Текст книги "Битва в пути"
Автор книги: Галина Николаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 49 страниц)
Люди в комнате напоминали внезапно оцепеневших. Уханов хотел сесть, подвинул кресло, но так и остался стоять возле него. Рославлев, закуривая, замер с догоревшей спичкой в руке. Технолог Карамыш, собираясь причесаться, застыла, сжав расческу в кулаке, блестя неправдоподобно прозрачными глазами.
Не шевелился и Вальган. Он мигом понял всю опасность и чреватость происходящего для него самого и для всего завода. За докладную Бахирева могли ухватиться те, кто опротестовал предварительное решение Комитета по Сталинским премиям. Бахирев бросал массивную гирю на весы противников завода.
До сих пор Бахирев мешал Вальгану в делах внутризаводских, и его нетрудно было обезвредить. Теперь он начинал вредить вне завода. Он становился опасен. Опаснее, чем можно было ожидать. Почти с ненавистью смотрел Вальган на массивную фигуру Бахирева с его тшательным пробором и нелепым вихром на затылке. Мысли Вальгана неслись стремительно: «Кого я привез? Кого извлек из захолустья? Кого поднял до главного инженера крупнейшего завода? «Бегемот вихрастый, – вспомнил он прозвище Бахирева. – Обезвредить немедленно! Обезвредить, и проучить, и уничтожить!..»
– Дайте сюда ваш рапорт… – Он взял рапорт. – Ваше устное заявление – дело вашей… чистоплотности и совести. Но это документ, и документ политический. Вы здесь обливаете помоями все советское тракторостроение и превозносите заграничные марки. Это уже не техника. Это политика. Очевидно, так и будут это рассматривать. Вы свободны.
Под общее молчание Бахирев вышел из кабинета…
ГЛАВА 7. ДОМ ПОД СОСЕНКАМИ
Перелески, темные на светлом снегу, то взлетали на увалы, то падали в ложбины. Крутобокие тучи дыбились в зимнем сумрачном небе и вдали сливались с набегавшими друг на друга снежными холмами. Машину жестоко тряхнуло на разгоне.
«Сейчас сообщит о пересеченной, чертяка!» – шевельнув ушибленным плечом, подумал Курганов. И действительно, водитель Гоша тотчас с удовлетворением констатировал:
– Пересеченная местность…
«Нет этим увалам конца-края», – думал Курганов.
Казалось, он шагнул обратно в юность, и кусок в два десятилетия выпал из жизни.
Лекционный зал института, диссертация «О единстве и борьбе противоположностей в социалистическом обществе», абонемент в концертном зале – все это отошло, детские же воспоминания – катание с увалов на салазках, походы в ельник за матово-синей, словно запотевшей голубицей, первый покос со взрослыми – возвратились, подступили вплотную. Может быть, поэтому говорили, что он помолодел, и сам он все чаще чувствовал себя тем прежним, непоседливым парнем, которого за остроту ума и крупную не по росту голову когда-то прозвали «головастиком».
Машину снова тряхнуло. Ему вспомнилось, как в детстве мать, играя с ним, сперва плавно, потом толчками качала его на коленях и приговаривала: «По гладенькой дорожке. По гладенькой дорожке. По кочкам! По кочкам! Бух в яму!». И она опрокидывала его на спину.
«Вот она и жизнь, – усмехаясь про себя, подумал он. – По гладенькой дорожке – это солидные институтские годы, по кочкам – это сейчас, в райкоме, а уж «бух в яму» – это если снимут как не обеспечившего руководство районом!»
– Пересеченной местностью, конечно, можно полюбоваться, – рассуждал Гоша. – Однако для нашего брата механизатора прискорбная красота!
– Почему же прискорбная? – спросил Курганов.
– А через что я ушел из трактористов? Вертишься, вертишься на тракторе по увалам, между елками!.. Пересел на «Победу» – и тут не лучше… С весны развезет дороги, где застрянешь, там и ночуй…
За ельником начиналась усадьба МТС. Медвежьей спячкой скованы угнездившиеся в снегу тракторы и комбайны. На пять часов было назначено открытое партийное собрание. Шел шестой час. Курганов против обыкновения запаздывал: задержали заносы на дороге. Он с ходу выскочил из машины и пошел к конторе.
На дверях висел замок. Курганов подергал дверную ручку. С замка упали слежавшиеся валики снега. Может быть, собрание в мастерских?. Он зашагал безлюдным двором к мастерским, переделанным из старых конюшен. Но и здесь было пустынно. В дальнем углу горел костер из вымазанной в мазуте пакли. Неверное и неяркое пламя освещало разобранные тракторы. Несколько закопченных людей грели над огнем руки.
– Здравствуйте, товарищи! – поздоровался Курганов. – Где тут у вас проходит партийное собрание?
Ему не ответили. Он молча ждал. Наконец кто-то маленький, сидевший к нему спиной, не оборачиваясь, бросил:
– Где-то в ухабе проходит.
– Почему в ухабе?
Маленький не ответил. Курганов видел его узкие плечи да сдвинутую набок шапку-ушанку с торчащим кверху рыжим в свете костра ухом. Высокий парень с красивым лицом, одетый в новенький полушубок, лениво сказал:
– Начальство уехало в город за материалами. К утру обещались быть, собрать собрание. Да, видно, засели в заносах.
– Чего собирать! – по-прежнему срыву сказал маленький. – Начнут агитировать… Надо, мол, работать. А чем работать? Ни запчастей, ни материалов? Чего собираться?
– Так, – сказал Курганов. – А где же остальные ремонтники? Трактористы где же?
Рыжее ухо сердито закачалось.
– Умные ушли, дураки здесь остались. Нас, дураков, немного – все налицо!
– Пойду, однако… – сказал высокий парень.
– И пойдет! – обрадованно подтвердил маленький. – Этот у нас самый умник. Этот работать не ходит. Этот ходит деньги получать!
– А что ж? – равнодушно отозвался парень. – Деньги мне недодали. Я и пришел. Видно, нынче не получить. Поехали, что ли, копченые. Попутка ж есть. – Он неторопливо повернулся, и за ним двинулся еще один.
– Ты не копченый! – бросил ему вслед маленький и с ожесточением плюнул в костер. – У одного совесть чистая, у другого – морда. Которые бессовестные, те всегда чисто ходят.
Во дворе послышался шум грузовика.
Курганов вместе с трактористами вышел во двор. Грузовик уже стоял у склада, и возле него суетились люди. Курганов узнал щуплую фигуру секретаря партийной организации Петрушечкина и направился к нему,
– Плеча, плеча не жалей! – кричал Петрушечкин и сам подставлял плечо под ящик.
– Павел Петрович! – выждав, обратился Курганов к Петрушечкину. – Такелажником сделались?
– Тут не только такелажником, тут… – Петрушечкин не договорил, выпрямился, схватился за шапку, словно хотел бросить об землю, но не бросил, а только с силой нахлобучил глубже на голову. – Тут черт знает чем сделаешься…
Его сухое, тонкое, молодое лицо было одновременно и возбужденным и беспокойно-растерянным. Светло-голубые глаза не имели того пытливо-доверчивого выражения, которое было знакомо и приятно Курганову. Они щурились, прятались за покрасневшими веками.
Вздыхая и широко ставя негнущиеся ноги в высоких валенках, он пошел с Кургановым в контору.
– Что такое? – спросил Курганов, когда они уселись в кабинете. – Назначено партийное собрание… Я приезжаю… Ни души!
– Сперва в городе застряли, потом в дороге. Сперва достать ничего не могли, – возбужденно и отрывисто заговорил Петрушечкин. – Туда-сюда– нигде ничего! Думаю, плюнуть, уехать! Да ведь как уедешь? Вот людей собираем. Разговор один – выполнять план ремонта. А чем? Как с пустыми руками возвращаться? Ну, пошел снова! Говорю: «Ты коммунист, я коммунист…» Добился кое-чего… с грехом пополам. У Ельникова дорогу замело. Заносы! Пятнадцать километров шли пешком. Трактор вызывали машину выволакивать. Тракторы стреляют!
– То есть как стреляют?
– А черт знает, как он стреляет. Бомбит противовесами! Блок, трубки, капот – все пробило! – В тихой комнате Петрушечкин опомнился и стал извиняться: – Вы уж извините, что так получилось, Илья Ильич задержался в городе, а я сейчас с вами.
– Это все понятно. Но срывать партийное собрание недопустимо.
– Это конечно, – вздохнул Петрушечкин и в оправдание похвастался успехами: – Баббит вот привез. Кислород, баббит, трубки питательные, будь они неладны, привез! – Он все еще говорил с лихорадочной быстротой человека, захмелевшего от усталости, мороза, бессонницы.
– Говорил я, что неплохо бы тебе самому съездить на завод, к рабочим.
– Да… Вот я и съездил… – с непонятным Курганову оттенком раскаяния, иронии над собой, озабоченности сказал Петрушечкин и вдруг задумался.
– Я пришел – пять часов, механизаторов нет, – сказал Курганов. – Детали валяются по всей мастерской.
– Знаю. Вторая бригада саботирует ремонт. Этого Медведева придется гнать из МТС. Вредный тракторист! И ведь что обидно: и сев и уборку шел одним из первых! А потом привел тракторы в МТС. «Мы, говорит, вам пахали и сеяли, а теперь вы нам тракторы ремонтируйте!» Один такой герой заведется – весь коллектив демора… – он запнулся, одеревенелый язык с трудом вымолвил: – деморализует.
– Есть в бригаде коммунисты?
– Один. Второй месяц, простуженный, лежит в больнице. Холодище в мастерских. Распределяли мы бригады. Никто не идет на залежные земли. «Нету, говорят, выгоды».
Поговорив с Петрушечкиным, Курганов хотел вместе с ним пройти на стройку, но взглянул в измученное лицо Петрушечкина и закончил:
– Ладно, я приеду завтра. Договоримся о партийном собрании. А вы идите-ка сейчас погрейтесь… в бане, что ли.
Он один прошел на стройку новых мастерских и, несколько утешенный кирпичными стенами, средь которых кружился снег, поехал дальше.
– Заедем по пути в «Крепость»? – спросил шофер.
– Да.
Курганов хотел на фермы колхоза «Крепость социализма» посылать для обучения доярок из других колхозов. Надо было договориться об этом с председателем и заодно взглянуть на новый доильный агрегат.
– Вот это мастерские! – сказал он, когда показались каменные высокие колхозные мастерские.
– Уж Иван Терентьевич воздвигнет! Один этот колхоз всей той МТС стоит, – отозвался шофер.
Прямая, широкая улица, крепкие, ладные дома с резными наличниками, цепи уличных фонарей, каменный клуб с колоннами, стадион и каток на маленьком озерке за клубом – все здесь было давно знакомо Курганову, но не переставало радовать.
«И увалы не увалы, и ельник не тот! – весело думал он. – Вот место для жизни человеческой на земле! Идеальное сочетание природы и культуры, коллективного и собственного, физического труда и умственного! Крепость, действительно, крепость социализма!»
– Где Иван Терентьевич? – спросил он мальчуганов, побежавших за машиной.
– Семиклассниц сманивает доильным агрегатом!
На фермах, таких же добротных, как все в этом колхозе, царила та важная и блаженная тишина, которая наступает после дойки. Белые и массивные, словно печи, коровы лениво жевали. В приемочной доярки в белых халатах негромко переговаривались и звенели подойниками. Шумел сепаратор. Все это радовало самые глубины сердца, почему-то веяло собственным теплым детством, но очищенным, измененным, поднятым.
В пристройке, соединенной с фермой коридором, Курганов увидел председателя и гурьбу девчат в пуховых, вязанных по здешней моде шапочках. Председатель Самосуд, маленький, молодцеватый, с отечным лицом и выпуклыми серыми глазами, размахивал металлическим шлангом доильного аппарата и говорил:
– Ну где еще вас сразу приставят к такому аппарату? Ну, уедете, ну, разбредетесь кто куда! Где чего найдете? А здесь, в своем колхозе, год-два – и вышли в люди! И вам культурная специальность, и вам поездка в Москву, и вам полный достаток – чего хотите! Трофим Демидович! – Он увидел Курганова и, размахивая шлангом, шагнул к нему. – Привезли, привезли агрегат, в полном комплекте! Вот даже сам секретарь райкома интересуется доильным агрегатом! – укоризненно обернулся он к девушкам. – А вы как будто необразованные, безо всякого интереса!
– Мы с интересом, – вздохнула рослая девушка. – Только как же это, Иван Терентьевич? Учились, учились. Семь классов кончали… а теперь в доярки.
– Экая ты беспонятная девушка, Лена! – сказал Самосуд. – Доярка при таком агрегате – это редкая специальность. Со всей области ездить будут – глядеть на тебя. Фабричные с Узловой приедут сватать.
В мирную тишину фермы ворвался захлебывающийся визг свиньи.
Самосуд продолжал говорить, но визг заглушал его голос.
– Не слышно. Аж в ушах свербит, – сказала девушка, наклоняясь к Самосуду.
Свинья на миг умолкла, потом снова захлебнулась визгом, потом разом замолчала.
– Что это она у вас? Поросится, что ли? – спросил Курганов.
– А кто же ее знает. Может, и поросится… – сказал Самосуд и посмотрел очень прямо в глаза Курганову веселыми выпуклыми глазами. – Нас, однако, не свиньи, а коровы сейчас интересуют!
– Агрегат-то агрегат, – опять сказала девушка. – Однако доить и днем и ночью. И ферма от села далеко. Ни тебе в кино, ни тебе на танцы.
– Так мы ж общежитие строим со своим залом. Кино сюда будем привозить. Пианино поставлю дояркам в общежитие. Пришли с фермы, пожалуйста – садись к пианино, играй хоть Шостаковича. Я сам с ним за границу ездил. Приглашал его к нам. Первым делом привезу сюда к вам агрегат смотреть.
За фермой опять залилась свинья.
– Это на убойной, верно, – сказала девушка.
– Чур тебя, Ленка! – шикнул на нее председатель и сразу заторопился: —Агрегат посмотрели, теперь пойдем общежитие смотреть. А у тебя, Лена, и вовсе совести нету. Пятеро при матери остались сиротами, – сказал он Курганову. – Всех пятерых колхоз вырастил. Обуты, одеты, обучены, нужды не знали, обиды не видели. Правду или нет говорю?
– Это правда, Иван Терентьевич, – вздохнула девушка.
– А ты как подросла, так к колхозу спиной! Да еще подружек за собой тянешь, пользуешься своим на них влиянием! А чем тебе тут не жизнь? – Председатель остановился возле фермы. – Природы тебе? Природа вокруг – конца-краю нет. Культуры тебе? Культуры – сколько хочешь. Огней, гляди, больше, чем в городе!! Библиотека в три тысячи томов! Наилучшие звуковые картины в кино! Кружки, какие хочешь. Пианино тебе в общежитие покупаю, стадион тебе выстроили, а ты? Всем ты пренебрегаешь! Ты подумай: чем ты пренебрегаешь?
Когда девушки ушли, Самосуд долго и горячо жаловался Курганову:
– Я человек выносливый. Спроси меня, какое главное качество для председателя, я отвечу: выносливость. Все могу перенести. А вот когда молодежь целится из колхоза, не могу переносить! В прошлом году пятеро наших кончило семилетку. Митрофанка Савельев, из всех дурачок, говорит: «Я, Иван Терентьевич, в город!» – «А чем, говорю, тебе родной дом не хорош?» – «Мне, говорит, образование не позволяет жить в колхозе». Ушел. Парень, надо сказать, бросовый. А всё своя, колхозная косточка. «Иди, говорю, когда ты такой умный! Еще и вернешься!» Да еще и не примем, когда вернется.
Самосуд каждый уход из колхоза воспринимал как личное оскорбление. Курганов знал в нем эту черту и любил ее. Но надо было переходить к теме, которой Самосуд старательно избегал.
– Ну, как же, Иван Терентьевич, относительно того важного вопроса? – осторожно сказал Курганов. – Подумал ты насчет обучения доярок из других колхозов?
Горячность и многоречивость председателя как рукой сняло. Лицо его вдруг стало туповатым.
– Не возьму в толк… Обучать, значит… кормить тоже… опять же размещать… И что же нам с этого будет?
– Почет и уважение.
– За этим не гонимся. На счету-то кругло! Горим– прогораем! – Он развел руками. – Крахмально-паточный завод не знаю как и достраивать! Того гляди, разоримся с этими стройками да агрегатами. Не рад, что затеял! – И снова отупело пожаловался: – Горим… Горим-прогораем…
Курганов знал привычку председателя жаловаться на то, что он «горит-прогорает».
– Вот я и говорю, того гляди, пойдешь по миру! – сказал он уныло, в тон председателю. – Все равно ведь тебе разоряться. Прими хоть доярок на обучение. Две-три доярки в неделю – глядишь, за зиму обучишь армию. Разоришься – хоть добром тебя помянут. Вот, мол, был такой погорелый председатель, шеф всему районному животноводству. Сам горел-прогорал, а дело делал громадной важности!
Самосуд блеснул глазами, усмехнулся.
Договорившись с Самосудом, Курганов, поехал дальше, освеженный, взбодренный, каким всегда уезжал из «Крепости социализма».
Ветер разгонял хмарь. Низко, меж черною кромкой леса и краем сизых туч, проглянуло красноватое солнце. Снега на увалах ожили, заиграли, зарозовели. Еще синее и глужбе стали ложбины.
Маленькая пустынная деревушка лежала среди холмов. В лощине было сумрачно и дремотно, как в берлоге. Забаррикадированная увалами, окруженная густой лесной ратью, деревушка словно затаилась от жизни, оберегая свою нерушимую тишину.
– Опять пересеченная. Не заночевать бы в этой берлоге… – сказал шофер.
По крутому склону медленно двигалась сгорбленная фигура. Когда машина поравнялась с ней, Курганов увидел женщину. Она тянула за собой салазки, нагруженные, прикрытые мешковиной. Чтобы дать дорогу машине, она посторонилась, по колени увязла в сугробе. Ветер занес на лицо конец черной шали, женщина отстранила его и взглянула на Курганова красными, слезящимися от ветра глазами. Что-то знакомое почудилось ему в особом, отчетливом рисунке этих светлых глаз. Мелькнула мысль остановиться и посадить ее, но машина промчалась мимо.
«Всех не пересажаешь», – говорил в таких случаях Гоша, и Курганов соглашался с ним.
Близ дороги темнел неподвижный трактор.
– Дежурный по вытаскиванию, – обрадовался Гоша и крикнул: – Эй! – Эхо отозвалось с увалов. – Никого нету. Или это тот самый… разбомбленный…
Они оба вышли из машины. Рваная дыра зияла сбоку. В нее намело снегу, и снег стал темен от масла, потекшего из разбитого маслопровода.
– Кто это над ним, сердечным, надглумился? – посетовал Гоша.
С трудом они выбрались из ухаба.
После темной ложбины обрадовал волнистый простор, открывшийся с вершины холма.
Снова замелькали розовеющие снега на взгорьях и льдистые тени в ухабах. Леса то надвигались, подступали к дороге, то враз отступали назад, и поляны стлались под колеса. Увалы то сходились вплотную, то разбегались в стороны, заманивая бескрайним простором. А красное солнце горело впереди: то, поддразнивая, убегая, пряталось за увал, то поднималось над ним, заливало лицо живым, призывным светом, завлекало, задорило.
Все здесь менялось с каждым поворотом колеса, все влекло вот к такому головокружительному движению с увала на увал, по склонам, по ухабам, только вперед…
От быстрой езды, от красоты изменчивой, но неизменно родной земли на Курганова дохнуло избытком сил, молодостью. «Сколько здесь было поезжено еще в двадцать седьмом!.. Так же вот с увала на увал, за солнцем вдогонку! Носило меня, тогда девятнадцатилетнего, по этой земле, как по волнам. Сколько дел переделано, сколько с того времени прожито!»
У поворота они прочно засели в сугробе. Пока разгребали снег, женщина нагнала их. Очевидно, она шла напрямик, ближней дорогой.
– Тетка, силенка есть? – спросил Гоша. – Подсоби толкать…
Гоша дал газ, Курганов и женщина навалились сзади на машину, и она вынырнула.
– В Чухтырки? В колхоз «Искра»? – спросил Курганов. – Лезьте в машину, подвезем.
Гоша выскочил и взялся за сани.
– Тяжеленько!.. Хлеб? – Хлебушко…
Квадратные буханки были уложены, как кирпичи.
Когда груз разместили в машине, женщина уселась на заднем сиденье. У нее было худое, обветренное лицо и большие глаза с покрасневшими веками, с короткими, но густыми и темными ресницами. От этого глаза выделялись четко, словно нарочно обведенные черным. Когда она входила в машину и, нагнув голову, взглянула на Курганова, опять что-то неуловимое вспомнилось ему Почудилось, что между ним и ею из прошлого тянется далеко идущая нить. «Не она. Сотни таких, как она. Большеглазых, в темных платках, с обветренными лицами», – подумал он.
– Издалека везешь? – спросил Гоша.
– С района… с Устинова… – ответила она хриплым голосом.
– Килограммов двадцать будет?
– Из Чухтырок центнерами на машинах, а в Чухтырки килограммами на хребте… – В словах была застарелая, притерпевшаяся горечь.
Она прикорнула в углу машины и замолчала. В сдвинутое шоферское зеркало Курганов видел кусок ее лба и один глаз. Глаз то прикрывался набрякшим веком, то неподвижно, оцепенело глядел прямо перед собой. Глаз был сзади, но зеркало перехватывало, возвращало взгляд и направляло его в лицо Курганову уже спереди, откуда-то из убегающего заснеженного далека, и всю дорогу на взгорьях и ухабах глаз неотступно стоял перед Кургановым. И снова Курганову показалось, что этот «возвратный», отраженный взгляд идет из глубины прошлого.
Они въехали в деревню. У края деревни стоял стог сена с подъеденными боками, похожий на гриб.
– Вот он, весь ваш колхоз, в этом стогу, – сказал Гоша. – Куда тебя везти?
– Вон в тот дом при двух сосенках.
Старые сосны стояли по углам дома. И слова о сосенках и вид их внезапно осветили Курганову прошлое.
– Анна? – полувопросительно сказал Курганов.
– Или вы меня знаете?
– В двадцать седьмом году. Вы тогда говорили: «С места не сдвинусь, от этих сосенок не оторвусь». А я вас уговаривал, что колхоз сосенкам не помеха. Помните?
– Где припомнить! – сказала женщина. – С того го да сколько их к нам переездило… уговорщиков!..
А он уже отчетливо вспомнил ее, радостно-доверчивую говорунью. Он любовался ею тогда и долго помнил ее милую женственность и певучий говор.
«Что так перевернуло ее?» – думал он. Лицо ее не просто постарело, оно зачерствело и ссохлось. Оно стало лицом другого человека. Вместо застенчивой полуулыбки стянутый, как рубец, рот. Вместо любовного интереса ко всему – холодное безразличие. Только четкий рисунок слинявших глаз сохранился от прежней Анны.
«Она? Не она? – не верил себе Курганов. – Какая встреча! Хотя что странного?» В период коллективизации он бывал в этих местах, объехал десятки сел, говорил с сотнями людей.
Машина подрулила к дому.
– Может, обогреетесь с морозу? – равнодушно сказала женщина.
Он вошел вслед за ней. Из грязноватой кухни Анна провела Курганова в просторную, чистую, по-деревенски обряженную цветами, кружевами и картинками горницу и крикнула:
– Митрофаныч! Знакомца привела…
Откуда-то из-за печки появился старик с худым, хитроватым и наивным лицом. Широко улыбающийся рот походил на разинутый цыплячий клюв. Во рту красовался единственный длинный и желтый зуб.
– Не признаю…
– Как коллективизацию проводили, говорит, приезжал.
– Все возможно… Все возможно… – Старик сел, с дружелюбным любопытством оглядел Курганова.
– А где ж хозяин? – спросил Курганов.
– Пал смертью… – Седая голова качнулась, как от толчка. – Пал смертью…
– Осталась я с ребятами да вот со свекром.
Она выложила привезенный хлеб на лавку и стала резать каравай на ломти. «На сухари», – понял Курганов.
– Теперь ничего… А сперва, главное дело, внуки-то были мелкие…
«На что они живут? – думал Курганов. – Колхоз наихудший, а в горнице богато—видно, в доме достаток».
– Подросли, помогают? – спросил он.
– Какое! – вздохнул старик. – Все учатся! Двое в школе, одна на заводе. Должны ж мы их как-нито довести до советского, значит, гражданства. – Он заметил удивленный взгляд Курганова, скользивший по комнате, и пояснил: – Горница-то не наша, квартирантов держим. Тракторист у нас квартирует. А мы там, – он кивнул на кухню.
Курганов сквозь открытую дверь взглянул на кухню. Кровать, кое-как закинутая старым одеялом, дощатый стол, лавка с грязной, битой посудой, рваный тюфяк на печи. Он на минуту закрыл глаза.
– Сколько же вас там помещается? – спросил он с тем усилием над собой, с которым расспрашивают о подробностях болезни дорогого человека.
– Вчетвером спим.
– Как колхоз?
Старик молчал, видимо соображая, с какой мерой откровенности можно ответить на этот вопрос.
– Что колхоз! – со злой усмешкой сказала Анна. – Колхозники позабыли, как на трудодни получают. Ушла бы, куда глаза глядят! Да вот не иду никак. Знать, все они, сосенки, держат.
– А ведь добрый колхоз был до войны.
– Добрый, добрый! – подтвердил старик. – Еще года два назад повеселей было. Школьно-молодежное звено сад сажало. Дашунька, внучка моя, верховодила. Председатель товарищ Соснин, партийный человек, очень ее одобрял. Веселеть при нем начали, да месяцев шесть он у нас пробыл. В город перевели. Молодежь тоже поразъехалась. Кто в армию, кто в город. Дашунька наша тоже на завод подалась. Докатился колхоз. Совсем захудали.
– Отчего ж захудали? – спросил Курганов.
– А кто ж его знает, отчего, – ответил старик. – Кто ж его знает?.. – В голосе его звучало покорное терпение, будто говорил он о непонятном и не зависящем от его воли стихийном бедствии, вроде града или суховея.
– От войны обезлюдели, – сказала Анна. – Председатель у нас до войны был наш, чухтырский, а в колхозе два села – Чухтырки да Холуденки. Наш председатель ушел, дали нам холуденовского. Чухтырские не хотят работать на холуденовских, холуденовские – на чухтырских. Стали менять – то чухтырских, то холуденовских, и все негодящие. Тогда и поплыли… варяги.
– Почему варяги?
Анна молчала и продолжала резать хлеб… В красном свете низкого солнца руки ее казались обваренными кипятком.
– Что значит варяги? – настойчиво повторил Курганов.
Анна молчала, а старик объяснил с прежней покорностью:
– Варяг – значит и не ворог, да хуже ворога! Сторонний, временный человек. Которые в старину в половодье с первой водой приплывали, а на заморозки уплывали. Это и есть варяги! От воды до воды, значит. Одной волной принесет, другой волной вынесет… От варягов вся беда народу…
– Как же вы так рассуждаете? Колхоз сам по себе, а вы сами по себе? Колхозная жизнь не река, не сама по себе течет. Колхоз колхозники делают.
Дед, словно спохватившись, заулыбался и быстро закивал головой.
– Это, конешно, и мы тут виноваты! Чья же тут вина, кроме нашей?
«Перестроился на ходу! Бывалый дед», – про себя невесело усмехнулся Курганов. А дед продолжал, стараясь приноровиться к незнакомому начальству:
– И мы, конешно, разбаловались, слов нет! Раньше, в бесколхозное время, я снохе, ей же вот, Анне, спать не давал! Приучал, чтоб зоревала на поле. Чуть припозднится, кричу: «Какого лешего зорю проспала?» А теперь рано идет на работу – кричу: «Куда тебя спозаранку леший понес?» Мы тоже не бессознательные. Осознаем и можем самокритику критиковать!
«Дипломатический дед, – подумал Курганов. – Поднаторел обращаться с начальством».
– В бригадирах ходил, дедушка?
– А как же! Все время на руководящей работе! И сейчас хожу в бригадирах! Староват стал, правда, да ведь подсаду-то нет… Нет подсаду! Сад растить – надо молодь подсаживать. А в колхозе у нас никакого подсаду! У нас как подрос, так шасть из колхоза. Соседи в «Крепости» смеются, что у нас на три бригадира всего Два зуба в наличности. И верно, два. У холуденовского Савелия один зуб, да у меня вот – гляди, – старик разинул рот и указал на зуб. – У меня один. А у Степановны ни одного не видать.
– Да… – невесело улыбнулся Курганов. – Позубастей бы надо бригадиров. Но ведь не везде так. Вот в колхозе «Крепость социализма» не только свой «подсад» растет, а еще и из других мест люди к ним тянутся, и молодые и пожилые. Даже из других районов просятся к Самосуду! Вот как бывает, когда колхозники правильно работают в колхозе.
– Наша вина… Наша вина… – охотно и с удовольствием завздыхал наторелый дед.
– Какая вина в том, чтоб с утра до ночи не работать задаром? – оборвала его Анна. – Третий год на трудодень ни единой полушки.
– А чем живы? Анна молчала.
– Я до прошлого года в лесхозе работал, – сказал дед. – Теперь ослаб… не могу… Вот квартирантов держим. Огород. Корова опять же. Корова – главное дело!
– На четырех титьках живем, – бросила Анна. – Вчетвером на четырех титьках.
– Хорошо доит? – допытывался Курганов.
– Корова, слов нет, золотая! – Старик даже прижмурился. – Ведерница корова.
«Ведерница… – думал Курганов. – Ни сена, ни покосов в колхозе не давали. Откуда же ведерница?»
– Прикупали сена?
– Какие у нас купилки!
– Где ж брали сено?
И старик и Анна молчали. Старик повернулся к окну и горячо заинтересовался погодой.
– Гляди-ка, как заметает! И крутит с холмов и крутит… Такая несоответственная погода!..
– Интересно все же, где добывали сено? – допытывался Курганов.
– Да так… кое-где… перебиваемся… – уклончиво сказал старик. – В феврале метелям бы кончиться, а, глядь, они и в марте метут. Такая наблюдается несоответственность в природе.
Анна не отвела глаз.
– Где было сено, там и брали. Как люди, так и мы. Не подыхать же корове…
«Тащат… – понял Курганов. – Тащат привычно, всем колхозом. Тащат и, как говорится, стыда не имут».
– Недавно ваш же колхозник Афонин при мне сказал такие слова о колхозе: «По-божьи живем, помаленьку приворовываем». Я ему не поверил. Не позволил я ему называть ворами колхозников.
– Воруют чужое… – нахмурилась Анна. – А свое так берут. Когда и возьмет колхозник какую охапку со своего же луга… Какая же это кража!.. Где ж ему еще взять?..
– Говорите: колхозное – свое… А вот из окна видно– колхозный стог. Кругом скотина подъела! Стоит грибом, того гляди рухнет. Вчуже и то обидно взглянуть. А вы всю зиму, каждый день смотрите. «Свое» бы было, давно бы огородили.
Анна молчала.
– Значит, как брать колхозное, так оно свое? – продолжал Курганов. – А как беречь его, так оно чужое?
– То-то и беда! – по-своему понял его и поторопился подладиться к начальству «дипломатический» дед. – Ни свое, ни чужое. Одно слово – колхозное!..
Курганова повело, как от боли. «Эк хватил, однозубый!»
– Хватил ты, дед! «Одно слово – колхозное». Там, где колхозная работа – своя работа, там и колхозы такие, как «Крепость социализма». Бывал? Видел?
– А вы допрежь того, как нас учить, сами два года сработайте без зарплаты, – отозвалась Анна. – Слыхали, как рака рак учил вперед ходить? Опостылели нам рачьи уроки ваши.
Он хотел ответить и не находил убедительных слов. Он вспомнил отточенные фразы своей диссертации «О единстве и борьбе противоположностей в социалистическом обществе» и усмехнулся над собой: «Выдержки из диссертации ей в ответ не почитаешь. И зачем этот разговор? Ей словами не поможешь, а себя… себя по-пустому растравишь…»
Анна кончила резать каравай и в первый раз полюбопытствовала:
– Вы откуда представитель?
– Я не представитель. Я теперь здешний,
– Кем же вы будете? – Она посмотрела внимательно. Очевидно, представителей было много, они никак не влияли на ее трудную судьбу, поэтому не имели для нее значения и не занимали ее. Местный же человек мог иметь какое-то касательство к ее жизни.
– Секретарь райкома я, Курганов, – с трудом ответил он.
Знакомясь с людьми, он произносил слова «секретарь райкома» с достоинством и удовлетворением, даже большим, чем во время войны слова «командир батальона» или после войны слова «заведующий кафедрой». Но сегодня, называя себя этой обветренной, угрюмой женщине, он внутренне сжался. Вдруг она скажет: «А, хозяин района! Так ты и есть главный виновник!»
