал головой. Он сидел в кресле, безвольно опустив на колени вялые руки. Лицо его с выпуклым лбом и крупными, густо затененными ресницами глазами было бы красиво, если бы не стертая линия тонкого рта и не странная, не то робкая, не то виноватая, улыбка. Так же странен показался Бахиреву и его тоскливо бегающий взгляд.

Бахирев невольно вспомнил взгляд обезьяны в клетке Московского зоопарка, куда он водил Рыжика. Обезьяна как будто все время и боялась чего-то, и непрестанно искала выхода из клетки, и таилась от посторонних.

Похожее – и печальное и фальшивящее, и ищущее выхода – выражение таилось в глубине темных глаз главного конструктора.

– Видите, Борис Ильич, что получается, когда талант и знание работают на главном направлении… – упрямо продолжал Вальган, а конструктор в ответ быстро кивал головой и нервно шевелил костлявыми пальцами.

Закончив разговор, Вальган отпустил инженеров и подозвал Уханова.

– Сориентируйте Дмитрия Алексеевича.

– У нас с девяти рапорт, – сказал Уханов Бахиреву. – Хотите пойти? Сразу войдете в курс всех трудностей.

… Заводской двор говорил словами плакатов, карикатур, лозунгов, таблиц. У начала главной аллеи стояли стенды.

Уханов ввел Дмитрия в сборочный цех, оглянулся и сказал с гордостью:

– Два года назад реконструирован!

Застекленный, как оранжерея, цех был высок и светел. В синеве за сплошными стеклами по-весеннему сияло солнце. Из глубины цеха медлительно и неуклонно текла широкая лента главного конвейера. Течение ее казалось таким же заданным из века, как течение большой реки. Залитый солнечным светом, конвейер двигался, притягивая и подчиняя себе всех и все, – к нему на кран-балках неторопливо подплывали детали, подкатывали юркие автокарки, над ним взвивались гибкие шланги и тросы, к нему прильнули хлопотливые люди. Гудели моторы, урчали гайковерты, свистели бормашинки, лишь люди работали беззвучно и безмолвно. Слов не было слышно в разноголосице металла, да люди и не нуждались в словах – так слаженны, согласованны были их действия. Что бы ни творилось там, за стенами, но здесь, в цехе, под оранжерейным покровом стекла, властвовало покойное движение конвейера, оно все превращало в строгий и стройный поток; даже солнечный свет покорно скользил вслед за конвейером по лоснящимся от масла рельсам и плитам.

Бахирев на миг невольно задержался у конвейера и расправил плечи, как невольно задерживаются, расправляя плечи, на берегу просторной и спокойной реки.

– Хорош, хорош цех… Ничего не скажешь. Хорошо! – щурясь от солнца и улыбаясь, говорил он.

Из средины сборочного они свернули в боковой проход.

Подсобные помещения не реконструировались, были низки и невзрачны.

Единственное узенькое, сдвинутое куда-то в угол окно в кабинете начальника цеха упиралось в соседнюю стену. В маленькой комнате было сумрачно. Люди в старых спецовках и несвежих сорочках, с привычно усталыми лицами вяло переговаривались, шелестели суточными сводками, жадно курили. Очевидно, многие пришли на рапорт с ночной смены, глаза их под красноватыми веками светились знакомым Бахиреву лихорадочным блеском бессонной и деятельной ночи.

«Кухня…» – подумал Бахирев. Здесь собрались те, кто вчера обеспечил подачу на праздничный стол – на большой конвейер. Начальником сборки оказался Рославлев, тот инженер, который запомнился Бахиреву мрачным лицом и бровями-щетками. Он усадил Уханова за свой стол и представил собравшимся Бахирева.

Появление нового главного инженера встретили сдержанно, два-три любопытных взгляда оторвались от сводок и быстро скользнули по его лицу.

Уханов, казавшийся здесь особенно свежим и элегантным, начал своим вибрирующим голосом;

– Подача деталей на россыпь и на конвейер в плане. Вчера, по итоговым данным, сработали хорошо.

По бодро-оживленному тону Уханова и по особому блеску его глаз Дмитрий узнавал в нем то свое состояние, когда он привычно ладно и споро делал любимое дело. Очевидно, сама процедура рапорта доставляла Уханову удовольствие.

– Начальник цеха сборки, ваши претензии!

– Хорошо сработали! – лениво поднявшись, недружелюбно усмехнулся Рославлев. – Конвейер жмет из последнего… В закромах пусто… По многим деталям нулевые позиции…

– Втулочка! – долетел откуда-то из-за спин, из сумрака низкой комнаты тихий и стонущий голос.

– Ну да! – гулко отозвался Рославлев. – Втулки нет! Дожили! Втулка конвейеру угрожает!.. Половина тракторов идет недоукомплектованными на конец конвейера. Два последних трактора сняли без фар.

– Почему без фар? – насторожился Уханов.

– Нет пальца кронштейна! Программу завода в палец загоняем! Пальцы и втулки решают судьбу конвейера!.. Гильзу моторный гонит бракованную…

– Почему бракованная?

– Потому что привыкли в моторном работать не плюс – минус микрон, а плюс – минус лапоть! – прогудел Рославлев. Собрав в складки лоб, он с усилием приподнял тяжелые белые брови, и из-под зубных щеток выглянули на свет два неожиданно ясных и даже наивных глаза. – Должна же у моторного и чугунолитейного, помимо всего прочего, быть еще и совесть!

Закончив мрачную речь этим исторгнутым из глубины души воззванием к совести, Рославлев сел.

– Что у вас с гильзами, моторный цех? – обратился Уханов к молоденькому, кареглазому, тоненькому, как девушка, инженеру. – И опять ты пришел, Сагуров? – упрекнул он. – Начальник цеха в кабинете отсиживается, заместителей посылает? Что там у вас с гильзами?

Кареглазый поднялся с гибкостью разогнувшейся лозы и заговорил быстро, громко, негодующе:

– Что с гильзой! Что с гильзой?! Спросите у чугунщиков, что у них там с гильзой! То давали нам с отбелом, то совсем не дают! Да что там гильза! Блока нет! Вот до чего дожили! – Он повернулся к маленькому, худому и черному от копоти человеку и ожесточенно накинулся на него: – Дайте вы мне по крайней мере блок! Блок будет – остальное я из вас выколочу! А блоков нет – ничего нет.

И снова в мгновенной тишине раздался стон, летящий откуда-то из дымного сумрака:

– Втулка! Втулочка!.. Надо же ее выбивать!

– Да, втулочка! – досадливо подхватил молодой инженер. – Хоть бы уж она на деталь-то была похожа! Втулочка на рапорте выплывает!

– Как бы она еще и на парткоме не выплыла! – угрожающе пророкотал Рославлев.

Инженеры говорили горячо, но за горячностью чувствовался не избыток энергии, а нервозность и утомление.

За кажущейся плавностью конвейера раскрывалась для Бахирева лихорадочная и с перебоями пульсация завода. Да, здесь была кухня со своей грязью и копотью, с тысячами мелочных забот и недоделок и с большими заботами заводского коллектива.

Бахирев не был новичком и отлично знал, чего стоит заводу величественный ход большого конвейера. Но с первых слов он почувствовал и чрезмерную контрастность отдельных участков завода и чрезмерную лихорадочность рапорта. Предчувствие опасности заставляло Бахирева слышать в каждой фразе скрытый сигнал тревоги.

– Опять все цехи предъявляют дефицит чугунолитейному, – строго говорил Уханов. – Что там у вас с блоком? Что же вы молчите? Мыслей своих выразить не в силах?

– Я устал свои мысли выражать, – прижавшись в угол и блестя злыми глазами, говорил маленький закопченный человек. – Бегут рабочие. Шихта бракованная. Нужных чугунов нет…

– Вы эту объективщину бросьте! – крикнул с места инженер моторного.

– Это я слышал… Объективщиком крестят на каждом рапорте. Ругать – все, а помогать – никто!

Рапорт перешел в перебранку, и Уханов с трудом утихомирил разгорячившихся инженеров:

– Товарищи, спокойнее!.. Ведь решается вопрос, быть или не быть квартальному плану! Втулки и гильзы—аварийно! Блоки. – сверхаварийно!

Кончился рапорт. Озабоченные, усталые люди расходились из полутемной, прокуренной каморки по цехам.