Текст книги "Том 6. Письма 1860-1873"
Автор книги: Федор Тютчев
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 48 страниц)
Аксакову И. С., 10 мая 1867*
124. И. С. АКСАКОВУ 10 мая 1867 г. Петербург
Петербург. 10 мая 1867
Мы теперь в полном славянском или даже всеславянском разгаре*. До сих пор все обстоит благополучно. Гости наши, очевидно, ничего подобного себе не воображали. Они не только поражены, но тронуты и умилены общим, можно сказ<ать>, народным приемом и угощением. Теория пана Духинского оказывается вполне несостоятельною*.
Из здешних <газет>[40]40
Пропуск в автографе; восстанавливается по смыслу.
[Закрыть] вы узна́ете почти все, но вот чего в них нет. – Когда Трепов* спрашивал государя, в какой мере допускать заявления в честь славян, ему было отвечено: чем умнее, тем лучше. – Когда гр. Толстой, министр просвещения, просил разрешения принять приглашение на обед, даваемый славянам*, ему было сказано: ты должен быть на этом обеде… Сам Толстой дает им обед у себя, разделив их на две категории*, за неимением места. Государь, говорят, примет их* – или, по крайней мере, некоторых из них. – Все это довольно хорошие признаки. Но вы знаете, у нас во всем преобладает метеорология. Сегодняшняя хорошая погода нисколько не ручается за завтрешний день… Там, где нет сознательной мысли, там не может быть и последовательности… Но вот что при первой же встрече, при первом соприкосновении дало себя электрически почувствовать: это отсутствие общего языка. Этот многовековый факт разразился каким-то неожиданным, внезапным, всепотрясающим откровением – всем как-то стало страшно неловко – тою неловкостию, которую чувствовали, вероятно, на другой день после столпотворения Вавилонского. Вот где ключ позиции – и им-то надо завладеть во что бы ни стало… Надеюсь, что у вас, в Москве, все усилия будут устремлены именно на это… Это для Славянского дела, для славян вообще, будет вторым даром слова, без коего они, в отношении друг к другу, сами становятся настоящими немцами и, к довершению позора, выходят из этой немоты не иначе, как усвоением языка так называемых немцев. Увидим, сознание этого страшного вопиющего зла будет ли довольно глубоко, чтобы оказаться производительным, плодотворным. Вся будущность зависит от этого. С нашей стороны в содействии недостатка не будет, лишь бы они предъявили положительный запрос.
Вообще от славян будет зависеть определить мерою своей восприимчивости меру нашего воздействия. Словом сказ<ать>, чтобы изо всего этого вышел какой-нибудь толк, надобно, чтобы они воротились от нас проникнутые до мозгу сознанием, что они – дроби, а Россия – знаменатель, и только подведением под этот знаменатель может осуществиться сложение этих дробей.
Посылаемые при сем стихи могли бы быть прочитаны при тосте в память Ганки*.
Головацкому Я. Ф., 12 мая 1867*
125. Я. Ф. ГОЛОВАЦКОМУ 12 мая 1867 г. Петербург
С.-Петербург. 12-ое мая 1867
Из всего сказанного и читанного на вчерашнем обеде ничто так заживо не задело русского сердца, как ваше задушевное русское слово*, почтеннейший Яков Федорович…
Да, одно уже это слово, это все выстрадавшее и все пережившее русское слово, есть своего рода трофей. Знамя изорвано, но не побеждено, и вы свято сберегли его на вашей израненной груди.
Не может быть, чтобы вам одним, русским галичанам, изменило слово Священного писания: претерпевый до конца, той спасен будет* – а кто так претерпел до конца, как вы?..
Нет, ваше возвращение к России несомненно и неминуемо, и – верьте мне – только с этого воссоединения начнется решительный поворот к лучшему в судьбах целого Славянского мира.
Извините, любезнейший Яков Федорович, что я за болезнию не успел до сих пор побывать у вас и лично поблагодарить вас за ваше дорогое посещение. Надеюсь встретиться сегодня с вами за обедом у графа Толстого*.
Вам, милостивый государь, и всем вашим душевно и искренно преданный
Федор Тютчев
Аксакову И. С., 16 мая 1867*
126. И. С. АКСАКОВУ 16 мая 1867 г. Петербург
Славянам
Man muß die Slaven an die Mauer drücken[41]41
Славян должно прижать к стене (нем.).
[Закрыть]*
Они кричат, они грозятся:
«Вот к стенке мы славян прижмем!»
Ну, как бы им не оборваться
В задорном натиске своем!..
Да, стенка есть – стена большая, —
И вас не трудно к ней прижать.
Да польза-то для них какая?
Вот, вот что трудно угадать.
Ужасно та стена упруга,
Хоть и гранитная скала, —
Шестую часть земного круга
Она давно уж обошла…
Ее не раз и штурмовали —
Кой-где сорвали камня три,
Но напоследок отступали
С разбитым лбом богатыри…
Стоит она, как и стояла,
Твердыней смотрит боевой:
Она не то чтоб угрожала,
Но… каждый камень в ней живой.
Так пусть же бешеным напором
Теснят вас немцы и прижмут
К ее бойницам и затворам, —
Посмотрим, что́ они возьмут!
Как ни бесись вражда слепая,
Как ни грози вам буйство их, —
Не выдаст вас стена родная,
Не оттолкнет она своих.
Она расступится пред вами
И, как живой для вас оплот,
Меж вами станет и врагами
И к ним поближе подойдет.
16 мая 1867 г.
Вот вам, любезнейший Иван Сергеич, окончательное издание этих довольно ничтожных стихов, уже, вероятно, сообщенных вам Ю. Ф. Самариным*.
Не смейтесь над этою ребячески-отеческою заботливостью рифмотворца об окончательном округлении своего пустозвонного безделья.
Сегодня писать к вам не буду. Вам теперь не до писем. Живые впечатления о петербургском угощении вам уже переданы очевидцами. Сами гости налицо. Желаем и надеемся, чтобы Москва превзошла нас – по крайней мере она их физически отогреет от здешней стужи. – Я все еще без ног. Буду писать к вам с Ваней, который, кончив экзамены, отправляется к вам в Москву*. Вас и жену вашу обнимаю.
Тчв
Аксакову И. С., 20 мая 1867*
127. И. С. АКСАКОВУ 20 мая 1867 г. Петербург
Петербург. Суббота. 20 мая
Вы, конечно, любезнейший Иван Сер<геич>, прочли уже манифест польск<ой> эмиграции из П<а>р<и>жа против Славянс<кого> съезда в Москве*. – Мне казалось бы совершенно своевременным воспользоваться этим случаем, чтобы очень просто, но очень положительно, в кругу представителей всего славянства, заявить наше отношение к польскому вопросу… а именно, высказать нечто подходящее к следующему.
Есть польское племя – и польская история, т. е. та история, которая не только держала под спудом это племя, но всячески насиловала и искажала и наконец довела поляков до их настоящего безобразного абсурда, и тут несколькими резкими чертами определить рельефно это положение, логически вытекающее из всего его прошедшего: выставить, какую роль в данную минуту разыгрывают поляки везде, где только они ни сталкиваются с славянским делом, в Турции, в Австрии, в Западной Европе в лице эмиграции – и у себя дома в отношении к русским, живущим вне русского крова.
С этою Польшею никогда и никакого примирения быть не может и не будет – не потому только, что она полнейшее отрицание России, но что она точно такое же отрицание всего славянства, что мы теперь на опыте видим. Польскому же племени мы готовы сочувствовать, как всем прочим племенам славянским, лишь бы они высвободились из-под своей антиславянской истории. Все это, знаю, было тысячу раз высказано, но не мешает повторить то же самое и при теперешней оказии – и громко повторить во общее всеуслышание, что Россия для примирения своего с поляками не ждет и не требует, чтобы они сделались русскими, а чтобы они сделались славянами – чтобы славянская Польша окончательно заменила латинскую. – Конечно, желательно было бы, чтобы подобное заявление перед лицом представителей всего славянства подкреплено было тут же их гласным, единодушным и мотивированным одобрением. – Подумайте об этом, Иван Сергеич, поговорите с Ю. Ф. Самариным и кн. Черкасским. Мне кажется, такого рода profession de foi[42]42
декларация убеждений (фр.).
[Закрыть] была бы своевременна. Это бы несколько озадачило Запад, да и на польскую партию могло бы подействовать разлагательно.
Весь ваш
Ф. Тчв
Краевскому А. А., май 1867*
128. А. А. КРАЕВСКОМУ Май 1867 г. Петербург
Вы, почтеннейший Андрей Александрович, за клуб дыма платите прекрасною и богатою существенностию*. Благодарю вас от души. – Столь же усердно благодарю за ежедневное удовольствие, доставляемое мне «Голосом». И не на меня одного эта газета производит такое освежительное и укрепляющее действие. Еще раз благодарю усердно.
Вам душевно преданный
Ф. Тютчев
Тютчеву Н. И., 8 июня 1867*
129. Н. И. ТЮТЧЕВУ 8 июня 1867 г. Петербург
Петербург. 8 июня
Друг мой, друг Николушка. Мне кажется, что все враждебные, нечистые силы сговорились и дружно действуют, чтобы не допускать меня до вас. Я имел все право надеяться, что завтрешний день* мы проведем вместе, но расчет был сделан без хозяина, а хозяин оказывается очень нелюбезным за все это последнее время. Вот уж скоро два месяца, что я занемог, и до сих пор не хожу, а волочу ноги. Бедная жена моя также не может оправиться после своей страшной болезни*. Ей для этого необходима перемена воздуха, и поэтому она сбиралась в самом начале месяца выехать отсюда. Но тут как нарочно заболел Дмитрий* – и он-то теперь главное препятствие к их отъезду, который, впрочем, надеюсь, все-таки на днях состоится. Я сбираюсь проводить жену до Москвы, но на этот раз мне нельзя будет пробыть с вами долго, так как я сбираюсь приехать на долгий срок в Москву к тому времени, как Анне придется родить.
С каждым днем все осязательнее чувствуется, что настала та пора, когда так трудно и нерадостно живется, – годы ушли, ваше превосходительство, как говорил мне старый знакомый мне сторож в нашем Министерстве, ушли и унесли все, чем жилось. – Хоть бы, по крайней мере, уходя, они не развели тех, кому было бы так естественно доживать вместе, а то мы с тобою, как два корабля, которые дали себя затереть льдами в большом расстоянии один от другого.
Меня все здешние доктора единодушно хотели было отправить за границу, в Тёплиц, но я решительно от этого отказываюсь. Было время, года четыре тому назад*, что я отправился бы лечиться хоть на край света, но тогда я был не один – и для меня не было даже и возможности одиночества…
Но для праздничного письма мое как-то слишком ретроспективно – а прошлое вспоминать с некоторою отрадой можно еще на словах, а не в письме. Итак, прости, до свидания. Сохрани тебя Господь Бог и помилуй.
Ф. Тчв
Тютчевой Эрн. Ф., 13 июня 1867*
130. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 13 июня 1867 г. Петербург
Pétersbourg. Mardi. 13 juin
Voici d’abord le bulletin de Dima*, tel qu’il m’a été dicté par son médecin homéopathe: pas de fièvre, faiblesse moindre, la douleur diminuée dans la main gauche, etc. etc., en un mot une certaine amélioration, avec la chance de pouvoir dans une huitaine de jours être transporté à Oranienbaum… Tout cela n’empêche pas que l’état de ce pauvre garçon, plus encore au moral qu’au physique, de ces 26 ans condamnés à une existence de vieillard, ne me navrent le cœur. On a, p
Hier nous avons été à la gare, Madame Акинфьев en tête, recevoir notre cher Prince jubilaire – que nous allons fêter aujourd’hui*. J’avais lu le matin son compte rendu de la conversation intime qu’il avait eu avec l’Emp
Перевод
Петербург. Вторник. 13 июня
Вот прежде всего бюллетень о состоянии здоровья Димы*, таков, как он мне был продиктован его врачом-гомеопатом: отсутствие лихорадки, уменьшение слабости и боли в левой руке и т. д. и т. д., одним словом, некоторое улучшение, подающее надежду на то, что через неделю он сможет быть перевезен в Ораниенбаум. Несмотря на все это, положение бедного мальчика, еще более с нравственной стороны, чем с физической, в двадцать шесть лет обреченного на существование старика, раздирает мне душу. По совету врача в его спальне вынули двойные рамы, чтобы дать воздуху свободный доступ в его комнату. Я учащаю свои возвращения домой, чтобы больше его видеть, и тем не менее у него бывают часы одиночества, которые он проводит в дремоте и постоянной испарине.
Вчера мы, с госпожой Акинфиевой во главе, ездили на вокзал встречать нашего милого князя-юбиляра, которого мы будем чествовать сегодня*. Утром я прочел его отчет о личном разговоре, который он имел с императором Наполеоном*. Это переливание из пустого в порожнее, так что любой разговор между двумя первыми попавшимися людьми мог бы в той же мере содействовать решению назревших вопросов, как сей мнимо политический диалог, тяжесть которого легла почти исключительно на плечи милейшего князя. Одним словом, это не менее глупо, чем все остальное. – Поговаривают о том, что два министра, Милютин и Зеленый, подали в отставку, что совершенно естественно*. Третье прошение об отставке было подано нашим послом в Константинополе*, который считает себя сильно скомпрометированным отсутствием всякого серьезного направления в нашей восточной политике. – Не хватает слов, чтобы надлежащим и достойным образом определить всех этих угнетающе ничтожных людишек, суетящихся во власти. – А теперь новости для тебя. Твое исчезновение как бы удвоило живущее во мне ощущение пустоты, которое делает особенно тоскливыми часы пробуждения… Вчера утром я долго беседовал наедине с госпожой Акинфиевой, а вечером был на Островах у княгини Елены Кочубей. Вот подходящий случай вспомнить русскую пословицу: «Утро вечера мудренее». – Благодарю тебя за твою телеграфическую точность. Лишь бы последующие известия были такого же свойства. – Береги себя – это в данную минуту моя единственная забота.
Тютчевой Эрн. Ф., 14 июня 1867*
131. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 14 июня 1867 г. Петербург
St-P<étersbourg>. 14 juin
C’est encore à Moscou que je t’adresse cette lettre dans l’espoir qu’elle pourra encore t’y trouver. – Je suis heureux de pouvoir te dire en l’honneur de jour de la fête de Dima que le pauvre garçon va beaucoup mieux, et que le médecin qui l’a vu hier lui a dit qu’il pourrait sortir demain, en voiture. Hier et avant hier toute la famille Melnikoff* l’a visité et lui a promis de revenir aujourd’hui. – C’est après demain qu’elle se transporte à Oranienbaum où j’espère pouvoir sous peu de jours leur amener leur enfant d’adoption.
Hier a été célébré le jubilé – puisque c’est ainsi que cela s’appelle – du cher Prince*. A onze heures nous étions tous réunis dans la chapelle du Ministère où se sont dites les prières, après quoi nous nous sommes transportés dans les grands appartements où était déposé le fameux album, contenant 460 portraits, tous perdus pour la postérité. Là, au milieu d’un cercle, formé autour du jubilaire, son adjoint Westman a lu l’adresse. Mais jusqu’à ce moment pas la moindre nouvelle de sa nomination de Chancelier. On se livrait à toute sorte de conjectures, l’incertitude devenait angoissante, lorsque tout à coup, au milieu de ce silence qui devenait embarrassant, une voix ferme et claire a annoncé l’arrivée d’un rescrit Impérial. C’était sous forme de dépêche télégraphique un billet très affectueux de l’Emp
Je voudrais bien savoir, comment tu vas, et si tu parles toujours encore du nez, autant que tu le faisais ici. – Salue tout le monde de ma part et préviens ceux, à qui tu as pu communiquer mes nouvelles d’hier, qu’elles sont très sujettes à caution*.
Que Dieu te garde.
Перевод
С.-Петербург. 14 июня
Это письмо я опять-таки посылаю тебе в Москву в надежде, что оно еще застанет тебя там. – Я очень рад возможности ознаменовать день рождения Димы сообщением, что бедному мальчику гораздо лучше и что доктор, осматривавший его вчера, разрешил ему прокатиться завтра в карете. Вчера и третьего дня к нему всею семьей заходили Мельниковы* и обещались вновь навестить его сегодня. – Послезавтра они переезжают в Ораниенбаум, куда я надеюсь вскорости доставить им их приемное чадо.
Вчера был отпразднован юбилей – ибо так это называется – милейшего князя*. В одиннадцать часов мы все собрались в церкви Министерства, отстояли молебен, после чего перекочевали в парадные апартаменты, где был выставлен пресловутый альбом, содержащий 460 портретов, ни один из которых ничего не скажет потомкам. Тут присутствующие столпились вокруг юбиляра, и его помощник Вестман прочел адрес. Однако все еще не было никакого сообщения о назначении князя канцлером. Строились всевозможные догадки, неизвестность становилась тягостной, как вдруг, среди общего неловкого молчания, твердый и чистый голос возвестил о прибытии императорского рескрипта. Это была очень сердечная телеграмма государя, объявляющая юбиляру о даровании ему звания государственного канцлера… Жомини прочел ее вслух, и, пока он читал, я смотрел на доброе лицо бедного милого старика, который достиг вершины почета и не может ожидать ничего более в том же роде, кроме великолепных похорон, подобающих канцлеру, – он с трудом удерживал слезы. И все вокруг него были растроганы, что доказывает, какая это хорошая и симпатичная натура… Когда я подошел к нему с поздравлениями, мы обнялись, как два бедняка. – Сегодня я буду обедать у него и расспрошу в подробностях о встрече с дамами.
Мне хотелось бы знать, как твое здоровье, и если ты все еще говоришь в нос, то с равным успехом ты могла бы делать это здесь. – Кланяйся всем от меня и предупреди тех, кому вздумаешь передать мои вчерашние новости, что они нуждаются в проверке*.
Да хранит тебя Господь.
Аксаковой А. Ф., 21 июня 1867*
132. А. Ф. АКСАКОВОЙ 21 июня 1867 г. Петербург
St-P<étersbourg>. Mercredi. 21 juin 1867
On dirait, ma fille chérie, que nous nous sommes entièrement perdus de vue. Et cependant rien n’est moins vrai, et je suis plus que jamais impatient de te revoir. J’aspire à me retrouver entre ton mari et toi sous les ombrages bien connus du jardin Pogodine*, enveloppé, au physique et au moral, de cette atmosphère d’été de Moscou qui m’est si chère, où il y a tant d’air, de lumière et de sons de cloche. J’ai hâte d’aller ressaisir tout cela, toi y comprise – et je n’attends que le départ très prochain de Valoujeff, pour m’en aller*. – Je me sens très seul ici en ce moment. Hier Dmitry même m’a quitté, pour aller s’établir à Oranienbaum, sous l’aile des Melnikoff* – et ce dernier départ a complété mon isolement, en dépit de toutes les courses, invitations à dîner, etc. Je suis un peu comme un homme qui, tout habillé qu’il est, se sentirait nu, parce qu’il n’aurait pas de chemise sur le corps…
Mais passons à des choses moins personnelles et plus intéressantes… Le retour du P
La société est minée et c’est au-dessus de cette mine, déjà toute chargée, que se produisent tous ces simulacres d’une humanité triomphante dans sa civilisation, en s’embrassant dans la paix et la fraternité… Témoin, l’attitude des gouvernements européens vis-à-vis de ce qui se passe en Orient, au moment où l’on se dispose à fêter le Sultan à Paris et à Londres* – ceci est le fait des pouvoirs… et témoin – quant aux peuples – la révélation de ce régime d’assassinats, à la manière polonaise, qui vient d’être signalé dans les rangs de la classe ouvrière de l’Angleterre*, la même classe qui va sous peu devenir la maîtresse du pays.
Voilà certes des sujets d’articles à perte de vue pour la Москва qui va renaître, et dont ici tout le monde attend la résurrection avec impatience…* C’est une voix dont le silence même était écouté, et dont on aura d’autant plus de plaisir à entendre la parole et l’accent… Il me semble que dans les circonstances données il sera facile à la Москва d’éviter les écueils les plus dangereux. – En effet, plus que jamais la question à l’ordre du jour est la question slave qui dans son infinie variété embrasse et enveloppe toutes les autres, et sur ce terrain-là on peut impunément se donner libre carrière.
Cette question, malgré son impersonnalité apparente, est la plus intérieure, la plus intime de nos questions et touche à tout et à tous… La présence des Slaves parmis nous* a mis en lumière bien des choses dont l’une qui n’est pas la moins curieuse, c’est l’analogie d’impressions, produites par le fait de leur présence sur les éléments en apparence les plus discordants de notre société – le high life administratif de Pétersb
On parle toujours beaucoup ici de la double démission* du Ministre de la Guerre, qui serait remplacé par Albédinsky, et du Ministre des Domaines… le sens de tout ceci est très clair. – C’est la même influence qui va gagnant du terrain… Mais tout ceci n’a pas le moindre avenir, car ce n’est pas même de la réaction qui d’ailleurs n’aurait aucune raison d’être, c’est tout bonnement de l’intrigue…
Dieu, ma fille, que ma lettre a dû vous ennuyer et qu’elle doit vous faire redouter ma présence. Mais tu sais bien que la présence vivante est toujours moins monologue que l’écriture – tu verras. En attendant, que Dieu te garde.
A toi de cœur.
Перевод
С.-Петербург. Среда. 21 июня 1867
Складывается впечатление, милая моя дочь, что мы с тобой совсем отдалились друг от друга. Однако это отнюдь не так, и меня более чем когда-либо одолевает желание тебя видеть. Я мечтаю опять сидеть рядом с тобою и твоим мужем под привычною сенью погодинского сада*, объятый, физически и духовно, той атмосферой московского лета, столь мною любимой, где столько воздуха, света и колокольного звона. Мне не терпится вновь обрести все это, включая тебя, – и я жду только близкого отъезда Валуева, чтобы уехать самому*. – Сейчас мне здесь страшно сиротливо. Вчера даже Дмитрий укатил от меня в Ораниенбаум, под крылышко Мельниковых* – и после этого последнего отъезда мною уже совершенно завладело ощущение одиночества, не прогоняемое никакой суетой, никакими приглашениями на обеды и т. д. Я немного похож на человека, который, будучи при полном параде, чувствует себя голым, потому что на нем нет нательной рубашки…
Но поговорим о предметах менее личных и более занимательных… Все, что я узнал от вернувшегося князя Горчакова, утвердило меня в моих прежних оценках*. – Визит в Париж, со всеми сопутствовавшими ему празднествами и происшествиями*, в конечном счете был не чем иным, как исторической фантасмагорией, никоим образом не повлиявшей на современное положение вещей, но не лишенной, тем не менее, определенного своеобразия и определенной значительности. Французы по-человечески очень верно оценили государя, несмотря на всевозможные предостережения и наветы… Это, разумеется, не могло бы дать сейчас никаких практических результатов, только лишний раз продемонстрировало, что есть родство между человечной сущностью русской натуры, коей наш государь безусловно является одним из лучших представителей, и теми добрыми инстинктами, которые еще живы во французском народе. В соседстве с германским элементом это родство, по контрасту, выказалось особенно ярко*. – Но все это не окажет никакого прямого воздействия на грядущие события, чреватые всякого рода кризисами и катастрофами, в свете которых столь странно будут выглядеть все эти вавилонские празднества, им предшествовавшие… Провидение, со свойственным ему великим артистизмом, приберегает для нас один из самых поразительных театральных эффектов…
Под общество заложена мина, и вот на этой уже готовой взорваться мине разыгрывается комедия, в которой торжествующее в своей цивилизованности человечество обнимается в мире и братском согласии… Свидетельство тому – отношение европейских правительств к событиям на Востоке в момент, когда в Лондоне и Париже готовятся чествовать султана*, – это на уровне власти… и еще одно свидетельство – уже со стороны народа – раскрытие очага покушений, на манер польских, только что полыхнувшего в рядах рабочего класса Англии*, того самого класса, который в недалеком будущем станет хозяином страны.
Вот о чем нужно писать и писать «Москве», чьего близкого воскрешения все здесь ждут с нетерпением…* Это голос, к молчанию которого и то прислушивались, так представьте, с какой радостью воспримут его слово и интонацию… Мне кажется, что при данных обстоятельствах «Москве» будет легко избежать самых опасных подводных камней. – Ведь злобой дня сейчас, более нежели когда-либо, является славянский вопрос, который в своем бесконечном разнообразии обнимает и охватывает все другие, и вот на этой-то ниве можно безбоязненно развернуться.
Несмотря на кажущуюся свою безличность, вопрос этот – наиболее глубинный, наиболее прочувствованный из наших вопросов и затрагивает всех и вся… Приезд к нам славян* высветил много любопытного, и особенно поражает сходство впечатлений, произведенных их присутствием на самые, по видимости, непримиримые элементы нашего общества – на административную high life[43]43
верхушку (англ.).
[Закрыть] Петербурга и на остатки нигилистической партии… совпадение во взглядах на некоторые вопросы – в высшей мере разоблачительное и поучительное…
Здесь по-прежнему много говорят о двойной отставке* – военного министра, на чье место прочат Альбединского, и министра государственных имуществ… все это совершенно понятно. – Тут действуют те же пресловутые силы, которые норовят укрепить позиции… Но все это не имеет никакого будущего, ибо это даже не реакция, для которой, притом, нет ни малейших оснований, это просто-напросто интриги…
Боже, какую скуку я наверно нагнал на тебя, дитя мое, своим многословием и с каким страхом ты теперь должна ожидать моего появления. Впрочем, ты прекрасно знаешь, что живая речь всегда бывает менее монологической, чем письменная, – и получишь тому подтверждение. А до тех пор – да хранит тебя Господь.
Сердечно твой.
