Текст книги "Доктора флота"

Автор книги: Евсей Баренбойм

– Знаю, – сказал Миша упавшим голосом. – Нас предупреждали.

– Вот видите – знаете, – проговорил генерал, чувствуя, что он уже готов простить юношу, и подавляя в себе это желание. – Тем больше ваша вина. Отправляйтесь в Академию и доложите, что вас прислал генерал Татаринцев.

– Есть, – произнес Миша. Он подождал, пока Татаринцев скроется в толпе, потом сел на велосипед и поехал к тете Жене переодеваться. Обещавшее быть таким приятным увольнение закончилось взысканием – месяц без берега. Его объявил сам начальник курса Анохин.

В конце декабря Татаринцев появился у них на первом курсе. Было самое спокойное время недели – воскресенье, двадцать один тридцать. Отпущенные в город курсанты еще не вернулись. Остальные смотрели в клубе кинофильм «Златые горы». Кроме нескольких спящих, людей в роте не было. Дежурный по роте, младший сержант Сикорский стоял в кубрике в суконке и кальсонах и безмятежно гладил брюки тяжелым утюгом. У входа в коридор сидел дневальный по первой роте Паша Щекин и пытался читать учебник анатомии. По радио шла передача «Театр у микрофона», и Паша периодически отвлекался от книги и прислушивался. Завтра ему предстояло повторно сдавать зачет по костям и суставам. Паша снова попытался сосредоточиться на анатомии, но читать толстый учебник Тонкова, напичканный, как телефонная книга фамилиями, тысячами непонятных латинских терминов, было выше его сил. От всех этих форамен магнумов, фиссур, трохантер майоров, процессусов и синостозов так отчаянно клонило ко сну, что Паша не выдержал, захлопнул книгу и зевнул так широко и сладко, что хрустнули суставы нижней челюсти. «Артрозис мандибулярис инфериор», – подумал Пашка о хрустнувших суставах и внезапно вспомнил, как неделю назад встретил на Лермонтовском проспекте Помидору. Она шла расфуфыренная, как жена профессора или артистка – в котиковом манто, белом пуховом берете, лихо сдвинутом на одно ухо, в лаковых баретках.

– Здорово, Косой, – сказала Помидора, останавливаясь и внимательно рассматривая его. – А тебе форма идет. – Она дружески улыбалась накрашенными пухлыми губами. – Чего не приходишь? Или адрес забыл?

– Не забыл, – ответил Пашка. – В увольнение редко пускают.

– А ты убеги. Или паинькой стал?

– Под трибунал загремишь. У нас, знаешь, как строго.

– Приходи, – повторила Помидора. – Вино заграничное есть, папиросы. Валентин будет рад. И я тоже…

Пашка взглянул в коридор и похолодел от ужаса – метрах в двадцати от себя он увидел большую фуражку с нахимовским козырьком.

– Курс! Смирно! – что было силы закричал он.

Мгновенье спустя, проявив завидную реакцию, в коридор выскочил Алексей Сикорский. Услышав отчаянный крик дневального, он сразу догадался, в чем дело, впрыгнул в горячие влажные брюки, но не успел застегнуть клапан, а только надел ремень.

– Спали? – спросил генерал.

– Никак нет.

– А почему одеты впопыхах? И ремень перекошен? Снимите его. Так, – сказал Татаринцев, злорадно ухмыляясь, – дежурный докладывает с расстегнутыми брюками. Трое суток ареста.

– Есть трое суток ареста, – повторил Алексей.

– А дневальному за то, что ловит блох на вахте и генерала не видит – двое суток.

– Есть, – сказал Алексей.

Татаринцев двинулся дальше. Навстречу ему бежал, запыхавшись, дежурный по курсу, старший военфельдшер Мясищев.

– Где ваши люди? – спросил Татаринцев.

Мясищев не растерялся, достал из кармана листок бумаги, стал бойко докладывать:

– Восемьдесят в увольнении, сто семь в кино, остальные…

Не дав Мясищеву договорить, Татаринцев потянул листок из его рук, брезгливо поморщился. Ежедневно по роду службы он сталкивался с нарушениями дисциплины и порядка в подчиненных училищах. Он понимал, что военная служба слишком отличается от штатской жизни, слишком сурова, чтобы к ней безболезненно привыкнуть. Его обязанность – высокая требовательность. Без нее не воспитаешь настоящих командиров. Поэтому, раздавая нарушителям десятки суток ареста, он не питал к ним неприязни. В душе он даже понимал их, хотя и не имел права прощать. Другое дело – вранье. Вранья он органически не переносил. На листке бумаги, взятом из рук военфельдшера, числилась только одна цифра – количество пар сданной в ремонт обуви.

– За обман начальника пять суток гауптвахты, – сказал Татаринцев.

Он арестовал еще двух курсантов за то, что они были подстрижены под бокс, хотя те клялись, что стриглись под первый номер. И только после доклада, что карцер полон, удалился через парадный ход.

Начальник кафедры факультетской терапии Александр Серафимович Черняев надел морской китель с нашивками военврача первого ранга недавно, около года назад. Группа видных профессоров Третьего ленинградского медицинского института была приглашена принять участие в конкурсе, объявленном молодой Военно-морской медицинской академией. Черняев был избран единогласно. Флотская форма сидела на его штатской фигуре неловко, мешковато. Чрезмерно узкий китель топорщился, собирался на спине в складки. Фуражка то и дело сползала на бок и эмблема оказывалась то над глазом, то над ухом. По всему чувствовалось, что Черняев не прошел двухмесячного сбора у полковника Дмитриева, не освоил азов строевой подготовки и никогда не боролся с десантом в деревне Дубки. Ходил он мелкими шажками, странно подпрыгивая на ходу, первым приветствовал всех встречных военных, в том числе и младших по званию и даже рядовых, а на занятиях вместо уставного обращения «товарищ курсант» говорил «милый юноша». Назначенный заместителем начальника Академии по строевой части полковник Дмитриев уже дважды приглашал новоиспеченного моряка к себе и вежливо просил изучать устав и всегда помнить, что отныне он военный человек.

– Хорошо, батенька, – соглашался Черняев, и у Дмитриева от этих слов резко сужались зрачки, а по щеке пробегала конвульсия. – Но объясните мне, какая разница, как я называю наших студентов? Мне так привычнее.

– Они не студенты, товарищ военврач первого ранга, – отчеканил Дмитриев, с трудом сдерживая себя, – а курсанты. Военные люди. Пожалуйста, не забывайте этого.

Отец Александра Серафимовича (по давней традиции мужчины их семьи носили имена Серафим, Александр и Василий) еще в 1870 году закончил медико-хирургическую академию, был учеником знаменитого Боткина, а затем стал крупным терапевтом и организатором здравоохранения в Петербурге. Из маленькой больнички на шестьдесят коек и барака для умалишенных он сумел создать крупную больницу, считавшуюся лучшей в городе, и тридцать семь лет бессменно возглавлял ее. После его смерти больнице было присвоено имя Серафима Черняева, а на мраморной доске главного корпуса установили его бронзовый бюст. Единственный сын Серафима Александровича пошел по стопам отца и закончил медицинский факультет Юрьевского университета. Он недавно овдовел и жил с двумя дочерьми – близнецами Ниной и Зиной. Специальным приказом начальника Академии в честь больших заслуг отца за профессором Черняевым была закреплена на территории Академии старая отцовская квартира, четыре просторные комнаты, выходящие окнами на Фонтанку.

Неделю назад профессор Черняев получил письмо из Киева от своего сокурсника по Юрьеву и приятеля Антона Зайцева. Антон писал, что собирается с женой на несколько дней в Ленинград, чтобы повидать сына, и спрашивал, не стеснит ли друга, если заедет прямо к нему. «Хотелось бы, Саша, пожить эту пару дней поближе к Мишелю, а не у сестры в другом конце города, посмотреть, что собой представляет ваша Академия, потолковать с тобой». Александр Серафимович обрадовался. Антошку Зайцева он любил и всегда встречал с удовольствием.

Нине и Зине, дочерям Черняева, недавно исполнилось по семнадцать лет. К сожалению, ни внешностью, ни характерами они не пошли в покойницу-мать, а весь облик и стать унаследовали черняевские. Круглолицые, плотные, с жесткими волосами и толстыми крепкими ногами, они носились по всем комнатам просторной квартиры, вечно ссорились и ругались, а затем приходили к отцу и жаловались друг на друга. Его замечания они выслушивали молча, кивали коротко стриженными головами, но все оставалось по-прежнему.

После смерти жены (она сгорела мгновенно за два месяца, как свеча, от рака печени) он дал себе слово по возможности ничего не менять в их квартире, а в спальне и вовсе ничего не трогать. Поэтому до сих пор там стояли две широченные громоздкие деревянные кровати, занимающие три четверти комнаты, на трельяже лежали ее пудра, помада, духи. На подоконнике любимые цветы в горшках, а в шкафу висели ее платья. В платьях жены жили запахи того далекого и прекрасного, что теперь невозвратимо ушло, и, когда Александр Серафимович вдыхал эти запахи, у него больно щемило сердце. Перед смертью Сюта попросила отпеть ее в церкви, а на могиле поставить мраморный крест. Трудно объяснить, почему ей в голову пришла эта идея – она не была верующей, но и не снимала висевшей в углу спальни крохотной иконки, оставленной еще покойным свекром. Черняев обещал выполнить эту последнюю просьбу. Жену отпевали в Никольском соборе. Но нашелся «доброжелатель», который доложил, что вновь избранный начальник кафедры профессор Черняев отпевал свою жену в церкви и, более того: установил на ее могиле крест. Профессор ждал больших неприятностей. Но прошел месяц и вместо ожидаемой бури Александр Серафимович получил скромный выговор в приказе. Уже позднее он узнал, что за него заступился сам начальник Академии бригврач Иванов. Спал он теперь на диване в своем кабинете. Против дивана висел портрет Сюты, написанный маслом. Только проснувшаяся, заспанная, с распущенными по обнаженным плечам волосами молодая Сюта улыбалась загадочно, как Джоконда…

Встретить гостей Александр Серафимович не мог – принимал экзамены. Когда он вернулся домой, Зайцевы уже ждали его. Антон выглядел молодцом – подтянут, живота нет, усы и брови черные. Лидуша погрузнела, стала многословной. За столом ни он, ни Антон не вставили ни фразы. После ужина мужчины перешли в кабинет, уселись в глубокие кожаные кресла, закурили.

– Как ты думаешь, Саша, скоро будет война?

– Думаю, что скоро, – не удивляясь вопросу, с готовностью, как о давно продуманном, ответил Черняев. – Я часто об этом размышляю, сопоставляю факты. Смотри, как везет мерзавцу. Не успела Венгрия присоединиться к тройственному пакту, как за ней последовала Румыния, а сегодня о том же объявила и Словакия. Накладывают со страха в штаны. Боятся судьбы Бельгии, Голландии, Польши. Да и мечтают, сволочи, оторвать от победного пирога кусок побольше.

– Думаешь, готовы мы к войне? Ты же теперь человек военный, должен знать.

– Делается многое. А подробности спроси у начальника генерального штаба, – Черняев улыбнулся.

В кабинет без стука вошла Лидия Аристарховна, обнимая за талии Нину и Зину.

– Пора, друг мой, девчонкам женихов искать, – решительно заявила она с порога. – Теперь девушки рано выскакивают замуж. И правильно делают.

– Приехала командирша, – Черняев погрозил Лидии Аристарховне пальцем. – У меня и без твоих идей забот хватает. Сами пусть ищут.

– Ты неправ, Саша. Дочерям надо помогать. Не подтолкни меня мама, и я, наверное, тоже не решилась бы пойти к Антону на первое свидание. – Лидия Аристарховна взглянула на часы, заторопилась. – Идем к Мишелю, – обратилась она к мужу. – Успеете еще с Сашей наговориться.

На зачете по костям и суставам Миша дважды получил двойку. Признанный всеми талант, не помнивший, когда он в школе имел хоть одну четверку, сейчас числился в списках отстающих! В это невозможно было поверить. Он привык все понимать, докапываться до сути, а здесь следовало элементарно и грубо зубрить.

– Дикость, – шептал Миша, грызя ноготь указательного пальца. – Бессмысленно зубрить, как зубрили священное писание бурсаки Помяловского.

Каждая мельчайшая косточка или сустав, дырочка, ямочка, утолщение или отросток имели свое латинское название, которое надо было знать наизусть. Курс латыни не поспевал за стремительными темпами изучения анатомии, и латинские термины были курсантам попросту непонятны. Опасность получить на зачете третью двойку заставила Мишу зубрить. При его феноменальной памяти через неделю он знал все. Некоторые страницы учебника Тонкова он мог воспроизвести наизусть. Ребята обращались к нему за справками, как к энциклопедии Брокгауза и Эфрона. В последние два дня перед зачетом Миша отдыхал. Учить было нечего.

В пятницу вечером человек тридцать курсантов собрались у дверей анатомического зала, чтобы в третий раз попытаться сдать злополучный зачет. В зал быстрыми шагами вошел профессор Черкасов-Дольский. Со слов старшекурсников было известно, что Черкасов-Дольский крупнейший в стране анатом, автор десятка книг и сотен научных работ, с одного взгляда может отличить правую лапу медведя от левой. Он великолепный рисовальщик, палеонтолог, сочиняет стихи. Ему приписывалось авторство стихотворения, которое ходило по курсу:

 
Вот неофит стоит у Гали,
Берет халат, пинцет и кость.
Для ней курсант желанный гость.
А он зубрит: экстернус, экстра,
Форамен магнум, коста декстра,
Фиссура, сулькус, тубер, ос,
Процессус, фосса, синостоз,
Все эти криста, кауда, аля —
Названий триста. Правда, Галя,
Мы это твердо знать должны?
Зачем, кому они нужны?
 

– Неплохо, – засмеялся Миша, прочитав профессорский опус. – В основе лежит абсолютно разумная мысль. И лаборантка Галя прочно вошла в историю русской поэзии. А вообще, ребята, надо быть оптимистами. Чем человек больше знает, тем он снисходительнее к другим. У нас появились шансы.

Но профессор вскоре ушел, а вместо него прибежал ассистент Смирнов и сообщил, что зачет профессор поручил принимать ему. Смирнов еще относительно молод. У него всегда недовольное лицо с опущенными углами рта, тяжелая нижняя челюсть, за которую курсанты прозвали его Мандибуля.

– Зайцев? – спросил он у Миши, когда тот в числе первых вошел в анатомичку. – Третий раз сдаете? Но теперь, наконец, выучили или снова будете плавать, как потерявший руль парусник?

– Кажется, выучил, – сдержанно ответил Миша, твердо зная, что готов ответить на любой, самый трудный вопрос.

– Ну хорошо, – Смирнов на миг задумался. – Из скольких костей состоит таз?

Вопрос был настолько прост, что Миша на секунду опешил. Нечто вроде того, как если бы у него спросили, сколько пальцев на ногах или зубов во рту.

– Из подвздошной кости, крестца и копчика, – четко ответил он.

– Вы, Зайцев, русский язык понимаете? Я не спрашиваю, из каких именно костей, а интересуюсь только количеством.

– Из трех, разумеется, – сказал Миша.

Смирнов демонстративно достал свой блокнот и против фамилии Зайцева пока еще тонким карандашным штрихом стал рисовать двойку. Миша похолодел. То, что таз состоит из крестца, копчика и подвздошной кости, было столь же очевидно, как и то, что у него две ноги.

– Подвздошная кость в процессе развития ребенка срастается из трех костей. Если иметь в виду это обстоятельство, то таз состоит из пяти костей.

Двойка против его фамилии в блокноте Смирнова стала проявляться отчетливее. «Неужели не сдам зачет в третий раз?» – с ужасом подумал Миша, и его сердце отличника забилось так быстро, что он вынужден был прижать его рукой. Вдруг его осенило. Как осенило когда-то Ньютона или Александра Попова, изобретшего радио: «Болван! Таз же состоит из двух подвздошных костей».

– Из четырех костей, – сказал он.

Больше Смирнов ничего не спрашивал.

– Идите, Зайцев, – сказал он, брезгливо поджав губы, и Мише показалось, что в его голосе прозвучало презрение. – Ставлю вам тройку с двумя минусами.

До вечера Миша ходил под впечатлением злополучного зачета. А затем произошло событие, сразу заставившее забыть о нем. Ночью Миша заступил дневальным по роте. Он сидел возле тумбочки в конце коридора и учил английские слова. Его мозг не терпел бездеятельности и требовал постоянной работы. Миша все время что-то читал, заучивал, выписывал из книг. Даже в трамвае он вытаскивал из кармана словарик. Незаметно пробежит время, он станет морским врачом, начнет плавать по всему свету, и знание языка будет просто необходимо. В их роте был еще один страстный поклонник постоянного совершенствования – Егор Лобанов. Они тянулись друг к другу, охотно разговаривали, и ребята прозвали их «долбококки». В коридоре было тихо. Лишь изредка появлялась сонная фигура в кальсонах, надетых на босу ногу ботинках и, держась за стену, не открывая глаз, скрывалась в туалете. Мише тоже захотелось в гальюн. Отстегнуть ножны со штыком он поленился и уронил штык в унитаз. Много раз еще в Лисьем Носу им повторяли Дмитриев и Акопян, что нет для военного преступления страшнее, чем утрата оружия. А пушка ли это, винтовка или штык, уже не имеет значения. Будто ужаленный Миша соскочил на пол и, став на колени, стал искать штык рукой. Но ничего не получалось. Штык достал водопроводчик только утром, а Миша получил трое суток карцера.

Из письма Миши Зайцева к себе.

14 декабря 1940 года.

Опять сижу в карцере. Почему я такой невезучий? Стараюсь не меньше других, но именно со мной случаются всякие неприятности. Причина, видимо, в недостатках воспитания. Родители постоянно ограждали меня от всего – от человеческой грубости, денежных расчетов, домашних дел. Стыдно признаться, но серебряный уголок на рукав суконки я пришивал четыре раза и все равно пришил криво. Хорошо, что есть тетя Женя… Второе, что беспокоит меня – мой характер. Вероятно, я действительно больше знаю, чем многие мои товарищи. Но имею ли я право подчеркивать это? Сначала я с трудом подавлял в себе презрение к Васятке – к его неразвитости, невежественности, фантастической наивности. Мне казалось едва ли не унизительным заниматься с ним в одной группе. А сейчас я вижу в нем то, что с радостью обнаружил бы у себя – железную хватку, здоровье, фанатическое упорство. И потом, мне кажется, он способный. Быстро схватывает материал и не стесняется задавать преподавателям глупые вопросы. Некоторые ребята считают меня высокомерным, но нужно ли считаться с тем, что думают о тебе другие? Сильный человек не боится своих недостатков и не скрывает их. Он стоит как бы над ними. А человек слабый все время прислушивается, что думают о нем другие, приукрашивает себя, маскирует свои слабости и, в конечном счете, утрачивает свое «я».

В коридоре раздались шаги. Миша успел сунуть листок в карман. Отворилась дверь и вошел сержант, начальник караула:

– Собирайте вещи и идите на курс. Освобождаетесь досрочно, – и, заметив удивленный и радостный Мишин взгляд, пояснил: – К вам приехали родители.

Старший лейтенант Акопян никогда не учился в дипломатической академии и никогда не готовил себя к должности посла даже в самой маленькой стране. Поэтому на вопрос Зайцева-старшего, может ли он увидеть сына, Акопян встал и ответил по-военному четко и прямо:

– Ваш сын, курсант вверенной мне роты Зайцев Михаил, в настоящий время отбывает наказание в карцере.

– Наш Мишель в тюрьме? – ахнула Лидия Аристарховна и, не будь рядом мужа, возможно, грохнулась бы в обморок. Врач-педиатр районной поликлиники, она привыкла иметь дело с нежными малыми созданиями и их любвеобильными мамами и наивно полагала, что на всеобщей любви и нежности держится мир.

– Возьми себя в руки, Лидуша, – сказал профессор Зайцев. Он разговаривал с женой, как привык разговаривать с тяжело больными, мягко и терпеливо. – Карцер это не тюрьма. Да и Миша уже не ребенок. Провинился – и посадили. Вероятно, это ненадолго?

– Трое суток.

– Вот видишь, – сказал профессор Зайцев, обращаясь к жене. – Все не так страшно.

– Их держат на хлебе и воде?

– Зачем хлеб и вода? Нормальный курсантский довольствие. – Старший лейтенант Акопян с детства не переносил женских слез. Они расплавляли его волю, как раскаленный паяльник плавит кусок олова. – Я буду ходатайствовать перед начальником курса о досрочный освобождение.

В канцелярию без стука вошел Ухо государя. Привилегированное положение ротного писаря за несколько месяцев успело наложить на него свой пагубный отпечаток. Он был развязен, любил вмешиваться в чужие разговоры, чаще других ходил в увольнение.

– Родители Мишки Зайцева? – спросил он.

– Откуда знаете? – удивился Акопян.

– Похож. Мишка писал вам, как ребята вытащили у него из пирожных крем, а вместо него положили гуталин?

Лидия Аристарховна часто зашмыгала носом.

– Какие дикари, – сказала она. – И бедный мальчик съел?

– В темноте половину проглотил, – сообщил Витя Затоцкий, смеясь. Чувствовалось, что история с кремом произвела на него сильное впечатление и до сих пор числилась среди шедевров курсантского остроумия. – А потом разобрался.

– Идите в кубрик, Затоцкий, – приказал Акопян.

Но прежде чем выйти, Ухо государя нанес новый удар:

– Между прочим, Мишка у нас в роте рекордсмен. Пятый раз сидит под арестом.

– Бедный мальчик, – тихо произнесла Лидия Аристарховна.

Когда Затоцкий, наконец, вышел, Акопян сказал в сердцах:

– Балабол. Не выйдет из него хороший доктор.

Час спустя Миша сидел с родителями в пустой ротной канцелярии и ел свой любимый струдель с орехами. Перед карцером Мишу снова остригли наголо. Лидия Аристарховна смотрела на его склоненную над столом крупную шишкастую голову с торчащими в стороны большими мясистыми ушами, и слезы навертывались ей на глаза.

– Скоро я приеду сюда на курсы усовершенствования, – сказала она, доставая из сумки новое лакомство. – Буду часто навещать тебя, сынок, кормить вкусными вещами.

– И не вздумай! – неожиданно запротестовал Миша. – Хочешь опозорить меня перед всем курсом? Меня и так считают маменькиным сынком.

– Полагаю, Лидуша, что он прав, – вмешался в разговор Зайцев-старший. – Я бы тоже не согласился на Мишином месте. А вкусными вещами можешь кормить меня. – Он улыбнулся и хитро подмигнул сыну. – Тебя отпускают сегодня с ночевкой. Предполагается такая программа: слушаем в Мариинке «Паяцы», потом втроем ужинаем в «Астории» и ночуем у Черняевых. Познакомлю тебя с ним, с девочками. Согласен?

– Блеск, – сказал Миша. – Папа, ты гений.