Текст книги "Том 6. Письма 1860-1873"

Автор книги: Федор Тютчев

Жанр:

Поэзия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 48 страниц)

Назад к карточке книги

Тютчевой Эрн. Ф., 24 июля 1867^*

133. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 24 июля 1867 г. Москва

Moscou. Lundi. 24 juillet 1867

Nous sommes toujours encore dans l’attente de l’événement qui m’avait paru imminent le jour de mon arrivée – mais qui, dans tous les cas, tarde beaucoup^*. Je vais voir les Aksakoff tous les jours – et par une belle journée j’aime assez ce but de promenade où l’on trouve, en y arrivant, un vaste jardin, des chambres spacieuses et claires, les dépêches télégraphiques du jour, et la certitude d’une conversation intelligente… C’est assurément ce qui manque le moins à Moscou, dans le milieu où je vis. J’ai revu Katkoff avec tout son monde – j’ai passé, l’autre jour, deux heures chez Samarine, à me faire lire par lui un morceau très remarquable, destiné à figurer, à titre d’introduction, en tête du second volume des œuvres de Хомяков, imprimé à Prague, – et… j’ai dîné une fois chez les Odoeffsky, avec la Pesse Dolgorouky, ci-devant Bode, qui, ainsi que la Pr Odoeffsky, avait été prendre congé de l’Empereur, et sont rentrées, l’une et l’autre, très péniblement impressionnées de sa mauvaise mine… Hier, dimanche, à l’issue de la messe, nous sommes allés, ainsi qu’il en avait été convenu, prendre le thé chez Mr Jean… J’ai rencontré là son fidèle ami le G<énér>al Кулебякин qui a positivement décliné les remerciements que je voulais lui faire au sujet de Mr Jean, et m’a déclaré que dans leur association tous les bénéfices étaient pour lui. – Je ne demande pas mieux. Il est évident que, politesse à part, l’excellent G<énér>al prend son jeune ami tout à fait au sérieux, et ceci, comme tu penses bien, ne contribue pas médiocrement à cimenter leur amitié. – Le soir me ramène habituellement au Club où mon frère, depuis des six heures, m’attend, comme une âme en peine, avec une anxiété périodique dont les premiers témoignages me sont dès l’antichambre communiqués par les domestiques du Club. – Hier, cependant, je lui ai fait faux bond, parce que, la soirée étant particulièrement douce et agréable, je me suis attardé dans la société de Щебальский à la promenade de Sokolniki où nous sommes allés entendre la musique de l’orchestre du Pe Gallitzine^*, personnage très honoré et très populaire à Moscou – figure magnifique et bon diable.

Le 5 du mois prochain on célébrera, au couvent de Troïtza, le jubilé du Métropolitain de Moscou, et je compte m’y transporter, dès la veille, en compagnie de Сушков et de mon ancien ami Бодянский que je n’ai plus vu depuis des siècles. Le jubilé en question en vaut bien d’autres, et je suis très curieux d’y assister. – Je me garderai bien de l’illustrer de ma poésie, comme on me l’avait demandé. – A propos de vers, voici un quatrain qui a été dernièrement envoyé à lady Buchanan^* à l’occasion de la réception, faite au Sultan à Londres:

Lorsqu’une noble Reine, en ces jours de démence,
Décora de sa main le bourreau des chrétiens, —
Pourra-t-on dire encore, ainsi qu’aux temps anciens:
«Honni soit qui mal y pense»?^*

Voici une lettre parfaitement vide, c’est faute d’une lettre à toi. A travers tout, je me sens constamment inquiet – et très découragé. – J’embrasse Marie et serre la main à Birileff. – Ah, que Dieu te garde.

T. T.

Перевод

Москва. Понедельник. 24 июля 1867

Мы все еще не дождались события, которое казалось мне неизбежным в день моего приезда – но которое, в любом случае, сильно задерживается^*. Я ежедневно хожу навещать Аксаковых – и с величайшим удовольствием проделываю при солнышке этот путь, в конце которого тебя ждет обширный сад, просторные светлые комнаты, свежие телеграфические депеши и непременность умного разговора… Это, конечно, то, чего меньше всего недостает в Москве, в среде, где я вращаюсь. Я повидался с Катковым и всем его окружением – давеча я провел два часа у Самарина, слушая в его чтении крайне интересный очерк, написанный как предисловие ко второму тому пражского издания сочинений Хомякова – и… один раз я обедал у Одоевских вместе с княгиней Долгорукой, бывшей Боде, которая, так же как и княгиня Одоевская, незадолго перед тем распрощалась с государем, чей нездоровый вид произвел и на ту и на другую тяжелое впечатление… Вчера, в воскресенье, мы, как было условлено, отправились после обедни пить чай к Ване… Я встретил там его верного друга генерала Кулебякина, который наотрез отказался слушать мои благодарности за проявляемую им к Ване доброту и заверил меня, что в их товариществе он сторона одариваемая, а не дарящая. – Этого мне вполне достаточно. Очевидно, что, даже со скидкой на учтивость, генерал принимает своего юного друга совершенно всерьез, а это, как ты понимаешь, немало способствует укреплению их дружбы. – Вечера у меня обычно сводятся к Английскому клубу, где мой брат уже с шести часов ожидает меня, слоняясь из угла в угол, как неприкаянный, и то и дело впадая в беспокойство, первый отчет о котором я получаю в передней от клубной прислуги. – Однако вчера я обманул его ожидания, так как, соблазнившись исключительной мягкостью и приятностью вечера, задержался в обществе Щебальского на променаде в Сокольниках, куда мы ходили слушать оркестр князя Голицына^*, личности очень уважаемой и очень популярной в Москве – красавца и добряка.

Пятого числа следующего месяца в Троице-Сергиевой лавре будут праздновать юбилей митрополита Московского, и я собираюсь отправиться туда накануне в компании Сушкова и моего старинного друга Бодянского, с которым я век не видался. Этот юбилей единственный в своем роде, и мне очень любопытно на нем побывать. – Только восславлять его в стихах, как меня просили, я ни в коем случае не стану. – Раз уж речь зашла о стихах, то вот четверостишие, которое недавно было послано леди Бьюкенен^* по случаю приема, оказанного в Лондоне султану:

Коль монархиня вдруг, в наше время шальное,
Палачу христиан славный орден вручит, —
Как же древний девиз тогда прозвучит:
«Позор узревшему в этом дурное»?^*

Вот совершенно пустое письмо, ошибкою адресованное тебе. Как бы там ни было, я чувствую постоянную тревогу – и страшное уныние. – Обнимаю Мари и жму руку Бирилеву. – Господь с тобой.

Ф. Т.

Тютчевой Эрн. Ф., 7 августа 1867^*

134. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 7 августа 1867 г. Москва

Moscou. Lundi. 7 août

Non, mille fois non. Je ne peux pas, je ne veux pas me résigner à la paralysie de tes pieds et de tes mains. Je ne veux pas accepter, comme définitif, cet état d’impotence dont tu me parles dans ta lettre du 27 juillet, et qui devait disparaître tout naturellement par le progrès de la convalescence. – Je vois clairement à travers les demi-aveux que ce progrès est nul et que ton état, à tout prendre, a plutôt empiré qu’il ne s’est amélioré dans ces derniers temps. Je ne puis dire l’horrible inquiétude que tout cela me donne. Mais c’est une inquiétude morose, désespérée, et qui pèse sur moi comme un cauchemar. – Ce qui m’achève, c’est l’absurde incertitude où je vis ici relativement aux couches d’Anna. Tous les termes sont dépassés, et il n’y a plus un calcul raisonnable à faire, pour s’orienter. En attendant, Kitty et ma sœur s’en iront d’ici le 10 de ce mois, c’est-à-d jeudi prochain, et il faudra, Kitty partie, attendre l’arrivée de la vieille Mad Aksakoff^*, pour avoir une marraine pour cet enfant à naître. Tu vois d’ici cette interminable perspective de délais possibles et même probables. Je ne saurai te dire l’état d’exaspération où tout cela me met et que je suis obligé de dissimuler. Ces délais compromettent non seulement ma course à Ovstoug, mais ils vont me mettre dans l’obligation de m’adresser à je ne sais plus qui à Pétersb, pour demander un congé en forme, chose que j’avais espéré de pouvoir éviter. Tout cela ne serait qu’un demi-mal, si j’avais l’esprit tranquille sur ton compte, et si je ne sentais comme un abîme tout prêt à s’ouvrir entre toi et moi. Ah, je pensais que des angoisses de cette nature me seraient épargnées, et que rien ne viendrait ébranler la certitude où j’étais… de m’en aller d’ici d’auprès de toi… En te disant ceci, je te livre le spectre qui m’obsède sans relâche – et que je retrouve à poste fixe chaque fois que je suis livré à moi-même.

Tu sais que je me suis donné la distraction d’aller à Troïtza assister au jubilé du Métropolitain de Moscou^*. C’était assurément une belle fête, d’un caractère tout particulier – très sollennelle et pas le moins du monde théâtrale, et vingt fois, en y assistant, j’ai pensé à Marie qui aurait vivement et excellemment apprécié ce que je voyais se passer sous mes yeux… Vous trouverez tous les détails de cette journée dans les journaux, avec le texte des adresses, discours, etc. Mais ce qui est difficile à saisir, à moins de l’avoir vu, c’est la physionomie qu’imprimait à tout cela l’individualité de l’homme qui était le héros de cette fête.

J’étais dans la salle de réception à deux pas du fauteuil, devant lequel il se tenait la plupart du temps debout, en recevant les adresses et félicitations qu’on lui offrait, – petit, frêle, réduit à la plus simple expression de son être physique, mais l’œil plein de vie et d’intelligence, et dominant par une force supérieure incontestable tout ce qui se passait autour de lui. – Quand il répondait, c’était la voix d’une ombre. Ses lèvres remuaient, mais la parole qui en sortait n’était plus qu’un souffle…

Devant toute cette apothéose il était parfait de simplicité et de naturel, et il avait l’air de n’accepter tous ces hommages que pour les transmettre à quelqu’un d’autre, à quelqu’un dont il n’était là que le mandataire accidentel. C’était très beau… C’était vraiment la fête de l’Esprit.

Le service divin avait été d’une magnificence et d’une ampleur remarquable. J’y ai assisté dans la grande église de l’Assomption, aussi grande que celle de Moscou, – dans l’enceinte même de l’autel. – Six archevêques officiaient avec trois archiprêtres mitrés dont l’un était Рождественский^* qui, par parenthèse, m’a bien recommandé de dire mille tendresses à Marie dont la dernière visite lui est restée très présente. – Tout l’intérieur de l’autel était comme une ruche sacrée, les abeilles de l’or le plus vif allant et venant avec toute sorte de bourdonnements profonds et mystérieux. – A deux heures on a servi le banquet pour deux cents convives, auquel pourtant le Monseigneur Philarète n’a point assisté. Son fauteuil est resté vide, à droite du fauteuil – les dignitaires laïques, à gauche – dix archevêques, arrivés exprès pour assister à cette festivité. Un diacre à la voix tonnante proclamant les santés, le second toast aux quatre patriarches d’Orient, et la chapelle du Métropolitain chantant des cantiques pendant toute la durée du repas.

On retrouvait dans tous les détails comme un cachet de l’église d’Orient. C’était grandiose et parfaitement sérieux…

– – – – —

Mais tout cela ne fait pas que tu aies recouvré l’entier usage de tes mains et de tes pieds, et qu’il ne te reste encore dans le sang des traces de ton horrible empoisonnement. – Depuis trois jours le temps ici est d’une magnificence rare, et il est possible que tu en ressentiras la bonne influence… Quant à moi, je continue toujours à souffrir de mon mal habituel qui parfois s’exaspère d’une manière détestable. Mais tout ceci ne serait rien si je n’avais pas l’esprit incessamment bourrelé. Ah oui, je me sens bien triste.

Перевод

Москва. Понедельник. 7 августа

Нет, тысячу раз нет. Я не могу, я не хочу примириться с тем, что руки и ноги плохо тебе повинуются. Я не хочу считать законной ту слабость, о которой ты говоришь в письме от 27 июля и которая, по естественному ходу вещей, должна была бы исчезать по мере выздоровления. – Я ясно читаю меж твоих строк, что ты нисколько не поправляешься и что в целом твое состояние за последнее время скорее ухудшилось, чем улучшилось. Не могу выразить, какую страшную это поселяет во мне тревогу. Тревогу мрачную, отчаянную, душащую меня как кошмар. – А тут еще нелепая неизвестность относительно родов Анны, которая окончательно меня добивает. Все сроки давно прошли, и невозможно уже более полагаться ни на какие разумные расчеты. Между тем Китти и моя сестра уезжают отсюда 10-го числа сего месяца, то есть в ближайший четверг, и придется ждать прибытия старой госпожи Аксаковой^*, чтобы она заменила Китти в роли крестной матери ожидаемого ребенка. Ты видишь эту бесконечную перспективу возможных и почти неизбежных затяжек. Нет нужды говорить тебе, в каком я посему пребываю раздражении, не имея права его обнаруживать. Ведь эти затяжки не только срывают мою поездку в Овстуг, но в конце концов вынудят меня обратиться уж и не знаю к кому в Петербурге с просьбой о формальном отпуске, чего я надеялся избежать. Да это бы полбеды, если бы моя душа не болела за тебя и если бы у меня не было такого чувства, будто между тобою и мной вот-вот разверзнется бездна. Ах, не думал я, что мне предстоят беспокойства такого рода и что что-то способно поколебать мою уверенность… в отъезде отсюда к тебе… Ну вот я и познакомил тебя с призраком, который неотступно преследует меня – и возникает передо мной всякий раз, как я оказываюсь наедине с собой.

Ты знаешь, что я для отвлечения ездил к Троице на юбилей митрополита Московского^*. Это был поистине прекрасный праздник совершенно особенного свойства – очень торжественный и отнюдь не театральный, и, присутствуя на нем, я двадцать раз принимался думать о Мари, которая живо и точно оценила бы то, что происходило у меня на глазах… Вы найдете в газетах все подробности чествования с текстами адресов, речей и т. д. Однако человеку, не бывшему его свидетелем, трудно ощутить ту атмосферу, которая создавалась личностью героя торжества.

Я находился в приемной зале в двух шагах от кресла, перед которым он почти все время стоял, принимая адреса и поздравления, – маленький, хрупкий, усохший до крайних пределов своего физического существа, но со взором, полным жизни и ума, и возвышавшийся, благодаря несокрушимой нравственной силе, над всем происходившим вокруг него. – Когда он отвечал, создавалось впечатление, будто говорит тень. Губы его шевелились, но слова, слетавшие с них, были подобны дуновению…

Окруженный поклонением, он был совершенен в своей простоте и естественности и, казалось, принимал все эти почести лишь затем, чтобы передать их кому-то другому, чьим представителем он случайно оказался. Это было прекрасно… Это было поистине торжество Духа.

Богослужение отличалось необыкновенным великолепием и пышностью. Оно совершалось в большой церкви Успения, не уступающей размерами Успенскому собору в Москве, и я там присутствовал – прямо внутри алтарной ограды. Служили шесть архиепископов с тремя митрофорными протоиереями, из коих один был Рождественский^*, поручивший мне, мимоходом, передать самые сердечные приветы Мари, о последнем посещении которой он сохранил живейшее воспоминание. – Вся внутренность алтаря была подобна священному улью, ослепительно золотые пчелы сновали туда-сюда с глухим и таинственным жужжанием. – В два часа начался банкет на двести приглашенных, на котором, впрочем, высокопреосвященный Филарет даже не показался. Его кресло оставалось пустым, справа от кресла разместились светские сановники, слева – десять архиепископов, прибывших специально для того, чтобы участвовать в торжестве. Диакон громовым голосом возглашал здравицы – вторая чаша была поднята за четырех восточных патриархов, а митрополичий хор в продолжение всей трапезы пел хвалебные песни.

На каждой мелочи лежала печать восточной церкви. Это было величественно и совершенно серьезно.

– – – – —

Но все это не возвратит подвижности твоим рукам и ногам и не очистит твою кровь от следов ужасного отравления. – Последние три дня погода здесь на редкость чудесная, и, возможно, ты чувствуешь ее благотворное влияние… Что до меня, то я продолжаю страдать от своего обычного недуга, который порою обостряется самым отвратительным образом. Но все это было бы пустяком, если бы не постоянные душевные терзания. Да, мне очень грустно.

Аксаковой А. Ф., 15 августа 1867^*

135. А. Ф. АКСАКОВОЙ 15 августа 1867 г. Петербург

Pétersbourg. Mardi. 15 août 1867

J’ai toujours l’oreille aux aguets, et toujours préoccupé de la même question à t’adresser: ma fille Anna, ne vois-tu rien venir?^* – Cependant, comme il est possible que tu sois encore sur pieds et lesefähig, c’est à toi que j’adresse ces quelques lignes.

Je voudrais bien pouvoir me flatter que ma rentrée précipitée à Pétersbourg n’a pas été inutile à vos intérêts, et qu’elle a réussi à conjurer la menace d’un second avertissement, suspendue sur la Москва. Mais je voudrais surtout vous faire sentir au vrai et au vif la position, telle qu’elle est, ce qui certes n’est pas facile, car elle est absurde d’outre en outre. Ainsi, p ex, l’excellent Похвиснев, ainsi que le gérant actuel du Ministère le Pe Лобанов, dans les pourparlers que j’ai eus avec eux à mon retour, se sont plaints à moi, non sans quelque tristesse, du souci que leur donnait la Москва par l’impétuosité de ses allures agressives qui leur paraissait de nature à mettre leur responsabilité à découvert ^*. C’est surtout un des derniers articles, au sujet de l’oukase supplémentaire sur la presse, qui les a particulièrement mis en émoi, comme on pouvait s’y attendre^*. Cette fois encore [44]44
Пропуск в автографе; восстанавливается по смыслу.

[Закрыть] du fond de la question qu’il s’agit, mais bien de la forme et rien que de la forme. Ils auraient volontiers admis toutes les critiques possibles à l’adresse de la mesure, pourvu qu’elles eussent été présentées d’une manière moins piquante, moins incisive – et avec un certain accent de déférence banale et officielle envers l’autorité qu’ils se crurent obligés de maintenir à tout prix, tout en gémissant de cette obligation. Mais livrée oblige^*, tout aussi bien que noblesse – et ils sont fermement persuadés que le salut du gouvt lui-même est fortement intéressé au maintien de cette étiquette-là… J’ai, comme de raison, saisi l’occasion, pour leur dire de bien rudes vérités sur le tort bien autrement grave que fait à la considération du gouvernement la manière inqualifiable dont l’administration de la presse est gérée, le manque absolu d’intelligence, comme d’honnêteté dans le maniement de l’arbitraire, cette complaisance servile ou intéressée pour les uns, et cette rigueur brutale pour les autres… Les exemples et les faits ne m’ont pas manqué à l’appui de mes assertions – Катков d’une part, de l’autre la Весть, le fameux article des Биржевые ведомости, etc. etc. etc. On ne m’a pas contredit, on est même convenu de l’absurdité du régime existant en matière de presse. Mais enfin, service oblige, et on ne sort pas de là… Il serait donc inutile de chercher à introduire un peu de raison dans un pareil régime, on ne peut marcher qu’à tâtons à travers toute cette sottise, ainsi, par ex, chaque fois qu’il s’agit d’un acte du gouvt, surtout récent, s’abstenir soigneusement du sarcasme – du sarcasme surtout qu’ils ne supportent pas, et leur démontrer qu’ils sont des imbéciles, en leur demandant respectueusement pardon de la liberté grande. – Une certaine forme avant tout, et peut-être bien qu’à ce prix on pourra sauver le fonds, ce qui est l’essentiel. – Mille tendresses à ton mari.

Перевод

Петербург. Вторник. 15 августа 1867

Я все время тревожно прислушиваюсь, бесконечно повторяя один и тот же обращенный к тебе вопрос: дочь моя Анна, не видишь ли ты приближения чего-либо?^* – Впрочем, поскольку ты, возможно, еще на ногах и lesefähig,[45]45
способна читать (нем.).

[Закрыть] то эти строчки я адресую тебе.

Мне очень хотелось бы похвастаться тем, что мое поспешное возвращение в Петербург оказалось для вас небесполезным и что благодаря ему удалось отвратить угрозу второго предостережения, нависшую над «Москвой». Но еще больше мне хотелось бы дать вам верное и живое представление о создавшемся положении, что, конечно, совсем не легко, ибо оно до крайности глупо. Так, например, милейший Похвиснев, равно как и нынешний управляющий Министерством князь Лобанов, в моих с ними беседах по приезде, не без некоторой грусти жаловались мне на беспокойство, причиняемое им боевым задором «Москвы», который, по их мнению, таков, что им остается только умыть руки^*. Особенно встревожила их, как и можно было ожидать, одна из последних статей, посвященная дополнительному указу о печати^*. И на сей раз дело опять не в существе вопроса, а в форме, и только в форме. Они охотно допустили бы какую угодно критику в адрес принятой меры, лишь бы она была высказана в менее резком, в менее язвительном тоне – и с некоторым оттенком банальной и официальной почтительности по отношению к власти, которую они расположены поддерживать любою ценой, считая это своим долгом, хотя и тягостным. Но ливрея обязывает^*, так же как и мундир – и они твердо убеждены, что соблюдение этого этикета приносит правительству очень большую пользу… Я, разумеется, не упустил случая преподнести им весьма суровые истины касательно куда более серьезного вреда, наносимого авторитету правительства неслыханными методами управления печатью, полным отсутствием здравомыслия и честности в наложении взысканий, рабской или корыстной снисходительностью к одним и чудовищной строгостью к другим… Для подкрепления этих утверждений у меня не было недостатка в примерах и фактах: Катков с одной стороны, с другой – «Весть», пресловутая статья в «Биржевых ведомостях» и т. д. и т. д. и т. д. Мне не возражали, даже признали нелепость существующего в сфере печати порядка. Но в конечном итоге – служба обязывает, и от этого не отступятся… Так что бесполезно и пробовать внести в такой порядок хоть сколько-нибудь разумности, через всю эту глупость можно пробираться лишь ощупью, к примеру, всякий раз, как заходит речь о каком-нибудь правительственном акте, особенно новом, старательно воздерживаться от сарказма – в первую очередь от сарказма, ибо они его не выносят, и указывать им на их идиотизм, почтительно извиняясь за столь великую вольность. – Прежде всего соблюдение формы, и, может быть, такой ценой удастся спасти дело, что самое важное. – Тысяча сердечных приветов твоему мужу.

Назад к карточке книги "Том 6. Письма 1860-1873"