Текст книги "Доктора флота"
Автор книги: Евсей Баренбойм
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)
Последующие ночи он занимался запасными позициями. Одну он оборудовал в воронке из-под бомбы, для второй вырыл ячейку за колесом от самоходного орудия. Перед рассветом еще раз осмотрел все три позиции. Кажется, сделано все, как нужно. Можно начинать охоту.
Накануне по приказанию Орловского Васятку экипировали, как Папанина на Северный полюс – телогрейка, ватные брюки, валенки, шапка, меховые рукавицы. Поверх всего натянули маскхалат с капюшоном. Винтовку Васятка выкрасил в белый цвет.
Удивительное, ни на что не похожее чувство – лежать рядом с противником, видеть почти все, что он делает, слышать все, что говорит. По всему видно, немец здесь перед позицией батальона непуганый – ведет себя уверенно, нахально, разговаривает громко, хохочет, разгуливает по окопам в полный рост. Особенно в том закруглении, где траншея заворачивает. Головы так и торчат над землей. Жаль, Мишки нет рядом. В интернате у них немецкого не было. На первом курсе он немного выучился, но понимает лишь отдельные слова, а Зайцев почти свободно чешет.
Еще на охоте с отцом Васятка привык как бы к раздвоению души и тела. Глаза его внимательно смотрели по сторонам, замечали и тонкий след песцовых лапок на снегу, и замершую на ветке любопытную белку, рука была готова в любой момент нажать на спусковой крючок, а мысли летали далеко-далеко, будто сами по себе.
Так и сейчас в окопе. Устроился удобно, лежал, прислушивался, наблюдал, а думал совсем о другом. Вспоминал Аньку, ее прозрачные, как у кошки, глаза, черные волосы, быстрые поцелуи при расставании. Неужели опять встречается со своим начальником Женей? Она часто рассказывала, какой он хороший, как ей жаль его – больного, одинокого. Однажды он застал Женю у нее дома. Женя сидел у Аньки в ногах и читал стихи. От этих мыслей становилось неспокойно и начинало неприятно сосать под ложечкой.
В оптический прицел хорошо видны немцы – на серо-зеленые шинели наброшены одеяла, головы повязаны платками. Но веселые, гады. Играют на губной гармошке, поют, смеются. Пришли на чужую землю, столько страданий и горя принесли, а вины за собой не чувствуют. Ведут себя, паразиты, как дома.
Так, затаясь, Васятка наблюдал часа четыре. Снег под ним растаял, и он лежал в воде. Когда в полдень потеплело, запахло сыростью и с оврага потянуло жидким туманом, Васятка не выдержал и закурил. Он достал из лежавшего рядом вещевого мешка «катюшу», пользоваться которой его научил Гаврилыч, ловко ударил кресалом по кремню, с наслаждением затянулся. В вещевом мешке лежало все его богатство – сухой паек на двое суток, запас патронов, толстая тетрадь, куда были аккуратно переписаны слова любимых песен: «Синий платочек», «Дядя Ваня», «Турок», «Знойное лето», «Перепетуя», стихотворение «Жди меня». Здесь же в тетради хранилась фотография Аньки, подаренная перед отъездом из Кирова. Анька вышла плохо – глаза сердитые, под ними пролегли темные круги, всегда улыбчивый рот плотно сжат. На обратной стороне фотографии карандашом был очерчен маленький квадрат и в нем крошечными буквами вписано: «Вместо марки целую жарко». На дне мешка лежали две пачки махорки, нитки с иголкой, старая газета, опасная бритва, трофейная зажигалка. Васятка вытащил фотографию Аньки, стал смотреть на нее. Вчера он показал ее Гаврилычу, спросил:
– Ничего?
– Красна девка, – сказал Гаврилыч и почмокал губами. – Жона?
– Да, – ответил Васятка, пряча фотографию.
Он снова прильнул к прицелу. Оптический прицел на винтовке обладал не только увеличением, но и значительной светосилой. Цели в нем были видны и при закате, и на рассвете, в лунную ночь и в тумане. Сейчас, сквозь легкую дымку тумана, Васятка увидел двух медленно идущих по закруглению окопа вражеских солдат.
«Стрелять не спешите, – учили их в школе снайперов. – Изучите сначала повадки врага. Когда у него прием пищи, когда смена караула, где наблюдательный пункт. Около него часто появляются важные шишки. Цель старайтесь выбирать покрупнее – офицеров, фельдфебелей, танкистов, расчеты орудий». Но сейчас крупных целей не было. А эти солдаты так громко разговаривали и жестикулировали, словно прогуливались по Унтер ден Линден, предварительно выпив по несколько кружек пива.
Васятка неторопливо прицелился, передохнул и плавно потянул спусковой крючок. Было отчетливо видно, как немецкий солдат взмахнул руками и упал. За какие-нибудь полтора часа Васятка сразил четырех гитлеровцев. Он стрелял в них спокойно, деловито, не испытывая ни неловкости, ни брезгливости, не думая ни о чем таком, о чем принято писать в книгах. Он знал, что это фашисты, враги, что они принесли много горя и их надо убивать.
Солнце опустилось совсем низко и на миг будто замерло на месте, повиснув над землей, прежде чем спрятаться за линию горизонта, когда внезапно в его последних лучах сверкнул, отражаясь в стекле прицела, солнечный зайчик. Это мог быть случайно оказавшийся в степи кусочек разбитого стекла. Васятка стал вглядываться в белеющую перед ним снежную равнину, но ничего нового не увидел. Минут через десять зайчик сверкнул снова. Метр за метром он осматривал этот кусок однообразной, покрытой неглубоким снегом, степи: разбитое снарядом орудие, сожженный танк, стоявший чуть в стороне старый дуб. «Уж не на дубе ли у него наблюдательный пункт?» – подумал Васятка.
Была та короткая вечерняя пора, когда солнце уже село окончательно, но сумерки не наступили, еще светло и все предметы вокруг кажутся словно пропечатанными. Только на одно ничтожное мгновенье он приподнялся над бруствером, чтобы рассмотреть в оптическом прицеле, не стереотруба ли видна среди ветвей дуба. Но и этого оказалось достаточно для противника. Пуля ударила по Васяткиной каске, но, к счастью, не пробила ее, а с жужжанием отскочив, упала на руку – маленькая, еще горячая. Касательное направление удара пули и сталь каски спасли его от немедленной смерти. Васятка упал на дно окопчика и долго лежал там, глядя на небо, понимая, что чудом остался жив. В те секунды, когда он высунулся из окопа, снайпер врага подстерег его и точно выстрелил. Так выстрелить мог только опытный мастер.
Уже в расположении роты он узнал, что в этот день было выведено из строя еще два снайпера из их батальона. Один был убит выстрелом в глаз, другой ранен в шею. Захваченный разведчиками «язык» показал, что действительно в их дивизию прибыла группа опытных снайперов и среди них известный стрелок обер-лейтенант Кениг.
В последующие дни снайперы врага вывели из строя батальона семнадцать человек. Был серьезно ранен в плечо и Пашка Щекин. Утром он с трудом уломал Орловского, чтобы тот разрешил ему пойти в разведку, но пойти не успел – попал на мушку снайпера. Миша Зайцев отвел его в медсанбат.
Как и прежде, Миша недолюбливал Пашку, не мог забыть, как тот издевался над ним в Лисьем Носу, как украл переданную тетей Женей продовольственную посылку, но при всем этом отдавал должное – здесь, на фронте, трусом Пашка не был. Уже дважды он добровольно ходил в разведку и приводил ценных «языков». Да и командиром был справедливым.
– Отвоевался пока старший сержант Щекин, – сказал он Мише, прощаясь в медсанбате, и по интонациям его голоса нельзя было определить, рад он этому или не рад. И, пожимая Мишину руку здоровой рукой, морщась от боли в плече, сказал неожиданно: – Ты напомни Акопяну, чтоб не забыл к награде представить.
– Ладно, – сказал Миша и подумал: «Неужели он и в разведку ходил ради награды?» – Напомню при случае, – пообещал он.
Днем Васятку вызвали в штаб батальона. Там собрались все снайперы. Их оставалось восемь человек.
– От огня противника мы несем большие потери, товарищи, – начал комбат своим грубым, резким, бьющим, как взрывная волна, голосом. – Фашистам по сути дела удалось прижать нас к земле. Днем никто не может поднять головы. Ползаем все, как вши. Час назад и меня едва не подстрелили. Эти… – он сказал крепкое слово, и снайперы заулыбались, – думают, что полностью овладели положением. Ваша задача доказать, что это не так. Нужно уничтожить снайперов врага. Покажите, на что вы способны, ребята. Я надеюсь на вас. Отличившиеся будут представлены к награде.
Еще не рассвело, как Васятка со своим напарником Гаврилычем заняли позицию за подбитой «тридцатьчетверкой». Гаврилыч в напарники напросился сам. Он почти земляк, красноярский.
– Я солдатской каши много съел. Еще с финской воюю. И немецкую суку повидал. Знаю повадки. Бери, паря, не ошибешься.
– Ладно, – сказал Васятка. – Попробуем.
Утро выдалось необыкновенно тихое. Белые клочья тумана окутывали землю, висели в ветвях поредевшей от артобстрелов березовой рощицы справа, покрыли пеленой передний край. Казалось, что усталая от кровопролитных боев земля прикрылась одеялом и решила отдохнуть.
Весь день они пролежали в окопе, присматриваясь к каждому бугорку на нейтральной полосе, но ничего подозрительного обнаружить не могли. Вдали на возвышенности стояли замаскированные черные крупповские пушки, то и дело в ходах сообщений появлялись немцы – то в бумажных фуфайках, то в серых шинелишках. Несколько раз Гаврилыч, находясь на запасной позиции, поднимал каску, как бы приглашая противника стрелять, но никто не стрелял.
– Может, и нет никаких снайперов впереди, – сомневался Гаврилыч, и его простуженный хриплый голос старого курильщика сипел, как плохо смазанная дверь. – Только мерзнем, паря, зря.
Когда стемнело, вернулись в роту злые, раздосадованные. Поужинали и завалились спать. Утром заняли позицию снова. Примерно часа через два Васятка и Гаврилыч почти одновременно увидели, как над траншеей врага поднялась каска и медленно поплыла по окопу. Первое желание у обоих – немедленно стрелять. Рука сама потянулась к спусковому крючку. Но почему каска так неуверенно раскачивается?
– Как думаешь, Гаврилыч, пальнуть?
– Погоди, Василий. Заманивает нас. Хочет, чтоб выдали свое место.
Около полудня в нашей траншее был ранен еще один неосторожный сержант. Он едва приподнялся над бруствером, как тотчас же получил пулю в лицо. По быстроте выстрела можно было предположить, что снайпер находится где-то прямо перед ними. Но где?
Второй день закончился так же безрезультатно, как и первый. И снова они лежали вдвоем в окопчике и внимательно наблюдали за противником. Впереди, метрах в двухстах, подбитый танк. Под ним гладкий снег. Внутрь танка опытный снайпер почти наверняка не станет залезать. Слишком заметный ориентир. А вот это что за бугорок левее танка? Надо проверить. Васятка снял варежку и медленно поднял ее над окопом. Никто не стрелял. Минут через двадцать он повторил маневр снова. И снова противник никак не хотел показывать себя.
– Хитрован, – прошептал Гаврилыч, и на плоском носу его появились мелкие, как бисеринки, капли пота. – Бережется, сука.
– Давай, Гаврилыч, сменим позицию, – предложил Васятка. – Ты в воронку ползи и оттуда подразни его. А я в окопчик.
– Лады, – согласился Гаврилыч. И Васятка подумал, что правильно сделал, взяв себе в напарники этого пожилого, годившегося ему в отцы солдата. – Только похарчить бы сначала надо.
После обеда, когда яркое солнце начало медленно склоняться к горизонту, над позицией Васятки образовалась тень, зато на бугорок упали солнечные лучи. И сразу же на бугорке что-то блеснуло. Оптический прицел или стекло?
По сигналу Васятки Гаврилыч стал медленно поднимать над собой каску. Грянул выстрел. Старый солдат, как хороший актер, высунулся из окопа, громко вскрикнул: «Ой, очонки!», взмахнул руками и повалился на дно. На считанные мгновения немец неосторожно показал из окопа часть головы. Этого оказалось достаточно. Васятка выстрелил. Голова фашиста исчезла. Зато оптический прицел продолжал блестеть, пока не спряталось солнце. На счету Васятки это был шестнадцатый убитый враг. А два дня спустя на слете снайперов дивизии сам комдив прикрепил к его гимнастерке медаль «За отвагу».
Восемнадцатого ноября газеты напечатали обычную в последние дни сводку Совинформбюро: «За истекшие сутки наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе и юго-восточнее Нальчика», сообщили о присвоении звания генерал-полковника Пуркаеву, о юбилейной сессии Академии наук, а девятнадцатого ноября началось долгожданное наступление.
Утро в тот памятный день выдалось сырым, пасмурным. Влажные клочья тумана отгородили противника плотной завесой. С неба падал и медленно таял крупный тяжелый снег. В глубокой траншее собрались все бойцы роты. Они были возбуждены, громко говорили, непрерывно курили. Акопян внимательно наблюдал за стрелкой часов. До начала артподготовки оставалось пять минут. Миша стоял вместе со всеми, но участия в общих разговорах не принимал.
Многое сейчас было не таким, каким он ожидал, и ощущения не такие, какие ему представлялись раньше. Еще вчера он твердо решил, что по сигналу атаки первым без колебаний бросится вперед, что будет стрелять, колоть, а если придется, душить собственными руками немцев, так сильно он их ненавидел. Сейчас же, за пять минут до наступления, он чувствовал внутри себя беспокойство, смятение. Одно желание переполняло его – любыми путями остаться на месте под защитой невысокого, но спасительного бруствера. Это был страх перед предстоящим сражением, атакой, первым боем в его жизни.
«Зачем мама баловала меня, охраняла от тяжелой работы, запрещала прыгать с парашютной вышки, не пускала в пионерский лагерь, чтобы я, не дай бог, там не простудился, не заболел? – с досадой думал он. – Неужели родители не предполагали, что мне придется оказаться перед тяжелым испытанием, ведь у нас дома часто говорили о близкой войне». Он вспомнил, как Алексей Сикорский рассказывал, что с детских лет по утрам делал ледяное обтирание, физзарядку, спал зимой при открытой форточке, ел грубую пищу. Наверняка он не испытывал сейчас той внутренней дрожи, того унизительного страха, что испытывает он, Миша.
На миг ему показалось, что нет никакой войны, что сейчас прозвенит долгожданный звонок, он сбежит по лестнице, выйдет из школы на улицу и пойдет домой, где его ждут отец и мать. Пойдет с тем легким и радостным сердцем, с каким всегда возвращался после занятий в школе…
Воспоминания длились недолго. Он обратил внимание, что наступила тишина. Та неожиданная, странная, тревожная тишина, словно ты лег отдохнуть на рельсы и вот-вот появится рядом огромный тяжелый железнодорожный состав.
Ровно в половине восьмого утра тишину внезапно разорвал мощный рев. Это был первый залп полка тяжелых гвардейских минометов. Они стреляли термитными снарядами. Потом в канонаду вмешались голоса стопятидесятимиллиметровых гаубиц, тысячи других орудий и минометов. Этот гром был так силен, что хотелось заткнуть уши и лежать, не двигаясь, ожидая, пока он стихнет.
Завеса тумана сделалась желтовато-багровой, понемногу стала редеть, раздираемая небольшим ветром. Раздался сигнал к атаке. Двинулись вперед танки. Орловский первым выскочил из окопа, закричал:
– Братцы, вперед! За Родину!
Краешком глаза Миша увидел, как не спеша, озираясь по сторонам, выбрался на бруствер окопа Акопян, как, смешно подпрыгивая по кочкам, побежали вперед Фома Гаврилыч, Степан Ковтун. Он тоже бросился вперед, крича «урра!» и спотыкаясь о неровную, чуть присыпанную снегом, заросшую сухой жесткой травой землю.
Еще вчера старший лейтенант Орловский сообщил, что их дивизии поставлена задача взять сильный опорный пункт врага поселок Мело-Клетский. Сейчас Орловский стоял на открытом месте и торопил бегущих мимо бойцов.
– Быстрей, ребята, быстрей. Пока противник не опомнился.
Внезапно он оглянулся, будто что-то вспоминая, схватил пробегавшего Мишу за рукав:
– Где командир роты?
– Не знаю.
Впереди, едва видные в густом тумане, широким фронтом шли танки непосредственной поддержки пехоты. Миша догнал один из них и побежал следом. Все, что было потом, он помнил плохо. Грохот наступления врывался в череп через глазницы, уши, ноздри, полуоткрытый рот и сотрясал мозг. Но, удивительное дело, страха, которого он так опасался, не было. Наоборот, странное безразличие к своей жизни охватило его. Словно он уже не живет, хотя еще и не мертв. В медицине такое состояние между жизнью и смертью называется анабиозом. Миша не слышал угрюмого хрипящего звука ползущего по мерзлой земле танка, натужного воя мотора, бьющего прямо в ноги горячего выхлопа, не чувствовал запаха бензиновой гари, горелого железа, едкой известковой пыли. Только бежал и бежал за танком, тяжело дыша, натыкаясь на него автоматом ППШ. Пот застилал ему глаза, он на ходу вытирал его варежкой и непрерывно кричал «урра!» сорвавшимся охрипшим голосом. Рядом бежал Степан Ковтун.
Справа и слева вели непрерывный огонь по наступающим бойцам несколько крупнокалиберных немецких пулеметов. Они отсекали красноармейцев от танков, заставляя их лечь и двигаться вперед ползком или короткими перебежками. Уже трое бойцов, бежавших за Мишиным танком, были убиты или ранены и остались лежать на поле. Над степью стояло пыльное облако. Поднятое десятками тысяч ног, бомбовыми взрывами, артиллерийскими снарядами, танками, копытами лошадей, это облако заслоняло собой медленно поднимающееся над горизонтом солнце. Вместе с другими Миша бежал сейчас по неглубокой лощине, сквозь проходы, образовавшиеся в колючей проволоке после артподготовки. Танки ушли вперед. Несколько из них горело среди поля. Здесь огонь врага был заметно слабее. Внезапно Миша увидел рядом со Степаном яркую вспышку. В первый момент он не понял, что это такое. Среди огня шестиствольных минометов врага, стрекотания пулеметов и автоматов, стрельбы танковых пушек, воя проносившихся над головою снарядов, среди всей сумятицы боя взрыва маленькой противопехотной мины даже не было слышно. Но Степан стал медленно оседать и, наконец, упал, распластавшись на земле, закинув назад крупную тяжелую голову.
За последнее время на фронте Миша особенно привязался к этому тихому хозяйственному парню с нескладной фигурой и неторопливой крестьянской рассудительностью. Степан был неглуп, на жизнь смотрел не по возрасту трезво, как сам говорил, «без фокусов».
Миша подбежал к нему, стал на колени. В шапке Степана была небольшая дырочка от осколка. Сквозь нее на присыпанную снегом траву сочилась кровь. Зрачки Степана остекленели. Он был мертв.
Несколько мгновений Миша с ужасом смотрел на него, не веря, что бежавшего только что рядом с ним товарища уже нет в живых. «Не верю, не верю», – шептал он сухими губами, оглядываясь по сторонам, ища поблизости санитара и, не найдя его, звал: «Степан! Степка!» Трясущимися руками Миша стал искать у Ковтуна пульс. Пульса не было. Тогда он запустил руку к груди Степана, туда, где должно было биться сердце. Оно молчало. Грудь Степана была еще теплой.
Негнущимися пальцами Миша отстегнул английскую булавку, которой к тельняшке был приколот мешочек с документами. Оттуда выпала фотография Зойки Демиховой, в доме которой в Кирове состоялась прощальная вечеринка. Степан говорил, что собирается на ней жениться. Не успел. Миша вдруг вспомнил, что нужно догонять ушедший вперед батальон, не то Орловский, чего доброго, сочтет его трусом, дезертиром. В десяти шагах от себя он увидел небольшую балочку, возле которой росла дикая яблоня. «Там его легко будет найти», – подумал он о Степане и опять ужаснулся, что друг мертв. После боя он придет сюда и похоронит его, а потом сообщит страшную весть родным.
С трудом Миша поднял Степана за плечи и потащил к балочке. Он не предполагал, что его тощий плоскогрудый друг так тяжел. Обутые в кирзовые сапоги ноги стучали по мерзлой земле, голова ударяла ему в живот. В балочке он на всякий случай вытащил из кармана Степана носовой платок и привязал к ветке яблони. Платок сразу подхватил ветер, и он стал хорошим ориентиром. Бросив последний взгляд на друга, Миша побежал вперед. Внезапно он споткнулся, едва не упал. Под ногами валялась новенькая немецкая офицерская сумка. Миша поднял ее, заглянул внутрь. Она оказалась наполовину пуста. На дне лежали белые теплые носки, связанные из мягкой шерсти, пачка писем, газета. Он сунул содержимое сумки в карман полушубка.
Теперь приходилось бежать по совершенно открытой местности. Густой туман, стоявший в начале наступления, рассеялся, и стали видны подбитые врагом «тридцатьчетверки», множество трупов на ровном, как блюдце, поле. Первые три траншеи были пустые. Противник из них уже был выбит. Лишь два санитара, стоя на коленях, перевязывали раненых. Миша перескочил через траншеи и побежал дальше, туда, где почти сплошной стеной виднелись разрывы. Внезапно он остановился. По дну неглубокого оврага бежали двое немцев, волоча за собой станковый пулемет. Куда они бежали и как оказались здесь, в тылу у наших наступающих войск, было неясно. А впрочем, это не имело сейчас значения. До них оставалось метров двадцать пять-тридцать. Миша вытащил из-за пояса ручную гранату, сорвал чеку и, что было силы, зажмурившись, швырнул ее. На занятиях в Лисьем Носу Миша всегда бросал гранату хуже всех. Этот бросок, после которого по инерции он упал вперед, получился удачным. Один немец остался лежать на снегу, другой побежал дальше.
– Хальт! Стой, сволочь! – закричал Миша, кубарем скатываясь по склону оврага вниз, и вдруг ощутил перед глазами вспышку, почувствовал, как в ногу сильно ударило, будто кто-то бросил в нее тяжелым булыжником, и сразу же в сапоге стало мокро и горячо. «Кровь, – пронеслось в голове Миши. – Меня ранило. Как жаль, что я не догнал этого фашиста». Он все еще продолжал катиться вниз по присыпанному снегом склону, царапаясь о кривые шершавые ветви низкорослых степных груш, пока не оказался на дне оврага в небольшом сугробе: Мысль работала четко, как на экзамене. Первым делом Миша ощупал бедро. Кость, по всей видимости, была цела. Он снял сапог и стал ощупывать голень. В одном месте ощущалась неровность и сильная боль. «Вероятно, повреждена тибия», – подумал он. Миша достал из противогаза перевязочный пакет, наложил поверх брюк повязку на рану, перетянул бедро ремнем, вылил почти половину сапога крови. Кровотечение из раны прекратилось.
Пять минут спустя сквозь разрывы туч проглянуло солнце. Оно повисло над степью и осветило белую землю, из которой торчала побуревшая жесткая трава, овраги и балки, группу молодых тополей далеко справа. И почти тотчас же в небе появились наши самолеты. Их было много, может быть сотня. Настырные «юнкерсы» и «хейнкели», итальянские тарахтелки «макки» исчезли. Бойцы снимали шапки и радостно махали нашим самолетам. Но всего этого Миша уже не видел. Он потерял сознание.
Командир взвода автоматчиков младший лейтенант Сикорский не видел ничего, что произошло на позициях его прежней роты. Он не видел, как по сигналу атаки с криком «урра!» выбрался на бруствер старший лейтенант Акопян, как странно напряжено было его лицо, искривлен рот и в черных глазах застыло выражение безумия. Как он пробежал всего несколько шагов и, едва рядом с ним просвистели пули вражеских пулеметчиков и упало двое бойцов, трусливо бросился обратно в окоп. Не видел, как старший лейтенант лежал в окопе, театрально закрыв глаза и держась левой рукой за сердце. Не видел, как ворвался на позиции роты взбешенный комбат Орловский с пистолетом в руке, с криком: «Где этот трус?! Под трибунал…» – но разорвавшийся рядом снаряд не дал ему закончить последнюю фразу. Он не знал, что, разыскивая комбата, в роту позвонил командир полка и спросил у бессменного ротного писаря Вити Затоцкого, где Орловский.
– Он убит, товарищ майор, – доложил тот, – Разорван снарядом.
– Комбат убит, начштаба ранен, – механически повторил в трубку командир полка и, не стесняясь в выражениях, крепко выругался. – Командир роты где?
– Здесь они.
– Давай его быстро к телефону. Принимай, Акопян, батальон, – приказал майор, едва командир роты взял трубку. – И слушай боевую задачу. Немедленно атакуй деревню Прусово. Она задерживает продвижение полка. Действуй решительно и быстро. Посылаю из своего резерва взвод автоматчиков. Через час деревня должна быть нашей.
– Слушаюсь, товарищ майор, – громко отчеканил Акопян, но телефонную трубку класть на рычаг не спешил, а несколько мгновений смотрел на нее.
Трудно было поверить, что обстоятельства могли так внезапно и так счастливо перемениться. Всего двадцать минут назад он должен был попасть под суд военного трибунала или в штрафной батальон. А вместо этого стал командиром батальона и получил боевую задачу.
Именно в этот момент командир взвода автоматчиков, младший лейтенант Сикорский, доложил, что прибыл в его распоряжение.
– Рад, Леша, что мы снова вмэсте, – Акопян обнял своего бывшего курсанта. – Офицерская форма тебе к лицу. А впрочем, как говорится, подлэцу все к лицу, – и, помолчав, посмотрев еще раз на телефонную трубку, проговорил официально: – Ставлю перед тобой боевую задачу – взять деревню Прусово. Бойцы залегли перед нэю. Она задэрживает продвижение всего полка. Бэри нашу бывшую роту, свой взвод и дэйствуй.
– Я только что разговаривал с ранеными. Они уверяют, что деревня сильно укреплена. У противника на чердаках оборудованы огневые точки. Уже делались две попытки атаковать, и обе окончились безрезультатно. Только потеряли много людей.
– Что же ты прэдлагаешь? – спросил Акопян.
– Нужно связаться с артиллеристами и попросить подавить эти точки.
– Это займет много врэмени. В нашем распоряжении всего сорок минут. Будэм атаковать.
По неопытности и, как все признавали, по глупости командира соседний батальон недавно был брошен с трехсотметрового расстояния в лобовую атаку по открытой степи на занимавших хорошо укрепленные позиции немцев. Храбрые люди шли в полный рост под пулеметы, минометы и снаряды врага. В результате две роты были выбиты напрочь. Об этом знал весь полк.
– Я на верную смерть людей не брошу, – упрямо произнес Сикорский, и по краям его жесткого, четко очерченного рта пролегли две вертикальные складки. – Не для того мне дали взвод, чтобы я положил его в первом же бою.
– Война, Алексей, бэз потэрь нэ бывает, – вздохнул Акопян. Властью командира батальона он мог приказать своему недавнему курсанту поступать так, как считал сейчас нужным. Но ссориться с Сикорским ему не хотелось. Тем более, что наступать должна была его бывшая рота. Поэтому он спросил: – Что же ты мне прикажешь дэлать? Идти под трибунал или выполнять приказ?
Несколько минут Алексей стоял прислушиваясь. Было такое ощущение, что стреляют из деревни лишь два крупнокалиберных пулемета. А тяжелые минометы, обстреливающие позиции батальона, установлены противником где-то дальше в степи. Вполне возможно, что противник оставил в деревне только заслон, чтобы дать возможность своим войскам спокойно оторваться от наступающего врага. Если это так, то, уничтожив пулеметчиков, он без потерь сможет занять Прусово.
– Хорошо, – сказал Сикорский. – Штурм деревни я беру на себя.
– Только не мэшкай, – предупредил Акопян.
Перед позицией прижатого к земле батальона расстилался кусок заснеженной, едва всхолмленной степи и лишь позади этой полосы виднелись строения большой деревни. Издали деревня казалась целой. Рядами тянулись белые в лучах солнца дома. Но Алексей знал, что это впечатление обманчиво. И то, что он видит, вовсе не дома, а зияющие провалы окон, стены без крыш, облизанные огнем надворные постройки. Наиболее сильный огонь, от которого наши наступающие подразделения несли большие потери, противник вел из-под крыши черного от времени приземистого дома. Там сидели опытные пулеметчики. Они стреляли точно, экономно, короткими очередями. К этому дому примыкали хлев и сарай. Второй пулемет бил из слухового окна почти разрушенного кирпичного строения.
За считанные минуты Алексею следовало проделать все, чему их учили: рекогносцировку местности, выбор ориентиров, принятие решения. Первым делом он приказал поджечь перед позицией роты несколько дымовых шашек. Ветер дул удачно, прямо в сторону противника. К кирпичному дому Алексей послал двух автоматчиков из своего взвода. К бревенчатому решил идти сам.
– Атака по сигналу красной ракеты, – приказал он оставленному за себя сержанту.
К примыкавшему к дому хлеву под прикрытием дымовой завесы, местами ползком, местами короткими перебежками, Алексею удалось подобраться с задней стороны незамеченным. Он осторожно отворил дверь, вошел внутрь. Пахнуло запахом сухого сена, навоза. Со своего места под крышей сорвалась пара диких голубей и, громко хлопая крыльями, со свистом и шипением начала носиться по полутемному хлеву. Алексей постоял неподвижно, привыкая к темноте, ожидая, когда успокоится сердце. Когда глаза немного привыкли, он увидел у стены десятка два подсыхающих жердей. По одной из них он попробовал взобраться на крышу хлева, чтобы оттуда перейти на чердак дома, но жердь не выдержала тяжести, и Алексей вместе с нею с шумом упал вниз. Несколько минут он пролежал на земляном полу, затаив дыхание, прислушиваясь, сжимая в руке ствол автомата. Но немцы, по-видимому, ничего не слышали. С чердака дома отчетливо доносилось стрекотание пулемета. Иной возможности забраться на крышу, чем по жердям, не было, и Алексей сложил их рядом, связал обрывком найденной на полу веревки и полез снова. Только третья попытка оказалась удачной.
Крыша дома была покрыта ветхой дранкой. С этой, поросшей мхом, крыши были хорошо заметны сараи, огороды, куда сносило ветром облако завесы, пустая, в воронках от бомб, дорога. Немцев в деревне не было видно. Позади дома стоял мотоцикл с коляской и работающим мотором. Звук работающего мотоциклетного мотора доносился и издалека, куда он послал своих автоматчиков. Теперь стало ясно, что немецкие пулеметчики – это заслон. В любой момент они могут сбежать с чердака, прыгнуть в мотоцикл и благополучно скрыться. Алексей внимательно прислушался. Здесь, на фронте, он привык всегда и ко всему прислушиваться – к шороху ночных шагов, к едва различимым обрывкам речи, к далекой канонаде. Сейчас под ним явственно слышалась немецкая речь. До него донеслись слова команды: «Фойер!» – и сразу же пулемет снова застрекотал. Тогда он осторожно сделал шаг к слуховому окну. При каждом движении крыша скрипела, будто по ней катили дюжину бочек. Медленно, балансируя, словно канатоходец, то и дело замирая на месте и прислушиваясь, Алексей подвигался к лазу на чердак. Несмотря на мороз и ветер, глаза застилал пот, сердце бухало, словно машина для забивания свай. Вот, наконец, и долгожданное темное отверстие. Алексей недолго полежал возле него и, только убедившись, что под ним все спокойно и немцы ничего не заметили, повис на руках и опустился на доски чердака.
