Текст книги "Том 6. Письма 1860-1873"
Автор книги: Федор Тютчев
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 48 страниц)
Каткову М. Н., середина июля 1864*
33. М. Н. КАТКОВУ Середина июля 1864 г. Петербург
С.-Петербург
Почтеннейший Михаил Ники<форович>!
Пишу к вам по поручению к<нязя> А. М. Горчакова. – Князь жел<ает> очень, чтобы вы – в этом водовороте всевозможных и не<воз>можных сплетней, толков и лжей, вы – как лучший представител<ь> русской гласности – знали с<амым> достоверным, самым полож<итель>ным образом о настоящ<ем> ходе и состоянии дел.
Все показания князя з<аклю>чаются в следующих тр<ех> пунктах:
1) Ни в Киссингене, ни <в Берлине>* <пр>и всех совещаниях с <ин>остранными министрами и <го>сударями не было ни предложено, <н>и принято нами никаких обязательств, ни изустных, ни письменных, по какому бы <то> вопросу ни было, так что князь возвратился из-за границы, <у>держав за собою те же самые <у>словия полнейшей самостоятель<нос>ти и неограниченной свободы <дей>ствия, с какими он туда <от>правился.
2) О польском вопросе не <было> речи. – Князь просит вас принять это удост<оверение> в самом буквальном с<мысле> слова: Le nom de la Pologne n’a pas été prononcé.[8]8
Слово «Польша» не было произнесено (фр.).
[Закрыть]
3) Князь остается верен свое<му> взгляду, а именно, что настоящ<ая> политика России – не за грани<цею>, а внутри ее самой: т. е. в ее последовательном, безостанов<очном> развитии – и потому считает своею первою обязанностию не путать ее ни в как<ие> внешние, посторонние вопрос<ы>, чтобы как-нибудь чр<ез это> не повредить правильно<му> решению ее настоящего <вопроса>, т. е. внутреннего.
Вот что поручено мне было <ва>м передать уже несколько <дн>ей тому назад, но я все это <в>ремя жил и живу в такой <м>учительной, невыносимой, ду<ш>евной тревоге*, что вы, конечно, простите мне это невольное <про>медление.
Мое усерднейшее почтение <ми>лой Софье Петровне*. Вам душевно преданный
Ф. Тютчев
P. S. От А. И. Георгиевского сей<час> получил письмо – благодарю.
Георгиевскому А. И., 8 августа 1864*
34. А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ 8 августа 1864 г. Петербург
С.-Петерб<ург>. 8 августа
Александр Иваныч!
Все кончено – вчера мы ее хоронили… Что это такое? что случилось? о чем это я вам пишу – не знаю. – Во мне все убито: мысль, чувство, память, все… Я чувствую себя совершенным идиотом.
Пустота, страшная пустота. – И даже в смерти – не предвижу облегчения. Ах, она мне на земле нужна, а не там где-то…
Сердце пусто – мозг изнеможен. – Даже вспомнить о ней – вызвать ее, живую, в памяти, как она была, глядела, двигалась, говорила, и этого не могу.
Страшно – невыносимо. – Писать более не в силах – да и что писать?..
Ф. Тчв
Георгиевскому А. И., 13 августа 1864*
35. А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ 13 августа 1864 г. Петербург
С.-Пет<ербург>. Четверг. 13 августа
О, приезжайте, приезжайте, ради Бога, и чем скорее, тем лучше!* – Благодарю, от души благодарю вас.
Авось либо удастся вам, хоть на несколько минут, приподнять это страшное бремя, этот жгучий камень, который давит и душит меня… Самое невыносимое в моем теперешнем положении есть то, что я с всевозможным напряжением мысли, неотступно, неослабно, все думаю и думаю о ней, и все-таки не могу уловить ее… Простое сумасшествие было бы отраднее…
Но… писать об этом я все-таки не могу, не хочу, – как высказать эдакий ужас!
Но приезжайте, друг мой, Александр Иваныч. Сделайте это доброе христианское дело. – Жду вас к воскресенью. Вы, разумеется, будете жить у меня. Привозите с собою ее последние письма к вам…
Обнимаю милую, родную Марью Александ<ровну> и детей ваших.
Страшно, невыносимо тяжело.
Весь ваш
Ф. Тютчев
Полонскому Я. П., 15 августа 1864*
36. Я. П. ПОЛОНСКОМУ 15 августа 1864 г. Петербург
Суббота. 15 августа
Что с вами, друг мой Яков Петрович, что ваше здоровье? – О, как мне больно, и за вас и за себя, что вы нездоровы.
Мне с каждым днем хуже. Надо ехать, бежать – и не могу решиться. – Воля убита, все убито.
Знаете ли, что мне пришло в голову в моем тупом отчаянии? – Что, если бы вы мне дали увезти себя за границу – хоть на несколько недель?* Отпуск получить не трудно, а вы бы спасли меня – в буквальном смысле спасли? – Подумайте и отвечайте. – Еще почти неделя до моего отъезда.
Вам от души пред<анный>
Ф. Тютчев
Тютчевой Д. Ф., 8/20 сентября 1864*
37. Д. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 8/20 сентября 1864 г. Женева
Genève. 8/20 septembre
Merci, ma fille chérie… J’ai reçu presqu’à la fois tes deux lettres des premiers jours de ce mois et cette que tu as écrite à mon sujet à Mad Pétroff. – Ma fille… C’est avec des taches de larmes que je voudrais te répondre et non pas avec de l’encre. – Il y a, j’ai senti dans tes paroles, dans ton accent, quelque chose de si tendre, de si intimement, de si profondément ému, que – vois-tu? – j’ai cru entendre comme l’écho d’une autre voix… d’une voix qui jamais, pendant quatorze ans, ne m’a parlé sans émotion – dont l’accent est toujours encore dans mon oreille et que jamais, jamais je n’entendrai plus…*
Merci, ma fille, merci de m’avoir parlé de cette voix-là…
Ce qui m’a aussi profondément touché dans ce que tu me dis, c’est la coïncidence de nos pensées… Car au moment où tu m’écrivais que tu attends avec impatience que je te dise que tu pouvais m’être bonne à quelque chose, moi, je me disais dans mon for intérieur, je l’ai dit même à Anna, que si quelque chose pouvait me ranimer, me donner au moins une illusion de vie, ce serait de me conserver, de me dévouer à toi, ma pauvre enfant chérie, – à toi, si aimante et si seule, – à toi, si peu raisonnable en apparence et si profondément vraie, – à qui j’ai transmis peut-être, par héritage, cette terrible faculté sans nom qui rompt tout équilibre dans la vie, cette soif d’affection – que pour toi, ma pauvre enfant, rien n’est venu étancher… Ah, oui, si je pouvais – à défaut de mieux et en attendant mieux – être pour quelque chose dans ta vie, te donner le change, au moins, sur le vide, sur le néant de ton existence, – eh bien, cela me tirerait peut-être aussi de cette torpeur désespérée où me voilà, et qui me prive même de la faculté de trouver des paroles pour l’exprimer. – En un mot, ce que je voudrais, ma fille, c’est que ce débris de vie, d’âme et de cœur, qui me reste et qui n’est plus bon à rien, te soit bon à quelque chose…
Dieu me garde d’être ingrat, mais si quelqu’un pouvait se douter de mon état – torpeur ou torture – mais toujours désespoir…
C’est la semaine prochaine que je fais mes dévotions – ici-même – ici, pas ailleurs. Jusqu’à présent je me suis senti, comment te dirai-je, – l’âme trop épileptique, pour aborder cette sainte chose – prie p
Dis à Kitty que je l’embrasse du fond du cœur et la remercie… Je sais, je sens ce qu’il y a de vive sensibilité sous sa raison et ce que cette raison lui en coûte parfois… Que Dieu v
Перевод
Женева. 8/20 сентября
Благодарю, моя милая дочь… Я получил почти одновременно оба твоих письма от начала сего месяца, а также и то, в котором ты писала обо мне госпоже Петровой. – Дочь моя… Я хотел бы написать тебе слезами, а не чернилами. – В твоих словах, в их интонации я ощутил нечто столь нежное, столь искренно, столь глубоко прочувствованное, что – вообразишь ли? – мне почудилось, будто я слышу отзвук… другого голоса, никогда в течение четырнадцати лет не говорившего со мной без душевного волнения, того голоса, что и посейчас еще звучит в моих ушах и которого я никогда, никогда более не услышу…*
Спасибо, дочь моя, спасибо, что так со мной говорила…
Глубоко растрогало меня и соответствие наших мыслей… Ибо в ту минуту, как ты писала мне, что с нетерпением ожидаешь, когда же я скажу тебе, что ты мне можешь быть чем-нибудь полезна, я говорил сам себе, я даже сказал это Анне: если б что и могло меня подбодрить, создать мне, по крайней мере, видимость жизни, так это желание сберечь себя для тебя, посвятить себя тебе, мое бедное, милое дитя, – тебе, столь любящей и столь одинокой, – тебе, внешне столь мало рассудительной и столь глубоко искренней, – тебе, кому я, быть может, передал по наследству это ужасное свойство, не имеющее названия, нарушающее всякое равновесие в жизни, эту жажду любви, – которая у тебя, мое бедное дитя, осталась неутоленной… Ах да, если бы я мог – за неимением лучшего и в ожидании лучшего – быть чем-нибудь в твоей жизни, хоть каким-то развлечением в пустоте и тщете твоего существования, – так вот, может статься, это и меня вывело бы из того безнадежного оцепенения, в коем я нахожусь и которое лишает меня даже способности выразить его словами. – Короче говоря, я мечтал бы, дочь моя, чтобы останки моей жизни, души и сердца, совершенно негодные, на что-то пригодились тебе…
Упаси меня Боже роптать, но никто не может себе представить моего состояния – оцепенение или терзание – все это одно неизбывное отчаяние…
Говеть я буду на будущей неделе – и именно здесь, а не в другом месте. До сих пор я чувствовал, как бы тебе сказать, – слишком большую душевную шаткость, дабы приступить к этому таинству, – помолись обо мне…
Скажи Китти, что я обнимаю ее от всего сердца и благодарю… Я знаю, я понимаю, сколько горячего чувства таится за ее рассудительностью и как подчас нелегко дается ей эта рассудительность… Да сохранит вас обеих Господь, и да воздаст он вам за вашу любовь к вашему бедному отцу. Ф. Т.
Тютчевой Д. Ф., 15/27 сентября 1864*
38. Д. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 15/27 сентября 1864 г. Женева
Genève. Mardi. 15/27 septembre 1864
Ma fille chérie. Dans quelques heures je vais à confesse et puis je communierai. – Oh, prie pour moi. Demande à Dieu de me faire grâce, grâce, grâce! De m’ôter de l’âme cette horrible angoisse, de me sauver du désespoir, mais autrement que par l’oubli, – non, pas par l’oubli… Ou bien que dans Sa miséricorde il daigne abréger une épreuve au-dessus de mes forces…
Oh, qu’elle-même intercède pour moi, elle qui doit sentir mon trouble, mes angoisses, mon désespoir, – elle qui doit en souffrir, – elle qui a tant prié – tant prié dans sa pauvre vie mortelle que j’ai remplie d’amertume et de douleurs, et qui pourtant n’a jamais cessé d’être une prière – une prière pleine de larmes devant Dieu.
Oh, que Dieu me fasse la grâce, dans quelques heures d’ici, de me permettre de dire, avec le même accent qu’elle, ces mots que je lui ai entendu distinctement proférer la veille de sa mort: «Верую, Господи, и исповедую…»
Aujourd’hui il y a eu six semaines qu’elle n’est plus, – et que j’ai commencé à reconnaître de moins en moins le monde que j’ai habité jusque-là… C’est cette horrible angoisse que je vais demander à Dieu de faire cesser – pour que je puisse me retrouver moi-même, et retrouver aussi tout ce qu’il m’a laissé encore, – d’affections sincères et dévouées et que je mérite si peu…
–
Ma fille chérie, un mot pour toi personnellement, dans ce moment de sincérité absolue… Je te jure, ma fille, que dans tout ce que je t’ai dit dans ma lettre, il n’y a, pour ce qui te concerne, non seulement la moindre intention de blâme, même le plus mitigé, mais que d’un bout à l’autre pas un mot qui ne soit un cri de sympathie – pas même le mot de déraison* que j’ai écrit avec amour, comme pour établir, pour constater un lien, un rapport de plus entre toi et ton pauvre père, – déraison soit, que Dieu, dans sa miséricordieuse justice, peut seul apprécier, – mais que les hommes, dans leur partialité forcée et fatale, jugeront toujours sans équité, comme sans intelligence.
Mais que Celui qui voit tout et qui peut tout, daigne aussi faire grâce à tous… Ma fille et vous tous qui m’aimez, pardonnez-moi…
Перевод
Женева. Вторник. 15/27 сентября 1864
Моя милая дочь. Через несколько часов иду на исповедь, а затем буду причащаться. – Помолись за меня. Моли Господа ниспослать мне помилование, помилование, помилование! Освободить мою душу от этой ужасной тоски, спасти меня от отчаяния, но не путем забвения – нет, не забвения… Да сократит Он в своем милосердии срок испытания, превышающего мои силы…
Да вступится за меня она, она, которая должна чувствовать мое смятение, мою тоску, мое отчаяние, – она, которая должна от этого страдать, – она, так много молившаяся – так много молившаяся в своей печальной земной жизни, переполненной по моей вине горечью и болью и все же ни на миг не перестававшей быть молитвой – слезной молитвой, возносимой к Богу.
Да дарует мне Господь милость, дозволив сказать через несколько часов те же слова и с тем же чувством, с каким – я слышал – она ясно произнесла их накануне своей смерти: «Верую, Господи, и исповедую…»
Сегодня минуло шесть недель с той минуты, как ее не стало, – и как я начал отчуждаться от мира, в котором жил до тех пор… Я буду просить Господа избавить меня от этой ужасной тоски – дабы я смог вновь обрести самого себя, смог ощутить все то, что он мне еще оставил, – искренние и крепкие привязанности, которых я так мало заслуживаю…
–
Моя милая дочь, скажу кое-что лично тебе в эту минуту полной откровенности…. Клянусь, дочь моя, – во всем, что я говорил в моем письме, нет по отношению к тебе ни тени осуждения, даже самого мягкого, и более того, от начала до конца, нет в нем ни одного слова, которое не было бы воплем сочувствия, – даже слово безрассудство* написано мною с любовью, в попытке установить, засвидетельствовать еще одну связь, еще одно сходство между тобой и твоим несчастным отцом, – да будет безрассудство, коему лишь Господь, милосердный в своем правосудии, знает истинную цену, – а люди, по рукам и ногам скованные своими пристрастиями, всегда выносят приговор несправедливый и неосмысленный.
Но пусть Тот, кому все ведомо и все подвластно, помилует всех… Дочь моя и все, кто меня любит, простите меня…
Георгиевским А. И. и М. А., 6/18 октября 1864*
39. А. И. и М. А. ГЕОРГИЕВСКИМ 6/18 октября 1864 г. Женева
Женева. 6/18 октября 1864
Друг мой, милый друг мой Александр Иваныч… Уверять ли мне вас, что с той минуты, как я посадил вас в вагон в Петерб<урге>*, – не было дня, не было часу во дне, чтобы мысль о вас покидала меня… Так вы тесно связаны с памятью о ней, а память ее – это то, что чувство голода в голодном, ненасытимо голодном.
Не живется, мой друг Александр Иваныч, не живется… Гноится рана, не заживает… Будь это малодушие, будь это бессилие, мне все равно. Только при ней и для ней я был личностью, только в ее любви, в ее беспредельной ко мне любви я сознавал себя… Теперь я что-то бессмысленно живущее, какое-то живое, мучительное ничтожество… Может быть и то, что в некоторые годы природа в человеке теряет свою целительную силу, что жизнь утрачивает способность возродиться, возобновиться. Все это может быть, но, поверьте мне, друг мой Александр Иваныч, тот только в состоянии оценить мое положение, кому – из тысяч одному – выпала страшная доля – жить четырнадцать лет сряду – ежечасно, ежеминутно – такою любовью, как ее любовь, – и пережить ее…
Теперь все изведано, все решено, – теперь я убедился на опыте, что этой страшной пустоты во мне ничто не наполнит… Чего я не испробовал в течение этих последних недель – и общество, и природа, и наконец самые близкие, родственные привязанности, самое душевное участие в моем горе… Я готов сам себя обвинять в неблагодарности, в бесчувственности, – но лгать не могу – ни на минуту легче не было, как только возвращалось сознание. Всё это приемы опиума, – минутно заглушают боль – но и только. Пройдет действие опиума – и боль все та же. – Только и было мне несколько отрадно, когда, как, напр<имер>, здесь с Петровыми*, которые так любили ее, я мог вдоволь об ней наговориться, – но и этой отрады я скоро буду лишен. – И при том я не могу не чувствовать, что даже и для тех, которые ее любили, это было простое, обыкновенное мимо преходящее горе – а не душевное увечье, как для меня… И тут тоже страшное одиночество.
Друг мой Александр Иваныч, не тяготитесь этим письмом, которое я двадцать раз начинал и сил не хватало кончить… Хотелось бы, помимо слез, обменяться с вами и несколькими словами.
Вот уж скоро месяц я живу на берегах Женевского озера*. – В Лозанне или, лучше сказать, под Лозанною, в местечке Ouchy встретил я целую русскую колонию: кн. Горчакова, графа Киселева*, бывшего посла в Париже, и многих других… Тут-то нам удалось прочитать, благодаря присутствию двух великих княгинь, Елены Павл<овны> и ее дочери*, которые получают «Московские ведомости», великолепные статьи, вызванные брошюрою Schedo-Ferroti…* Удар был электрический. Все было прочувствовано и оценено – и художественное мастерство отделки, и самая сущность содержания. Благодаря этим двум статьям французская брошюра превратилась в огромную услугу, оказанную русскому чувству и русскому делу, а Головнин является чем-то вроде патриотического agent provocateur…[9]9
провокатора (фр.).
[Закрыть] Однако же мы не без удовольствия узнали, что Московский университет иначе оценил эту многостороннюю деятельность, отослав ему присланные экземпляры…* Вчера я известился по телеграфу из Дармштадта, что сегодня, 6, выезжают в Ниццу – куда и я скоро отправлюсь…* Кн. Горчаков, кажется, не провожает государя, и свидание с Наполеоном состоится без него…* Впрочем, я имею все возможности предполагать, что все это ограничится обменом вежливостей и что мы удержим за собою весь простор нашего произвола, всю нашу политическую самостоятельность…* чему много будет способствовать самая шаткость и двусмысленность теперешнего положения дел – потому что последняя фаза этого положения, т. е. франко-итальянская конвенция, есть не что иное, как новая уловка упрочить за Наполеоном возможность продлить эту двусмысленную игру, которую он все-таки проиграет…* Но довольно. Мочи нет притворяться, скрепя сердце, говоря с участием о том, что утратило для меня всякое значение! Боже мой, Боже мой, все это было хорошо при ней… – Дайте мне сказать несколько слов вашей милой Марье Александр<овне>.
Chère, bien chère amie. Laissez-moi vous dire ce que vous savez si bien d’ailleurs – c’est que, depuis qu’elle n’est plus là, rien n’a de réalité pour moi que ce qui lui a appartenu, que ce qui a rapport à elle. Je vous laisse à juger, après cela, la place que vous tenez dans mon cœur… Ah, que ne donnerais-je pas pour être entre vous et votre mari. Ah oui, il n’y a pour moi que ceux qui l’ont connue et aimée – bien qu’à présent tout le monde me parle d’elle avec un vif intérêt… trop tard, hélas, trop tard! Une de celles qui m’a parlé d’elle avec le plus de sympathie, c’est dernièrement la Grande-Duchesse Hélène qui m’a même promis son appui pour ma petite Loele qu’elle verra chez Mad Trouba à son retour à Pétersb
Вам обоим несказанно преданный
Ф. Тютчев
Перевод:
Дорогой, драгоценный друг! Позвольте мне сказать вам то, что вы и сами прекрасно знаете, – что с тех пор, как она покинула этот мир, все обесцветилось для меня, кроме того, чем она жила, к чему прикасалась. Так посудите же, какое место занимаете в моем сердце вы… Ах, чего бы я только не дал, чтобы оказаться рядом с вами и вашим мужем! О да, для меня существуют лишь те, кто знал ее и любил, – хотя сейчас все без исключения говорят со мною о ней с глубочайшим участием… слишком поздно, увы, слишком поздно! С особою теплотой говорила со мною о ней давеча великая княгиня Елена Павловна, она даже обещала поддержать мою маленькую Лёлю, навестив ее у г-жи Труба по возвращении своем в Петербург…* Ах, если бы не ее дети, я знаю, где бы я теперь был… Ничто не изменилось, – как видите, – для меня она словно вчера умерла… Пишите мне, ради Бога, до востребования в Ниццу – вы и ваш муж, если только у него найдется время… Обнимаю и благословляю милых детей ваших. – Ах, дорогой друг, я страшно несчастлив.
Вам обоим несказанно преданный
Ф. Тютчев
Полонскому Я. П., 8/20 декабря 1864*
40. Я. П. ПОЛОНСКОМУ 8/20 декабря 1864 г. Ницца.
Ницца. 8/20 декабря 1864
Друг мой Яков Петрович! Вы просили меня в вашем последнем письме, чтобы я написал вам, когда мне будет легче, и вот почему и не писал к вам до сегодня. Зачем я пишу к вам теперь, не знаю, потому что в душе все то же, а что это – то же, для этого нет слов. Человеку дан был крик для страдания, но есть страдания, которых и крик вполне не выражает…
С той минуты, как я прошлым летом встретил вас в Летнем саду и в первый раз высказался перед вами о том, что мне грозило, – и до сей минуты, если бы год тому назад все мною пережитое и перечувствованное приснилось бы мне с некоторою живостью, то – мне кажется – я, не просыпаясь, тут же бы на месте и умер от испуга. – Не было, может быть, человеческой организации, лучше устроенной, чем моя, для полнейшего восприятия известного рода ощущений. – Еще при ее жизни, – когда мне случалось при ней, на глазах у нее, живо вспомнить о чем-нибудь из нашего прошедшего, нашего общего прошедшего, – я помню, какою страшною тоскою обдавалась тогда вся душа моя – и я тогда же, помнится, говорил ей: «Боже мой, ведь может же случиться, что все эти воспоминания – все это, что и теперь уже и теперь так страшно, придется одному из нас – повторять одинокому – переживши другого». Но эта мысль пронизывала душу – и тотчас же исчезала. А теперь?
Друг мой, теперь все испробовано. – Ничто не помогло, ничто не утешило, – не живется – не живется – не живется…
Одна только потребность еще чувствуется. Поскорее воротиться к вам, туда, где еще что-нибудь от нее осталось, дети ее, друзья, весь ее бедный домашний быт, где было столько любви и столько горя, но все это так живо, так полно ею, – так что за этот бы день, прожитый с нею, тогдашнею моею жизнию, – я охотно бы купил его ценою – ценою чего? Этой пытки, ежеминутной пытки – этого увечья – чем стала теперь для меня жизнь…
О друг мой Яков Петрович, тяжело, страшно тяжело. Я знаю, часть всего этого вы на самом себе испытали, часть – но не всё – вы были молоды, и не четырнадцать же лет…*
Еще раз, меня тянет в Петерб<ург>, хоть я и знаю и предчувствую, что и там… но не будет, по крайней мере, того страшного раздвоения в душе, какое здесь… Здесь даже некуда и приютить своего горя…
Мне бы почти хотелось, чтобы меня вытребовали в Петерб<ург> именем нашего Комитета*, к чему, кажется, есть и причины – вследствие нездоровья гр. Комар<овского>*. – Что он, бедный?.. Очень, очень отрадно будет мне с вами увидеться, милый мой Яков Петрович. Скажите то же от меня и Майкову. – Обоих вас от души благодарю за вашу дружбу – и много, много дорожу ею… Господь с вами. – Простите – до близкого свидания.
Ф. Тютчев
