Текст книги "Доктора флота"
Автор книги: Евсей Баренбойм
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 40 страниц)
Первым признал его брат Пуздро. Пять лет назад Васятка оставил его шестилетним сопливым пацаненком, вечно державшимся за материнскую юбку. Сейчас Пуздро с криком «Васька!» бросился навстречу. Ослепленный блеском серебряных погон, хромированных пуговиц, видом орденов и медалей, кортиком, он остановился в двух шагах и стоял неподвижно, завороженно глядя на брата. За ним, медленно волоча больную ногу, устремился отец.
За столом, после того как выпили за встречу, мать спросила:
– А по каким же ты болезням, сынок?
– Хирург я.
– А не боишься, что случайно зарежешь человека? Опасное это дело – хирург.
– Не боюсь, – сказал он и не удержался, похвастался: – Я уже не одного человека спас. На подводной лодке операцию сделал. Сам профессор Джанишвили хвалил меня.
– Это кто же такой? – спросил Матвей.
– Генерал-лейтенант. Известный хирург.
Отец встал, прокашлялся:
– Слухай, Пуздро. Мотай на ус. Не думал я, не надеялся, что мои сыны достигнут такого. Один чуть не нарком финансов, другой врач-хирург. Видано дело, что совецка власть с простыми людьми сделала. Спасибо, хлопцы. Порадовали батьку на старости лет.
И вытер повлажневшие от наплыва чувств глаза краем скатерти.
– С удовольствием, батя, побродил бы с тобой по тайге, – сказал Васятка. – Как ты там управляешься один с больной ногой? Или Японец помогает?
– Никак, – отец чертыхнулся, махнул рукой. – Чепуху приношу, сдавать на факторию нечего. Приемщик смеется, говорит только на порох и соль хватит… – он помолчал, свернул цигарку из самосада, закурил: – А с Зиновия помощник, как с нашего кота Фильки пекарь. Ему б только книжки читать. Тоже, между прочим, собирается из дому подаваться… А тебе, наверное, и руки портить нельзя? – спросил он. – Сосед сказывал, что хирурги всегда в белых перчатках ходят.
Он заметил, что разговаривает с сыном как-то странно-почтительно, не перебивая, внимательно прислушиваясь к его словам и кивая головой, так, как привык говорить с заведующим факторией или главным охотничьим инспектором из Якутска. И от того, что он говорит со своим белобрысым Колчаком, как с начальником, ему сделалось смешно, он выругался про себя и спросил:
– Неужто, Васька, и вправду в белых перчатках ходишь? Потеха.
– Ерунда, – засмеялся Васятка и подумал, что нельзя так подолгу не видеться с родными. Отвыкаешь от них. И от отца с матерью. И от сестер с братьями. Заботы родителей о предстоящем будущим летом переезде всей семьи в Иркутск к Матвею не волновали его, не трогали, как раньше. Он знал, что все это произойдет без него, что скоро он уедет, окунется в свою жизнь, в свои дела, хлопоты.
– Здоровье, сам видишь, какое, – продолжал рассказывать отец. – Младшие подросли, им учиться надо. Матвей к себе зовет. Надо спешить, пока не передумал. – Отец грустно улыбнулся. Всю жизнь он любил строить, как он говорил, «планты», имея в виду вроде и необходимое, но слишком зыбкое, ненадежное.
«Побродить с ружьишком по тайге, конечно, хорошо, это бы я сделал с превеликим удовольствием, – подумал Васятка тогда. – Но жить так, как живут они, уже бы не смог. Какая это жизнь в заброшенном становище, без книг, без друзей, а главное – без медицины?» Без хирургии он уже не представлял своего существования. И от этих мыслей, что он возвысился над своим прошлым, что жизнь родных ему кажется пресной, скучной, неинтересной, сделалось как-то стыдно, словно открыл в себе то, о чем раньше не догадывался или старался не думать. Ему захотелось сказать что-то доброе, он разлил водку, подошел к отцу:
– Батя, это твоя заслуга, что я семьдесят восемь фрицев уложил. Я твою науку всегда помню.
– Кака там наука, – смиренно, совсем непохоже на себя, сказал отец. – Сами пробились, сыны.
В день отъезда Васятка получил по аттестату сухой паек на всю оставшуюся дорогу до Владивостока. Оставил себе самую малость, а все остальное – консервы, сахар, концентраты – сложил в наволочку, сунул под кровать.
– Скажешь родителям, когда уеду, – предупредил он Пуздро, который таскался за ним, как собачонка. – А раньше ни гу-гу. Понял?
– Резать будут – не скажу, – твердо заверил тот…
Качка стала заметно меньше. Васятка обулся, спрыгнул с нар. Палуба закружилась перед глазами и, чтобы не упасть, он должен был схватиться за стойку. Постояв несколько минут, он поднялся наверх. Ветер заметно стих. Он еще срывал с верхушек волн белые барашки пены, но делал это лениво, больше не свистел в ушах; не резал лицо. По-прежнему моросил дождь. Справа и слева, сквозь пелену дождя, тускло проступали горные громады.
– Слева Рюкатан, справа Кунашир, в переводе «Черный остров», – произнес оказавшийся рядом сосед по нарам. – А идем по проливу Екатерины. По этому проливу бригантина «Екатерина» в 1792 году везла первое русское посольство в Японию. – Некоторое время сосед молчал, потом не утерпел, сказал восхищенно: – Смотрите, Вася. Такого зрелища больше никогда не увидите.
Над Кунаширом возвышался, словно искусно выточенный токарем, огромный конус двухъярусного вулкана.
Вскоре стали заметны гористые темно-зеленые, покрытые лесом острова с островерхими и плоскими конусами вершин, с горами, напоминающими купола мусульманских мечетей, и «Крильон» стал медленно приближаться к Рюкатану.
– Считай, дома. Приехали, – сказал сосед и, видимо, до конца взяв на себя обязанности гида, спросил: – Видите вдали поселок? Касатка. А порт называется Альбатрос. Выгрузка рейдовая. К берегу корабли не подходят.
К «Крильону» приближался портовый буксирчик, волоча за собой баржу. Началась выгрузка. Пассажиры забирались в большую корзину, как ее называли матросы – «лапоть», лебедка поднимала ее, корзина зависала над водой и медленно опускалась на дно баржи. Загрузив баржу полностью, неказистый буксирчик тащил ее к берегу, до которого было чуть больше километра, и возвращался снова.
На берегу толпилось множество людей. Приход парохода был для островитян большим и радостным событием. Среди пассажиров могли оказаться знакомые, у них можно было узнать новости, кое-что купить. Пароход привозил почту. Да и просто было любопытно посмотреть, как чувствуют себя люди, впервые оказавшиеся на Курильской земле.
Вася обратил внимание на установленный каким-то шутником самодельный указатель-стрелку: «До Москвы 15 тысяч километров». Он долго рассматривал землю – по рассказам земля на островах особая, вулканического происхождения. Но выглядела она обыкновенно – грязь, перемешанная с камешками. Правда, когда отошел в сторону, увидел на берегу круглые, навороченные в беспорядке каменищи до полуметра в диаметре. Васятка вспомнил, что сосед рассказывал ему о бомбовых пляжах, о том, что такими каменьями усеяно побережье на многие километры.
В тот же день он прибыл в отряд, в котором отныне должна была проходить его служба.
Отряд располагался на самом берегу. Жилья в отряде не хватало. В одном щитовом домике помещался штаб, в другом жили офицеры с семьями. Личный состав располагался в землянках. Командир, рыжий веснушчатый капитан, по фамилии Кухновец, встретил доктора по-семейному – обнял, поздравил с приездом и пригласил к себе домой ужинать. В восьмиметровой комнатке он жил с женой и сыном. Всю мебель составляли кровать, стол, две тумбочки и чемоданы, на которых спал двухлетний сын.
Увидев гостя, жена командира, полная рыхлая молодая женщина с гладко зачесанными волосами, захлопотала. На столе появился графин с настойкой из черемши, маринованные опята. Васятка подивился, какие они крупные. Пшенная каша с консервами. Узнав, что доктор закончил Академию, командир покачал головой, сказал, не скрывая восхищения:
– Академию закончил – это здорово!
Васятка успел заметить, что сообщение об окончании им Академии всегда вызывало уважительное отношение.
– То, что жену сразу не привез, хорошо сделал, – сказал капитан. – Жить негде. Несколько офицеров сдуру привезли – живут в землянках, как кроты. Пробовали перебиться в японских фанерных сараюшках. Так в этих карточных домиках хуже, чем в палатке. Насквозь продувает.
– А санитарная часть есть? – спросил Васятка.
– Нет, – ответил командир и, заметив сразу вытянувшееся лицо доктора, добавил: – Построим. Соорудим просторную землянку. Завтра же дам команду. Лазарет от нас километрах в пятнадцати. В Горячих ключах. Раньше, кому нужно было, туда ходили.
Остров Рюкатан Васе понравился. Шириной всего несколько километров, он тянулся с севера на юг и показался ему очень живописным. Утром, встав пораньше, Васятка пошел бродить по острову. Он увидел, как над океаном начало всходить солнце, его робкие лучи застряли в утреннем тумане, увидел мощную пенную линию прибоя, с шумом бьющуюся о скалы, густые заросли травянистого, похожего на камыш, бамбука, нашел черемшу, дикий крыжовник, крупные плоды шиповника. Встречалось много кедрачей, но каких-то странных, низкорослых, стелющихся по земле, как драконы, маленьких корявых березок и сосенок с причудливо изогнутыми стволами. В расщелинах скал росли пихты. Васятка подумал, что по сравнению с могучим сибирским лесом, здешний кажется униженным, пресмыкающимся, словно угнетенным. И все же он не сомневался, что Аньке здесь, понравится – дикая природа, безбрежный океан, тишина, нарушаемая лишь ударами волн о скалы. И люди встретили его приветливо, дружелюбно. Каждый стремился подсказать что-нибудь полезное, позвать в гости. Вот только вопрос – где им с Анютой жить? Неужели в землянке? Впервые, еще смутно, робко возникла мысль: «А что если самому построить небольшой дом? Ведь жить придется здесь долго, года два-три. Построить бы он сумел. Но из чего? Надо будет разузнать о строительных материалах».
Через неделю, как и обещал капитан Кухновец, санчасть-землянка была готова. Она состояла из небольшой амбулатории и лазарета на четыре койки. Васятка съездил в Горячие ключи, получил там необходимое имущество, медикаменты. Все аккуратно разложил на сделанных матросами полках, занавесил их марлей. Потом уселся на новый табурет и задумался. Конечно, ни о каких операциях здесь, в примитивной санчасти, не могло быть и речи. Оставалась единственная надежда на лазарет. Там была операционная, а начальник лазарета, высокий полнотелый майор лет сорока пяти, спокойный и медлительный, числился в нем хирургом. Кроме него, в лазарете были еще терапевт и стоматолог Клавочка – молодая женщина, с которой Васятка сразу же подружился. Клавочка была старше Васи на шесть лет. Своего начальника она не любила, первое время он пробовал ухаживать за ней, но Клавочка отвергла его. «Противный, – говорила она. – У него нос заглядывает прямо в рот».
В устройстве санчасти, в знакомстве с отрядом и островом прошли первые два месяца Васяткиной жизни на Рюкатане, После работы ему нравилось с берега ловить рыбу. Тут была не рыбалка, а одно удовольствие – нанизал кусок сельди на самодельный крючок и тащи плоскую, огромную камбалу килограмма на четыре. В ручье полно гольцов. Рыбу он относил на камбуз.
Когда темнело и рыбалку приходилось прекращать, он еще долго сидел на берегу и любовался свечением моря. Стоило катеру носом разрезать волны, как они начинали искриться и сиять изнутри, словно в них горели бенгальские огни. Каждая капля морской воды кишела миллионами самосветящихся микробов. Это было потрясающее зрелище.
Наступила зима – особенно непривычная – с дующими с океана ураганными ветрами, густыми липкими туманами, частыми пургами. Энергичная натура Васятки жаждала деятельности. Днем он еще находил для себя дело – осматривал поочередно всех матросов и офицеров отряда, заводил новую документацию, рисовал таблицы, проводил занятия, но с наступлением вечера становилось невыносимо. Кинокартины привозили редко. Валялся на койке в землянке, играл с офицерами в домино, читал. В двадцать два часа выключали движок и отряд погружался во тьму. Сна не было. Лежал и слушал, как гулко ухает о скалы прибой да воет в трубе ветер.
От штаба отряда к самому берегу шла сооруженная еще японцами узкоколейка. Чтобы развлечься, Васятка ездил по ней на вагонетке, запряженной лошадью.
Однажды, после очередной прогулки на вагонетке, Васятка с ужасом подумал: «Что сказал бы Джанишвили, узнав, на что я трачу время! Ведь он считал, что из меня получится хороший хирург. – Мысль о Джанишвили напугала его, заставила посмотреть на себя со стороны. – Все! – решительно сказал он. – Баста! Надо кончать детские забавы. Для начала попрошу капитана Кухновца разрешить мне дежурства по лазарету».
– Академические знания требуют применения, – глубокомысленно произнес командир, довольно точно отгадав, что происходило с Васяткой. Сам он начал войну сержантом, прошел долгий путь от Кавказа до Праги, воевал с японцами, но военного образования не получил и слово «академия» звучало для него так же, как слово «консерватория» для начинающего музыканта. – Дежурьте, доктор. Не возражаю, – разрешил он.
Теперь по субботам и средам Васятка совершал пятнадцатикилометровый бросок в Горячие ключи. Это совсем не было похоже на кроссы в Кавголове, в которых он не раз выходил победителем. Идти было трудно. Лыжни не было. В лицо бил встречный ветер, липкий снег застилал глаза. В любой момент можно легко сбиться с пути, свернуть в сторону и заблудиться. Но он шел, стиснув зубы, узнавая по одному ему ведомым приметам дорогу. Только объявленный по радио «невыход», верные приметы пурги – летящие в воздухе «белые мухи» да запрет Кухновца могли заставить его отложить намеченный на сегодня поход.
Лазарет размещался в нескольких японских домиках, построенных частью из дерева, частью из бамбука. Они назывались «фонарики». Раздвижными у них были не только внутренние, но и наружные стены. С наступлением холодов щели в стенах затыкались ватой, сами стены изнутри обивались одеялами, а невысокие печи топились круглосуточно. Когда остров потряхивало, из щелей выползали тараканы, а с потолка сыпался мелкий песок, Зато здесь было намного веселее. В поселке магазин, почта и как-никак около тысячи жителей. По вечерам, не отключая, давали электрический свет. А главное, можно было поговорить с майором. Он многое знал. Рассказывал о здешних деревьях – каменной березе, аянской ели, пробковом дереве-бархате, о лососях и холодном течении Оясио. Но особенно Васятка любил слушать его рассказы о работе хирургом. Они уютно располагались в ординаторской. Горела настольная лампа, тикали старые ходики на стене, за окном, беснуясь, ревел океан, и майор начинал:
– Помню, учился на курсах усовершенствования. Сижу, обедаю в столовой. Все госпитальные хирурги – семейные, разошлись по домам. Один я, холостяк, остался. Еще не сделал на курсах ни одной операции. Прибегает сестра: «Бегите срочно. Женщина умирает». По дороге узнаю – вскрикнула и упала без сознания. Хорошо, госпиталь рядом. Смотрю – мраморная бледность, пульс нитевидный. Я ее сразу на стол. Живот полный крови. Внематочная беременность. В общем, спас. – Он умолк, закурил. – Потом сам не мог опомниться…
– А как в дальнейшем служба сложилась? – спросил Васятка.
– Плавал врачом ЭОН-18 – экспедиции особого назначения. Вели с Дальнего Востока Северным морским путем четыре подводные лодки. В Тикси зазимовали. Лодки шли в противоледовых «шубах» – обивке из бревен. Один раз погрузились в «шубе», едва всплыли. В Тикси все время пурга, ветер. Пошел работать в городскую больничку. Больничка маленькая, на тридцать коек, в деревянном бараке, а повидал в ней разного – непроходимости, перфоративные язвы, ущемленные грыжи, чего только не было…
Он едва не сказал, что трое человек погибли из-за неумело сделанных им операций, что до сих пор не может простить себе этих смертей, но подумал, что рассказывать об этом лейтенанту не стоит, слишком он самоуверен и может по-своему истолковать его откровенность. Поэтому только сказал:
– Убежден в одном – каждый хирург должен постепенно пройти весь путь от простейших операций к сложным. Отшлифовать технику, набраться опыта, а не приниматься сразу за серьезные операции.
– Я так не считаю, – запротестовал Васятка. – Хирургу нужна смелость и никакой самокритики. Появится самокритика, а вместе с нею и неуверенность, робость. Нужно не бояться браться за любые, самые сложные операции. Только так и технику отшлифуешь и опыта наберешься.
Майор подумал, что неуверенность в себе как раз и появляется после первых неудач. Лично он после работы на Тикси почти десять лет не брался за нож. Боялся, что уже забыл хирургию окончательно. А неуверенность, между прочим, до сих пор полностью не прошла… Но спорить с Васяткой не стал. Он посмотрел на часы – они показывали половину десятого. В эту пору майор всегда отправлялся спать, а Васятка шел к Клавочке пить чай.
Клава занимала крошечную узкую комнатку, где между кроватью и противоположной стеной не помещалась даже табуретка, а в дверях было окошечко, запиравшееся изнутри на крючок. Видимо, в комнатке раньше помещалась то ли касса, то ли секретная часть.
Клавочка на острове – старожилка: недавно отпраздновала полугодие своего пребывания на Рюкатане. Когда-то она была недолго замужем, потом муж ушел на войну и не вернулся. От него у Клавочки осталась четырехлетняя дочь. Клавочка закончила медицинский институт, отвезла дочку к бабушке и попросилась в армию.
Васятке не приходилось видеть таких миниатюрных, «игрушечных» женщин. Миша называл их «карманный доберман-пинчер». У нее все было маленькое – рост, коротко стриженная головка, нос, рот и руки. Рвать больным зубы Клаве было трудно – она волновалась, пила валерьянку, потом ломала коронки и корни выковыривала долотом. Но, странное, дело, больные прощали ей мучения, которые Клавочка им доставляла. Вероятно потому, что Клавочка была молода, всегда виновато улыбалась, тайком смахивала слезу и, сломав зуб, гладила больного по голове и называла «бедный мальчик».
В комнате на стене висела гитара. Стоило попросить, как хозяйка охотно снимала ее, брала несколько аккордов и начинала петь, Голос у нее был грубоватый от частого курения, с легкой хрипотцой, а любимая песня – песня о гимназисточке. Когда она пела:
Вас теперь уж, наверно, ревнуют,
Но ревнуют ли так же, как я?
Ваши пальцы, наверно, целуют,
Но целуют ли так же, как я?
она неотрывно смотрела на Васятку и по лицу ее бродила загадочная улыбка.
Васятка сидел у нее до одиннадцати – половины двенадцатого, а потом отправлялся в ординаторскую спать. Клавочка не отпускала его, жаловалась, что ей одиноко, что женщине плохо без мужского тепла. Она клала свою, маленькую голову ему на плечо, томно вздыхала. Но такие женщины были не в его вкусе. А главное, скоро должна была приехать Анька…
Изредка Васятке удавалось прооперировать аппендицит. Более сложных вмешательств в лазарете почти не было. Если и попадалась ущемленная грыжа, или заглоточный абсцесс – начальник лазарета делал операцию сам. Только что окончившего Академию Васятку он считал малоопытным хирургом и легкомысленным человеком, не сомневаясь, что у него роман с его подчиненной Клавдией Васильевной. А чрезмерная самоуверенность молодого доктора настораживала его и заставляла относиться к нему с недоверием.
– Скромнее нужно быть, Василий Прокофьевич, – наставлял он Васятку. – А не считать себя сложившимся хирургом. Вот простой аппендицит сделали, а швы почему-то нагноились. Не результат ли это вашей самонадеянности?
– Я ж не виноват, что трясло и в рану с потолка могла попасть пыль, – оправдывался Васятка. – В таких условиях никто не гарантирован от осложнений.
Но убедить майора не мог.
В конце февраля вечером в ординаторской Васятка преобразовывал ходики в будильник. Лазаретный солдат-повар не раз уже опаздывал с завтраком для больных, оправдываясь тем, что поздно просыпается, так как не имеет часов. Рассерженный майор попросил Васю сделать для повара будильник.
Васятка рассчитал, что гирька за семь часов опускается на сорок сантиметров, затем сорвал кольцо противовеса. Если теперь поставить под гирьку алюминиевый таз, то ровно в шесть утра гирька упадет, раздастся грохот и повар проснется.
Свое изобретение Васятка демонстрировал дежурному санитару, вдруг они услышали, как к дверям лазарета подъехала подвода. Высокий бородатый мужчина в овчинном тулупе ударом ноги распахнул дверь и внес в приемный покой кого-то закутанного в ватное одеяло. Еще по пути он крикнул:
– Быстрее хирурга!
Солдат-санитар стремглав бросился в соседний домик за начальником лазарета. Когда, несколько минут спустя, майор прибежал, больного уже перенесли в расположенную рядом операционную. Майор увидел лежащего на столе худенького мальчика лет тринадцати. Васятка измерял ему давление крови. Давление не определялось. Мальчик был бледен, пульс слабый и частый.
Вместе с Васяткой майор осторожно снял бинт, которым была забинтована грудь мальчика. Около левого соска виднелась небольшая ранка, из нее фонтанчиком пульсировала кровь.
– Как это случилось? – спросил майор мужчину. Тот стоял рядом и с все усиливающимся беспокойством наблюдал за мальчиком.
– Пьяный бандит ударил, – ответил он. – Когда прибежал, чуть на месте не порешил мерзавца… – Огромный, бородатый, в оленьих торбасах, он буквально дрожал от нетерпения. Чувствовалось, ему стоит больших усилий сдерживать себя. Наконец он не выдержал, крикнул: – Вы бы делали что-нибудь, доктор! Кончается парень!
Начальник лазарета понимал, что у мальчика вероятнее всего ранение сердца. Об этом свидетельствовала пульсирующая струйка крови, место ранения, быстро ухудшающееся состояние больного. Если это так, жить ему оставалось недолго. Но чем он мог помочь раненому?
На сердце не оперировали даже многие знаменитые хирурги. Каждая операция на сердце описывалась, как редкий случай в медицинских журналах. Разве может за нее браться он, хирург со слабой оперативной техникой и неглубоким знанием анатомии? Аппендицит, грыжа – это еще куда ни шло. С этим он справляется. Хотя даже эти операции его выводят из строя. Ему всегда кажется, что сделано что-то не так, неверно, что вскоре начнутся осложнения. Но сердце… Об этом даже подумать страшно.
Мужчина, который принес мальчика, сбросил в коридоре на пол тулуп, шапку и сейчас стоял в свитере, туго обтягивающем его широкую грудь. Он переминался с ноги на ногу, что-то беззвучно шептал. Драгоценное время уходило, а этот пожилой доктор все медлил и медлил.
– Что же вы стоите, доктор? – снова напомнил он.
– Я ничего не могу сделать. Ранено сердце.
Именно в этот момент к операционной сестре подошел Васятка и негромко, но решительно потребовал:
– Перчатки!
Операционная сестра вопросительно взглянула на начальника, но лицо майора оставалось бесстрастным. Тогда она протянула перчатки Васе, и он надел их поверх немытых рук. Мыть руки и надевать стерильный халат уже не было времени. Теперь все решали минуты.
– Вы мне ассистируйте, – сказал Васятка начальнику лазарета, и тот послушно кивнул. – А вы, Клава, быстро, давайте эфирный наркоз.
Едва мальчик уснул, как Васятка сделал длинный клюшкообразный разрез межреберных мышц и плевры по четвертому межреберью. Он никогда не видел, как производятся такие вмешательства, но с увлечением дважды прочел книжку Джанишвили, в которой тот описывал сделанные им операции на сердце. Семеро из девяти больных остались живы. В книге довольно подробно описывалась техника таких вмешательств.
– Крючки, – приказал Васятка и, когда майор послушно раздвинул края раны, увидел заполненную кровью полость, оттесненное кверху спавшееся легкое, растянутый кровью перикард. Он высушил рану салфеткой и на блестящей поверхности перикарда заметил маленькую дырочку, сквозь которую струйкой пульсировала кровь. Последние сомнения, что у мальчика ранено сердце, исчезли окончательно.
Странное дело, он не волновался. Другие хирурги перед большими операциями нервничают, плохо спят, во время операции ругаются, швыряют инструменты, а он, наоборот, едва становится за стол и берет в руку скальпель, сразу все забывает и успокаивается. Он увидел на миг испуганные глаза сестры, сосредоточенное с каплями пота на лбу лицо начальника лазарета, дрожащие пальцы Клавочки, державшей бутылку с эфиром, Васятка взял два пинцета, поддел ими перикард, дал подержать пинцеты ассистенту, а сам осторожно рассек перикард и тотчас же началось сильнейшее кровотечение. Операционное поле мгновенно залило кровью. Тогда он запустил руку вглубь, вслепую нащупал гладкое пульсирующее сердце, ранку на его передней поверхности. Он зажал эту ранку пальцем и скомандовал:
– Шить, кетгут!
– Какую иглу, Василий Прокофьевич? – спросила операционная сестра, всегда раньше называвшая его Васей.
– Круглую! И побыстрее!
Он держал указательный палец на ране, не давая крови выливаться наружу. Майор старательно промокал салфетками, пытаясь освободить от крови операционное поле. Когда стало видно сердце, Васятка попытался наложить на него первый шов. Сердце пульсировало, рвалось из рук. Васятка боялся покрепче сжать его, опасаясь, что в любой момент оно может остановиться. Тогда все, конец. Поэтому швы не ложились, соскакивали. Наконец, с третьей попытки ему удалось наложить первый шов, стянуть края раны. Кровотечение сразу стало меньше. Он сделал еще два шва. Когда завязывал третий, сердце на мгновенье замерло. Васятка похолодел, но сначала медленно и слабо, потом быстрее сердце запульсировало снова. Хорошо, что рана оказалась на передней поверхности. Будь она сзади, все стало бы намного трудней. Вместе с майором они тщательно высушили рану, перикард, проверили швы. Кровь через них больше не поступала. Рана была сухой.
После проведенной операции начальник лазарета как-то сразу сник, потускнел. Он по-прежнему стоял рядом с мальчиком, высокий, представительный, в хорошо отглаженном белом халате, похожий на профессора, но плечи его были опущены, а глаза смотрели в сторону, словно он избегал встречаться взглядами со своими подчиненными. Этот белобрысый самоуверенный парнишка еще раз подчеркнул перед всеми и в первую очередь перед ним самим его полную несостоятельность как хирурга. У него не хватило решимости даже взяться за операцию… Что думает о нем бородач? Клавдия Васильевна? Он всегда слишком озабочен тем, что скажут о нем другие. Гораздо меньше его тревожит то, что он делает на самом деле… Майор усмехнулся и медленно вышел из операционной.
К утру мальчик был жив. Его бледное лицо немного порозовело. Повязка на груди была сухая. Артериальное давление поднялось до восьмидесяти на пятьдесят. Было похоже, что, если не возникнут неожиданные осложнения, он будет жить. В это невозможно было поверить. Он, Васятка, молодой врач, не имеющий и полугода стажа, успешно сделал операцию, за которую часто не берутся и очень крупные хирурги! И сделал на краю земли, в крошечном лазарете. О чем это говорит? Что он талантливый хирург. Теперь он уверен в этом. Человек должен знать, чего он стоит…
Весть об удачной операции на сердце быстро разнеслась сначала по поселку, а потом и по всему острову. С утра Васятка принимал поздравления.
– Вы, Вася, блеск, – восхищенно сказала Клавочка. – Я немало видела хирургов. Ваша техника на высоком уровне.
– Стараемся, – отвечал Васятка, жалея, что Анька и его товарищи далеко и не видят сегодняшнего триумфа. – Еще не то увидите. Следите за газетами.
– От скромности вы не умрете, – смеялась Клавочка, встряхивая своими коротко стриженными волосами. – Мне нравятся такие самоуверенные мужчины, как вы.
Бородач всю ночь просидел в коридоре на стуле. Оказывается, мальчик сирота. Он подобрал его во Владивостокском порту, привел на судно, усыновил. В городе было много этих полуголодных оборванных «детей войны», потерявших родителей, не имеющих дома. В Горячих ключах, где бородач плавал вторым механиком на траулере, мальчик учился в школе.
Узнав утром, что все хорошо, бородач долго тряс Васяткину руку своей огромной ручищей, потом внезапно схватил с пола кунью шапку и напялил на Васяткину голову. Шапка была велика, опускалась на глаза.
– Ничего, паря, – смеялся бородач. – Я адрес сахалинский дам. Там тебе один человек за два часа переделает.
Об этой операции сообщили в Петропавловск-на-Камчатке, потом во Владивосток. Газета «Боевая вахта» написала о ней заметку, но это было уже потом, когда мальчик окончательно поправился, открылась весенняя навигация и «Крильон» привез собравшуюся за долгие месяцы почту. Интересно, что когда мальчик встречал Васятку на улицах поселка, он делал вид, что не знает его, не здоровался и с независимым видом проходил мимо.
Когда пароход появился на горизонте, старенький, глубоко сидящий, натужно дымя своей единственной трубой, Васятка обрадовался, словно встретил старого друга. В тот же день, отмахав пятнадцать километров, он получил сразу шесть писем от Аньки. Они были веселыми, нежными, полными скрытых намеков и тайных воспоминаний. Анька называла мужа «мой сухопутный морячок», имея в виду, что он наблюдает океан только с берега. «Когда, наконец, ты пришлешь вызов?.. – в каждом письме спрашивала она. – Советую тебе – поспеши. Женя не дает мне проходу. И потом, на завод пришел один демобилизованный танкист – симпатичный такой, сероглазый, все вокруг меня вертится: Анечка да Анечка. Пока я стойко сопротивляюсь, не разрешаю ни тому, ни другому провожать себя, но ведь я женщина, могу и ослабнуть».
Васятка и без того соскучился по жене, а тут эти тревожные упоминания о Жене и сероглазом танкисте. Он решил срочно послать вызов, а самому, не откладывая, начать строить дом. Уже давно он приметил в Горячих ключах, около продовольственного склада, гору ящиков из-под сливочного масла. Их было так много, что они завалили всю площадку. Ящики были сбиты из аккуратных дощечек. На худой конец они могли сойти в качестве строительного материала. Начальник продсклада, толстый украинец, на которого не налезала ни одна гимнастерка, по кличке «туберкулезный старшина», страдавший одышкой и потому благоволивший к врачам, выслушав Васяткину просьбу, сказал!
– Та забирайте их к бисовой матери. Тильки валяются пид ногами.
Попросив у капитана Кухновца «студебеккер», Васятка привез и аккуратно сложил ящики в небольшом распадке, защищенном от океанских ветров рощицей. Почти две недели дважды в день он обходил после отлива берег и собирал выброшенный морем плавник. Иногда там попадались бревна, доски. Васятка втаскивал их наверх, складывал на ветру для просушки. Без бревен дом не поставишь – они нужны для стоек, стяжек, косяков, оконных и дверных проемов.
Теперь свободного времени не хватало. Едва заканчивался рабочий день в отряде, он отправлялся к себе на стройку. Вырыл канавки под фундамент, углубил их на полметра, набросал в канавки «бомб» – вулканических камней, в изобилии валявшихся в разных местах, поставил в углах дома стойки из плавника. Все приходилось делать собственными руками, инструментов почти не было – только пила, топор, молоток и лопата. Спасибо майору из лазарета – он подарил почти пол-ящика гвоздей. Незаметно дом рос. Стали видны его контуры. Он должен был быть небольшим – в одну комнату с тамбуром, односкатный, повернутый к морю единственным окном. Но даже такое примитивное, построенное собственными руками жилье в ту пору здесь было редкостью.