Текст книги "Хей, Осман!"

Автор книги: Фаина Гримберг

   – А если ты велишь моей жене закрывать лицо? – Михал уже немного опьянел.

   – А у тебя и жена есть? – подивился гость. – У такого молодого!..

   – Покамест ещё нет у меня жены, но ведь когда-нибудь я женюсь.

   – Пусть твоя жена ходит с открытым лицом! Она ведь не будет дочерью Пророка Мухаммада, да благословит Его Господь и приветствует Его!

   – Она будет красавицей! – сказал решительно Михал, уже захмелевший, сильно захмелевший. – Я, может быть, и сам прикажу ей закрывать лицо!..

   – Прикажи! – Осман посмеивался, чувствуя, как тяжелеет в голове. «Вот оно, вино!» – думалось смутно...

Михал затянул песню:

 
Когда бы среди месяцев царя избрать хотели,
То май бы сделался царём над месяцами года:
Ведь слаще всех земных красот краса младая мая,
Растений всех живой он глаз и цветников сиянье,
Лужайкам прелесть придаёт, дарит румянец вешний.
Чудесно навевает страсть, влеченье пробуждает...[262]262
  Из песен о Дигенисе Акрите. Перевод Г. Дестуниса.


[Закрыть]
 

Ночь Осман провёл в спальном покое на деревянной кровати, украшенной точёными деревянными опорами, арками и колоннами... Одеяла были мягкие – птичий пух... Во время утренней трапезы Осман хмурился, но старался скрыть своё дурное настроение. После утренней трапезы Михал показал гостю дом. Было в доме много комнат, ковры, сундуки. Но более всего заняла Османа комната, в которой сохранялись книги отца Михала, большие, толстые, тяжёлые, заключённые в тяжёлые переплёты с застёжками. Немного склонив голову набок, разглядывал гость книжное собрание. Впрочем, объяснения хозяина не запомнились ему, да Михал и не унаследовал от отца склонности к знаниям книжным. Но более всего заинтересовала Османа чернильница с прикреплённым продолговатым деревянным сосудиком для перьев, украшенным тонкой резьбой...

   – Это «дивит» – чернильница персидская, – пояснил Михал. И Осман внимательно выслушал рассказ короткий о том, как учатся писать и читать.

Михал обмакнул перо в чернильницу и написал быстро на листе чистом несколько слов. Осман смотрел с улыбкой, несколько растерянной и ребяческой. Затем попытался и сам воспользоваться пером, обмакнутым в чернильницу, и листом бумаги. Но вместо начертания буквы (а он хотел начертать нечто похожее на то, что написал Михал) явилось на бумаге неровное чёрное пятно. Перо-калам не слушался, не желал держаться в загрубелых пальцах Османа...

Осман коротко рассмеялся и отложил перо:

   – Не гожусь я для такого тонкого дела, да и не хочу портить перо и тратить понапрасну чернила!..

Осман пробыл в доме гостеприимного Михала ещё три дня... Старался не думать о том, приехали в Ин Хисар посланные из становища, или же так и не приехали... Вдруг эти размышления делались нестерпимыми, хотелось немедленно, тотчас же вскочить в седло и помчаться в крепость, в его первую крепость... Приехали или не приехали?.. Будто невидимые глазам путы сковывали тело, не давали кинуться на конюшню, чтобы скорее, скорее... А он оставался в доме Куш Михала, ел, пил вино, спал на пуховых одеялах... Подумал о Мальхун и удивился, потому что в первый раз за всё время гостевания подумалось о ней... И это устремление помчаться, и эта скованность странная – всё это вместе было – нет, даже и не ожидание, а выжидание... Он знал, что в какое-то мгновение он вдруг, без колебаний, тронется в Ин Хисар...

И спустя три дня так и сталось. Осман простился по-родственному с Михалом. Перед самым своим отъездом вновь напомнил юному своему ортаку об Ине Гёле. А возвращался Осман в Ин Хисар покойно, в насладе медленной, неспешной езды; не думая вовсе о посланных из становища, которые то ли прибыли, то ли нет... Но он о них не думал...

А только ещё подъезжал к Ин Хисару, ещё далеко от крепости был, когда навстречу ему припустился верховой, парнишка, старший сын Сару Яты, с громким криком-кликом:

   – Дядя! Скорей!..

Осман тотчас догадался, но странной выдалась его догадка, не вызвала буйной радости, не вызвала и розмыслов. Только чуть поторопил коня...

Поехал вровень с парнишкой; тот взахлёб рассказывал, как прибыли посланные, как дожидаются Османа уже второй день!..

   – Аллах бююктюр! – Господь милостив! – произнёс убеждённо и покойно Осман, и похлопал мальчика по руке в знак согласия и доброжелательства...

А мальчик рассказывал детски возбуждённо, как ждали в крепости Османа, как дядя Гюндюз велел сторожить на башне...

   – А я увидел, я!.. И сразу – в седло, и скорей!..

   – Куда спешить? – спросил Осман риторически. И сам и ответил риторически же: – Некуда спешить. – И – мальчику: – Я поеду, а ты возвращайся в крепость впереди меня, скажи, что я вернулся, передохну немного, после выйду к посланным, будем говорить...

Мальчик смотрел на дядю во все глаза, восторженно и внимательно. Гикнул, поворотил лошадь и помчался в крепость.

Осман же ехал неспешно и по-прежнему не размышляя о посланных, о том, как будет говорить с ними. Как будто ничего и не произошло, как будто жизнь так и двигалась привычным путём... Сару Яты и Гюндюз встретили Османа; повторили, что посланные ждут...

   – Ты им скажи, что я устал с дороги, – спокойно распорядился Осман. – Передохну, потом буду говорить с ними. Румская ракы – виноградная водка есть у нас?

   – Есть, – отвечал Гюндюз.

   – Прикажи, чтобы подали в мою комнату; знаешь, куда. И орехи пусть принесут. Я устал с дороги. Жене моей дали знать о моём возвращении?

   – Она знает...

   – Это хорошо. Ещё скажите ей, что я цел и невредим!

   – Скажем, скажем...

Осман выпил ракы, несколько чашек, сам наколол орехов, кидал сладкие ядрышки в рот из горсти... Потом лёг и спал какое-то время. Спал без снов, было чувство полного покоя, будто жизнь давно уже установилась и шла, текла, как надобно...

Проснулся бодрым. Вышел к посланным, уверенный в себе, даже равнодушный. Они были смущены, говорили сбивчиво, просили прощения, просили Османа быть вождём. Осман слушал, молчал. Молчание его смущало их, он знал это. Ощутил себя мощным, тяжёлым, будто древний идол – внутри камень, снаружи камень... Посланные высказали всё, смолкли смущённо, заробели... Тогда он и сказал кратко, что согласен быть вождём...

   – Если вы все согласны подчиняться мне беспрекословно. Подумайте хорошо! Жизнь ваша будет не такая, как при моём отце Эртугруле. Я не добрый, не такой, как он! Легко не будет вам...

Посланные загомонили. Те, что помоложе, повторяли вновь и вновь, глядя преданно:

   – Мы все согласны, на всё согласны. Новая жизнь нужна всем нам. Мы окрепли давно. Нам Тундар не нужен, задницы просиживать не хотим. Мы – с тобой! Будем слушаться тебя...

Осман, Сару Яты и Гюндюз жили теперь то в крепости, то в становище. Семьи их оставались чаще всего в Ин Хисаре. Жены Сару Яты и Гюндюза привыкали понемногу к житью в домах. Они слушались Мальхун, но Мальхун никогда не кичилась тем, что является женой вождя, никогда не была чванливой. Мать Османа жила только в становище, никогда не приезжала в крепость...

ЧАЩА И ЧАША – ЛЕТЯЩЕЕ ВРЕМЯ

Наедине с Мальхун был Осман ласков; говорил мало, но искренне ласково. Что-то мешало предаться ласкам молодой жены безоглядно. Что-то? Осман знал, что это! Часть его существа, всего его существа, ушла, ушла в то, что он сделался вождём, настоящим вождём. Порою ему казалось, будто он – словно сказочный богатырь; тело его – человеческое, из мяса и костей, а ноги – из камня... Мальхун любила его, льнула к нему; но она не была беспомощна; не для того припадала к мужу, чтобы просить, ждать от него защиты, внимания. Она просто была, оказывалась рядом с ним, когда это нужно было ему, всему его существу; тогда он неизменно ощущал, что она – с ним, она – его, как неотъемлемая часть его, как его плечо, его рука. Первое время после того, как он сделался истинным вождём, ему казалось, что Мальхун понимает его, Михал понимает его; но однажды Осман понял, что ему ведь и не нужно, чтобы его понимал кто бы то ни было; у него совершенно нет потребности делиться с кем бы то ни было своими мыслями-замыслами, намерениями-подозрениями. Ему было всё равно, будет он жить или умрёт, сколько проживёт, убьют ли его внезапно заговорщики, будут ли сподвижники-ортаки поддерживать его... Он замкнулся в спокойном естественном своём одиночестве и шёл своим путём...

Он приходил к Мальхун с теплом, с радостью, добрый, говорил ей старинными словами:

   – Бяру гялгил башум бяхти эвюм тякти... – Приди сюда, счастье моей головы, опора моего жилища...[263]263
  Строки из «Книги Коркута». Перевод X. Короглы.


[Закрыть]

Осман выполнил своё обещание: Мальхун теперь жила в доме, выстроенном особливо для неё. Осман не хотел, чтобы его жена оставалась в жилище, хозяева которого убиты. Теперь он в душе своей презирал братьев, Сару Яты и Гюндюза, потому что их жены и дети помещались в домах, где прежде жили другие люди, погибшие при захвате крепости. Михал привёл одного грека, искусного в распоряжениях для постройки домов. Куш Михал назвал этого человека «архитектором», и Осман приказал своим людям исполнять все приказания архитектора. Тот, однако, засомневался: сумеют ли кочевые тюрки, никогда прежде не возводившие домов, хорошо слушаться.

   – Ты приказывай только, повелевай, – успокоил его Осман, – а они всё сделают! Мои слова были к ним, и будет исполнено всё!..

Архитектор не стал спорить, но уже совсем вскоре дивился послушливости подданных Османовых, как хорошо, ладно работали они, как ловили каждое слово указания, произнесённое по-гречески и переведённое им по-тюркски. Дом вышел похожим на жилище Михала, но совсем новый, чистый. Мальхун любовалась галереями и комнатами, в меру широкими ступенями деревянной лестницы... Осман хорошо вознаградил архитектора, хорошими деньгами. А жены его братьев и ближних приближенных, желая подражать супруге вождя, принялись досаждать мужьям, выпрашивая новые дома на место старых. И так и вышло. Начали сносить, рушить старые дома и ставить на их место новые. Архитектор сделался богат, поселился в Ин Хисаре, а вслед за ним поселились там и греки-златокузнецы, и ткачи тонких тканей. Для правоверных была поставлена мечеть, и новый был в ней имам, совсем юный выученик медресе в Конье. А для греков построена была церковь. Никто не возражал, ни с той, ни с другой стороны, против подобного соседства. Все воодушевлялись мыслями о совместном житье-бытье. Осман изредка ронял короткие слова о грядущей великой общности, о державе славной... И чем кратче говорил, тем более воодушевлял людей...

Мальхун встречала Османа в новом жилище, служанки её были бесшумны и неприметно делали своё дело. Деревянные резные стены; ниши с посудой золотой и серебряной, низкие стольцы, ковровые и кожаные подушки – всё чистотой сияло, манило домашним теплом, к отдыху и спокойному веселью располагало. Тонкие, голубые, золотистые, красноватые, алые переплетения узоров ковровых устилали полы. Более всего Мальхун любила дорогие персидские ковры, широкие, словно реки... Старинные румские кувшины и чаши услаждали взор. Осман любил рассматривать вычеканенные по серебру изображения голоногих и голоруких мужей в шлемах, как они бились копьями, мечами, прикрываясь щитами, выставляя вперёд клинышки бородок...[264]264
  ...клинышки бородок... – Характерные изображения на древнегреческой керамике.


[Закрыть] А на поверхности других чаш полунагие девицы плыли по волнам верхом на морских чудищах чудных... К серебряным мискам-соханам полагались в доме Мальхун и ложки серебряные с черенками витыми золочёными... А вечерами являлись с тёплым жарким светом бронзовые светильники на цепочках, один – в виде сказочного чудища-грифона сделанный, другой – в виде верблюда, а и прочие – видом своим звери, птицы с крыльями раскинутыми... Мальхун приказывала подавать баранину, приправленную чесноком и горчицей; утрами кормила мужа белым овечьим сыром, яйцами варёными, молоком козьим. Подавались также: свёкла, горох, яблоки, виноград, инжир, гранаты, медовые пироги... Осман подумывал уже о том, чтобы приохотить своих людей к оседлой жизни, к возделыванию земли и выращиванию злаков... «Мысли у меня, однако, – подумывал Осман, – крамольные для кочевника. Отец Эртугрул, тот понял бы меня, а вот мать никогда не поймёт!..» Ну а сам Осман? Разве он не понимал, что всё это одна лишь видимость, почти что мнимость – всё это мирное, покойное... А будет, будет, предстоит и кровь, и обиды, и тоска неизбывная, и горе, горе, и одиночество, одиночество...

Узнав о том, что её сноха ждёт ребёнка, мать Османа принялась упрашивать сына, просить, чтобы он привёз Мальхун в становище:

   – У моей невестки нет матери! Кто наставит на путь? Кто укажет, как надобно вести себя, что делать надобно, чтобы родился мальчик? Я – свекровь! Я должна беречь твою жену, мою невестку...

Осман соглашался с матерью, но под конец её речи сказал коротко:

   – Я хочу, чтобы мой сын, мой первенец родился в моей первой крепости.

   – Я родила тебя в юрте, а вырос ты не хуже франкских и румских правителей! Султаны Коньи рождались в покоях дворцовых, а мой сын будет править их владениями!..

   – Ещё далеко до этого, – сухо отозвался Осман. – Быть может, я и не доживу...

   – Сыновья, внуки твои доживут!

   – Для этого надо прежде всего позабыть житье в юртах.

   – А я слыхала, будто монгольские правители жили в юртах, не изменяли заветам предков...

   – Оттого и правление их оказалось нестойким, и не пошёл от их корня великий народ. А от моего корня – пойдёт, верю!..

Осман предложил матери приехать в Ин Хисар, но она наотрез отказалась и всё же упросила его привезти в становище Мальхун, хотя бы не на такое долгое время...

Она обвешала одежду и юрту Мальхун оберегами – голубыми бусами, волчьими зубами, пучками сушёной травы. Тут же поместились и лоскутки бумаги с написанными на них молитвами, зашитые в матерчатые мешочки.

Осман и сам отправился тайком к источнику, вода которого почиталась священной. Он совершил намаз и по обычаю сунул руку в расщелину. Полагалось поймать пальцами любую живность, не видя, и съесть живьём. Ему попалась чёрная змейка, сунул её в рот и размолов зубами белыми, проглотил[265]265
  ...проглотил... – Из народных традиций турок. Из записей турецкого фольклориста А. Сюхейля (1936 г.).


[Закрыть].

Но когда он приехал навестить жену в становище, Мальхун попросила забрать её назад в Ин Хисар. Он не стал спрашивать, почему она хочет вернуться так скоро, но велел приготовить повозку. Он сидел подле юрты, где находилась Мальхун; мать его не показывалась, и он догадывался, что желание Мальхун покинуть становище связано с его матерью. Но он твёрдо решил не спрашивать ни о чём. Тут подошла к нему бывшая его кормилица и воспитательница и попросила позволения говорить. Он позволил.

   – Господин мой! – заговорила она. – Мои слова – не донос и не предательство! Но ты знаешь мою любовь к тебе. Из любви к тебе я и должна сказать, отчего госпожа, супруга твоя, хочет покинуть становище. Не так давно это сделалось. Госпожа, матушка твоя, вдруг занемогла, ноги отнялись у неё и она приказала не допускать невестку к ней. Я ходила за матушкой твоей, но только лишь ей немного полегчало, как она принялась передвигаться ползком по юрте своей, собирала-сгребала старую одежду и приговаривала, что следует всё сжечь. «Духи желают погубить ребёнка и роженицу!» – бормотала она. И не успокоилась до тех пор, покамест я не развела костёр перед юртой и не бросила в огонь всё, что она приказала мне туда бросить. Твоя супруга меж тем уединилась в своей юрте и оставила при себе лишь одну служанку, ту, с которой приехала в становище...

   – Моя жена испугалась? – встревожился Осман.

   – Нет, ты не должен тревожиться. Госпожа Мальхун не из тех женщин, которые то и дело пугаются и теряют себя...

   – Что же случилось дальше?

   – Матушка твоя разложила на медном подносе перед собой мелкие круглые камешки, снизки бус и бронзовое зеркальце. Она по-прежнему не стояла на ногах. Сидя на ковре, она всматривалась в разложенное перед ней и призывала сорок неразлучных духов. Она громко кричала, что её невестке угрожает опасность... Я так и не поняла, кому угрожает опасность, госпоже Мальхун или её ребёнку... Прежде я никогда не видела твою матушку в таком отчаянии. Она, казалось, обезумела. Она схватила нож и размахивала острым клинком, будто стремясь поразить невидимых врагов. Она выла и всё звала духов себе на помощь... Я решилась велеть, чтобы её связали. А когда это было сделано, она долго и горько плакала, затем впала в сонное забытье. А когда проснулась, то сделалась равнодушна ко всему. Я тогда велела развязать её. Она более не впадала в буйство и лежала тихо. Когда принесли еду, она поела. Затем она поднялась на ноги, походила по юрте и снова легла, но не заснула, а лежала молча. Я оставила с ней её прислужниц и караул возле юрты. Правду вам скажу, я боялась, как бы она в своём безумии не причинила вред госпоже Мальхун...

   – Отчего не послали за мной?

   – Госпожа Мальхун не велела тревожить тебя. Она сказала, ты сам намереваешься вскоре приехать...

   – Что ж! Правду сказала. Я приехал за ней...

Осман так и не повидал мать, только велел бывшей кормилице, воспитательнице своей, приглядывать за его матерью и всячески беречь её...

Первенец Османа должен был родиться в Ин Хисаре. Будущую мать окружали опытные женщины и две хорошие повитухи – эбе. По мнению многих женщин, да и повитух, должен был непременно родиться мальчик. Плод шевелился в утробе матери с правой стороны, она ощущала тяжесть в пояснице и соски её покраснели. Одна из повитух взяла две подушки и под каждую положила кое-что, то есть ножницы и нож в ножнах. Мальхун, не знавшая, конечно, что под какой подушкой лежит, села как раз на ту, под которую положен был нож! А когда в грудях будущей матери появилось молоко, капнули несколько капель в серебряную чашу с водой, и молоко опустилось на дно, не расплывшись, – верный знак рождения сына!..

В самый день родов отперли все замки, на всех дверях и на сундуках, развязали все завязки и пояса на одежде Османа. На шею роженицы повесили на кожаном шнурке большой изумруд, потому что считалось, изумруд служит для облегчения родов. Роздали бедным много мяса, хлеба, золотых и серебряных монет, хороших тканей. В комнате рядом с комнатой роженицы посадили имама, чтобы непрерывно читал Коран. Осман должен был поместиться подле имама и повторять за ним святые слова. Многие суры Осман знал наизусть, на память. Но сейчас он старательно повторял непонятные арабские слова и сам чувствовал, что повторяет, не сбиваясь... Имам читал вполголоса, но Осман повторял за ним громко, словно опасаясь расслышать крики из комнаты роженицы. Да он и вправду опасался!.. Дверь была не прикрыта. Но он слышал лишь свой громкий голос, повторяющий непонятные святые слова. Громкий его голос словно бы гремел в его ушах...

Наконец явилась одна из повитух, держа на руках спелёнатого младенца. Она провозгласила радостно рождение мальчика и поднесла ребёнка отцу – показать. Но Осман даже не ощутил радости, одну лишь усталость. Он даже не в силах был сосредоточиться и разглядеть новорождённого. Он подал женщине приготовленную заранее большую золотую монету – бахшиш[266]266
  ...бахшиш... – Награда, плата, дарение.


[Закрыть]. Она приняла со словами благодарности. Осман расслышал плач ребёнка... Затем опустилась необычная тишина. Он огляделся по сторонам и увидел, что он в комнате один. Некоторое время он сидел, переживая свою усталость и удивляясь, почему же в нём, в его душе ничего не изменилось; ведь он сделался сейчас отцом, отцом сына...

Затем ему позволили войти в комнату, где родился его первенец. Бросилась в глаза низкая колыбель деревянная, раскрашенная в красное, жёлтое и зелёное, покрытая тонкой прозрачной тканью... Осман вдруг понял, что боится взглянуть на жену. Вдруг она совсем переменилась, сделалась совсем не той, какою он знал её прежде... Он приблизился к постели и поднял глаза. Родильница одета была в чистое платье «энтари», на голову повязана была красная лента... Одна из повитух указала на ленту и смущённо произнесла:

   – Это «кордэля», гречанки посоветовали; говорят, помогает от порчи...

Осман улыбнулся, показывая, что всем доволен. На волосы Мальхун был также накинут голубой платок. На груди – голубые бусы, на запястьях – браслеты из золотых монет. Осман вновь перевёл взгляд на колыбель. Видно было, что ребёнок закутан в голубое одеяльце... Всё было сделано для того, чтобы злые духи не могли испортить ребёнка и молодую мать... Осман снова огляделся. Он будто хотел как возможно долее не взглядывать на жену... Стены украшены были «тилля бахча» – платками, вышитыми золотыми нитями... Наконец Осман решился посмотреть в лицо Мальхун, в её глаза... Он не хотел видеть её бледной, изнурённой. Он уже почти досадовал на неё, ожидая увидеть её такой... Но нет, она не показалась ему изменившейся. Лицо её оставалось красивым по-прежнему, а глаза смотрели радостно и оставались по-прежнему яркими... Осман улыбнулся ей искренне и поблагодарил с радостью за то, что она родила ему сына-первенца... Женщины, приходившие навещать родильницу, дивились подаркам, которые молодой отец поднёс жене. Это были шёлковые материи, тонкие, мягкие и прочные, с вытканными пёстрыми птицами и пышнолепестковыми цветами. Осман также подарил Мальхун ожерелье из ярко-алых крупных рубинов, оправленных в золото. Подарков было много. Поднесли подарки братья Османа и их жены. Из Харман Кая, от Куш Михала, прислана была золотая посуда...

Спустя сорок дней справили обряд «кырклама». Мать с младенцем привели в баню. Ребёнка, плакавшего отчаянно, натёрли солью, затем – мёдом, затем обмыли. Мать также натёрли мёдом и затем омыли чистой водой. После чего одна из повитух сорок раз подряд погрузила пальцы правой руки в сосуд с водой чистой. Ребёнка одна из женщин подняла над головой матери. Повитуха же взяла кости от черепа волка, заранее приготовленные, и подняла над головой дитяти. Другая повитуха поливала мать и дитя водою, освящённой сорокократным прикосновением пальцев... Затем мальчика протащили сквозь отверстие в шкуре волка, в той части, где прежде была его пасть; и приговаривали при этом:

   – Вырастай сильным, как волк! Вырастай сильным, как волк!..

Первенец Османа наречен был именем – Орхан...

Теперь Мальхун носила рубаху с удлинённым воротом, готовая всегда напитать сына материнским молоком. Когда мальчик подрос, отец очень полюбил его и радовался весёлому, здоровому и смышлёному виду ребёнка. Орхану не минуло ещё и года, а он уже стремился вставать на ножки. Устроили праздник «кёстек кесме» – «разрезание пут». Связали мальчику ножки шнурком, затем торжественно разрезали шнурок. Праздничное угощение было большое, много лепёшек, сладкого молока квашеного, медовых пирогов, жареной баранины... В бедные жилища, где были дети, раздали по приказанию Османа серебряные и золотые деньги...

Орхан вырастал здоровым, сильным и весёлым, и радовал отца и мать. Лицом и цветом волос похож он был на Мальхун, не унаследовал кочевничьих тюркских черт отцовых. Но Османа это даже и радовало: «Ему здесь жить и править этими людьми! Здесь много светловолосых и светлоглазых. Пусть держат Орхана за своего. Хорошо, что он похож на свою мать и на них...» Когда сыну исполнилось четыре года, Осман взял в дом пожилую тюрчанку из Коньи, чтобы учила его мальчика арабской грамоте и правильному тюркскому языку; а также взял гречанку, дочь старой няни Михала:

   – Пусть мой сын выучится с самого раннего своего детства греческому языку, пусть умеет читать греческие книги. Ему здесь жить! – сказал Осман Куш Михалу.

А когда мальчик ещё подрос, ему взяли и настоящих учителей. И нарочно приставленный доверенный воин учил маленького Орхана владеть оружием и ездить верхом...

* * *

В год рождения Орхана Осман сказал своему ортаку Михалу такие слова:

   – Знаешь, как говорится у нас? Сабырлы кулуну Аллах север. – Господь любит терпеливого раба своего! Я думаю, ты терпел довольно. Поезжай теперь в Ине Гёл во главе хорошего отряда, возьми в плен владетеля Ине Гёла и привези в Харман Кая. Мы его допросим! И если он виновен в смерти твоего отца, тогда пусть сам на себя пеняет!..

Обрадованный Михал собрал без промедления хороший отряд. Попросился в его отряд и старший сын Сару Яты, подросток Хамза Бей. Отец отпустил его, чтобы сверстники не называли отрока трусом, прячущимся под кровлей отцова дома от воинских дел...

В Ине Гёл знали, конечно, о дружбе Михала с вождём Османом, но вовсе и не ожидали столь скорых от этой дружбы плодов!.. Кто мог подумать, кто мог предположить, что Михал решится на предприятие, столь дерзкое!.. Крепость Ине Гёл охранялась худо, никто ведь не ждал внезапного нападения. Вихрем, ощетинившимся острыми клинками, ворвался отряд Михала в крепость, много народа поубивали, убили двух сыновей владетеля; половина отряда спешилась и вслед за Михалом влетела в большой дом владетеля. Остальные воины Михала ждали, держа коней наготове. Михалу чудилось, будто ноги его быстрые сами несут его, куда надобно! Не помня себя, он бежал по галерее, пригибаясь и придерживая плащ. Владетеля Ине Гёла увидел он на галерее, близ женских покоев. Увидев, что тот хочет скрыться в комнатах женщин, Михал бросился следом за ним, ухватил одной рукой и ударил головой о стену. Под громкие крики и визг женщин Михал поволок пленника... Весёлое сумрачное возбуждение овладело юным воином. Кинулась ему в глаза некстати кормилица с младшим сыном владетеля Ине Гёла на руках. Её раскрытый в вопле рот, равно как и плач ребёнка, раздражили Михала. Свободной рукой он выхватил младенца из рук женщины, тотчас растерявшейся, и швырнул ребёнка, размахнувшись, с галереи вниз. Ребёнок упал на камни двора, череп его раскололся и мозг брызнул красным, белым и серым... Воины Михала радостно кричали. Все успели выскочить во двор, вскочить на коней и помчаться прочь из крепости, мимо распахнутых ворот, мимо убитых стражников... Михал на скаку связывал пленника по рукам и ногам, перекинул беспамятного через седло... Летели с гиканьем...

Но не успели ещё далеко отъехать, а вдали раздался топот конский, и приблизился скоро... Вскрикнул воин, поражённый стрелой. Люди Ине Гёла догоняли отряд Куш Михала...

   – В бой! – закричал он, резко поворотив коня. – Сшибёмся грудь с грудью. Мы не трусы, не увидят эти сыны псов наши спины!..

Сшиблись грудь с грудью. Хорошая рубка пошла...

   – Победа!.. – выкрикивал Михал. – Победа!..

И вправду победил отряд Михала. Люди Ине Гёла обратились в бегство. Всадники Михала размахивали окровавленными мечами и копьями. Иные, отрезав у поверженных врагов головы, подымали их за волосы кверху. Головы зияли безумными глазами, которые все казались чёрными, распахнутыми ртами с вышибленными зубами, тоже тёмными, будто страшные пещеры... Много крови лилось...

Но из отряда Михала тоже были убитые, и среди них – юный сын Сару Яты...

Приехали в Харман Кая опечаленные. Чужие убитые, враги убитые – хорошо, ладно! А вот свои убитые – горе!..

Вскоре послали за Османом, и он не замедлил прискакать из Ин Хисара. Ко времени его приезда владетель Ине Гёла уже очухался, пришёл в себя.

   – За нашего Хамза Бея мы всё равно казним его, – сказал Осман спокойно, – однако нам ведь надобно узнать, виновен ли он в смерти твоего отца, Куш Михал! Будем допрашивать его...

Спустились в подвал, где сидел владетель Ине Гёла. Начали допрос, не хотел отвечать, отпирался. Приказали принести огонь в жаровне. Пожгли владетелю Ине Гёла немного локти, бороду подпалили… Признался!.. Вывели на двор и там, на дворе, один из воинов Османа отрубил голову владетелю Ине Гёла...

А Хамзу Бея после похоронили. Впрочем, иные хронисты писали, что имя юноши было – Бай Ходжа, а Хамза Бей – было название деревни, за которой погребли его. Потом, спустя несколько лет, поставили подле могилы большой караван-сарай по приказанию Османа...

А покамест, после казни владетеля Ине Гёла, Осман говорил Михалу:

   – Теперь одно – идём на Ине Гёл.

Старший сын владетеля Ине Гёла собрал воинов, и соблазнил ещё и войско из Караджа Хисара. Но Осман и его братья не стали ждать, покамест двинутся на Ин Хисар и Харман Кая. Собрали акынджилер и встретили врагов в Икиздже[267]267
  ...Икиздже... – Это деревня в окрестностях Бурсы.


[Закрыть]. Хорошую сделали битву. Наголову разбили врагов. В этой битве убит был Сару Яты. Осман приказал отнести его тело к большому дубу, о котором рассказывали, будто в ветвях его временами сверкает пламя. Туда же привели и связанного сына владетеля Ине Гёла.

   – Вот это, – сказал Осман, – то, что мы сейчас сделаем с тобой, парень из Ине Гёла, мы должны были бы сделать с твоим отцом, да вот, позабыли, торопились очень...

И после этих своих слов он подошёл к сыну владетеля Ине Гёла и ножом острым распорол ему живот. Затем выкопали яму, поставили парня стоймя и закопали в землю, закидав землёй по самый подбородок...

А Сару Яты погребли подле могилы Эртугрула.

А что было после битвы? Сидели на траве, подальше от битвенного поля. Кто из воинов растянулся, дремал; кто ел или пил. Из деревни близ поля нанесли еды и питья, разной снеди. Осман приказал не трогать деревенских, деревню не разорять. А все знали, если Осман приказал, не дай Аллах нарушить приказ!..

Передохнули, двинулись на Ине Гёл...

   – Как бы не ударили из Караджа Хисара, – тревожился Гюндюз.

   – Ударят они – и мы ударим, – отвечал Осман равнодушно.

   – А если султан...

   – Будем ещё и монгольских прихвостней бояться? – спросил насмешливо Осман. – Конечно, теперь никто не оставит нас в покое. Все ударят, из Караджа Хисара, из Инёню, из Эски Шехира. Все ударят! Времена моего отца прошли, начались другие времена. И вам всем надо бы поскорее понять, что начались другие времена. А то не поймёте вовремя, да и окажетесь с выпущенными кишками ненароком...

С песнями ехали акынджилер по дороге. Чёрные косы лоснились, на солнце поблескивали плащи, красные, коричневые; оружие сверкало на поясах. Усы топорщились на лицах смуглых. Шапки сияли атласом, бархатом и шёлком, золочёными пряжками, султанами из перьев... Песни орали во всё горло, старинные воинские, от дедов и прадедов, воскресшие вдруг из глубин памяти родовой... Орали во всё горло, драли глотки. Пели о храбрости, о добыче богатой, о конях добрых... Стяги вились на ветру, волчья голова мялась, изображённая, скалилась весело...

Ине Гёл и Караджа Хисар взяли приступом быстрым, легко, нахрапом, наскоком лихим...

«Наши крепости! – думал Осман, позволяя себе тихо, в уме своём восторгаться... – Наши крепости!.. Мои крепости!..»

* * *

Западная Анатолия – Азия, Румелия – балканские края, – започвание, начало Османской державы. Большое государство создали монголы, но оно распалось, а монголы вновь вернулись к своей прежней кочевой жизни. Но Осман знал: его люди перестанут кочевать!

Теперь было чем пожаловать отличных бойцов. Осман принялся раздавать тимары – «кормления». Его гази и акынджи получали от него земли и сборы с городских базаров. Но крестьяне на этих землях оставались свободными...