Текст книги "Хей, Осман!"
Автор книги: Фаина Гримберг
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)
В церкви Михал положил монеты на поднос, взял свечи, вставил в большой подсвечник и зажёг. Затем приложился губами к большой иконе Богоматери в богатом золочёном окладе. Мужчины встали справа, женщины – на левой стороне. Михал скосил глаза и будто обожгло его! Никогда ещё не видал он столько красавиц, одетых так нарядно... Старался он вслушиваться в звучание псалмов, подымал глаза на изображения святых на стенах и в арках... Но невольно всё поглядывал на женскую сторону. Наконец решился поднять глаза на купол, увидел грозного Вседержителя[275]275
...грозного Вседержителя... – Изображение Христа Пантократора.
[Закрыть] и будто опомнился и принялся креститься истово и глаза опустил... Бранил себя, «грешником» называл себя, но едва мог дождаться конца службы. Не помнил, как очутился вновь на дворе церковном. Женщины двинулись мимо него. И тут-то он и увидел ту, которая тотчас же забрала в полон сладкий и горестный сердце его... Дивная это была красавица. В одежде златотканой, стоячий ворот делал шею горделивой, пальцы унизаны были перстнями золотыми с камнями драгоценными сверкающими, серьги большие, с подвесками в виде роз распустившихся, жемчугом сияли; а волосы каштановые, красиво подобранные, украшал золотой венец с подвесками рубиновыми. А лицо было нежнее розового лепестка, губы гранатовые, глаза-очи – бирюзовые... И вдруг очи эти на одно лишь мгновение задержались на Михале. Нет, напрасно он воображал себя некрасивым, неуклюжим; на самом деле многие лица девичьи разгорелись при виде его, многие глаза в его сторону поглядывали...
Михал принялся расспрашивать жену Элтимира о придворных, бывших в церкви. Лишь после того, как перебрали почти всех, и мужчин, и женщин, вспомнил Михал, будто бы совсем случайно, дивную красавицу... Жена родича удивилась:
– Как же ты сразу не приметил её! Ведь это младшая дочь царя, Мария!..
Три дня сряду Михал усердно ходил в соборную церковь, но красавицы своей не видал более. Наконец объявили, что будет вскоре представление мистерии о воскрешении святого Лазаря. Сердце Михала вновь загорелось надеждой. Он подумал, что теперь-то непременно увидит Марию! Так и вышло. Он тотчас узнал её, она одета была уже в другое одеяние, но такое же нарядное, как в прошлый раз. Она не сразу обратила внимание на Михала, потому что увлечена была зрелищем представления. Тронутый её увлечением самозабвенным, Михал также принялся внимательно смотреть и увлёкся прекрасным зрелищем. А на лестнице он шёл позади Марии, однако несколько её служанок всё же отделяло от него девушку. Не зная, что измыслить, Михал опрокинул подсвечник с погасшими свечами. Тотчас сделалась суматоха, все стеснились, столпились. Михал теперь имел возможность пробиться поближе к Марии. Он и пробился и успел сунуть в её нежные пальцы малое письмецо. И какая радость охватила душу его, когда он почуял, как пальцы тонкие девичьи сжали клочок бумаги... Михал поспешно отдалился, служанки окружили царевну... Но как же ответ?.. Вечером Михал заторопился в церковь к вечерней службе. Элтимир несколько дивился набожности родича... В церкви пробралась к Михалу девушка в одежде служанки, прошла, проскользнула мимо; и в руке Михала очутилось малое письмецо – желанный ответ! Красавица писала чётким почерком по-гречески, что и она приметила Михала, и пришёлся он по сердцу ей, однако: «...мой отец никогда не отдаст меня тебе. Я знаю, хотят отдать меня хану Ногаю, обратить в неправую веру...» Впрочем, рассказывая Осману обо всём происшедшем, Михал ничего не сказал об этих словах из письмеца дочери болгарского царя. Михал не желал таиться от Османа, но не желал и раздражать его излишне...
– Я люблю её до потери разума, – говорил Михал Осману. – Если она не будет моей, я умру, наложу на себя руки!..
– И попадёшь в ад, в подземье, – сказал Осман спокойно. – Экие вы, неверные, жестокие нравы ваши! А ты пошли хорошего разузнавача; надо нам знать, когда повезут к Ногаю красавицу твою. Мы ведь её отбивать будем.
Михал кинулся в ноги Осману, целовал его руки. И говорил сбивчиво:
– Я сам, я сам разузнаю, сам... Ты прости, господин мой, прости! Я утаил, я скрыл от тебя!.. Мария называет в своём письме правую твою веру «неправой». Прости её и меня, будь милостив!..
Осман осторожно отнял руки свои от губ Михала. Говорил серьёзно и морщась:
– Оставь, оставь. Я знаю, ты мне верный. А что написала по глупости своей детской девчонка, я о том и думать не стану. Будет она под твоей рукой, сделается умна тогда.
– Сделается, сделается, – бормотал Михал. – А лучше твоей веры нет и не будет никогда!
– На слове тебя ловить не стану. – Осман оставался спокоен. – А если знаешь мою веру, знаешь, какова она хороша, честна, отчего не принимаешь её?
Михал не отвечал, только лежал у ног Османа и теперь уже целовал носки его сапог. И только громким шёпотом, внезапно потеряв голос, лепетал:
– Прости... Прости... Прости... Я верный, верный тебе! Я жену, детей в жертву дам ради тебя!..
– Ладно, ладно. – Осман легонько толкнул Михала в подбородок носком сапога. – Посылай разузнавача, сам не езди, я так приказываю. А правую веру не принимают по принуждению!..
Спустя седмицу уже было знаемо, когда повезут Марию.
– Время есть, – сказал Осман. – Покамест возьмём Биледжик.
Михал, к которому обращены были эти слова, широко раскрыл в удивлении глаза.
– Ты, – обращался к нему Осман, а беседовали они вновь один на один, – ты будь истинным воином, будь гази. Сейчас ты безумствуешь по молодости, ясное дело. Отбезумствуй своё. И я бывал безумен. А потом уж гляди, сменяешь доблесть на бабьи ласки, сам на себя тогда пеняй; а я прощать не стану тебя!
И Михал с почтением, как старшему, как вождю, спокойно поцеловал Османову руку...
Михал отправил разведчика в стольный город болгарского царства Велико Тырново. А сам остался ждать. Было о чём помыслить. Но и когда помыслить? Вечерами лишь. Днями готовил дружину...
– Собраться надо в одно трёхдневно, – приказал, как отрезал, Осман...
И в эти три дня много было труда Михалу: смотрел людей, смотрел, хорошо ли оружие готовлено, добро ли чищено; коней смотрел; сам приподымет у коня копыто, глядит, как подковано. Вышло много труда и кузнецу. Зато поздними вечерами сидел, упёршись глазами пристальными в кувшин с кипрским вином. Наполнял серебряную чашку, медленно пил, малыми глотками... Думал. Всё представлялась мистерия в соборной великотырновской церкви. Вот Христос с учениками стоит на удалении от гробницы. Марфа и Мария, сёстры Лазаря встали у гробницы вблизи, а поодаль – монахи, изображающие односельчан... А Лазарь на гробнице лежит, обёрнутый в погребальные пелены... И вот Иисус Христос велит мёртвому подняться... Все в церкви знают, что представление перед ними, а сердца дрожат, бьются, трепещут... И всё это родное, от отцов-матерей, от прадедов-дедов... Больно отрывать от себя... А ведь и другое-то есть, есть Осман, вождь, устроитель жизни Михаловой. А разве плохо будет: ничем уже не быть отличным от Османа, молиться совместно... Надо ведь только решиться, принять веру Османова Пророка; и тогда будет Михал Осману ближе родного брата, будет ведь!.. «Но нет, не могу, не могу! И ведь Осман и сам говорит, что нельзя принуждённо...» Михал цеплялся за эти слова Османа; убеждал себя в справедливости Османовой... И всё это ведь была правда: был Осман справедлив. Но и то было правдой, что разноверие отделяет Михала от Османа... Тяжело сделалось на сердце у Михала; сам не знал, что же делать... Наконец решил твёрдо: полно мучить себя размыслами бесплодными, надо справлять свой воинский труд!.. Вдруг приметил за собой, что даже и не тревожится о Марии; верит, что она ему достанется. А почему достанется? Кто же это даёт Михалу волю не тревожиться о Марии? Осман Гази!.. Нет, нет, нет, не терзать душу!..
Осман глядел из-под руки на крепость Биледжик. Придерживал коня. Сколько связано памяти с крепостью этой! И не одной лишь Османовой, а ещё и отцовой, Эртугруловой памяти. Сколько раз переходила крепость Биледжик из рук в руки. Сколько раз видывал Осман длинные эти стены старые, видывал ещё мальчишкой, детскими глазами видывал... И вот теперь и Биледжик сделается его, Османовой крепостью... Осман решил, что осада – не дело его воинов. Людей он собрал много. И приказ его был такой: ворота быстрыми ударами таранить, а меж тем, когда начнут бить в ворота, пусть остальные воины взбираются по верёвочным лестницам на стены...
– Наша сила – в быстроте и в натиске буйном! – слова Османа.
Велел всадникам спешиться, а коней чтобы согнали особливые пастухи пастись.
– Нам надо броситься лавой на крепость ещё до того, как в Биледжике соберутся ударить на нас!..
– Можно бы согнать местных неверных, погнать их впереди наших воинов, – предложил не так решительно Гюндюз. И добавил: – Монголы всегда поступали так...
– Оттого у монголов и нет великой державы, – жёстко возразил Осман. – Люди всех этих краёв должны чуять и знать, что они – мои люди. Я свергаю жестоких правителей, устанавливаю законы справедливые; я – освободитель, а не угнетатель, поработитель!.. Все, все люди, какие идут по доброй своей воле под мою руку, будут защищены мною. Погибнут лишь те, которые пойдут против меня!..[276]276
...против меня... – Слова Османа из хроники Нешри.
[Закрыть]
Собственно, речь шла о ситуации весьма обычной и до Османа и после Османа, о ситуации весьма обычной повсюду и всегда во всём мире. То есть это когда многое множество людей поставлено перед выбором; отчего-то следует выбрать одного из двух, трёх или четырёх человек, которые стоят над вами, и вам следует выбирать их. Но, собственно, почему кого-либо из них? Нельзя ли выбрать кого-нибудь другого или же себя самого? Такие вопросы кто-то, непонятно кто, исключил напрочь. Но сделал это не Осман; право же, не он...
Самые простые стенобитные орудия ударили в ворота старой крепости. Да разве суть в хорошем оружии? Суть, она в бодрости, силе, она в быстром, как молния, и уверенном натиске! В конце концов сопротивлялся один лишь гарнизон, засевший в цитадели и возглавляемый владетелем Биледжика. Но и это сопротивление сломлено было сильной быстротой Османовых воинов. Уцелевших воинов владетеля Осман приказал казнить на площади. Осман запретил грабить насельников Биледжика. Он приказал также, чтобы старейшины и самые богатые из них явились безотменно на площадь. Тогда Осман произнёс такой приказ:
– Теперь вы – мои люди! Я освободил вас от власти прежнего владетеля. Я не допущу, чтобы хоть один волос упал с ваших голов. Никаких обид мои воины не станут чинить вам. Вы должны собрать столько-то золота, серебра и драгоценных камней. Собранное всё снесите сюда, на площадь. Я раздам это моим воинам. А вы будете жить спокойно, торговать, обрабатывать землю... Все вы – под моей рукой!..
И покорно принесли Осману всё, что он приказал принести. Воины не остались без награды. Но и в крепости не было разрушенных домов и убитых стариков, детей и женщин. Все в окрестностях и подале толковали о милосердии и щедрости Османа. Любили его тою любовью, какою любят Бога. Юноши мечтали быть в его войске...
Осман приметил отсутствие Михала и спросил, отчего нет Михала. Сказали, что Куш Михал ранен и его воины поставили подле крепости палатку и там уложили его. Узнав об этом, Осман крайне встревожился и отправился посмотреть, что сталось с Михалом. Оказалось, Михал тяжело ранен в ногу. Уже было остановлено кровотечение, повязка была наложена, ремнём было перетянуто. Михал потерял много крови, но кости не были повреждены. Он лежал с закрытыми глазами, лицо его побледнело от сильной кровопотери. Осман посмотрел на него пристально; нашёл, что все сделано в уходе за раненым так, как и положено было делать. Осман велел сделать хорошие носилки...
– Доставьте его в Харман Кая со всей возможной бережностью, – приказывал Осман. – Чтобы всё было сделано верно. Густую похлёбку из мяса восьми куриц сварите для него. Я скоро приеду в Харман Кая...
Осман распорядился отправить два отряда быстрых и отчаянных людей для того, чтобы отбить Марию, дочь болгарского царя Смилеца, которую должны были везти к Ногаю. Разведчик, посланный Михалом, вернулся и сказал путь, по которому должны были везти красавицу. Затем Осман отправился в Харман Кая и застал Куш Михала уже немного окрепшим, но и помрачневшим...
– Рад я видеть тебя живым, – сказал Осман дружески и тепло. – А здоровым скоро будешь. Радостную весть привёз я тебе! Скоро привезут к тебе дочь болгарского царя...
Михал улыбнулся невольно, затем вновь помрачнел.
– Что так сумрачно смотришь? – полюбопытствовал Осман, присаживаясь на ковёр возле постели.
– Да так... – уклончиво начал Михал, но вдруг заговорил прямо: – Боюсь хромым остаться, рана не заживает, загноилась.
– Ты молод, рана затянется. А если и будешь немного прихрамывать, так это не беда, гордость для тебя; ты в битве честной ранен был...
– Оно верно... – Михал отвечал без охоты. И добавил: – Оно верно, только ведь красавица видала меня стройным и легконогим, а теперь-то...
– Да что теперь? Да если эта сука и дочь суки не захочет любить тебя, надо голову ей срубить! Разве не так водится у христиан? Я знаю, вы со своими женщинами жестоки...
Михал не ответил на этот раз ни слова, только усмехнулся слабо и грустно.
– Я тебе приказываю, – заговорил Осман. – Я тебе приказываю, чтобы ты через три седмицы был здоров! Ежели красавицу привезут ранее, будет она помещена в моём дворце на женской половине. Моя жена самолично будет присматривать за ней.
Михал поблагодарил тихим голосом, на тюркском наречии. Осман более не задержался в Харман Кая.
* * *
Длинный поезд повозок, украшенных красиво, тянулся, растянулся далеко. Гнали сменных верховых и тягловых лошадей, везли дары хану Ногаю. Ехали охранные воины. Но никто не был готов к нападению. Конечно, уже ходила молва об Османе, но никому и в голову не могло прийти, чтобы Осман так решительно выступил бы против самого Ногая. А так оно и случилось! Османовы отряды налетели бурей, застали охрану болгарской царевны врасплох, пустили в хорошую работу копья и мечи, посшибали всадников с коней. Легко было углядеть повозку царевны, была украшена повозка богаче всех прочих. Отбили от поезда повозку красавицы, где сидели вместе с ней две её ближние служанки. Возничий громким криком просил пощады, его не тронули, он соскочил на землю и припустился бежать. Один из людей Османа вскочил на место возничего повозки царевниной прямо на скаку со своего коня... Погнали повозку. Но охранные болгары опомнились и пустились вдогон. Тогда – и тоже на скаку – один из людей Османа нагнулся в повозку и, выхватив царевну, посадил её перед собой на седло. Она будто обмерла, но оставалась в памяти, глаза её были раскрыты широко. А тот, который занял место возничего, теперь возвратился, прыгнул на своего коня, в седло. Бросили повозку со служанками и мчались, будто летели... Девушка испугалась страшно тёмных лиц похитителей, длинных чёрных вислых усов, бьющихся на грудях крепких чёрных кос... Так летели! Казалось, копыта конские и вправду над землёй... Далеко отстали преследователи, не отнять им было красавицу!..
Теперь всадники Османа ехали уже не так быстро.
– А что, – обратился один из них к сотоварищам, – что если мы не ту везём? Если выхватили не царевну, а служанку-девку?
– Служанки не имеют таких дорогих плащей на себе, – возразил другой воин. – Ты посмотри на серьги! Где такую служанку ты видел, чтобы навесили ей на уши столько драгоценных каменьев?
– А вдруг? – Тот, который предположил, будто схвачена не царевна, а её служанка, уже поддразнивал сотоварищей своих. – А вдруг не та? Вдруг не ту везём?
– Ну, везём другую! – Третий расхохотался. – А как вызнать? Никто из нас ведь не говорит на её наречии, а она не говорит по-нашему. Не та, и, стало быть, и не та! Ей срубят голову, да и нам заодно!..
Железные руки держали девушку крепко-накрепко, но она поняла, что насиловать её не будут.
Царевну привезли в Караджа Хисар и устроили на женской половине дворца. Сама Мальхун утешала её и ободряла.
– Я тоже болгарка, – говорила Мальхун. – А ты ничего не бойся. Ты, я вижу, привыкла к другим лицам, за воина-тюрка ты не пошла бы!..
– Нет, – отвечала девушка тихим голосом, но горделиво. – Я не пойду за такого воина.
– Даже за такого, как мой супруг? – спросила с лукавством Мальхун.
– Я ни за кого не пойду, – проговорила царевна. – Только не потому что плохи воины твоего супруга, а потому что сердце моё отдала я другому человеку! Прикажи отвезти меня в православный монастырь, я стану монахиней. Я благодарна твоему супругу за то, что он избавил меня от смерти. Ведь я не далась бы хану, я убила бы себя. Пусть твой супруг сделает доброе дело, пусть отвезут меня в монастырь...
– Этого никак нельзя! – сказала Мальхун. – Не для того тебя отбили, не для того избавили от участи наложницы в хараме[277]277
...в хараме... - Арабское «харам» означает «запретный»; так называют семью, женщин семьи; в русском языке – «гарем».
[Закрыть] Ногая.
Красавица поникла головой. И тогда Мальхун спросила её:
– Кто же тот, кому ты отдала своё сердце?
И царевна ответила, тяжело вздохнув, что имя возлюбленного её сердца – Михал, он – знатного рода, в родстве с придворным, царским приближенным Элтимиром.
И Мальхун объявила с торжеством, что красавицу как раз и хотят отдать за Михала! И та, не помня себя от радости, обняла горячо Мальхун и расцеловала в обе щёки...
Пышную свадьбу справляли в Харман Кая, много съехалось туда почётных гостей хороших. Михал ещё опирался на трость при ходьбе, но после рана его совсем зажила и он стал ходить быстро и легко, по-прежнему... Но когда красавица увидела его с тростью, нежное её лицо выразило чувство сострадания безмерного; она подбежала к Михалу и обняла его крепко. Трость выпала из его руки, он обнял Марию... Так они стояли, а потом она наклонилась и подняла трость и подала своему любимому...
Под пение радостных песен украсили брачные покои роскошно. Осман прислал множество ковров и припасы для большого свадебного пира – молоко, масло, айран, пригнали стада баранов... Все видели, что это значит – быть другом Османа! Осман сам прибыл на свадьбу в сопровождении свиты, и вместе с ним были и его брат Гюндюз с сыновьями и Орхан. И Мальхун прибыла со своими приближенными женщинами в красивой повозке.
Утром жених явился к невесте, окружённый музыкантами. Невеста ждала, одетая в парчовое платье, расшитое золотыми нитями. Голова её закрыта была покрывалом. Когда приблизился жених, она откинула покрывало. Жених вывел её по лестнице на двор. Длинная весёлая процессия потянулась к церкви. Были здесь гости, певцы, музыканты и плясуны. Осман и его приближенные оставались, однако, в доме и не приняли участия в свадебном шествии. В церкви произошло торжественное венчание, молодые обменялись кольцами золотыми. Но когда все возвращались после венчания, Осман и его ближние приближенные выехали навстречу и Осман своими руками бросал в новобрачных много фиалок и розовых лепестков, а сын его Орхан держал перед ним с почтением корзину, наполненную ароматными цветами...
А пиршество, устроенное по случаю свадьбы Михала с болгарской царевной, помнили и сто лет спустя, таким оно выдалось богатым, весёлым, праздничным!..
Христиане, болгары и греки, приходили во владения Османа и поселялись там. Это были мастеровые люди и торговцы; и земли Османа оживились...
Михал прожил с женою много лет и они были счастливы, имели много детей и дожили до внуков и правнуков...
Вскоре после свадьбы Михала Осман женил Орхана, тогда ещё отрока. Он выбрал в жены сыну дочь ярхисарского[278]278
...ярхисарского... – Яр Хисар (Ярхисар) – крепость и река неподалеку от Биледжика.
[Закрыть] владетеля, который был преданным ортаком Османа. Девочка ещё не достигла отроческого возраста, но видевшая её Мальхун нашла её разумной не по летам. Маленькую Люлюфер привезли в Караджа Хисар и справили свадьбу, но истинной супругой Орхана она сделалась, когда оба они подросли. Мальхун сама воспитала девочку и обучила многому хорошему. Много лет спустя выстроили по распоряжению Люлюфер обитель дервишей Бекташи неподалёку от Бурсы, у ворот Каплуджа. Многие произносили имя «Люлюфер» как «Нилюфер». Она приказала также выстроить большой мост, который так и называли: «Мост Нилюфер», и реку называли Нилюфер, а прежде эта река называлась по-гречески – Солоис. Греки почитали Люлюфер как мудрую женщину, называли её – Холофира. Она родила Орхану двух сыновей: Сулеймана-пашу и великого султана Мурада...
* * *
...Монгольское войско встало при Конье. Это должна была быть большая битва[279]279
...большая битва... – В 1299 г. Осман разбил сельджуков в битве при Конье. Но не все хронисты упоминают об этой битве. Таким образом, нельзя в точности сказать, произошла ли эта битва. (Аналогичная ситуация с известным Ледовым побоищем в русской истории.)
[Закрыть]. Осман расстановил своих всадников крыльями, сделал три линии всадников с авангардами и резервом. Три дня продолжилась битва, победил Осман. Кончилось монгольское владычество. И здесь же, на поле битвы, среди мёртвых тел людей и коней, среди потоков крови и праздника победы, провозгласили Османа султаном; громом голосов провозгласили, все дружно, и самые ближние приближенные, и простые воины...
Осман приказал основать новый город; первый город, не захваченный, а основанный им, – Йенишехир! Что же могло статься дальше? Обладание Никеей?[280]280
...Никеей... - Никея (тюркский Изник) – город в северо-западной части Анадола.
[Закрыть] Очень многие понимали, что впереди – большое столкновение с византийцами... Люди Османа привыкли жить за высокими зубчатыми стенами, золотистыми в ярком свете солнца. Башни крепостей, то округлые, то многогранные, сделались каменными знаками-символами нового правления в Малой Азии и на Балканском полуострове...
В крепости возведён был красивый дворец и разбит был при дворце большой сад – хасбахче. Жизнь семьи Османа сделалась роскошна, но он приучал сыновей к жизни воинской, к её лишениям, приказывал, чтобы его сыновья носили простую одежду...
Чем более возрастало величие Османа и новой державы – государства Османа, тем проще и даже и небрежнее одевался он сам. Носил одежду из самой простой, но крепкой ткани, старинный шлем, обитый толстым войлоком, сапоги. Только оружие всегда было при нём, на нём хорошее, дорогое. Был справедлив, а ходил, держал себя с горделивостью естественной. Греки его владений звали его «львом»!..
Смилец, отец красавицы Марии, был вскоре после того, как похитили её, убит по приказанию Ногая; но скоро и власти Ногая и его сыновей и ставленников настал конец. Новое время началось на этой земле, время Османа!..
* * *
Осман поддерживал добрые отношения с шейхом Эдебали, человеком влиятельным, но меж тем всё возрастало влияние самого Османа. Даже ученики и самые ближние сподвижники и подчинённые Эдебали тянулись уже к Осману. Особенно близок был к Осману один из лучших учеников Эдебали, Дурсун Факих. Особенно ценил Осман Дурсуна Факиха за то, что юноша сочинял красивые стихи на тюркском наречии. Осман говаривал старшему своему сыну, Орхану:
– Этого Дурсуна Факиха надобно беречь! В колыбели его песен вырастает новое тюркское наречие, язык людей Османа!..
В домах, на девичьих собраниях, и в мастерских ремесленников, и на полях, и на пастбищах распевали песни Дурсуна Факиха, простые песни о любви. И в этих песнях устанавливался и креп османский тюркский язык...
С того конца поля, где работали юноши, неслась весёлая припевка:
Сжигает душу жар огня,
А ты полюбишь ли меня?
Любовь меня с ума свела,
Зовёт меня, к себе маня!
А девушки, сильные и крепкие, мотыжат землю, плодородную, но плодов не дающую без того, чтобы натрудить до мозолей кровавых руки, входя в неё железом орудий трудовых. Землю Малой Азии, Анатолии, Анадола. И на припевку парней откликаются девушки пронзительно:
Всем сердцем я тебя люблю,
Печалью душу я сгублю.
Ты мне судьбой навечно дан:
С тобой все муки я стерплю!
А парни подхватывают смолкающие звуки девичьей песенки и запевают своё:
Ты – страсть моя и боль моя!
Люблю я, скорбь в душе тая:
Не даст согласья твой отец,
Ведь он богат, и беден я!
Но девушки отвечают хорошее:
Дурсун Факих был безусловно предан Осману, но и от шейха Эдебали не уходил. Конечно, нельзя было сказать, что Осману приходится делить власть с шейхом Эдебали, но он понимал, что в его владениях – человек, думающий о самовластии. И это было, как заноза, для Османа. Вот заноза в пятке; не видно, а больно и помеха... Сколько раз Осман думал, как бы прикончить шейха... Это было бы просто сделать, возможно было бы подослать хороших верных людей... Но Осман прикидывал, что будет после такого убийства... На кого это убийство повесить? Выходило, что и не на кого! Признать, что убийц не удалось поймать? Такое значило бы, что власть Османа слаба. Объявить убийцей тюрка? Чтобы неверные толковали о тюрках и честили бы тюрок «разбойниками»? Казнить как убийцу грека или болгарина? И подобное не годилось, нельзя было настраивать против себя тех же неверных... И ничего другого не оставалось, как только ладить с шейхом... «Сколько он ещё проживёт! – думал Осман. – А только одно остаётся: ладить с ним и помаленьку отводить от него людей...»
Но и шейх отнюдь не был глуп или неприметлив. Зорко и ревниво следил за всеми деяниями Османа. И только на самых тайных воинских советах Осман избавлялся от зорких глаз Эдебали, впивавшихся остро из-под нависших седых и клочковатых старческих бровей. Эдебали сидел, опираясь на бирюзовую оконечность трости, изредка покачивал зелёной чалмой; вступал властно в общие рассуждения, но голос его уже сделался старчески писклив... А сам Осман давно уже понял, разобрал, что дела решаются не на тех советах, куда всех собираешь, где все орут, кто во что горазд. Нет, дела решаются на советах тайных, когда самых ближних и доверенных собираешь. Осман, чем далее, тем более, ненавидел большие шумные сборища, при которых народ толпится и помаленьку науськиваемый разными псами и сыновьями псов завывает то одно, то другое, ревёт и вырёвывает глупые слова желаний и нежеланий... Но никак не было возможности избежать подобных сборищ. А для старика Эдебали сборища эти являлись, как хлеб насущный; и Осман об этом куда как хорошо знал! Сколько было с этими сборищами мороки! Надо было держать ухо востро; надо было подсылать людей, чтобы рассыпались в толпе и настраивали шумливых воинов, как надобно... А Эдебали не дремал; это было его – это море человеческое. Очень он любил настроить исподтишка воинов против какого-нибудь решения Османова и явственно наслаждался воплями протеста против Османовых слов... Осман невольно сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, оставляя кровавые черты кривящиеся на жёсткой смуглой коже... Конечно, после делалось всё, как задумал Осман. После всех криков, писков, оров и визгов и воплей – а всё одно! – получались Османовы приказы и выполнялись беспрекословно. Однако Эдебали хорошо умел портить Осману кровь и наслаждался этим... Пару раз Куш Михал говорил Осману, видя дурное настроение своего друга-вождя:
– Не могу я смотреть на твои мучения! Я убью этого Эдебали. Пусть разорвут меня в клочки, я убью его и освобожу тебя!..
Осман понял, что Михал и вправду готов на такое убийство, и отругал Михала сердито и грубыми словами. И при этом говорил:
– Я тебе приказываю, ты – мой человек! Ты запомни: я и только я приказываю тебе! Ты – не свой, ты – мой! Я запрещаю тебе даже и помышлять быстрыми мыслями о подобном убиении. Не думал я, что ты настолько глуп! Ты что, не понимаешь, не догадываешься, что случится после смерти насильственной Эдебали? Прознают, что это твоих рук дело. Разорвут тебя, и твою жену. Изо всех ртов вонючих, изо всех пастей вонь пойдёт обо мне, что я, мол, мирволю неверным, и неверные, сподвижники мои, убивают правоверных шейхов! Ты этого хочешь? Ты хочешь, чтобы я лишился тебя, а после и себя? Не знал я, что ты – дурак!..
Михал видел гнев Османа, но видел, что гнев этот вызывается заботой, тревогой и о Михале самом...
– Да я не так глуп, – защищался Михал. – Но больно мне видеть твои мучения...
– Терпеть надо! – говорил Осман. – У нас говорят: Сабыр селяметтир, ивмек – меляметтир. – Терпение – во благо, поспешность – во зло... Когда-нибудь эта старая лисица сдохнет!.. Когда-нибудь сдохнет сын собаки! – повторял Осман.
И Куш Михал задумывался. Он знал, что его родич Элтимир бежал в Константинополь, сопроводив туда же и вдову незадачливого царя Смилеца и сына незадачливого царя. Вскоре после своего прибытия в Константинополь вдова Смилеца скончалась скоропостижно, сын царя, совсем ещё юный, постригся в глухом горном монастыре; а спустя недолгое время умер и сам Элтимир...
После победы при Конье, после устроения Йенишехира власть Османа очень укрепилась. Но устранить, запретить общие советы воинские, когда на лугу широком сбиралось людское множество, никакой не было возможности... «Эх! – думал Осман. – Когда-нибудь погубят, сгубят державу эти сборища вопящей черни!..» Но делать нечего было, запрет наложить нельзя было... И на очередном таком сборище вышли к Осману выборные десятники от многих десятков воинских и, поклонившись, попросили слова. По обычаю, нельзя было отказать. И Осман позволил говорить. Они и заговорили. С почтением, но в то же время и как воины, знающие себе цену, знающие, что ими крепится власть правителя...
– Хей! Султан Гази! Мы видим, как твои приближенные приохотились к роскоши, живут во дворцах! А вспомни, разве не эта самая проклятая роскошь, воспринятая от неверных, погубила в конце концов и сельджуков? Мы не хотим, чтобы наши мечи ржавели. И ты не трать время понапрасну...
– Время дано правоверным для того, чтобы сражаться за правую веру! – крикнул другой выборный.
– Дойдёт дело до новых битв, – отвечал Осман. – Не так долго остаётся ждать. Готовьтесь, готовьте добрых коней и хорошее оружие...
Загомонили с одобрением, загалдели. Казалось, всё улажено. Но тут выступил вперёд шейх Эдебали, остановился величественно против Османа, стоявшего на возвышении. И оттого что Осман был наверху, а старый шейх стоял внизу, Эдебали виделся всем беззащитным храбрецом, выступившим против тирана. Осман тотчас понял это и поспешно сошёл к шейху и стал рядом с ним. И голову наклонил почтительно и пальцами коснулся лба в знак послушания... Шейх опирался обеими руками на посох-трость... Он отвернулся от Османа и обратился к толпе:
– Согласны ли вы в том, что мы все сражаемся за правую веру? – проговорил шейх старческим голосом, но голос его был хорошо слышен, потому что почтительное молчание простёрлось, едва он заговорил...
– Согласны!..
– Мы бьёмся за правую веру!..
– Мы против неверных бьёмся!.. – раздались громкие ответные голоса.
Шейх приподнял одну руку, по-прежнему опираясь другою на оконечность посоха-трости, и вновь простёрлось молчание.
