Текст книги "Том 6. Письма 1860-1873"
Автор книги: Федор Тютчев
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 48 страниц)
Георгиевскому А. И., 3 сентября 1866*
90. А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ 3 сентября 1866 г. Петербург
Петербург. 3 сентяб<ря 18>66
Что с вами делается, друг мой Алек<сандр> Ив<аныч>? и что, особливо, делается с Marie? Ваше упорное молчание меня смущает и тревожит. Я невольно объясняю его усиленным нездоровьем Marie, а это самое грустное объяснение. – Я знаю от Делянова, что он уже, вслед за вашим письмом, известил вас по телеграфу о благоприятном решении министра, и следственно теперь не предстоит никаких препятствий к вашему переселению*. – Когда же вы полагаете приступить к делу? Вот что я очень желал бы знать положительно… Чтобы знать, когда, собственно, мне надо будет начать о вас тревожиться, т. е. все-таки за Marie, перемещения которой при данных условиях я столько же желаю, сколько и опасаюсь. – Надеюсь, что расставание ваше с Катк<овым> и Леонт<ьевым> будет мирное и любовное и что они примирятся, наконец, с мыслию вашего отпадения, как они ни старались выставить это отпадение в свете вашего окончательного нравственного падения, что было крайне наивно. – Есть же минуты страсти, когда и умные, и неумные люди становятся совершенно под один уровень.
В политическом мире теперь минутное затишье – скоро ли разразится буря и где? Это довольно трудно решить. Я не верю твердой решимости Наполеона возбудить во что бы ни стало восточный вопрос, да если бы он и хотел этого, то он не найдет сообщников, а без сообщников он ничего не предпримет. Наше положение улучшилось. Нашими правильными отношениями к Пруссии мы точно усвоили себе большую свободу действия.
Читали ли вы стихи Вяземского на Каткова?.. Здесь все друзья князя огорчены этою неуместною выходкою, и вот вам несколько строк, определивших экспромтом мое впечатление по этому случаю…* Вы можете их даже напечатать, где знаете, но только без подписи моего имени, а просто с инициалами Ф. Т.
Господь с вами.
Аксакову И. С., 7 октября 1866*
91. И. С. АКСАКОВУ 7 октября 1866 г. Петербург
Петербург. 7 октября <18>66
Благодарю вас, любезнейший Иван Сергеич, за добрые вести*. Мало вестей, которые могли бы порадовать меня более этих… Богам, может быть, приятно смотреть на человека, борющегося с несчастьем, но для нас, простых смертных, самое отрадное зрелище – это человек, действующий по призванию. – Впрочем, и тут без борьбы не обойдется… без этой упорной, нескончаемой борьбы с человеческою глупостью и предубеждениями…
Вы возвращаетесь к вашему делу в критическую минуту… На нас, по-видимому, опять нашел какой-то стих, слишком нам известный, периодически повторяющийся припадок самоубийственной мономании – авось либо и теперь повторится также и то, что мы так часто испытывали: не бывать бы счастию, да несчастье помогло…А какой-нибудь серьезной беды нам не избежать в близком будущем. В правительственных сферах, вопреки осязательной необходимости, все еще упорствуют влияния, отчаянно отрицающие Россию, живую, историческую Россию, и для которых она вместе и соблазн, и безумие… И чем это отрицание бессильнее и нелепее, ввиду все грознее и грознее наступающей действительности, тем оно становится ожесточеннее… Здесь теперь случается слышать от очень влиятельных господ фразы вроде следующих: «Occupons-nous de nos affaires à l’intérieur, et crachons sur toute cette canaille de chrétiens d’Orient»[34]34
«Давайте заниматься нашими внутренними делами, и наплевать нам на весь этот восточно-христианский сброд» (фр.).
[Закрыть] или, говоря о том, что происходит в Галиции: «De quel droit empêcherions-nous l’Autriche de faire chez elle ce que nous faisons chez nous?»[35]35
«На каком основании мы стали бы мешать Австрии делать то, что сами делаем у себя?» (фр.).
[Закрыть] – Все это прекрасно… но есть, слава Богу, на свете люди, называемые поляками, и эти-то люди – благодетели наши – не потерпят и теперь, чтобы наш высокообразованный политический кретинизм, даже с некоторою примесью внутренней измены, мог окончательно завладеть нами.
Приезжайте поскорее, жду вас с нетерпением, вас и жену вашу, и обоих обнимаю. – Препятствий со стороны власти для вашего издания не предвижу – не то чтобы вас любили, но Каткова очень ненавидят.
Ф. Т.
Богдановой Е. К., 16 октября 1866*
92. Е. К. БОГДАНОВОЙ 16 октября 1866 г. Петербург
Dimanche. 16 octobre
Le pauvre Mr Tutchef, mon ami intime, m’a chargé de vous informer, Madame, que, son mal s’étant exaspéré dans la nuit, il est décédé après une courte agonie, entre 5 et 6 heures du matin. – Par un acte de sa dernière volonté le défunt vous institue, Madame, légataire d’une bouteille de crême et d’une livre de beurre, en vous priant, Madame, de vouloir bien en retour lui accorder un affectueux souvenir…
La levée du corps se fera dans la soirée, et il sera infailliblement acheminé vers la maison Boutourline*.
X. X.
Перевод
Воскресенье. 16 октября
Несчастный г-н Тютчев, мой закадычный друг, поручил мне известить вас, сударыня, что, не снеся произошедшего ночью обострения болезни, он скончался после короткой агонии между 5 и 6 часами утра. – Своим последним волеизъявлением покойный назначает вас, сударыня, наследницей бутылки сливок и фунта масла, умоляя вас, сударыня, любезно отплатить ему за это доброй памятью…
Вынос тела состоится вечером, и оно будет доставлено прямёхонько к дому Бутурлина*.
Х. Х.
Аксаковой А. Ф., 21 ноября 1866*
93. А. Ф. АКСАКОВОЙ 21 ноября 1866 г. Петербург
Pétersbourg. 21 n
Merci, ma chère Anna, de la bonne nouvelle que tu me donnes*. Puisse-t-elle se vérifier, etc… Je te connais assez pour comprendre ce que tu éprouves, et quel rajeunissement intérieur tu dois sentir dans tout ton être… Que Dieu te protège comme il l’a fait jusqu’à présent…
Je suis peiné d’apprendre que la souscription pour le journal ne marche pas à souhait*. Comment se fait-il que jusqu’à présent je n’en ai trouvé le prospectus que dans la seule Gazette de Moscou? et pourquoi les journaux de Pétersbourg ne l’ont-ils pas encore reproduit?
Ce que moi et tous les amis de ton mari, nous désirons le plus vivement dans l’intérêt de son journal, c’est que la pensée qui l’inspire soit parfaitement comprise aussi bien du public qu’en haut lieu. Nous autres, nous savons bien que de toutes les tendances qui se partagent la presse du pays, sa tendance, à lui, précisément parce qu’elle est la plus nationale, est, par là même, la plus réellement conservative, la plus sincèrement dévouée au principe même de l’autorité en Russie. Aucune autre opinion, même des plus agréables au pouvoir, n’acceptera ce principe avec une franchise plus convaincue. Voilà ce qui n’est pas un secret pour les gens qui pensent et qui sont de bonne foi. Mais ces gens-là, chez nous comme partout ailleurs, ne forment qu’une minorité, quant au gros du public, la forme pour lui l’emporte toujours sur le fond, et il est parfaitement incapable de reconnaître la pensée du fond, la pensée persistante, à moins qu’on ne la lui rappelle en toutes lettres à travers les hasards nombreux de la rédaction… C’est donc à diminuer le nombre de ces hasards qu’il faudrait appliquer tous ses soins… La Russie est certainement le pays où il se fait le moins de mal de parti pris, et où il s’en fait le plus par malentendu et inintelligence… et il se passe presque tous les jours des choses vraiment incroyables dans ce genre-là…
Je te quitte en te remerciant encore une fois de la bonne nouvelle, je compte vous arriver dans une quinzaine de jours. – Mille amitiés à ton mari.
Ф. Тютчев
Перевод
: Петербург. 21 ноября <18>66
Спасибо, милая Анна, за отрадную новость, которую ты мне сообщаешь*. Только бы она подтвердилась, и т. д… Я достаточно хорошо тебя знаю, чтобы представлять себе, что ты сейчас чувствуешь и какое внутреннее обновление ты должна ощущать всем своим существом… Да хранит тебя Бог, как и прежде…
Я огорчен, что подписка на газету идет не так, как хотелось бы*. Почему до сих пор объявление о ней опубликовано только в одних «Московских ведомостях»? и почему петербургские газеты его все еще не перепечатали?
Я, как и все друзья твоего мужа, горячо желаю, в интересах его издания, чтобы идеи, коими он вдохновляется, были бы до конца поняты как публикой, так и в высших сферах. Мы хорошо знаем, что из всех общественных направлений, представленных в русской печати, его направление носит наиболее ярко выраженный национальный характер и именно потому является наиболее реально консервативным, наиболее искренне преданным самому принципу власти в России. Никакая другая доктрина, даже из самых угодных власти, не будет исповедовать этот принцип с большим чистосердечием. Для людей мыслящих и честных это не секрет. Но у нас, как и везде, такие люди составляют меньшинство, для широкой же публики форма всегда важнее содержания, а потому она совершенно не способна воспринять мысль глубинную, мысль твердую, если только редакция не будет ей без конца ее разжевывать, рискуя при этом столкнуться с массой неожиданностей. Следует, стало быть, приложить все усилия, чтобы свести к минимуму число подобных неожиданностей…Ведь в России зло очень редко творится умышленно, гораздо чаще – по недоразумению и недомыслию… и почти каждый день происходят поистине невероятные случаи в этом роде…
Прощаюсь с тобой, благодарю еще раз за приятную новость и надеюсь недели через две вас увидеть. – Дружески кланяюсь твоему мужу.
Ф. Тютчев
Тютчевой Е. Ф., 25 ноября 1866*
94. Е. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 25 ноября 1866 г. Петербург
В автографе: Moscou. Письмо писалось Тютчевым из Петербурга в Москву, чем, по-видимому, и объясняется его описка.
[Закрыть] Vendredi. 25 n
Hier le télégraphe avait dû te porter, ma bonne et chère Kitty, mes félicitations et mes vœux*, mais on m’a renvoyé ma dépêche, en me faisant dire que le télégraphe ne fonctionnait plus. Il paraît qu’il a attendu le jour de la Ste-Catherine pour foutre cette niche au public. – Eh bien, sauf le retard, j’aime mieux me servir de la voie ordinaire, pour te dire, d’une manière moins lapidaire, tout ce que j’ai au fond du cœur de tendre affection, de sérieuse estime et de profonde sympathie pour vous, ma fille chérie. Tout ce que tu me dis dans ta dernière lettre de la force vivifiante, que l’âme puise dans une résignation volontaire, est certainement bien vrai, et cependant, te l’avouerai-je, moi, pour ma part, je ne saurai me résigner à ta résignation, et tout en admirant la belle pensée de Joukofsky, qui a dit quelque part: «Есть в жизни много прекрасного и кроме счастия»*, je ne cesse de faire des vœux pour toi dans le sens d’un bonheur qui exige moins d’efforts…
Et cependant j’ai là, sous les yeux, l’exemple de la pauvre Daria qui prêche bien haut, par le contraste, l’action salutaire de la résignation spontanée. Ce contraste, d’ailleurs, m’a souvent frappé, et ce n’est d’ordinaire que dans les œuvres de fiction qu’on en trouve d’aussi marqués…
Ici on est encore sous le coup de la catastrophe de Milioutine*. Il paraît que la vie sera sauvée, mais que l’homme est perdu, l’homme public au moins, et c’est une bien grande perte, surtout dans le moment actuel. Je ne sais ce que va sans lui devenir la question polonaise, cette question de vie et de mort pour la Russie, grâce aux influences qui vont se donner carrière maintenant. – La pierre de Sisyphe va de nouveau redégringoler*, et plaise à Dieu qu’elle ne finisse par nous écraser.
Tcherkassky* est arrivé ici, je ne l’ai pas encore vu…
Mes plus tendres amitiés aux Aksakoff, mari et femme, auxquels j’aurais bien des choses à dire, s’il ne fallait pas les écrire.
Que Dieu leur soit en aide pour mener à bien tout ce qu’ils attendent de l’avenir et qu’un double succès vienne couronner leurs efforts…
Dis à mon frère que je compte toujours passer les fêtes à Moscou.
Au revoir donc, à bientôt, ma fille chérie, et que le Ciel v
Перевод
<Петербург>. Пятница. 25 ноября <18>66
Вчера телеграф должен был принести тебе, моя милая, славная Китти, мои поздравления и пожелания*, но телеграмму мне вернули, сказав, что телеграф перестал действовать. Он словно ждал дня св. Екатерины, чтобы сыграть с людьми эту злую шутку. – Ну что ж, хоть поздравление теперь и опоздает, я с большей радостью пользуюсь обычным способом, чтобы выразить в менее сжатой форме всю заключенную в моем сердце нежную привязанность, все мое безграничное уважение, всю глубокую к тебе симпатию, милая моя дочь. Все, что ты мне говоришь в последнем письме о живительной силе, которую черпает душа в сознательном смирении, конечно, весьма справедливо, но что до меня, то признаюсь тебе, я не в силах смириться с твоим смирением и, вполне восхищаясь прекрасной мыслью Жуковского, который где-то сказал: «Есть в жизни много прекрасного и кроме счастия»*, – не перестаю желать тебе счастья, которое требовало бы от тебя меньших усилий…
А между тем у меня перед глазами пример бедной Дарьи, которая, в отличие от тебя, во всеуслышание проповедует спасительную силу смирения бессознательного. Этот контраст меня, кстати, часто поражал, ведь обычно только в романах он бывает так ярко выражен.
Здесь всё еще находятся под впечатлением несчастья, постигшего Милютина*. Жизнь ему как будто спасут, но как личность, по крайней мере как общественный деятель, он погиб, а это большая потеря, особенно в данный момент. Не знаю, как будет без него решаться польский вопрос, являющийся для России вопросом жизни или смерти из-за влияний, которые теперь проявят себя. Сизифов камень может снова покатиться вниз*, и дай-то Бог, чтобы он в конце концов не раздавил нас.
Сюда приехал Черкасский*, я его еще не видел…
Передай мои сердечные приветствия Аксаковым, мужу и жене, я многое мог бы им сказать, если бы не приходилось это делать письменно.
Да поможет им Бог довести до благополучного конца все, что они задумали на будущее, да увенчаются их общие усилия двойным успехом.
Передай моему брату, что я по-прежнему намереваюсь провести праздники в Москве.
До свиданья же, до скорого, милая дочь, храни тебя Бог.
Майкову А. Н., не позднее 27 ноября 1866*
95. А. Н. МАЙКОВУ Не позднее 27 ноября 1866 г. Петербург
Воскресенье
Не пожалуете ли вы сегодня кушать к нам, дорогой мой Аполлон Николаевич. Дочь моя, Marie, жаждет вас видеть и ставит мне в непременную обязанность вознаградить ее вами за все те балы и спектакли, в которых она уже не участвует. – Приезжайте и привезите с собою возвеличенного Карамзина и исправленного Раскольника. Если же, паче чаянья, вам нельзя сегодня, то будем ждать вас завтра, в понедельник, к обеду. Вам душевно преданный
Ф. Тютчев
Анненкову П. В., 30 ноября – 1 декабря 1866*
96. П. В. АННЕНКОВУ 30 ноября – 1 декабря 1866 г. Петербург
Из пяти билетов, переданных мною графине Блудовой, она благоволила мне уступить один, прося доставить вам по означенной цене прилагаемые 5 р<ублей> с<еребром>. Вы просили у меня стихов для вашего вечера*, почтеннейший Павел Васильевич, посылаю вам несколько беглых незатейливых вирш, предоставляя их в совершенное ваше распоряжение.
Душевно преданный
Ф. Тютчев
Анненкову П. В., 2–3 декабря 1866*
97. П. В. АННЕНКОВУ 2–3 декабря 1866 г. Петербург
Вот как можно бы изменить последний стих:
Царю быть другом до конца
И до конца служить России.
–
Впрочем, еще раз повторяю вам, почтеннейший Павел Васильич, все это предаю в ваше полное распоряжение.
Ф. Тютчев
Анненкову П. В., З декабря 1866*
98. П. В. АННЕНКОВУ 3 декабря 1866 г. Петербург
Суббота
Майков предлагал мне свою поправку. Но она, по-моему, хуже моей. Что такое искренний сын Р<оссии>? Все это не по-русски. Главное тут в слове служить, этом, по преимуществу, русском понятии – только кому служить?
Мне, право, смешно и совестно занимать вас такими пустяками.
Ф. Тютчев
Майкову А. Н., 16 декабря 1866*
99. А. Н. МАЙКОВУ 16 декабря 1866 г. Петербург
Пятница. 16 дек<абря>
Спешу вас уведомить, дорогой мой Аполлон Николаич, что императрица желает прочесть вашего «Странника»*. Я это узнал от Авроры Карловны Карамзиной, бывшей Демидовой, и потому я советовал бы вам снести к ней вашу рукопись, которую она и доставит по принадлежности. – Живет же она в доме Демидова, в Большой Морской – только не в большом доме, а в маленьком, что возле. Вам душевно пред<анный>
Ф. Тютчев
Аксаковой А. Ф., 20 декабря 1866*
100. А. Ф. АКСАКОВОЙ 20 декабря 1866 г. Петербург
Pétersbourg. 20 décembre 1866
Ma fille chérie. Profitant de l’expérience, c’est par une occasion particulière que je vous écris. On parle toujours mieux quand on sait qu’il n’y a personne qui vous écoute aux portes.
Ces lignes d’ailleurs sont plutôt à l’adresse de ton mari qu’à la tienne. Au moment où son journal va paraître*, je voudrais le mettre au fait de la situation du moment, au moins en ce qui a rapport à lui. – Cette situation n’est pas du tout aussi sombre qu’il pourrait le croire, et il n’y a pas lieu, selon moi, à se laisser aller à des appréhensions exagérées.
Je conviens qu’après l’incident des lettres interceptées* et de ce qui s’en est suivi, il y aura nécessité à user d’une plus grande circonspection, mais j’ai la presque certitude que, pour éviter les conflits, il suffira qu’Аксаков mette dans tout son jour ce qui est le fond même de sa nature – sa loyale équité, et que ce fond-là, bien et dûment constaté, réagisse un peu sur la forme. Ce qui exaspère le pauvre Valoujeff dans la polémique de Katkoff*, c’est qu’il ne le croit pas sincère. Il ne peut pas se persuader qu’un homme puisse sérieusement porter contre lui des accusations dans le genre de celles dont le poursuit Katkoff, et c’est de la meilleure foi du monde que Valoujeff se croit le martyr glorieux de son attachement aux grandes vérités de la civilisation, telles que la liberté de conscience, le respect de la propriété, etc. etc. C’est énormément niais, mais c’est ainsi. Ce qui serait aussi habile qu’utile, ce serait d’admettre toutes ces prétentions, sauf à lui expliquer que ce n’est pas les principes qu’on lui conteste, mais bien l’application qu’il prétend en faire par suite de la plus complète inintelligence du terrain historique sur lequel la question se débat, et une pareille explication calme et aussi peu personnelle que possible serait assurément plus efficace que toutes les catilinaires* de Katkoff…
Nous ne serions assez nous répéter qu’une direction à contresens dans les idées doit amener dans l’ordre des faits des résultats ayant tout le caractère d’une trahison préméditée… Surtout à présent où l’on cesse d’être Russe pour être cosmopolite, mais bien pour devenir forcément et fatalement Polonais…
Assurément, la fatalité des derniers événements est immense. Mais il ne faudrait pas croire que maintenant tout est perdu sans ressource. – D’abord le système adopté a pour lui la force des choses, et lors même qu’ici on voudrait s’en déssaisir (ce qui n’est pas du tout le cas, au moins quant à l’Empereur) nos ennemis nous obligeraient de le garder et d’en poursuivre l’application. Nos ennemis, les Polonais surtout, sont les véritables pionniers de notre avenir. – Il y a dans le moment actuel un double fait qu’on ne saurait assez remarquer et qui prouve bien l’inanité de l’action humaine dans l’histoire – ce double fait le voici: c’est d’une part la France, dont la politique inquiète lui crée à sa porte deux organismes puissants, destinés à grandir à ses dépens, et d’autre part la Russie, avec deux immenses dissolutions sur ses frontières, mises là tout exprès pour solliciter son développement… et ce double résultat, réalisé en sens contraire des efforts de chacune de ces deux puissances*.
Nous sommes ici en train de faire une démonstration en faveur des Candiotes*, et bien que la forme en soit par trop occidentale, – il s’agit d’un grand bal à l’Assemblée de la Noblesse sous les auspices de l’Impératrice, – le fond, cette fois, corrigera la forme… J’espère d’ailleurs que ce sera un signal donné à toute la Russie et qui sera accepté par elle…
Mais je suis pressé d’interrompre ici mes écritures. On vient chercher ma lettre. – Je n’ai que le temps de te prier de me donner des nouvelles précises de l’état de ta santé, dont les anomalies m’inquiètent un peu… beaucoup. Je persiste dans la résolution d’aller vous voir, mais ces horribles froids m’effraient pour le moment.
Mille tendres amitiés à ton mari. – Que Dieu vous garde… Je vous recommande le porteur de la présente un Mr Ведров, homme bien intentionné et qui m’est attaché. T. Tutchef
Перевод
Петербург. 20 декабря 1866
Моя милая дочь. Наученный опытом, пишу вам с оказией. Свободнее говорится, когда знаешь, что под дверями тебя никто не подслушивает.
Впрочем, эти строки скорее адресованы твоему мужу, чем тебе. В момент, когда его газета готовится к выпуску*, мне хотелось бы познакомить его с нынешним положением дел, по крайней мере, с тем, что непосредственно до него касается. – Положение это вовсе не так безнадежно, как ему, возможно, кажется, и, по-моему, нет никаких оснований для чрезмерной тревоги.
Согласен, что после случая с перехватом писем*, имевшего известные последствия, нужно будет вести себя более осмотрительно, но я почти уверен, что любых конфликтов удастся избежать, если только Аксаков в полной мере проявит то, что составляет самую сущность его натуры – свою деликатную беспристрастность, и если эта сущность, должным образом выказанная, немного повлияет на форму. Бедняга Валуев злится на Каткова* именно потому, что не верит в его чистосердечие. Он не представляет себе, как это можно всерьез выдвигать против него те обвинения, которыми изводит его Катков, и самым искренним образом считает себя славным мучеником, страдающим за свою приверженность великим ценностям цивилизации, таким, как свобода совести, уважение к частной собственности и т. д. и т. п. Это ужасно глупо, но это так. Было бы и политично, и полезно признать все эти притязания, но вместе с тем объяснить ему, что оспариваются не его принципы, а то, как он, вследствие полного незнания им исторической почвы, на которой дебатируется вопрос, пытается их применять, и подобное объяснение, спокойное и к тому же не задевающее личности, было бы, безусловно, более действенным, чем все катилинарии* Каткова.
Мы неустанно должны себе повторять, что следование какой-нибудь идее вопреки смыслу обязательно приводит на деле совершенно к тому же результату, что и сознательная измена… В особенности сейчас, когда перестают быть русскими, чтобы стать космополитами, а вместо этого неизбежно, фатально становятся поляками…
Безусловно, последние события по большей части фатальны. Однако не следует думать, что все теперь безвозвратно потеряно. – Прежде всего, принятая система поддерживается силой вещей, и даже если бы кто-нибудь у нас и хотел от нее отказаться (а этого и в мыслях нет, по крайней мере, у государя), наши враги вынудили бы нас сохранять ее и применять. Наши враги, особливо поляки, являются истинными творцами нашего будущего. – В настоящий момент действительность предоставляет нам двойное и все-таки недостаточно принимаемое во внимание доказательство тщетности человеческих усилий в истории – и вот каково это двойное доказательство: с одной стороны, Франция, чья суетливая политика создает у нее под боком два мощных организма, которым суждено разрастаться за ее счет, и с другой стороны, Россия, у чьих границ происходят два грандиозных распада, призванных способствовать ее развитию… и этот двойной результат противоположен тому, чего добивается каждая из двух упомянутых держав*.
Мы здесь устраиваем демонстрацию сочувствия кандиотам*, и хотя по форме она будет чересчур западной, – речь идет о большом бале в Дворянском собрании под покровительством императрицы, – суть на сей раз смягчит форму… Надеюсь, к тому же, что она послужит сигналом, который отзовется во всей России…
Но я вынужден прервать на этом свое письмо. За ним пришли. – У меня только и остается минутка, чтобы попросить тебя подробнее писать мне о своем состоянии, необычность которого меня немножко… сильно тревожит. Я по-прежнему полон решимости приехать к вам, но пока меня пугают ужасные холода.
Шлю самый дружеский привет твоему мужу. – Храни вас Бог… Рекомендую вам подателя сего письма, г-на Ведрова, человека благожелательного и ко мне расположенного.
Ф. Тютчев
