Текст книги "Приманка"

Автор книги: Фелис Пикано

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

– Лучше запирай дверь. Спи.

– Ноэль, сделай для меня кое-что.

– Конечно. Что именно?

– Мне сегодня придётся успевать повсюду. Побудь с Аланой. Стань её кавалером. Поухаживай за ней. Ей нужно внимание. Ты не против?

– Нет. Совершенно не против, – с удовольствием ответил Ноэль.

– Будешь сегодня принимать? Все остальные будут под кайфом.

– Пунш?

– Вентиляция. Самый лучший порошок. Чистый. Без примесей. Расслабляющий. Лёгкий. Ничего тяжелого. Сегодня всё пройдёт хорошо. Никаких накладок!

Последние слова Эрик произнёс с таким нажимом, что Ноэль спросил себя, что ему известно – и что он рассчитывает предпринять, чтобы предотвратить грядущее, когда придёт время.

11

Вечеринку по случаю начала сезона в «Витрине» готовили с бесконечной тщательностью, чтобы произвести как можно больший фурор. И праздник удался. После того, как ежедневные таблоиды перестали писать о грандиозном успехе вечеринки и о тихой трагедии, разыгравшейся на рассвете, о которой большинство присутствовавших в клубе узнали только много времени спустя, за дело взялись еженедельники и ежемесячники. Журналы, якобы специализирующиеся на высокой моде, или светской жизни, или кино, или музыке, или деловых кругах, отправляли туда своих фотографов и репортёров, и каждый из них вернулся к своему редактору с пачкой разноцветных глянцевых фотографий и сюжетом, почти не отличимым от остальных. Деньги, талант, красота, стиль, экзотика, нищета и безумие – всё сошлось вместе в ту сентябрьскую ночь, чтобы доказать – гламур не умер, нет, он живёт – живёт и здравствует в «Витрине».

Наследницы состояний танцевали с бродягами с Кристофер-стрит, сидящими на пособии и едва сводящими концы с концами. Могучие стареющие магнаты из Калифорнии и тонкие до прозрачности британские рок-звёзды с львиными гривами пили и вели светские разговоры с мускулистыми парикмахерами. Известного голливудского плейбоя на рассвете видели выползающим из одной из нижних комнат после трёхчасовой оргии с семнадцатью другими мужчинами и транссексуалом, за которым тот последовал, ничего не подозревая. В одном из салонов на нижнем этаже состоялась сделка на шесть с половиной миллионов долларов между брокерской конторой с Уолл-стрит и немецким банком, заключённая шестерыми партнёрами под кокаин. Пэр Франции, помнящий ещё Карла Великого, расстался в Зеркальном Граде со своим семнадцатилетним бой-френдом, да так по-дружески, что юный сёрфер-пловец на следующий день обнаружил, что стал владельцем одного из домов своего бывшего в Палм-Бич.

В ходе вечеринки было выпито алкоголя примерно на семнадцать тысяч долларов, и ещё как минимум столько же потратили на самые разнообразные наркотики. Обед, поданный наверху для ограниченного круга в двести человек, обошёлся всего в половину этой суммы. Более четырёх сотен гостей успели заняться тем или иным видом секса как минимум с одним партнёром в стенах клуба. Двое ди-джеев, отработавших по две смены с полуночи до полудня, сыграли восемьсот сорок композиций, повторившись – намеренно – только однажды. Двое осветителей – также работавших в две смены – выдали на своих пятисекционных цифровых пультах одиннадцать тысяч триста тринадцать световых комбинаций.

Разумеется, настроения менялись. Двое дизайнеров с Седьмой авеню разорвали своё выгодное пятилетнее партнёрство и были выставлены из клуба после драки за шестнадцатилетнюю потаскушку (известную проститутку с одиннадцати лет, которая, по словам очевидцев, во время их ссоры поправляла макияж перед зеркалом). Другой дизайнер расстался со своей любимой манекенщицей, когда та отключилась, слишком надышавшись этилхлоридом, и выбрал новую звезду для своей весенней коллекции из числа танцовщиц, самозабвенно и с риском для жизни извивавшихся на одной из изогнутых стеклянных стенок. Трое дизайнеров интерьеров – в кои-то веки придя к общему мнению – постановили, что встроенная мебель и промышленные напольные покрытия – это больше «немодно», объявив новым трендом роскошные ткани и возвращение бидермейера.

Пятнадцать человек в тот или иной момент теряли сознание. Четырнадцать из них пришли в себя. Последнего, которого, по-видимому, никто не знал и не желал знать, объявили случайной жертвой. Все остальные, прошедшие сквозь одну из пяти гравированных стеклянных дверей, в конечном счёте вышли обратно, и все они, казалось, провели следующие три дня на телефоне, пересказывая происходившее во всех подробностях и заявляя, что другой такой вечеринки не будет – разумеется, до тех пор, пока «Витрина» не откроется вновь в следующем сезоне.

Хотя дискотека началась только за полночь, двери клуба распахнулись в девять вечера – навстречу гостям, которых Эрик пригласил на ужин в Зеркальный град. Как и гости на вечеринке, они являли собой разнопёрое сборище: продавцы, водители грузовиков и цветочники пили вместе с кинозвёздами, комиками и миллионерами. Официальные костюмы, предписанные приглашением, стирали все различия, а в надлежащий час их можно было сменить на более лёгкие танцевальные наряды.

Возбуждение, предвкушение и чувство принадлежности к числу самых избранных, как электрический разряд, пронзало толпу этих ранних птах, когда они проходили в двери и взлетали на третий этаж, в салон напротив Зеркального града, над всё ещё тёмным танцполом. Эрик переделал этот салон, убрав административный этаж между ним и крышей и проделав в ней дюжину закрытых тонированных стеклом окон, заливающих салон вечерним светом. Джазовый оркестр из шестнадцати инструментов играл неторопливые вариации на тему танцевальных мелодий тридцатых и сороковых, только усиливая иллюзию ночного клуба в саду на крыше, какие пользовались успехом в те времена.

Именно в этом салоне, почти опустевшем после ужина, когда началась дискотека, Алана наконец вырвалась от своих друзей и поклонников и усадила Ноэля на чёрный кожаный диван со скруглёнными углами, налила им по двойной порции «Хеннесси» в пузатые бокалы и завела тот «очень серьёзный разговор», о котором писала в своей записке.

Оркестр играл поппури из Кола Портера. На каждом столе в вазочках мерцали свечи. Светильники матового стекла были приглушены. Несколько пар медленно танцевали в центре большого зала. Другие, столь же смутно различимые пары и трио, укрывались в нишах и тёмных углах. Аромат бренди пьянил после поданных с ужином трёх бокалов вина, кокаина, обходившего стол во время каждой перемены блюд, и транквилизатора, который Ноэль принял без всякой надобности в восемь вечера.

Он чувствовал себя абсолютно расслабленным: голод удовлетворён, жажда насыщена, напряжение ушло. От всего пахло бренди, лилиями, духами. Всё казалось приглушённым, залитым светом свечей, масляно-гладким, как этот диван, лишённым резкости, лишённым остроты. Он снял галстук, расстегнул полдюжины пуговиц на сборчатой шёлковой сорочке, которую вручил ему Эрик на этот вечер. Ноги он закинул на оттоманку, и они едва касались золотистых бёдер Аланы, там, где её юбка чуть поднялась.

Весь вечер они провели более или менее вместе, с тех пор, как покинули особняк Эрика на «роллс-ройсе». Но теперь, когда они остались по-настоящему одни, Ноэль задумался, что же такое она хотела сказать ему, о чём не могла говорить раньше.

Он посмотрел на неё, не желая, чтобы она заметила, как он наблюдает, и снова перечислил про себя все её достоинства: мягкие тёмные глаза, сияющая кожа, чуть полноватые губы, гладкие щёки и скулы, по-европейски тонкий длинный носик, распущенные волосы, тёмной тяжёлой волной падающие на плечи. Его паника улеглась и обратилась теплом.

– Ну и? – наконец спросил он, так тихо что едва расслышал самого себя.

Она, однако, услышала и обернулась к нему.

– Я готовилась весь день. И так и не знаю, с чего начать.

– С начала, – предложил он.

– Это самое сложное. Ты видел снимки.

– Дорранс их мне показал.

– Тебе понравилось?

– Ты там прекрасно выглядишь.

– Ты тоже. Именно о снимках я и хотела поговорить. Начать с них, – поспешно добавила она.

Она казалась страшно неуверенной в себе. Это было так неожиданно, что Ноэль спросил себя: с чего бы. Вслух он ничего не сказал.

– Журналы вышли на прошлой неделе. В Париже. В Берлине, в Риме, в Милане. Они всех изумили.

Она сразу же поняла, что неправильно подобрала слово. Она явно нервничала.

– Я хотела сказать, удивили. Все в Европе хотели знать, кто ты такой.

– Не сомневаюсь.

– Дело не во мне. Уже поступило много предложений.

– Каких предложений?

– Работа. С постановщиками. С фотографами. С дизайнерами. Съёмки – для выставок, рекламы, модных разворотов.

– Ты ведь серьёзно, да? – спросил он.

– Я с самого начала была серьёзна, Ноэль. Это ты всё время шутил. А теперь я говорю тебе, что это не шутка. Над доходом в минимум сто тысяч американских долларов за первые два года не шутят, да? Конечно, если справишься, ты будешь зарабатывать больше.

Она отвела взгляд, обхватывая ладонями бокал, и добавила тише:

– Но ты должен поехать в Европу. Жить там. Работать там. Ты должен отказаться от того, что делаешь сейчас. От своей книги… от всего остального, чем ты занят. И ещё одно: ты должен решить немедленно.

С той самой минуты, когда Дорранс показал ему фотографии на террасе у Рэдферна, Ноэль был готов услышать от неё эти слова. Не в деталях, конечно. Цифры, которые она назвала, казались астрономически высокими за то, чтобы, строго выражаясь, просто стоять перед камерой.

– А какова будет твоя роль во всём этом? – спросил он. – Мой агент?

– Твой агент, да. А кроме этого – любая роль, в который ты захочешь меня видеть.

– Как это следует понимать?

– У меня зарезервированы два билета на «Эйр Франс». Шестичасовой рейс. Сегодня. И я улечу этим рейсом. С тобой или без тебя, Ноэль.

– А Эрик про всё это знает?

– Более или менее.

– Я думал, ты его никогда не оставишь?

– Я буду с ним видеться. Он будет приезжать в гости. Мне пора уже начать жить для себя, нет? – спросила она так задиристо, что он не смог удержаться от смеха.

– Я всё равно не понимаю, как ты во всё это вписываешься, – возразил он, требуя, чтобы она раскрыла карты.

– Поедем сегодня со мной, Ноэль. Подальше от всех этих дурацких ужасов. Будем жить вместе. Работать вместе. Стань моим другом, братом, любовником, мужем – кем захочешь.

Теперь, когда эти слова прозвучали, она казалась удивленной. Он точно был удивлён.

– Ты хочешь выйти за меня замуж?

– Если ты хочешь.

– Даже после всего, что со мной случилось?

Она потеряла терпение.

– А что такого особенного с тобой случилось? Ничего! Ты спал с мужчиной. Может быть, не последний раз. И что? Это никого не волнует. И не будет волновать. Это не так важно. Такое случается. Иногда это что-то значит. Иногда нет. Не слушай голос своего отца, или деда, или воспитателя, послушай свой внутренний голос, Ноэль. Я предлагаю тебе жизнь, в которой не будет иметь значения, с кем ты спишь: с мужчиной, с женщиной… или с картофелиной. Неужели это так сложно понять?

Прежде чем она успела договорить, он наклонился к ней и прижал её трепещущие руки к стенкам бокала.

– Прости меня. Красивые женщины не каждый день делают мне предложение.

Она улыбнулась, устало и неуверенно. Он наконец сообразил, как сильно ей пришлось поступиться своей гордостью ради этого разговора.

– Значит, ты поедешь со мной?

– Давай потанцуем.

– Скажи, Ноэль. Скажи, что поедешь со мной в Париж.

– Дай мне подумать минутку. Идём, потанцуем.

Она, кажется, сомневалась, но всё же вышла за ним в центр зала, почти опустевшего теперь, когда все спустились на дискотеку, и позволила Ноэлю заключить себя в объятия.

Её руки, её кожа под газовой тканью казалась сухой и горячей, как будто она всё ещё нервничала. Он едва различал её аромат – розовое масло. Тот же самый запах, что был на ней, когда он впервые увидел её и услышал её голос. Они покачивались в такт музыке, и её волосы скользили по его руке. Ей было легко, удобно; она идеально помещалась в его руках. Идеально.

Всё, что от него требовалось, – это сказать «да». Не пройдёт и дня, как он уедет с ней в Париж. Будет обладать ею – Аланой ДеВийт, самой желанной женщиной в мире, по сравнению с которой все остальные женщины, которых он знал, даже Моника, казались глупыми, вздорными, неуклюжими, бестактными эгоистками. Всё, что нужно, – просто сказать «да». Он станет международной моделью, прославится, будет у всех на виду и начнёт получать в год больше, чем заработал за последние шесть. Будет посещать вечеринки, ужины, званые вечера, ездить на курорты, в спа-отели, ночные клубы. Увидит, как живут богатые и красивые, испорченные и недосягаемые. Всё, что он должен сделать, – сказать «да». Он знал, что секс с Аланой не вызовет проблем. Даже сейчас он чувствовал тепло внизу живота, какого никогда не будила Мирелла или другие женщины. Он знал, что и с мужчинами ему станет проще. Что с ней он будет свободен исследовать, что кроется за смесью влечения и отвращения, которое он питает к ним, особенно к Эрику. Она будет деликатна, когда нужно – отойдёт с дороги, и вернётся, когда снова понадобится ему. Состариться вместе. Может, завести детей. Встречаться с кинозвёздами. Ездить в больших чёрных автомобилях. (Кто это говорил? Лумис, верно?) Всё, что от него нужно, – просто сказать «да». Он заслужил право побаловать себя после кошмара этих шести месяцев. Всё, что от него требуется… Что ещё может его удержать? «Шёпот»? Лицемерие! Преподавание? А нужно ли оно ему теперь? Книга? Закончит ли он её? Нет, ничто.

Но в ту же секунду, когда он пришёл к этому выводу, он понял, что не улетит с Аланой в Париж на шестичасовом рейсе – или на любом другом. Не потому, что это не стало бы лучшим, что случалось с ним в жизни. Стало бы. И не потому, что что-то держало его здесь. Его ничто не держало. Он не улетит по одной, но неодолимой причине: потому что вчера, дожидаясь Присциллу Вега, он принял решение – первое и лучшее решение в своей жизни: прожить эту жизнь, какой бы она ни оказалась. Свою жизнь, а не чьё-то представление о том, какой она должна быть. Даже если этот «кто-то» – Алана.

А потом он понял, что ключевой день закончился – день, когда он должен был сорваться, убить Эрика.

Ещё он вспомнил, что это, вероятно, означает, что в действие теперь вступит запасной план Лумиса – подставная наркооблава, изображённая в его сообщении. Рыбка попалась! И он знал: теперь, когда Эрик стал настолько большой частью его жизни – настоящей жизни, а не той фантазии, которую придумала для него Алана – он не может допустить, чтобы это произошло.

Стараясь скрыть всё, что чувствует, он спросил, где Эрик.

– Наверху, – сонно ответила она, – в кабинете. Или в будке ди-джея. Он любит оттуда смотреть.

– Давай его найдём.

Она уловила нетерпение в его голосе.

– Сейчас?

– Немного развлечёмся. Ты что, не хочешь?

– Здесь так хорошо. Внизу будет безумие.

– Пойдём вниз, – позвал он. – Мне хочется.

– Тебе придётся сдать пиджак. И даже рубашку. Ты же знаешь, как там будет жарко.

Она явно не хотела идти. Боится, что он откажется от её предложения? Почему?

– Я оставлю пиджак здесь, – сказал он.

Они больше не притворялись, что танцуют. Он снял пиджак и бросил его на диван.

– Идём. Ты же любишь танцевать.

– Мы его не найдём, Ноэль. Там тысячи людей.

Но его уже прошиб пот, хотя на нём не было пиджака, а рубашку он расстёгнул до пояса. Он мягко потянул Алану за собой к толстым стеклянным дверям, ведущим на ближайший эскалатор, стараясь подавить острый страх, внезапно поднявшийся внутри. Страх, от которого не избавиться – пока он не увидит Эрика и не убедится, что тот в безопасности.

12

Пологий эскалатор, неспешно ведущий вниз, проделал всего треть пути, когда волна праздника ударила Ноэля с такой силой, что ему пришлось вцепиться в перила.

Сверху казалось, что каждый дюйм пространства – танцпол, зоны отдыха, бары, дверные проёмы – заполнен телами, и все эти тела дёргаются, крутятся, подскакивают в почти броуновском движении, словно сквозь стены пропустили электрический ток. Четыре сотни стробоскопических прожекторов расчерчивали толпу, моргали, вспыхивали, вращались, уничтожая форму, объём, материальность любого предмета, на котором он останавливал взгляд. Стены, зеркала, скульптуры, двери, тела, лица – всё распадалось на квадраты, круги, овалы, конусы и полосы света. Всё двигалось, меняло форму, яркость, плотность, и когда он попытался сфокусировать взгляд на будке диджея, приподнятой над танцполом на высоту плеч, он смог различить лишь общие очертания, а секунду спустя и они рассыпались холстом пуантилиста. Синие гребни рассекали пурпурные пятна, отступали под напором разноцветных лучей: алых, зелёных, потом – багряных, а их уже оттесняли оранжевый и маджента, сливаясь с ними и рождая цвета, которые он не сумел бы назвать или описать, потому что никогда раньше не видел их и даже не догадывался об их существовании.

Одновременно на него со всех сторон обрушился звук. Внизу, под ними, десятифутовые колонки извергали россыпь ударов, таких низких, что он чувствовал их биение в своих венах. Высокочастотные динамики, развешанные через каждые несколько метров, вопили, трещали, скулили, стонали, пели, гудели и кричали вокруг него. Над левым ухом внезапно пронзительным хором защебетали два сопрано, а за ними ревел десяток труб, и рёв был красным, как свет, который разливался по его лицу, отражаясь от двухшарнирного зеркала, а потом он схлынул, стихая до отрывистой пульсации. За трубами, позади него, зазвучали многоголосые ритмы тамбуринов и маракасов, похожие на щебет обезьян и большеглазых тропических птиц с цветным опереньем. Серебряный и острый, как лезвие стилета, голос солистки прорезал воздух, выводя слова, а между ними, под ними, вокруг них вырастала основа, опора басов, от которых гудело в ушах, колотилось сердце, и стучала в сосудах кровь. Они тянулись к нему, обвивали ноги, словно злые духи, пьющие жизненную силу, и он пытался воспротивиться им – но не мог устоять и соскальзывал глубже и глубже, неумолимо скользил вперёд, и вот уже ступени эскалатора остались позади, а он оказался вытолкнут на середину танцпола. Он замер там на долю секунду, словно ядерный гриб на кадрах кинохроники, застывая в абсолютной неподвижности, пока вокруг рассыпаются смертоносные атомы. А потом всё снова пришло в движение.

Внезапно Ноэль вспомнил, что сказал ему Эрик в особняке: сегодня в воздух «Витрины» распылят ЛСД. Все будут под кайфом. И он сейчас – тоже.

Мимо него проплыло чьё-то лицо – юное, разноцветное, покрытое потом, сияющее в радужных переливах, лучащееся экстазом. Ещё одно лицо, более тёмное, в каплях пота, привлекло его внимание с другой стороны: взгляд устремлён вверх, рот приоткрыт в ухмылке безоглядного восторга. Мелькнула Алана: откинутая голова, глаза закрыты, словно в оргазме, губы приоткрыты в загадочной улыбке, как будто ей известен какой-то секрет. Огни преображали её в волшебнейшее из чудес. Наверное, она тоже под кайфом. Как и все остальные. А Ноэль ещё ни разу не пробовал ЛСД!

Но и он двигался тоже, потому что тело, не отдавая себе отчёта в неспособности мозга прийти к согласию с ним, инстинктивно следовало за окружающим ритмом; инстинктивно знало, что единственный способ не упасть, удержаться на плаву – это двигаться в ритм и в такт; единственный способ спастись от танца, продвинуться вперёд – это стать танцем самому.

В ярком разноцветном, дробящемся на части воздухе перед ним возникли руки Аланы, мягкие, гладкие, плавные, вызывая в памяти образы девушек из гаремов, индуистских статуй, балийских танцовщиц и их рук, рисующих странные таинственные знаки перед его лицом. Они сомкнулись позади него, обвивая его шею и плечи, Алана плавно скользнула ближе, и внезапно его собственные руки возникли перед его глазами, странные и неёстественные, но всё же смутно знакомые. Они тоже принялись танцевать и наконец оплели её тело, меняя пропорции и форму с каждой ежесекундной переменой цвета, света и звука вокруг них.

Напор стимулов на зрительные нервы сделался невыносимым, и Ноэль закрыл глаза. Но силуэты и свет никуда не делись, только теперь он полностью лишился точки отсчёта. Звуки остались, сделались глубже, громче, ближе, казалось, они наводняют его тело. Тогда он открыл глаза снова и почувствовал, как ужас и тошнота вспениваются внутри, заливая рот, глаза, уши, и выплёскиваются наружу. Потом всё началось опять, только на этот раз он сдержал выплеск, и оно хлынуло обратно внутрь, взрывая каждую клетку, он видел, как распадаются ядра, и тьма, грозившая его засосать, поглотила его, его затягивало в черноту, такую тёмную – темнее, чем можно вообразить, и под конец ему стало казаться, нет, он был уверен, нет, абсолютно убеждён, что в действительности это – не тьма; это белизна, белизна, белая пустота, вечная белизна…

Когда он открыл глаза, он снова был самим собой, Ноэлем Каммингсом, целым и невредимым, как и всё вокруг. Свет, музыка, Алана, клуб, люди, танец – всё было тут, минул всего один миг. Парадокс. Нет. Шутка. Сперва целое, потом – миллионы отдельных клеток. Здесь, и в то же время не здесь, чёрное становится белым, рождение приходит на смену смерти всего миг спустя. Отличная шутка. Танец продолжается. Алана медленно кружится перед ним, распадаясь на миллиарды клеток, каждая клетка вспыхивает и гаснет, движется, доказывает, что жива. А потом они собираются вновь, образуя кости, плоть, мускулы и кожу – Алану с сияющей улыбкой. Она с самого начала знала, в чём шутка, конечно; это он, ребёнок, ничего не знал. И Эрик знал тоже. Эрик. Что нужно сделать, чтобы найти Эрика. Принять его. Воссоединить троицу, которую они составляли.

Но он не мог шевельнуться. Новая волна образов, звуков, запахов, вкусов, чувств – сперва снаружи, потом внутри, потом опять снаружи – начинала собираться вокруг него, набирала мощь, разрасталась внутри до пика. На этот раз он не стал сопротивляться, позволяя себе соскользнуть прямо во тьму, которая оборачивалась такой сияющей белизной…

Он пришёл в себя как раз вовремя, чтобы заметить: пока его уносило в белизну, вокруг его физического тела что-то изменилось. Огромный зал вокруг него вдруг разразился рёвом удовольствия и одобрения. Ноэль открыл глаза, увидел Алану, её лицо менялось ежесекундно под его взглядом, и понял, что она жестом предлагает ему посмотреть туда же, куда смотрит сама. Как и все остальные. Над ними, в нескольких футах над головами, но в другой части танцпола – достаточно далеко, чтобы он мог ясно разглядеть очертания – плыл огромный серебряный восьмиугольный воздушный шар. Он менял форму, как всё и все вокруг. Нет. Это не воздушный шар. Поверхность твёрдая, отражающая – сплошь зеркала. Это был восьмиугольник, и он не утратил своей формы, даже начав меняться; верхняя часть отделилась, и Ноэль понял, что это одна из тех зеркальных комнат, которые Эрик показывал ему на планах. (Эрик. Где Эрик? Почему он не здесь, где ему место, почему не делит с Ноэлем и Аланой их триединство?) Комната раскрывалась, вращаясь, панели стен медленно опускались, словно гигантский бутон, расцветающий навстречу жаркому солнцу, чтобы явить сокрытый внутри диковинный секрет.

Секретом оказался стоящий человек. Нет, не просто человек, а Виина Скарборо: одна рука на выставленном бедре, обтянутом серебряной парчой, другая, с длинным серебряным ногтем, взмахами прорезала воздух, и хлопья серебра разлетались от её лица и обведённых серебром глаз; в свете стробоскопов всё вибрировало в едином ритме, сплавляя все чувства в одно. Потом разделяя. Зловещий атональный высокий звук пронзил гремящую и пульсирующую музыку вокруг Виины, её серебряные губы раскрылись, и она запела, закричала, завизжала, загудела, потребовала: «Соберись, детка, я говорю тебе, соберись!»

Толпа взревела, узнавая одну из своих любимых песен; а серебряный сноп звука, вырвавшийся у Виины, врезался Ноэлю между глаз, и он почувствовал, как его «я» рассыпается осколками на ещё одном пике ослепительной белизны…

Снова прийти в себя. И вновь провалиться в белизну. Пока наконец и здесь не нашёлся ритм, и Ноэль не мог бы сказать, почему никогда раньше не знал такого удовольствия, такого чистого физического, умственного, эмоционального наслаждения.

Алана каким-то образом вывела их к краю толпы. По-прежнему не отпуская его, по-прежнему следуя за музыкальным ритмом, она вытащила их обоих на свободное место у стены. Он позволил ей вести себя, держась за её вытянутую руку, которая всё время менялась и становилась змеёй, веткой, цветком, лепестком, кожаным ремешком, изогнутым куском металла, опять рукой, потом ладонью. Алана улыбнулась, протянула руку, потрогала его лоб. Он почувствовал жар её кожи, потом прохладу, потом как она тает и сливается с ним, соприкоснувшись, там, где они боком прижимались друг к другу. Он видел Виину в костюме Серебряной королевы Галактики: она кружилась, раскачивалась, размахивала рукой, выкрикивая последние слова, – и замерла, каменея, а лепестки вокруг неё начали медленно подниматься, и толпа разразилась криками, затопала, возвращая ей то, что она им только что подарила.

Ноэль закрыл глаза, чтобы передохнуть. Свет внутри теперь стал приглушённым. Его было легче переносить.

Он почувствовал чьё-то прикосновение, кажется, кто-то тряс его за плечо. Он открыл глаза, повернулся и увидел рядом знакомое лицо. Кэл. Кэл Голдберг. Менеджер. Он махал Ноэлю, увлекая их с Аланой за собой, пробираясь по боковой дорожке, запруженной стиснутыми вместе людьми, которые не прекращали танцевать, к другой стене, потом вверх на полдюжины ступеней, и внезапно не стало ни слепящего света, ни впивающегося в клетки звука. Ноэль обернулся, чтобы убедиться, что Алана с ним. Дверь была закрыта.

Они оказались в большом отделанном плюшем кабинете с диванами, креслами и кофейными столиками. Одна из стен, та, где они вошли, была целиком сделана из стекла и выходила на клуб, где по-прежнему безумствовала вечеринка. Внутри комната была тихой, словно её запечатали герметично, спокойной и безмятежной, как заводь. Ноэль различал других людей, они сидели в крутящихся креслах: Рик, снова Кэл. Ещё кто-то, кого он не знал, должно быть, из числа их друзей.

Алана мягко стряхнула его руку и упала на диван, жестом предлагая Ноэлю последовать своему примеру. Он осторожно устроился на подушках. Каждый предмет приходилось разгадывать, определять, называть заново, словно он впервые в жизни видел диван, кресла или людей.

– Я увидел вас внизу, – объяснил Кэл. – Подумал, может, вы хотите передохнуть. Выпьете чего-нибудь?

– Воды, – сказала Алана. Ноэль кивнул, голос к нему пока не вернулся.

– Ты раньше не триповал, – сказала ему Алана.

Она не спрашивала. Похоже, это было очевидно.

Ноэль попытался заговорить и наконец обрёл голос.

– Так – никогда.

Ему хотелось рассказать ей обо всём, что он узнал, обнаружил, почувствовал, ощутил, увидел с тех пор, как они спустились с эскалатора. На это ушли бы недели, решил он, может быть, даже месяцы.

Ему вдруг вручили стакан воды. Его трёхмерность на миг выбила Ноэля из колеи; он казался живым. Но он видел, как стакан взяла Алана, и сделал всё в точности, как она. Было странно. Он смотрел в воду и видел, что она кишит множеством микроскопических живых существ. Но Алана пила. Он выпил тоже. Никакого вкуса. Ощущение было странным. Льющаяся в горло вода снова казалась живой.

– Данной мне властью объявляю эту вечеринку удавшейся на все сто, – произнёс Рик Чаффи, особенно сильно растягивая слова. С чего вдруг, подумал Ноэль и посмотрел на Рика. Глаза у того сияли – он загрузился. У него самого, наверное, глаза сейчас такие же.

– Раз так, я тут больше не нужен, – тихо сказал Кэл. – Пойду домой.

– И пропустишь остальное?

– Я видел множество вечеринок, дорогуша. И ещё много собираюсь увидеть.

Они засмеялись, ликуя, рассказывая друг другу, что их труды были не напрасны.

По зеркалу постучали. По другую сторону стекла любовник Кэла, Берт, заглядывал внутрь, хотя ничего не мог разглядеть, и размахивал рукой по кругу.

Кэл впустил его, а с ним шестьдесят секунд музыки, света и яростной жары. Ноэль сказал «привет». Приветствиями обменивались все. Потом Ноэль решил, что должен сказать что-то очень важное Алане, повернулся к ней, но она, казалось, отдыхала, уплывала, глаза её были закрыты. Ничего, это подождёт. Он тоже откинулся на спинку дивана, глядя за стекло под разговоры остальных и чувствуя, как внутри него кислота поднимает очередную волну. Его вновь унесло в тёплую арктическую белизну.