Текст книги "Том 6. Письма 1860-1873"
Автор книги: Федор Тютчев
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 48 страниц)
Тютчевой Эрн. Ф., 27 октября 1867*
150. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 27 октября 1867 г. Москва
Moscou. Vendredi. 27 octobre
Ma chatte chérie. C’est hier que tu dois avoir reçu, par moi aussi bien que par Jean, la triste nouvelle des couches d’Anna. Je suis parti aussitôt, pour venir ici, m’attendant au pire… Ce pire, Dieu merci, ne s’est pas réalisé. Dès mon arrivée je l’ai déjà beaucoup mieux que je n’osai l’espérer – et aujourd’hui, septième jour après ses couches, ce mieux se soutient et s’affirme.
Mais ces couches ont été quelque chose d’horrible… 80 heures de travail, et tout cela pour mettre au monde un enfant mort. – Il y a de ces combinaisons d’une cruauté si savamment ingénieuse qu’on est forcé d’y voir une intention… providentielle. Reste seulement à la qualifier… L’enfant, à ce qu’il paraît, était plus que développé. Il mesurait quinze verschoks et avait l’air d’un nouveau-né de trois mois. Quand il est venu au monde, il était mort, au dire de l’accoucheur, depuis deux fois vingt-quatre heures, étranglé par le cordon ombilical, deux fois roulé autour de lui… C’était un massacre…
Je ne puis admettre que les choses n’eussent pu se passer autrement et qu’un accoucheur, qui laisse durer le travail 80 heures avant de recourir aux fers, ne soit un imbécile. Déjà durant la grossesse son manque absolu d’appréciation aurait dû le faire supposer, et certes tes avertissements, que j’avais soin, chaque fois, de transmettre à Anna, n’étaient que trop fondés… Mais rien n’y a fait, il fallait que les choses se passassent ainsi… Ce qui a sauvé dans cette terrible crise la vie de la pauvre Anna, c’est sa grande énergie morale et, je dois le reconnaître, sa foi religieuse. Dix minutes après ses couches elle se confessait, et se remontait par la confession. – Si elle eût fléchi dans ce premier moment, si elle eût cédé au sentiment d’irritation et de désespoir, qu’une aussi cruelle déception devait lui faire éprouver, – elle était perdue… Elle se fait traiter homéopathiquement, et n’a presque pas eu de fièvre jusqu’à présent. Seulement elle se sent toute meurtrie et souffre beaucoup d’hémorroïdes qui se sont déclarées aussitôt après ses couches.
D’après les dernières nouvelles, reçues de Wurzbourg, Kitty et sa tante doivent le quitter demain. Elles seront à Pétersbourg le 2 novembre et pourront être ici le 5 ou le 6. Il est probable que je resterai ici jusqu’à leur retour.
La pauvre Anna te fait dire mille tendresses, ainsi qu’à Marie. Elle compte beaucoup sur votre sympathie… Il faut avouer que mes filles ne sont pas heureuses.
Hier nous avons fêté ici le jour de nom de Dima, et aujourd’hui c’est la fête de Kitty. Je vais de ce pas lui expédier un télégramme à Wurzbourg qui en même temps tiendra lieu de bulletin.
Adieu, ma chatte chérie. – Au revoir, à bientôt, je suppose. – Que Dieu vous garde et vous guide. T. T.
Перевод
Москва. Пятница. 27 октября
Милая моя кисанька. Вчера ты должна была получить, и от меня, и от Вани, печальное известие о родах Анны. Я тут же выехал сюда, предчувствуя худшее… От этого худшего, спасибо, Господь миловал. С момента моего приезда я вижу уже такое улучшение, на какое даже не смел надеяться, – и сегодня, на седьмой день после развязки, это улучшение сохраняется и подтверждается.
Но роды эти по своей чудовищности были чем-то из ряда вон выходящим… 80 часов мучительных схваток, и все ради того, чтобы произвести на свет мертвого ребенка. – Бывают в жизни стечения столь изощренных жестокостей, что поневоле заподозришь в них умысел… провидения. Остается только его истолковать… Ребенок, судя по всему, был переношенным. Он имел пятнадцать вершков в длину и выглядел как трехмесячный младенец. Дитя умерло, по словам акушера, более чем за двое суток до своего прихода в мир, удавленное пуповиной, дважды вокруг него обмотавшейся… Чистейшее душегубство…
Я категорически не согласен с тем, что другого исхода быть не могло и что акушер, предоставивший роженице биться 80 часов, прежде чем применил щипцы, не осёл. Уже в ходе беременности его полная неспособность разобраться со сроками должна была бы пробудить к нему недоверие, и, конечно же, твои предостережения, которые я всякий раз старательно передавал Анне, звучали в высшей степени убедительно… Но поскольку ничем не озаботились, подобный исход стал неизбежным… Что спасло бедную Анну в тот ужасный миг краха, так это ее огромная духовная сила и, должен признать, ее вера. Десять минут спустя после разрешения она исповедалась и возродилась через эту исповедь. – Если бы она сломалась в этот первый момент, если бы поддалась чувству раздражения и отчаяния, которого у нее не могло не вызвать столь жестокое разочарование, – ей бы не жить… Лечат ее гомеопатией, и до сих пор у нее почти не было жара. Она лишь ощущает себя совершенно разбитой и очень страдает от геморроя, который проявился у нее сразу же после родов.
Согласно последним новостям, полученным из Вюрцбурга, Китти и ее тетя должны выехать оттуда завтра. Они прибудут в Петербург 2 ноября и смогут добраться сюда 5-го или 6-го. Вероятно, я дождусь здесь их возвращения.
Бедная Анна шлет тебе и Мари нежный привет. Она очень надеется на ваше сочувствие… Приходится признать, что у меня несчастливые дочери.
Вчера мы праздновали здесь Димины именины, а сегодня день рождения Китти. Прямо сейчас я отправлю ей в Вюрцбург поздравительную телеграмму, которая одновременно исполнит роль бюллетеня.
Прощай, милая моя кисанька. – Надеюсь, скоро свидимся. – Да хранит и направляет вас Господь.
Ф. Т.
Аксакову И. С., 19 ноября 1867*
151. И. С. АКСАКОВУ 19 ноября 1867 г. Петербург
С.-Петерб<ург>. 19-го ноября <18>67
Что Анна? Что сказал Кох? Не без тревожного нетерпения жду известий* – но не через вас, друг мой Иван Сергеич, потому что вам решительно нет времени для переписки, а через Kitty…
Спешу поделиться с вами отрадным впечатлением – я имел уже возможность убедиться по возвращении моем сюда, что все ваши последние статьи были здесь вполне поняты и оценены, – Горчаков, несмотря на пристрастие свое к немцам, с большими похвалами отзывался о статье вашей в ответ заявлению «Север<ной> почты»*, а это – много значит. Вам обязана печать, что по этому капитальному вопросу она удержала честь последнего слова. Тоже и все статьи ваши по вопросам иностр<анной> политики. Я не успел еще оценить впечатления, какое производит ваша только вчера полученная статья о конференции*, но заранее уверен, что оно будет, как и следует, весьма значительно. Эта превосходная статья восполнит и довершит уже существующее настроение, потому что здесь твердо решено на конференции – буде она состоится – отстаивать право Италии против притязаний папства.
Но верьте мне, будет или не будет конференции, – в конце концов все-таки предвидится один и тот же исход, т. е. теснейший союз Франции с папством – во имя солидарности этих двух властолюбий. – И так как тысячелетний круг у нас перед глазами замыкается, то мы и увидим повторение старой были – Наполеон III, конечно, не Карл Великий, но французы все те же франки, а бедный Виктор Эммануил так и глядит Дезидерием*. – Не худо было бы в современной памяти освежить историю всей этой процедуры. Выродившееся христианство в римском католицизме и выродившаяся революция в наполеоновской Франции – это два естественных союзника. И от этого сочетания произойдут такие последствия, каких мы и не предвидим. – Полученная вчера почта из Константинополя вполне определила настоящее положение Франции – по восточному вопросу*. – Она действует заодно с Австриею, как и следовало ожидать.
Мне бы хотелось вашу последнюю статью – о конференции – повторить в иностр<анных>, т. е. в парижских газетах, не для назидания, а для собственного удовлетворения.
Простите. – Обнимаю вас и бедную нашу милую Анну. Ждем нетерпеливо известий.
Ф. Тчв
Ламанскому В. И., 22 ноября 1867*
152. В. И. ЛАМАНСКОМУ 22 ноября 1867 г. Петербург
П<етербург>. Середа. 22 ноября
Как здравствуете, дорогой мой Владимир Иваныч? Каждое утро сбираюсь к вам и никак не могу попасть. – А о многом было бы нужно с вами переговорить.
Сегодня получил письмо от Самарина из Праги, доставленное мне В. И. Губиным, о котором Самарин отзывается с большим сочувствием. – Где бы мне его отыскать? – Он, конечно, знаком с вами. Куда как бы мило было с вашей стороны, любезнейший Владимир Иваныч, если бы вы, вместе с господином Губиным, пожаловали ко мне завтра вечером, часу в девятом – т. е. в четверг 23-го н<оября>. Крайне порадовали бы вы меня вашим посещением, а завтрешний день – будь вам известно – я имею право на подарки*. Вам душевно пред<анный>
Ф. Тютчев
Самарину Ю. Ф., 24 ноября 1867*
153. Ю. Ф. САМАРИНУ 24 ноября 1867 г. Петербург
Петерб<ург>. 24 ноября 1867
Убедительно прошу вас, почтеннейший Юрий Федорыч, располагать мною всевластно и переслать на мое имя что вам угодно*.
Вчера вечером был у меня вручитель вашего письма Губин и много и очень занимательно рассказывал нам о посещенных им славянских землях. Но не совсем отрадны его показания. Впрочем, они подтвердили во мне то, что я всегда предполагал. – Есть у славянства злейший враг, и еще более внутренний, чем немцы, поляки, мадьяры и турки. – Это их так называемые интеллигенции. Вот что может окончательно погубить славянское дело, извращая его правильные отношения к России*. Эти глупые, тупые, с толку сбитые интеллигенции до сих пор не могли себе уяснить, что для славянских племен нет и возможности самостоятельной исторической жизни вне законно-органической их зависимости от России. Чтобы возродиться славянами, им следует прежде всего окунуться в Россию. Массы славянские это, конечно, инстинктивно понимают – но на то и интеллигенция, чтобы развращать инстинкт*.
Увидим, как эта пресловутая интеллигенция поймет и оценит начинающийся всемирный кризис и какой исход она найдет для католического славянства из его поистине трагического положения…*
Сознавая перед лицом истории всю немощь наших личных усилий, я не могу, однако же, не думать и не верить, что вы, именно вы, промыслительно попали в Прагу в эту в высшей степени многознаменательную минуту*.
Что ваше издание Хомякова? т. е., в особенности, вашего к его книге полновесного предисловия*. – Кончина митрополита Филарета должна необходимо многое изменить в постановке вопроса…*
Жду с нетерпением вашего приезда в Петербург. – Здесь по-прежнему царит и правит все та же бессознательность.
Вам душевно преданный
Ф. Тчв
Аксакову И. С., 26 ноября 1867*
154. И. С. АКСАКОВУ 26 ноября 1867 г. Петербург
П<етербург>. Воскресенье. 26 ноября
Друг мой Иван Сергеич. – Надеюсь, что еще до получения моей телеграммы вы отказались от несчастной идеи прекратить издание «Москвы»*. Убедительно прошу вас – не делайте этого. Это было бы чем-то вроде японского поединка. Верьте мне, стоящему ближе к этой пакостной действительности, – положение вовсе не такое отчаянное, каким оно могло вам показаться…
По получении вашей телеграммы я тотчас отправился с нею к князю Горчакову, который только что вернулся из дворца. Императрица уже говорила с ним о постигшем «Москву» втором предостережении. Она знала, что предлогом, вызвавшим это предостережение, была статья, писанная не вами, и очень сетовала по этому случаю, но ее уверили, что эта статья чрезвычайно резка (d’une extrême violence, – говоря их глупым жаргоном, – un vrai vote de défiance contre le gouv
предельно воинственна… подлинный вотум недоверия правительству по вопросу о тарифе (фр.).
[Закрыть]). С другой стороны, я узнал через Оболенского*, что Рейтерн* нисколько не требовал этой услуги от Валуева и был даже удивлен предостережению. Они хотели отвечать на статьи «Москвы» по делу о тарифе, находя в них много неточностей, но нисколько не требовали административного вмешательства. – Вот что важно и что следует довести до вашего сведения… Графиня Протасова обещала мне свое усердное содействие, и я уверен, что, при руководстве Оболенского, она выполнит это весьма удовлетворительно. Князь Горчаков также поручил мне сказать вам, что, по его мнению, вам нисколько не следует прекращать издание.
Общественное мнение, во всех кругах, в эту минуту – более за вас, нежели когда-либо. Все ваши последние статьи встретили здесь самый сочувственный прием. – Словом сказать, «Москва» в авантаже обретается против Валуева, который все более и более низится во мнении, и даже в недрах смиренномудрого Совета по делам печати возбудил к себе сильное недоброжелательство.
Вот задатки, которыми можно будет воспользоваться – при неминуемом содействии обстоятельств и всесокрушающей силе вещей.
Что же до вас касается, т. е. до положения, в какое поставлена «Москва» этим вторым предостережением, я вот что́ бы советовал сделать. – Пропустивши несколько дней, я бы в передовой статье изложил – со всевозможною сдержанностию и спокойствием – всю мою profession de foi[51]51
философию, кредо (фр.).
[Закрыть] по всем началам, защищаемым «Москвою», все учение вашего толка по всем вопросам – жизненным вопросам русского общества, начиная с самодержавия и кончая, пожалуй, тарифом… Вслед за этим или, лучше сказать, в сопоставлении с этим, я указал бы – смело и отчетливо – на все враждебные силы, вне и внутри России, грозящие ее существованию, – на те стихии, которые историческою необходимостию сближаются и совокупляются в одну громадную коалицию, направленную против не только политических интересов России, но против самого принципа ее существования, – Польша, католичество, клерикально-наполеоновская Франция, австрийские немцы, мадьяры, турки и проч. – имя их же легион – и все эти вражеские силы, уже сознательно действующие. Все это следует подкрепить фактами несомненными – осязательными – и вслед за этим предложить вопрос: есть ли какой смысл, ввиду предстоящих случайностей, ослаблять возможность противудействия, подрывая свою собственную нравственную силу в одном из самых жизненных органов русского общества? – Но все это должно быть высказано совершенно спокойно, с самоуверенностию, но без всяких личностей и намеков вроде катковских. Чем сдержаннее, тем действительнее*.
Это письмо будет вручено вам Полонским*. Поговорите с ним.
Что моя бедная Анна? Господь с вами.
Ф. Т.
Аксаковой А. Ф., 3 декабря 1867*
155. А. Ф. АКСАКОВОЙ 3 декабря 1867 г. Петербург
Pétersbourg. 3 décembre
Ma fille chérie. Si quelque chose pouvait ajouter à ma tendre estime pour ton mari, c’est assurément l’acte de courage civil qu’il vient de faire, et à en juger par l’impression, produite ici par son article, la société russe toute entière aura partagé ce sentiment…* Je lui avais conseillé autre chose, mais je reconnais bien volontiers qu’il a mieux fait d’avoir suivi son inspiration à lui… Le résultat pratique en sera ce que Dieu voudra… Mais le fait d’une protestation aussi consciencieusement énergique de la force morale contre… ce qui n’est pas elle – n’est jamais perdu. Encore une fois, ici l’impression a été générale et très sérieuse.
Désormais il va être clair pour tout le monde que les conditions, faites à la presse en Russie, sont quelque chose qui n’a pas d’analogue nulle part ailleurs. Voilà l’intelligence de tout un pays, soumise, par suite de je ne sais quel malentendu, non pas au contrôle arbitraire du gouv
De toi à moi, nous savons bien que le mal de la situation n’est pas là, qu’il est plus profond. – Il est des habitudes d’esprit, sous l’empire desquelles c’est la presse en elle-même qui est le mal, et elle aurait beau servir le pouvoir, comme elle le fait chez nous, avec zèle et conviction, il y aura toujours aux yeux de ce pouvoir quelque chose qui vaudra mieux que tous les services qu’elle peut rendre – c’est qu’il n’y eût pas de presse. On frémit à l’idée des cruelles épreuves, tant du dehors que du dedans, par lesquelles cette pauvre Russie est destinée à passer, avant de venir à bout de cette fâcheuse manière de voir…
En attendant, ma bonne Anna, je suis anxieusement désireux d’apprendre l’effet que cette crise, que tu as toujours prévue et jugée inévitable, aura eu sur ta santé – et aussi les conséquences matérielles qu’elle doit avoir pour vous.
J’attends impatiemment de vos nouvelles. Je serre la main à Ив<ан> Сергеич et suis heureux et fier qu’un homme tel que lui soit ton mari. Dieu v
Перевод
Петербург. 3 декабря
Милая моя дочь. Если что и способно было еще больше возвысить твоего любезного мужа в моих глазах, так это, конечно, тот акт гражданского мужества, который он только что совершил, и, судя по впечатлению, произведенному здесь его статьей, все русское общество разделит это чувство…* Я советовал ему другое, но с готовностью признаю, что он поступил правильнее, послушавшись своего внутреннего голоса… Каковы будут практические последствия этого поступка, определит Господь… Но факт столь прямодушно решительного протеста нравственной силы против… того, что ею не является, – ни в коем случае не пропадет втуне. Повторяю, здесь впечатление общее и очень серьезное.
Теперь всем будет ясно, что условия, в которые поставлена печать в России, есть нечто уникальное, нигде больше не виданное. Речь идет об интеллекте целой страны, подчиненном, не знаю уж по какому недоразумению, даже не произвольному контролю правительства, а безапелляционной диктатуре мнения чисто личного*, мнения, которое не только резко и неуклонно расходится со всеми чувствами и со всеми убеждениями страны, но, более того, по всем основным вопросам дня вступает в прямое противоречие с самим правительством, так что чем больше печать будет поддерживать идеи и планы правительства, тем больше это деспотическое личное мнение будет ее преследовать. Подобная аномалия никогда нигде не встречалась, и невозможно, чтобы ее не попытались устранить… Не потому ли в известном кругу вот уже несколько дней упорно поговаривают о возвращении к выдвигавшемуся ранее положению, заключающемуся в том, что третье предостережение должно согласовываться с Комитетом министров*. Это, я знаю, не бог весть что, но все-таки что-то.
Нам-то с тобой хорошо понятно, что дело не в этом, что болезнь сидит глубже. – Существует инерция сознания, в силу которой сама печать воспринимается как болезнь, и с каким бы рвением и убежденностью ни служила она власти, как в нашем случае, в представлении этой власти все ее услуги всегда будут ничем в сравнении с величайшим благом – отсутствием печати. Содрогаешься при мысли о том, сколько жестоких ударов, как извне, так и изнутри, предстоит получить нашей злосчастной России, прежде чем она отделается от этого пагубного взгляда…
Пока же, моя добрая Анна, я мучительно жажду узнать, как эта развязка, которую ты всегда предвидела и считала неизбежной, отразилась на твоем здоровье – и как она скажется на вашем материальном положении.
С нетерпением жду от вас вестей. Жму руку Ивану Сергеичу, счастлив и горд сознанием, что у тебя такой муж. Господь с вами.
Оболенскому Д. А., 4 декабря 1867*
156. Д. А. ОБОЛЕНСКОМУ 4 декабря 1867 г. Петербург
Понедельник
Препровождаю к вам, любезнейший князь, только что полученное мною письмо от Аксакова. Очевидно, что по его делу была какая-то стряпотня, довольно нечистого свойства. Знаю одно, что в самый день, как появилось предостережение в «С<еверной> почте», Похвиснев, у которого я был поутру в двенадцать часов, ничего про это не знал… Хотя и сказано, что предостережение дано с согласия Совета…* Но что же делать – печать у нас есть своего рода райя*, и с нею предоставлено властям поступать как угодно… Толковать тут о законности – вещь совершенно лишняя…
Но… перейдем к чему-нибудь более отрадному. – Убедительно прошу вас, любезнейший князь, поздравить от меня милую вашу именинницу… с пожеланием ей всевозможных благ… Очень жалею, что проклятый ревматизм в голове, которым я одержим со вчерашнего дня, не позволит мне отпраздновать с вами эти милые именины.
Прошу вас также заявить и перед графинею Протасовой мое искреннее сожаление по сему случаю. Вам душевно преданный
Ф. Тютчев
P.S. Неужели в самом деле нет пределов царящей и правящей бессознательности и не восчувствуется потребности принять какие-нибудь меры ввиду преобладающего безобразия?..
