Текст книги "Виктор! Виктор! Свободное падение"

Автор книги: Ф. Скаген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

– А что он делал в магазине Стрёмсена?

– Это я и хотел тебе сказать. Он покупал фотоаппарат. Причем не из дешевых…

– Повтори с начала.

– Он купил фотоаппарат. Когда ему предложили завернуть в подарочную упаковку, он отказался и сказал, что покупает для себя.

Шредер снова придвинул к себе листок. На сцену вышел Сигварт Ествик.

Девочка шла

по Иннхерредсвейен со стороны моста Баккебру, но сегодня она не высматривала, где приработать. Начались рождественские каникулы, и она решила сделать то, что давно откладывала. В походке угадывалось какая-то нерешительность, как будто бы она искала предлог, чтобы повернуть назад. А в остальном девчонка ничем не отличалась от других подростков четырнадцати лет от роду. В джинсах и пуховке, неизбежный палестинский шарф завязан так, чтобы закрывать уши и волосы, собранные в хвост. Ее звали Анита Ларсен, и она была влюблена в мальчика двумя классами старше. Но бредя по Иннхередсвейен, она и не вспомнила о нем.

Они не замечала выхлопов, хотя они серыми облачками клубились меж домами. Они не видела проносящихся мимо машин, пронизывающий холод не донимал ее. Плотно сжав губы, она старалась не думать о предстоящем. В голове бесконечно крутилась одна и та же мелодия Криса де Бурга. Она понимала, что пытается таким образом отгородиться от действительности: «Tonight I'll give you every bit of my heart, give you everything that I've got, I don't want to loose you…» [4]4
  Хочу отдать тебе все мое сердце, отдать все, чем владею, только бы не потерять тебя (англ.).


[Закрыть]По идее песня должна была укрепить решимость, которой не было, а были лишь надежда, упрямство и последние всполохи протеста против чего-то трудноуловимого и для нее самой. Никто не валялся у нее в ногах, умоляя пойти туда, куда она сейчас направлялась. «Делай как знаешь», – кисло напутствовала мать. Так что и с этой стороны никакого понимания.

Она шла вдоль фасада серого промышленного здания, добралась до ворот, остановилась. Она не раз бывала здесь раньше – но до того, как начались все эти гадости и неприятности. Одна из вывесок гласила «ТИПОГРАФИЯ ТРЁНДЕР-ПРИНТ».

Открыв дверь и поставив ногу на ступеньку унылой бетонной лестницы, она опять замешкалась. Может, лучше сходить вечером к нему домой? В типографии трудно поговорить с глазу на глаз. А с другой стороны, она боится оставаться с ним наедине. Из памяти не удавалось вытравить воспоминания, теперь уже очень старые: темная, отсыревшая комната, в которой ее запирали; горячая, приносящая боль рука, которая толкает и бьет; мама, бакланом плачущая вдали; долгая тишина потом. Ужасные минуты – и минуты счастливые. Вперемежку, чередующиеся, как свет и тьма. От этих мыслей у нее схватило живот. Она заставляла себя переставлять ноги вверх по неподатливым ступеням. Железные машинные запахи оседали на язык свинцовым привкусом, таким же ядовитым и чужим, как слова, навстречу которым она шла. Закат и страстные объятия. Зажмурься и вперед, Анита!

Дойдя до третьего этажа, она открыла глаза. Звук печатной машины долетал до лестницы, ритмичный и враждебный, как пулеметная очередь. Холодные коридоры и унылые километры стен. Девочка нехотя взялась за ручку и побыстрей, пока не улетучились остатки смелости, распахнула дверь. Внутри все по-старому. Неоновый свет в приемной с виниловыми стенами. В углу – мебель палисандрового дерева и два таких же основательных письменных стола плюс полки, шкаф и карта. На свободных местах на стенах красочные рекламные плакаты – лучшие образчики продукции типографии ТРЁНДЕР-ПРИНТ. За окном на северо-западе виднеется Трондхеймсфьорд, холодный и синий. Анита все вспомнила. Фикус в горшке почти не подрос.

Ближайший стол был пуст, а за следующим сидела красивая дама с перманентом на голове. Видно, новенькая.

– День добрый.

Отступать было поздно. Хорошо еще, что Грегерсена не оказалась на месте, а дама ее не знает.

– Меня зовут Анита Ларсен.

– Очень приятно.

– Мне нужно поговорить с… Мортеном Мартенсом.

– Минутку. – Кудрявая нажала на кнопку и громко позвала: – «Мартенс! Мартенс!»

Послышался стук машин, но никто не ответил.

– Мартенс! Есть Мартенс в цехе?

– Ага. Я в лаборатории.

– К тебе пришли.

– Я сейчас не могу отойти.

– Тогда я пошлю ее к тебе.

– Ладно.

Женщина обернулась к Аните.

– Как пройти, знаешь?

– Да я…

– Ты дочка, да?

– Мн…

– Ну иди.

Анита Ларсен сделал осторожное движение к двери, и на этот раз дама с перманентом ободрила ее улыбкой. В следующей комнате огромного размера над верстатками и за экранами дисплеев корпела масса мужчин и женщин. Линотрон давно вытеснил линотипы. Наборные кассы превратились в смешные полочки, на которых поколение левых социалистов расставляет мелкие безделушки.

– Смотрите-ка, Анита! – Женщина рядом с ней подняла голову от экрана и звучно хлопнула себя по ляжкам. – Сколько лет, сколько зим!

– Да… – Девочка заставила себя остановиться. Кто-кто, а фру Карлсен должна знать, почему.

– Как ты выросла, милая.

Аниту передернуло.

– Ты уже в седьмом?

– В восьмом.

– И что, на уме только поп-музыка, наркотики и мальчики?

Анита опять дернулась. Что за дурацкий вопрос! А она-то надеялась, что все сойдет гладко. Раньше она любила пошутить с фру Карлсен, теперь – нет.

– Ладно, не куксись. Иди куда шла.

Так она и сделала. Обратно дороги нет. Tonight you tell me what you want me to do… Она вошла в цех, и у нее заложило уши от грохота. Три машины работали на полную мощь и споро выплевывали листы. Мужчины и юноши в серых или синих комбинезонах следили за качеством печати: типография славилась прекрасной репутацией, а это накладывает особые обязательства. Двое ребят помладше узнали ее и кивнули. Несмотря на грохот и жесткий темп работы, у них был вид людей, неспешно делающих свое дело. Никакой суетливости, лишних движений. Ее всегда удивляло, что им удается объясняться вполголоса, с помощью жестов. Эти люди нравились ей. Через силу она заставила себя повернуть налево, отыскать дверь в фотолабораторию, представлявшую собой две комнаты в середине коридора. Сейчас в лаборатории царил полумрак.

Сгорбившись над столом, какой-то юноша ретушировал снимки. От желто-зеленой подсветки его лицо напоминало лицо покойника. Он мельком взглянул на нее, хмыкнул, но промолчал. Посетители частенько заглядывают сюда, неизменно занятые менеджеры по продажам, желающие лично убедиться как обстоят дела с их нестандартными заказами. Тут она увидела Грегерсена, владельца типографии. Он стоял спиной к ней и вполоборота к соседней комнате, в которой располагались фотокамеры. Он перекинулся парой профессиональных замечаний с кем-то в комнате, Анита узнала голос. Отец. Она прикусила губу. Everything you want to go through… Сейчас, вот-вот. Грегерсен обернется, увидит ее и все. Он простой и приветливый. Разговаривает на равных. Шутник, но не похабник. Несколько раз она пыталась себе представить: что если б ее отцом был он? Ерунда, да и только. Все служащие сходились в одном: шеф у них что надо. Без него типография числилась бы по разряду заурядных. Даже отец крайне редко позволял себе пройтись насчет Грегерсена.

Она пристроилась напротив множителя форм и принялась ждать. Какая она дура, что заявилась сюда! Нечего и думать поговорить с отцом в присутствии Грегерсена. Да и захочет ли он говорить вообще? Как признаться ему, что подтолкнул ее на разговор банальный «читательский отклик», вычитанный в «Дет Нюэ». Поймет ли он, что она просто искала повод для встречи, старалась его понять, в отчаянии, забыв про стыд, сама предлагала в последний раз попробовать все исправить. Сущее безумство. Она ж ведь его знает, он наверняка ничуть не изменился. I won't let you down. И поэтому она обязана попробовать. В последние недели она почувствовала, что что-то творится в душе. Видно, отозвалось все, происходящее в мире. Ее проблемы казались капризами по сравнению с тем, что приходится переживать другим людям. Господи, как хорошо им было бы всем вместе!

– Э-э… да это Анита!

Она вздрогнула и повернулась к Грегерсену. Из-за очков ей улыбнулись божьими птахами веселые и беззаботные глазищи. Шеф подошел поближе и отвесил ей церемонный поклон.

– Смотрите-ка, какая она у нас дама… – Потом повысил голос: – Мортен, к тебе дочка…

В дверях вырос старший печатник Мортен Мартенс. Его улыбка была деланной и вымученной, она сразу увидела. И все-таки у нее потеплело в груди. Этого человека ей не вытравить из памяти. И за маской этой что-нибудь непременно скрывается, точно как раньше. Даже взрослые не сердятся без причины, пишет «Дет Нюэ». Вы должны учиться видеть связь предметов. Но как поймешь такого отца?

И есть ли вообще оправдание тому, кто ушел из дому и бросил семью? Должно быть. Она здесь, чтобы разобраться, попытаться понять в самый последний раз. Знает ли он, чего ей стоило прийти сюда?

– Мне надо позвонить, – скороговоркой сообщил Грегерсен. Не дойдя до двери, он обернулся и задумчиво добавил: – Идите лучше в столовую, здесь не дадут спокойно потрепаться.

– А как же…, – Мартенс кивнул в сторону аппаратной.

– С фильмом не горит. – Потом добавил, обращаясь к Аните: – Пороть горячку мы перестали. Скоро будем только расслабляться. – Подкупающая улыбка, и Грегерсен исчез.

Они спустились по лестнице в полном молчании. К ней он обратился только у стойки:

– Колу будешь?

– Да. Спасибо.

– А пирожное?

– Нет. Только колу.

– Пожалуйста, одну колу и один кофе.

Как по уговору, они выбрали самый уединенный столик. Он раскурил трубку, взглянул сперва в окно, потом – на нее.

– Ну, чем могу служить?

– Да… – От его сухой деловитости все слова застряли у нее в горле. Она прокашлялась и решила попробовать снова: – Сегодня сочельник.

– И что?

Плевать, что слезы вот-вот закапают. Она вдруг рассердилась. Крис де Бург мяукает за сотни миль отсюда. А ей придется все разгребать самой.

– Я просто хотела спросить…

Наверное, он заметил, как увлажнились ее глаза.

– Ты про завтра?

Безупречно правильная речь. Он всегда переходит на шлифованный букмол, если нервничает или обсуждает личные проблемы.

– Да.

– Ничего не получится. Твоя мать…

– Знаю. А давай встретимся днем.

– Мы с тобой? У вас с мамой наверняка забот полон… – Он чиркнул спичкой и снова раскурил трубку.

– Папа, ты и так забыл про мой день рождения.

– Прости, Анита. – Он тут же оборвал сам себя, осознав, как чудовищно это звучит. Голос потеплел и помягчал. – У меня было очень много работы. И ведь ты получила подарок. Помнишь пластинки, которые я привез из Лондона?

– Помню. Я специально звонила поблагодарить. Замечательные. Но это было за два месяца до рождения.

– Я знаю. Это так просто не объяснишь, Анита… Ты ж ведь тоже ко мне не приходишь.

– Последний, раз когда я звонила, ты сказал, что это тебе не удобно.

– Знаешь что… – Он быстро сунул руку в карман и протянул ей пять купюр. В долю секунды она превратилась во взрослого, такого же, как отец, и вспомнила гаденькое слово: откупается.

– Я пришла сюда не за тем…

– Само собой. Но все-таки возьми.

Побороть искушение было очень трудно. Денег хватило бы на книжки, пластинки и осталось бы на сережки. Пока не поздно, она поторопилась отказаться:

– Я не могу их взять.

В его глазах мелькнуло удивление, сменилось гневом.

– О чем разговор, ты можешь, Анита.

– Нет. Я хочу… – Она не смогла выговорить, чего ей хочется. Если б он просто протянул руку – пустую, без денег – и погладил ее. Если б она решилась встать, обойти стол и прижаться щекой к его груди! Она боялась не чужих глаз, в этот раз – нет. Он сам делал все совершенно невозможным. Никогда раньше она не была так далеко от него, такой непоправимо чужой. Когда же она поймет, что мама права, что тут ничем не поможешь? То, что она пришла сказать, было невозможно выговорить. А в том «читательском отклике» все было так просто.

ТЫ БРОСИЛ НАС ПОТОМУ, ЧТО ПОЛЮБИЛ ДРУГУЮ ЖЕНЩИНУ?

– Бери деньги… А завтра поговорим.

– Ты хочешь сказать?

– Я предлагаю отведать пиццу.

– В Рождество кафе очень рано закрываются, папа.

– Ну а как насчет торта и мороженого у Эриксена? Часов в десять.

– Да… Замечательно.

– Заодно получишь пару подарков.

– А у тебя…

– Конечно, я их приготовил. Я люблю тебя, Анита. Просто так трудно… одалживать тебя. Ты же знаешь, я признаю или – или.

– Ужасно… что так вышло, папа.

Тут он не мог полностью согласиться.

– Значит, до завтра. А сейчас допивай.

Это решило дело. Она получила отсрочку, еще один шанс. Она пила газировку, он набивал трубку. Ничего он мне не купил, думала она. Сегодня после работы побежит. А сказал просто, чтобы отвязаться.

А он думал: девчонка не пропадет, она сметливая и красивая. Красивее Кари, матери. Завтра надо постараться объяснить, что сидеть на двух стульях еще никому не удавалось. Она свой выбор сделала, и обратно не сыграешь. Она принадлежит Кари, потому что Кари этого хотелось.

Анита так никогда и не поняла, почему он порвал с Кари, что это была вина ее мамочки. Ее вечные выкрутасы, колючий сарказм. Анита пришла показать свою привязанность к нему – это радовало его, но исправить ничего нельзя. Кари яснее-ясного дала понять, что обратно дороги нет. Если он вернется, она своими издевками его в дрожь вгонит. Не говоря о том, что обратно его не тянуло. Мать и дочь жили душа в душу. И пусть себе дальше водят свои бабские хороводы – у него лично другие планы. Даже если бы он попробовал отсудить Аниту, у него не было ни единого шанса. Система такая. В силу традиций ребенка оставят у матери. Кари никогда толком не подпускала его к дочери. Ее вина, что Анита интересовала его все меньше и меньше. И вот теперь сидит на том конца стола девочка – это вполне мог быть совершенно чужой человек. Только вдруг мелькнет что-то, напомнит, что это плоть от плоти его. Они объединились против него, ясное дело. Оттолкнули его. Какого черта теперь не оставить его в покое? Он ведь платит алименты как по часам, так? Ему эти подачки никогда не были в радость. Может, Кари прислала дочь помучить его, напомнить, что Рождество – семейный праздник не для всех? Да нет, слезы в глазах блестят настоящие. Фокус со слезами вообще не понять.

Отец с дочерью простились в унылом вестибюле первого этажа.

– Смотри сразу все не спусти.

– Не буду.

– Впрочем, делай как знаешь. Купи что-нибудь себе, а не…

– Я их отложу. Большое спасибо, папа!

Вдруг она прижалась к нему, щуплое тельце, уже почти женское. Краткий миг, жаркий и волнующий. Она не знал, куда девать руки.

Только когда она скрылась в дверях, он с горечью признался себе, что неспособен раскрывать душу навстречу другим людям. Он медленно подошел к окну и прижался лбом к стеклу. Он увидел, как она спешит по переходу, легконогая и быстрая, сбросившая с плеч неподъемный груз.

Анита Ларсен, четырнадцать лет. Чужая фамилия, такая же, как у его бывшей жены. Потом девочку заслонил раздолбанный грузовик.

Он все стоял. И обернулся только, когда по лестнице зазвучали шаги.

– Привет.

– Привет.

Мортен Мартенс поднялся к себе на третий. Грегерсен посмотрел на него из-за своего письменного стола, довольный, как всегда.

– Уже вернулся?

– Угу.

– Я ж сказал, чтоб не торопился. Не так часто к нам заглядывает Анита.

– Не часто.

– У тебя симпатичная дочка, Мартенс, – встряла секретарша.

– Да, – согласился Мортен Мартенс.

Весь путь до лаборатории кулаки сами собой сжимались и разжимались. Добравшись, радуясь, что все уже позади, он прислонился спиной к стене и попробовал прийти в себя. Больше такого нельзя допустить: следующего раза он не выдержит. Завтра поставим точку.

Прошло немного времени, и он изготовился к решительному броску.

Приятный запах реактивов. Напоминающий о магазинчике на Виктории. Ни разу во время лондонской операции он не чувствовал такого возбуждения, как сейчас.

Конечно, он и там переживал и дергался, но совсем по-другому. Тогда он наслаждался неизвестностью, теперь она была невыносима. Он подошел к заключительной стадии всей операции и не стерпит новых помех. Последние месяцы он двигался четвертьшажками, на цыпочках. Несколько раз думал все бросить, не из-за разных трудностей, возникавших постоянно, а из-за высокого риска, которому он себя подвергал. Но какая-то мощная сила толкала его вперед: смесь профессиональной гордости и уверенности, что все получится, стоит ему зажать волю в кулак. А истинной причиной было его страстное желание изменить свою жизнь. Разумные трезвомыслящие граждане выдвинут моральные возражения, но до сих пор он отказывался видеть абсурдность и мерзостность своих планов. Его главным врагом был страх. Господи, сколько раз Грегерсен и другие чуть-чуть не накрывали его! Он задумал вышить такой замысловатый узор, где недостаточно просто скрупулезно расписать последовательность всех мельчайших операций, ему приходилось импровизировать, перестраиваться на ходу и все время, все время быть начеку: как бы чего не пронюхали. Если б он мог спокойно, вволю поработать – какие были бы результаты! Потому что как раз это дело он знает как свои пять пальцев. Его опыт и чутье к деталям в литографии выделяли его даже среди коллег.

Невозможное стало возможным. Остался решающий рывок.

Завтра днем. В Рождество в типографии никого не будет. Ему нужно пару часов. Хорошо бы управиться до двенадцати. А то охранника может насторожить свет в здании в рождественский вечер. Никаких штор на окнах нет, а освещение нужно ему обязательно.

И тут заявляется Анита и все портит. Черт побери. Он собирался завтра вечером в полном одиночестве преподнести себе несравненный рождественский подарок, который заглушил бы любое чувство одиночества. Да, он мог отказаться. Если эти посиделки в кафе не затянутся, он, возможно, еще все успеет. В крайнем случае отложит на несколько дней. Никому не позволено становиться у него на пути.

Даже Грегерсен превратился в недруга, хоть он об этом и не знает. Как и все остальные, он даже не подозревает, какой гениальный проект осуществляется в стенах типографии. При этом Мартенс обязан вести себя как всегда – спокойно улыбаться, быть самим собой и делать заказы быстро и тщательно, как положено.

Иногда он ловил на себе удивленные взгляды и слышал, как у него за спиной перешептываются, но так было всегда. Он всегда выделялся из общей массы, хотя и не мог сформулировать свою непохожесть. Чем старательнее он стремился быть как все, тем чаще выказывал некоторые свои особенности, которые другим, видимо, представлялись чудными. То ли его манера выражаться, то ли его взгляды, то ли внешний вид? Когда он несколько лет назад спросил об этом Кари, она посмотрела на него как-то странно и бросила: «Мания преследования!» Чушь! К счастью, теперь он мог объяснять необычность своего поведения семейными неурядицами, но тут важно не переборщить раньше времени (период серьезного кризиса не за горами). Потому что никто не должен проведать про его фантастические планы. Наоборот, только когда птичка будет надежно заперта в клетке, он изменится, но скорей всего в совершенно неожиданную сторону. Они еще будут сочувствовать ему, горько жалеть, когда непоправимое все-таки произойдет.

Желает ли он Кари того, что ей предстоит? А как же. Остаток своих дней она будет обоснованно мучиться угрызениями совести и чувствовать ответственность за то, что со старшим печатником Мортеном Мартенсом случилось то, что случилось. Возможно – но только возможно, – со временем ему захочется посвятить ее в подробности триумфа, который он сейчас кует. Там будет видно, сможет ли он это себе позволить. И тогда ее раскаяние обернется ненавистью. Чудесно! Он будет помогать Аните, если ей это понадобится, но не Кари. Она пятнадцать лет предавала его так изощренно, что пусть теперь помучается.

Он почувствовал, что дышит уже нормально, раскурил трубку. Потом подошел к огромной фотонаборной машине и посмотрел на нее едва не с вожделением. Это был полный автомат AGFA-Gevaert, тип RPS 2024. В прежние времена у фальшивомонетчиков был на вооружении всякий примитив, вот они и попадались. А у него…

Постепенно он исполнился благостного трепета. Анитин визит совершенно вылетел у него из головы. Стоило освежить в памяти, на что он замахнулся, и чувство собственного достоинства вернулось и окрепло. Все начиналось на этом самом месте – у фотокамеры. Сюда он для начала принес десятифунтовую купюру и сфотографировал ее. Этот день – четверг, первое октября 1981 года – помечен в ежедневнике тайным крестом. Сверхурочные в «ТРЁНДЕР-ПРИНТ» не проблема; заказы довольных клиентов поджимают друг дружку. Гораздо труднее улучить такой момент, когда все остальные не работают. Он так долго колдовал над бумажкой, что запомнил номер и серию: Z26 660167. Внушающие доверие глаза королевы Елизаветы на аверсе, более задумчивый и доверчивый взгляд Флоренсии Найтингейл на обороте – левее изображения полевого госпиталя, который ее знаменитая лампа освещает желто-красным светом. Где-то в Крыму, наверно. Эти цвета оказались жуткой проблемой, хотя сам коричневый фон был не труден. Чтобы разделить цвета, пришлось сделать дюжину проб, с разными фильтрами. Витиеватый филигранный рисунок особых проблем не создал – фотокамера воспроизвела все до мельчайшей детали. Теперь вопрос был в том, осилит ли он переходные полутона. Все внимание и усердие предстояло сосредоточить на ретуши. Он решил, что обязательно одолеет. Адская кропотливость, терпение, хорошее освещение, лупа и твердость руки – вот что нужно в первую очередь.

Вечера он проводил дома на Свердрюпсвейен, согнувшись над монтажным столиком на кухне. Он корпел над этой задачей больше месяца. Только пятого ноября результат порадовал его. Комар носа не подточит: диапозитивы совершенно безукоризненны; он вложил в них все свое мастерство, опыт, всего себя. Современная литография оказывается временами по-настоящему высоким искусством. Теперь можно попробовать из этих диапозитивов изготовить печатные формы. Но это можно сделать только в типографии.

Найти время и подходящий момент становилось все сложнее. Два последних месяца перед Рождеством отличались напряженным графиком: практически все служащие вынуждены были работать сверх нормы. Пока он управляется в своей лаборатории, как-то еще можно выкрутиться. Но когда ему потребуется ротапринт, он должен быть совершенно один в типографии. И при этом уложиться в нормальную продолжительность сверхурочных. Ни у кого не должно возникнуть и тени подозрения, что он проворачивает какие-то делишки. Пришлось сидеть ночами. Несколько раз будильник поднимал его на работу всего после двух часов сна.

Изготовить формы – операция довольно быстрая. Но тут новая заковыка – бумага. Раздобыть бумагу нужного качества можно, но как нанести водяные знаки? Это невозможно ни теоретически, ни практически. К тому же у него нет в собственном распоряжении бумажного комбината. Вопрос стоял так – существует ли способ изобразить фальшивые водяные знаки так, чтобы при быстром и невнимательном осмотре они сошли за настоящие?

Естественно, он давно заметил, что если положить бумагу на что-нибудь и посветить сверху, водяные знаки едва заметны. Темные кажутся белыми и наоборот. Но если поднести бумагу к свету, то белое кажется белым, а черное – черным. Как это воспроизвести?

Оказалось, что белая лаковая замазка-корректор производит примерно такой же эффект. Солнечные лучи не проникают сквозь слой замазки, поэтому на просвет такое пятно кажется темнее бумаги. Вывод: попробовать сфотографировать водяные знаки при специальном освещении, отретушировать негатив и сделать собственную форму. Не забыл он и металлическую полоску, введенную на всех современных дензнаках, чтоб их различали банкоматы, – правда, его полоса была форменным надувательством. Равно как и водяные знаки, полоса чуть белеет на лежащей купюре, но на свету выделяется черной линией, гораздо темнее водяных знаков. Посильнее оттенив полосу, ему наверняка удастся создать видимость металла.

Бумаги, на которой он остановил свой выбор, было навалом на чердаке. Стопка в три тысячи листов формата A3 была примерно тридцать сантиметров в высоту. Такое количество листов он выбрал не случайно. По объему и весу готовые деньги должны помещаться в небольшой чемоданчик. С небольшой стопкой легче управляться в типографии, ее проще пихнуть куда-нибудь, если его вдруг застукают. Он раздобыл бумажную папку точно по размеру дна шкафчика в гардеробе. На одной форме у него поместилось шесть клише. Каждый лист будет стоить шестьдесят фунтов. Три тысячи листов дают сто восемьдесят тысяч фунтов. В пересчете на норвежские кроны больше двух миллионов.

Здорово бы, конечно, нашлепать вдвое или втрое больше, но просчитав все возможности реализовать эти деньги, он отказался от искушения. За два-три дня он не сможет прокрутить больше определенной суммы. Он обязан контролировать себя; жадность сгубила многих фальшивомонетчиков. Есть и еще одно ограничение: время, которое будет в его распоряжении. Каждый лист должен пройти сквозь машину семь раз: сперва белый цвет с одной стороны, затем коричневый, желтый и красный с обеих сторон. Перед каждой очередной операцией лист должен полностью просохнуть. Значит, ему придется семь раз ловить подходящую возможность попечатать и быть во всеоружии, как бы внезапно она ни подвернулась. И прежде чем начинать, надо подобрать подходящие оттенки цвета.

Первый прогон он сделал семнадцатого ноября. Алиби: срочный заказ для туристского агентства. Пока одна машина выплевывала аляповатые брошюрки, соблазнявшие турами во Флориду, он тщательно промыл валики красочного аппарата GTO и залил белую краску. Потом установил и отладил первую форму. Положил нетронутые, девственные листы на место, нажал кнопку, и валик завертелся. Едва показались первые листы, он остановил машину проверить, как получается. Лист дрожал в его руках. Ничего особенного не видно, только незаметные разводы и более интенсивная белая полоса. Потом он поднял лист и в свете лампы внимательно рассмотрел его.

Невероятно! Надо быть экспертом, чтобы понять: водяные знаки и металлическая полоса не настоящие. Может быть, чуть блекловаты водяные знаки; но и ярче нельзя, не будет выделяться полоса. Итак… Вторая машина смолкла, нашлепав рекламки. Он осторожно нажал кнопку. Поехали! Пока машина из Гейдельберга безукоризненно делала свое дело, Мортен закурил. Пару раз он взглянул на готовую продукцию и довольно кивнул головой. Благодаря артистически проведенной подготовке результат оправдал ожидания. Никто не вошел, не помешал. Первая фаза короткой эпохи печатания денег прошла без сучка, без задоринки.

Он осторожно сложил листы в папку и отнес ее в гардероб. Заперев шкафчик, дважды подергал ручку. Он подстраховывался на случай, если кто-нибудь из коллег спросонья сунется в его шкафчик и увидит эти вещи. Вернулся в машинный зал и собрал в сумку все обрезки, чтобы дома их сжечь. Сложил брошюры на скамейке и навел порядок. Надо же, Флорида. А почему бы нет?

Он потушил свет, пересек приемную и отпер дверь. И только когда он уже спускался по пустой лестнице, его охватила дрожь. Ему пришлось остановиться на лестничной площадке, чтобы не упасть. Мортен прислушивался к машинам, гудевшим на втором этаже здания. Выдержит ли он это еще шесть раз? Но когда он угнездился на заднем сиденье такси, вернулась радость и ощущение безопасности. По дороге домой в Бюосен, один в ночи, он насвистывал мелодию из «Летучей мыши». Если б они знали, чем он занимается!

С восемнадцатого ноября по двадцать второе декабря – пока Брежнев наносил визит в Бонн, где его встречали не овации, а демонстранты, пока Глистрюпу объявляли приговор, а в Женеве начинался Бог весть какой раунд переговоров о разоружении, пока Испания готовилась к вступлению в НАТО, а Папандреу костерил Турцию, пока Алексеева сбегала из Союза, а в Польше вводили военное положение и арестовывали Леха Валенсу – Мортен Мартенс продолжал свой неприметный труд в провинциальном Трондхейме, не интересуясь событиями в мире и не подозревая о том, какие перемены готовит ему грядущий год.

Ловко и хладнокровно он использовал всякую подворачивавшуюся возможность и тогда уж работал споро и профессионально. На листы наслаивались новые цвета и фрагменты рисунка. К концу каждого сеанса сердце ухало у него в груди как насос, но в целом Мартенс сохранял спокойствие. Ночью на двадцать второе декабря он должен был сделать последний прогон, и тут все пошло наперекосяк.

Он подготовился по меньшей мере так же тщательно, как всегда, позаботился об алиби и заявил Грегерсену, что в новом году пусть уламывает на сверхурочные кого-нибудь другого. Неприятности начались с того, что Бернтсен, один из многих любителей урвать под праздники побольше сверхурочных, как назло завозился с чем-то до одиннадцати, к тому же оккупировав ту машину, которую Мартенс уже привык считать своей. Наконец Бернтсен выдохся:

– Все, Мортен, я на покой.

– А ты не вымоешь машину перед уходом?

– Да я не кончил. Завтра допечатаю с утра пораньше. А ты собирался на ней работать?

– Нет, – пришлось ответить Мартенсу. Бернтсен знал, что он зарядил вторую машину под формат А-2 и только приступил к работе.

– Жена заждалась. Ну бывай!

– Пока.

Прежде, чем перейти к GTO, он еще минут десять посвятил заказу большой сети магазинов. Для начала нужно твердо запомнить, как Бернтсен крепил форму, снять ее и отмыть от ярко-голубой краски. И не забыть, что завтра утром Бернтсен, будь он неладен, должен найти машину точно в таком виде, в каком он ее оставил. На этот последний прогон требуется больше времени нужно не только нанести коричневый цвет, но и пронумеровать купюры. Это делается одновременно, но больше возни при подготовке. Ведь нельзя сбыть восемь тысяч купюр с одним номером. Прочухается даже самый рассеянный банковский служащий. На вооружении в типографии были разные нумераторы, и ему посчастливилось найти серию с цифрами, тютелька в тютельку совпадающими с цифрами на фунтах. На всех шести нумераторах он установил разные исходные числа, чтоб у всех купюр получились непохожие номера.

Часы показывали четверть первого, а он еще не был готов. В этот раз он тщательнее обычного вымыл валики и укрепил их. Малейшая оплошность – и вся предыдущая работа пойдет насмарку. Он обошел все помещения и удостоверился, что никого нет. Подергал все до одной ручки. Потом пошел в раздевалку, открыл свой шкаф и достал папку. Совершенно спокойно наполнил резервуар коричневой краской. Также бестрепетно еще раз все проверил и положил в стапель самонаклада почти готовые листы. Прежде чем запустить машину, он набил трубку. И приступил.

Как всегда, первые листы он проинспектировал. Он выключил мотор, взял верхний лист и поднес его к свету. На бумаге распластались шесть новехоньких десятифунтовых билетов с разными номерами. Он с трудом верил своим глазам, такие они вышли чудесные. Даже не имея под рукой ни оригинала, ни увеличительного стекла, он знал, что все получилось. После этого прогона останется только проблема нарезки.