Текст книги "Том 6. Письма 1860-1873"
Автор книги: Федор Тютчев
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 48 страниц)
Аксаковой А. Ф., 31 июля/12 августа 1870*
202. А. Ф. АКСАКОВОЙ 31 июля/12 августа 1870 г. Тёплиц
Toeplitz. Ce 31 juillet/12 août
Ce qui se passe sous nos yeux n’est plus de la réalité. C’est comme la représentation scénique d’un grand drame, conçu et arrangé dans toutes les conditions de l’art. Tout est si clair, si bien motivé, si conséquent. On croit lire sur l’affiche quelque titre connu: Le Fourbe puni, ou quelque chose dans ce genre… D’autre part, la portée des événements échappe à toutes les appréciations humaines.
Il y a juste huit jours que la guerre est commencée, et voilà déjà le sort de la France réduit aux chances d’une seule bataille qui se livre, peut-être, en ce moment. Et il ne s’agit pas moins que de la chute, de la chute flagrante et évidente d’un pays, d’une société, d’un monde entier, tel que la France*. On croit rêver.
Voilà d’abord l’armée française, qui a toujours été considérée comme quelque chose de hors ligne et de supérieur, qui ne resiste pas mieux que des Autrichiens* à l’ascendant des armées
В автографе описка: autrichiennes; восстанавливается по смыслу.
[Закрыть] Voilà l’invasion retournée, le sol de la France envahi, la capitale, Paris, déclaré en état de siège, la patrie déclarée en danger et l’Impératrice Eugénie s’offrant, comme une seconde Jeanne d’Arc, en crinoline, à prendre en mains le salut de la France*. C’est ce mélange du grotesque, se mêlant aux événements les plus tragiques, qui a toujours été l’indice des grandes choses, des destinées qui s’achèvent.
Grâce à je ne sais quelle reproduction plagiaire de ce Second Empire napoléonien relativement au Premier, on peut préciser, par une sorte de formule historique, la phase où celui-ci vient d’entrer, ce sont les Cent Jours de Napoléon III*. Or qui a présent à l’esprit l’ignoble détail de cette époque lit comme dans un libretto tout ce qui va se passer à présent: la lutte des partis à outrance et les lâchetés de l’intérêt sordidement personnel… Puissé-je me tromper dans mes prévisions. Car la chute de la France, toute méritée qu’elle puisse être par cette profonde et intime corruption du sens moral, serait néanmoins un immence désastre à tous les points de vue et surtout au point de vue de notre avenir à nous… Car autant l’antagonisme des forces, qui constituent l’Europe occidentale, est une condition essentielle de cet avenir, autant la prépondérance définitive de l’une d’elles sur l’autre serait une terrible pierre d’achoppement sur la route ouverte devant nous, et plus que toute chose au monde – l’accomplissement, devenu imminent, de l’unité allemande, de ce réveil du légendaire Frédéric Barberousse que nous allons voir, en chair et en os, sortir*. – Ce serait là un grand et beau spectacle, je dois en convenir, mais je serais déséspéré d’en être le spectateur…* Et quand on pense que c’est cet histrion, qui s’appelle N
En attendant j’ai commencé les bains, et cette cure, à ce qu’il me paraît, me fera du bien… Mille tendres amitiés à Aksakoff. Ah que n’est-il ici…
Au revoir, à bientôt, ma fille chérie. Je suis vraiment quelque peu honteux pour toi de tout ce radotage de ton père. Dieu v
Перевод
Тёплиц. 31 июля/12 августа
То, что творится перед нашими глазами, уже не действительность. Это как бы сценическое представление грандиозной драмы, задуманной и поставленной по всем правилам искусства. Все так ясно, так хорошо обосновано, так последовательно. Кажется, будто читаешь на афише какое-нибудь знакомое название: «Наказанный плут» или нечто в этом роде… С другой стороны, никакому человеческому уму не охватить всей перспективы совершающихся событий.
Война началась ровно восемь дней назад, и вот уже судьба Франции поставлена в зависимость от исхода одного сражения, которое, быть может, разыгрывается в настоящую минуту. И дело идет не о чем ином, как о падении, явном и очевидном падении страны, общества, целого мира, каковым является Франция*. Это похоже на сон.
Прежде всего, французская армия, всегда почитавшаяся чем-то из ряда вон выходящим и совершенным, не лучше австрийцев* сопротивляется превосходству <прусских> армий. Происходит нашествие наоборот, французская земля заполонена врагами, столица, Париж, на осадном положении, объявлено, что отчизна в опасности, и императрица Евгения, подобно второй Жанне д’Арк в кринолине, берет на себя спасение Франции*. Эта примесь смешного к самому что ни на есть трагическому всегда была приметой великих поворотов и рушащихся судеб.
Благодаря тому, что Вторая наполеоновская империя представляет собой как бы подделку под Первую, можно точной исторической формулой определить фазис, в какой она вступила: это Сто дней Наполеона III*. Поэтому каждый, у кого в памяти сохранились гнусные подробности той эпохи, читает как бы по либретто все, что должно произойти теперь: борьба партий не на живот, а на смерть и подлое предпочтение низких выгод… Хорошо, если б я ошибался в своих предвидениях. Ведь падение Франции, сколь ни заслужено оно глубоким внутренним разложением нравственного чувства, было бы тем не менее огромным бедствием со всех точек зрения, особливо же с точки зрения нашей собственной будущности… Ибо насколько соперничество сил, образующих Западную Европу, составляет главнейшее условие этой будущности, настолько же окончательный перевес одной из них над другой явится страшным камнем преткновения на открывшемся перед нами пути, и пуще всего на свете – неминуемое объединение Германии, это пробуждение легендарного Фридриха Барбароссы, которого мы увидим живьем выходящим из его пещеры*. – Сцена величественная и прекрасная, должен с этим согласиться, но я был бы в отчаянии, если бы мне пришлось стать ее зрителем…* И подумать только, что постановке этого великолепного спектакля способствовал скоморох, именующийся Наполеоном III. В результате он окажется восстановителем империи, но только не своей, а империи вражеской. Не пройдет и месяца, как все эти вопросы будут решены. Повторяю, это сон…
Пока что я начал брать ванны, и это лечение, по-видимому, принесет пользу. Сердечный привет Аксакову. Ах, если бы он был здесь…
До скорого свидания, моя милая дочь. Право, мне немного совестно, что у тебя такой болтливый отец. Да хранит вас Бог.
Аксаковой А. Ф., 19 октября 1870*
203. А. Ф. АКСАКОВОЙ 19 октября 1870 г. Петербург
Pétersbourg. Ce 19 octobre
N’est-ce pas aujourd’hui la fête de ton mari, comme c’était celle de mon père, et comme c’est celle de Jean. Si en effet il avait le bonheur d’avoir pour patron Jean de Rilsk – Иоанна Рыльского* (localité qui m’est inconnue), je te charge, ma fille, de lui faire mes compliments.
Hier j’ai reçu ta lettre et j’approuve entièrement les arrangements qui ont été faits. Je suis bien aise que tu trouves l’enfant sympathique*. Maintenant que Dieu daigne accorder sa bénédiction à ce qui a été fait et je m’en irai de ce monde avec une épine de moins dans la conscience. Ce qui m’a particulièrement fait plaisir, c’est ton procédé vis-à-vis de ma femme. Ceci est franc, loyal et tout à fait dans ton caractère. Quant à la lettre par laquelle elle t’a répondu, je la lis d’ici.
J’ai eu hier de ses nouvelles. – Elle m’annonce que c’est demain qu’elles quittent Ovstoug*. Elle m’annonce aussi la bonne fortune, arrivée à une des sœurs du pauvre Birileff, qui se trouve avoir, au dernier tirage, gagné le gros lot des deux cents mille roubles. Elle est mère de quatre enfants…
Je t’ai parlé, je crois, dans mes précédentes lettres du nouveau président du grand Comité de l’Administration de la Presse?* Eh bien il se trouve qu’il n’est pas du tout l’homme qu’on a dit, – qu’il est même très porté en faveur de la presse nationale. Ceci m’a fait venir l’idée qu’il pourrait bien se montrer disposé plutôt à favoriser qu’à contrarier le rétablissement de la Москва. Il ne s’agirait que de s’assurer d’une influence amie en tout haut lieu, pour travailler dans le même sens. J’ai songé au Chancelier qui est encore à Tsarskoïé, mais qui ne tardera pas à rentrer en ville, l’Empereur devant, à ce qu’on dit, partir jeudi prochain pour Moscou. Il y aurait bien encore une autre voie – que je t’indiquerai plus tard. Jamais la réapparition de la Москва* n’aurait été plus opportune que dans ce moment-ci, en vue de ce qui commence et de ce qui finit*. Le terrible avertissement de la France, succombant si honteusement dans la plénitude apparente de ses forces, – cet avertissement, faute d’un commentaire suffisamment énergique, n’est pas assez compris, hélas. – Il y a chez nous une contradiction qui mérite d’être relevée. Toutes les sympathies dans un certain milieu sont pour la Prusse* – et cependant dans cette même sphère c’est le régime napoléonien qui était le grand objet d’émulation, l’idéal de nos grands hommes d’état…*
Mille tendresses à mon frère et qu’il me fasse donner de ses nouvelles.
T. T.
Перевод
Петербург. 19 октября
Не сегодня ли именины твоего мужа, поскольку в этот день был именинником мой отец, а теперь именинник Ваня? Если в самом деле он имеет счастье считать своим покровителем Иоанна Рыльского* (местность мне незнакомая), поручаю тебе, дочь моя, передать ему мои поздравления.
Вчера я получил от тебя письмо и полностью одобряю все, что было предпринято. Я очень доволен тем, что ребенок пришелся тебе по душе*. Да благословит ныне Господь это дело, и я покину сей мир с чуть-чуть более легким сердцем. Особенно порадовало меня то, как ты повела себя по отношению к моей жене. Это честно, тактично и совершенно в твоем характере. Что касается ее ответного письма, я словно бы читаю его своими глазами.
Вчера я получил от нее письмо. – Она сообщает мне, что завтра они покидают Овстуг*. Она пишет мне также о неожиданном счастье, выпавшем на долю одной из сестер бедняги Бирилева, которой в последнем розыгрыше лотереи достался главный выигрыш в двести тысяч рублей. Она – мать четверых детей…
Я, думается, писал тебе в моих предыдущих письмах о новом председателе Совета Главного управления по делам печати?* Так вот, оказывается, он совсем не таков, как о нем говорили, – он даже очень расположен к патриотической печати. Это навело меня на мысль, что, быть может, он скорее будет настроен способствовать восстановлению «Москвы», нежели препятствовать ему. Следует только заручиться поддержкой дружественных сил в высших сферах и действовать в одном направлении. Я подумал о канцлере, он пока еще в Царском, но не замедлит вернуться в город, поскольку государь, как говорят, едет в Москву в будущий четверг. Есть, по-видимому, еще и другой путь – я укажу тебе его позже. Вероятно, никогда возобновление «Москвы»* не было так своевременно, как сейчас, принимая во внимание то, что начинается, а также то, что идет к концу*. Ужасное предостережение в лице Франции, потерпевшей столь постыдное поражение, несмотря на видимое ее могущество, – это предостережение, за отсутствием достаточно убедительного разъяснения, увы, не вполне понято. – Нам присуще одно противоречие, которое стоит отметить. В известном кругу все симпатии находятся на стороне Пруссии*, и, однако, в этой же самой сфере главным предметом подражания был наполеоновский режим, идеал наших великих государственных мужей…*
Самый сердечный привет моему брату, и пусть он даст мне о себе знать.
Ф. Т.
Горчакову А. М., 3 ноября 1870*
204. А. М. ГОРЧАКОВУ 3 ноября 1870 г. Петербург
St-P<étersbourg>. Mardi. 3 novbre
Mon Prince,
Je ne veux pas être des derniers à joindre ma voix à la grande voix du pays qui vous acclame en ce moment*. Je le fais sans réserve, comme sans appréhension, rassuré, comme je le suis, sur le coup d’audace, qui vient d’être frappé, par la main même qui l’a dirigé*.
Ici, on est dans la joie, comme vous pouvez bien le penser. Et déjà ce matin il était question à la Douma d’une adresse d’actions de grâce qui devait être présentée à l’Empereur…*
Mille respects.
Ф. Тютчев
Перевод
С.-Петербург. Вторник. 3 ноября
Дорогой князь,
Я не хочу последним присоединить свой голос к великому голосу страны, которая приветствует вас в эту минуту*. Делаю это без оговорок и без опасений, успокоенный сознанием того, чьей рукой направлен только что нанесенный смелый удар*.
Здесь, как вы можете себе представить, все ликуют. И уже сегодня утром в Думе шла речь о благодарственном адресе, который должен быть поднесен государю…*
С глубочайшим почтением.
Ф. Тютчев
Блудовой А. Д., 13 ноября 1870*
205. А. Д. БЛУДОВОЙ 13 ноября 1870 г. Петербург
Ce vendredi
Laissez-moi vous signaler, chère Comtesse, l’article de la Gazette de Moscou, en date du 11 novembre, № 243.
Eh bien, il y a dans cet article un alinéa qui pourrait être dûment qualifié de véritable infamie, en égard à l’autorité qui s’attache au journal de Katkoff.
Cet alinéa est à l’adresse des Slaves de la Cisleithanie* et dit crûment sur la foi de je ne sais quelle autorité que leur sacrifice est une chose à peu près décidée, en dépit de toutes les sympathies qu’ils nous témoignent*. Encore une fois, dans les circonstances données* et venant de la part de Katkoff, une pareille insinuation est une infamie, il n’y a pas d’autre mot pour qualifier un procédé semblable. A quel excès pourtant peuvent arriver certaines natures sous le coup de fouet d’un amour-propre sottement irritable et qui se sent blessé.
Parlez-en au Prince Gortchakoff à votre retour à Tsarskoïé.
Au plaisir de vous revoir très probablement dimanche prochain.
T. T.
Перевод
Пятница
Позвольте, дорогая графиня, обратить ваше внимание на статью в «Московских ведомостях» от 11 ноября, № 243.
Так вот, в этой статье есть абзац, который поистине нельзя рассматривать иначе как настоящую низость, принимая в расчет тот авторитет, коим пользуется газета Каткова.
В этом абзаце, касающемся славян Цислейтании*, прямо говорится, на основании не знаю каких данных, что принесение их в жертву – дело более или менее решенное, несмотря на все симпатии, которые они нам выказывают*. Повторяю, при настоящих обстоятельствах* подобная инсинуация, да еще исходящая от Каткова, является низостью, и нет другого слова, чтобы определить такой поступок. До чего, однако, могут доходить некоторые натуры, подхлестываемые глупо раздражительным и якобы уязвленным самолюбием.
Поговорите об этом с князем Горчаковым по вашем возвращении в Царское.
Надеюсь свидеться с вами в будущее воскресенье.
Ф. Т.
Тютчевой Е. Ф., 31 декабря 1870*
206. Е. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 31 декабря 1870 г. Петербург
Pétersbourg. Ce 31 déc
Je ne veux pas laisser s’achever cette terrible année sans t’écrire, ma chère Kitty, sans répondre à ta lettre qui répond si bien à toutes mes pensées… Il en est des blessures morales comme des blessures physiques, ce n’est pas dans le moment, où on les reçoit, qu’on s’en ressent le plus – c’est plus tard, c’est après coup. Il faut que la vie ait repris son assiette, pour que le vide reparaisse.
Pour moi, chaque fois que ma pensée se transporte, il faut que je la heurte aux dernières impressions que j’y ai reçues, pour l’empêcher d’aller le chercher là où je le rencontrai et où jamais je ne le rencontrerai plus. Mais ce mot jamais n’a plus de sens pour moi. Ce n’est plus un avenir. C’est un délai de quelques jours, de peu de jours, après tout. Et voilà pourquoi, je pense, je trouve brisé dans mon être ce sentiment de révolte contre la mort que l’homme n’éprouve bien qu’une fois dans sa vie. – Dans toutes les pertes qui suivent celle-là, quelques rudes qu’elles puissent être, il n’y a plus rien d’imprévu, rien d’absolument inconnu.
Il n’y a qu’une image qui, chaque fois qu’elle me revient, m’est de plus en plus odieuse et horrible. C’est quand je le revois tombé dans ce local du Club qui m’est si bien connu, lui, si débile et si craintif, lui qui a toujours eu l’appréhension de cette chute, gisant à terre, meurtri, frappé à mort, et demandant qu’on le relève…*
–
Voilà bien trois à quatre jours que je garde la chambre, grâce à un accès de douleurs névralgiques ou rhumatismales aux pieds, et qui cette fois est venu plus tôt que d’habitude. Les souffrances ne sont pas bien fortes, surtout comparativement à ce que toi, tu as souffert, en dernier lieu, mais cela dérange toutes mes habitudes, et par là aussi toutes les conditions de mon existence physique, déjà suffisamment détériorée. Mais ce sont là les inconvénients naturels de l’âge, et il serait ridicule de s’en plaindre. – Adieu, ma fille chérie, embrasse ta tante, et que Dieu te la conserve le plus longtemps possible. A toi de cœur. Ton père
P. S. Voici, ma fille, quelques rimes que je n’ai communiquées à personne et qui ne sont que pour toi. Elles me sont venues dans cet état de demi-sommeil, la nuit de mon retour de Moscou.
Брат, столько лет сопутствовавший мне,
И ты ушел – куда мы все идем, —
И я теперь, на голой вышине,
Стою один, – и пусто все кругом —
И долго ли стоять тут одному?
День, год-другой – и пусто будет там,
Где я теперь, – смотря в ночную тьму
И – что́ со мной, не сознавая сам…
Бесследно все – и так легко не быть!
При мне иль без меня – что нужды в том?
Все будет то ж – и вьюга так же выть,
И тот же мрак, и та же степь кругом.
Дни сочтены – утрат не перечесть, —
Живая жизнь давно уж позади,
Передового нет – и я, как есть,
На роковой стою очереди.
Ф. Т.
Перевод
Петербург. 31 декабря 1870
Я не хочу дать завершиться этому ужасному году, не написав тебе, моя милая Китти, не ответив на твое письмо, которое так хорошо отвечает всем моим мыслям… Раны душевные, как и раны физические, не так остро чувствуются в первый момент, – это наступает позже, некоторое время спустя. Жизнь должна войти в обычное свое русло, и тогда потеря станет ощутимой.
Что касается меня, то всякий раз, что моя мысль уносится в прошлое, я должен возвращать ее к последним впечатлениям, дабы она не искала его там, где я встречал его и где никогда больше не встречу. Но слово никогда для меня уже не имеет значения. Речь уже не о будущем. Это отсрочка нескольких дней, немногих дней, в конце концов. И вот почему, сдается мне, в моем существе сокрушено чувство бунта против смерти, которое человек испытывает вполне лишь один раз в жизни. – Во всех последующих утратах, как бы тяжелы они ни были, нет уж ничего непредвиденного, ничего неведомого…
Но одна картина, возникающая в моем воображении, с каждым разом становится для меня все более и более нестерпимой и ужасной. Это когда я представляю себе, как он упал в столь хорошо знакомом мне помещении клуба, он, такой немощный и боязливый, он, всегда страшившийся этого падения, – когда представляю его распростертым на полу, разбившимся, пораженным насмерть, умоляющим, чтобы его подняли…*
–
Вот уже три или четыре дня, что я не выхожу вследствие приступа невралгических или ревматических болей в ногах, которые на этот раз наступили ранее обыкновенного. Страдания не очень сильные, особенно в сравнении с тем, что ты перенесла недавно, но это нарушает все мои привычки, а вместе с тем и все условия моего физического существования и без того достаточно расстроенного. Но это естественные спутники старости, и смешно было бы на них сетовать. – Прощай, милая дочь, обними свою тетушку, и да сохранит ее Бог для тебя сколь возможно дольше. Остаюсь неизменно любящим. Твой отец
P. S. Вот, дочь моя, несколько строк, которые я никому не показывал; они – для тебя одной. Они сложились у меня в состоянии полусна, ночью, на возвратном пути из Москвы.
<Стихотворение «Брат, столько лет сопутствовавший мне…» см.: с. 396*>
Аксакову И. С., 7 мая 1871*
207. И. С. АКСАКОВУ 7 мая 1871 г. Петербург
Петербург. Сего 7 мая <18>71
Касательно молодого Демидова* спешу вас уведомить, любезнейший Иван Сергеич, что он здесь и пробудет здесь еще недели две, так как свадьба состоится не прежде 21 числа с<его> м<есяца>. – Живет он в своем доме, что на Большой Морской, куда вы и адресуйте письмо ваше, а не то пришлите письмо ко мне, и я с полною готовностию буду служить вам посредником по этому делу, в успехе которого я нимало не сомневаюсь, так как Демидов, сколько мне известно, весьма расположен не зарывать своих талантов, а – как следует верному рабу, поставленному над многими, – употреблять их на пользу общую*. К тому же он очень дорожит своим званием киевского головы.
И я не раз сбирался писать к вам о том Страшном суде, что заживо и при сохранении естественного чина так просто и так последовательно над человеческим обществом совершается. Но как одолеть словом и даже мыслию подобные события? Одно только выскажу при этом случае. Я теперь только понял это библейское выражение: Господь ожесточает сердца строптивых, – этому я каждый день свидетелем. – Казалось, что к событиям таковым, как в Париже, всякий мыслящий человек не может отнестись двояко и что эта страшная поверка на деле известных учений не может не убедить кого бы то ни было. – Оказывается далеко не то: я встречаю здесь людей серьезных – ученых – и даже нравственных, которые нисколько не скрывают своего горячего сочувствия к Парижской Коммуне и видят в ее действиях занимающуюся зарю всемирного возрождения…* Вот над чем можно крепко призадуматься. Не доказывает ли это, что корень нашего мышления не в умозрительной способности человека, а в настроении его сердца. В современном настроении преобладающим аккордом – это принцип личности, доведенный до какого-то болезненного неистовства. – Вот чем мы все заряжены, все без исключения, – и вот откуда идет это повсеместное отрицание Власти, в каком бы то виде ни было. Для личного произвола нет другого зла, кроме Власти, воплощающей какой-либо принцип, стесняющий его, и вот почему блаженны нигилисты, тии бо наследят землю до поры до времени* – и пр. и пр.
