Текст книги "Доктора флота"
Автор книги: Евсей Баренбойм
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 40 страниц)
Глава 1
ВЫСТРЕЛ
Видно, не везет тебе в любви…
С. Ботвинник
Благодаря усилиям доцента Малышева сложный внутрисуставной огнестрельный перелом у старшего сержанта Щекина зажил быстро и гладко. Функция плеча и левой руки восстановилась полностью. Правда, когда Пашке было нужно, он надевал на руку белоснежную марлевую косынку и так разгуливал по Академии и по городу. Это было эффектное зрелище – стройный моряк с рукой на перевязи, на груди которого скромно поблескивала медаль – «За отвагу», задумчивые, устремленные вдаль синие глаза, неспешная, чуть расслабленная походка.
Само собой разумеется, Пашка был освобожден от всех спортивных соревнований, занятий физподготовкой, любимых начальством, и утомительных кроссов. Иногда, чтобы размяться, он заходил в тесный спортзал, где стояли гимнастические снаряды, и делал на турнике «склепку». Болей в руке при этом не было.
– Когда не по приказу, а в свое удовольствие, – смеялся он, – совсем, Мишка, другой коленкор.
Шел 1943 год. Каждый день радио приносило радостные новости. Наши войска освобождали все новые и новые города. Двадцать пятого июля газеты напечатали сообщение, что в Италии смещен и арестован союзник Гитлера Муссолини. Эти сообщения «В последний час» заставляли забывать о трудностях военного быта, многочасовом изнурительном рабочем дне, скудной кормежке.
Занятия на третьем курсе тоже шли успешно. Слово «Сталинград» все еще не сходило с газетных и журнальных страниц и было свежо в памяти, большинство академических преподавателей на фронте не были, и командир взвода старший сержант Щекин в девяноста пяти случаях из ста мог рассчитывать на их снисхождение.
В начале августа ему неожиданно пришло письмо от матери. Паша писал ей трижды, но ответа не получил и решил, что мать погибла в блокадном Ленинграде. Оказывается, на ее долю выпала целая одиссея. Больную дистрофией, истощенную до предела, ее эвакуировали через Ладогу в Среднюю Азию. Почти полгода мать валялась по больницам, потом стала работать в колхозе. На ее запрос о сыне из Академии ответили, что курсант Павел Щекин сражается на фронте. Месяц назад мать вернулась в Ленинград на свою фабрику. Дом их остался неповрежденным, живет она в старой квартире. Пашка обрадовался письму, дал прочесть его Мише. Решил, что если будет практика, то обязательно поедет в Ленинград.
Его роман с Линой был в полном разгаре. Встречались они часто, едва выдавалось свободное время, ходили в кино, театр, на вечера отдыха, в Халтуринский сад. Красивее Лины девушки в Кирове не было. Это признавали все. Даже Анохин. Он ненадолго появился на последнем вечере в новеньких майорских погонах, станцевал вальс, зорко оглядывая своих танцующих курсантов, и, выбрав момент, незаметно шепнул Пашке:
– Выбор, Щекин, одобряю.
В отличие от многих товарищей, серьезно не задумывающихся о своем будущем, Пашка любил строить планы, Человек живет один раз и потому должен правильно распорядиться собой, иметь твердые ориентиры в жизни. У Пашки они были – закончить Академию, остаться служить в Ленинграде. Неважно в качестве кого, лишь бы остаться. К этому времени война закончится, жизнь наладится. Не сделай так – попадешь в какую-нибудь тмутаракань, в какой-нибудь отдаленный, богом забытый гарнизон. В десять вечера там будут выключать движок, хочешь не хочешь – ложись спать, по утрам станешь просыпаться от голоса жены, кормящей на крылечке кур: «Цып, цып, цып», помогать ей стирать пеленки и растить на огороде чахлый лук и картошку. Так и пройдет молодость, лучшие годы… Нет, совсем не о такой жизни он мечтал. Он был избалован женским вниманием. Певца Щекина знал едва ли не весь город. Постепенно он привык думать о себе как о человеке особенном, достойном большего, чем его товарищи. Пусть другие едут служить в отдаленные гарнизоны, но не он. О работе, о больных, которых ему предстояло лечить, он старался не думать. Так было спокойнее. Без этих мыслей уверенность в правильности намеченного пути казалась бесспорной, единственно верной.
Сегодня Паша спешил к Лине. Он взглянул на часы. По его расчетам, Лины могло еще не быть дома. А встречаться и беседовать с ее братом ему не хотелось. Паша чувствовал, что брат Лины недолюбливает его и обменивается лишь минимумом фраз, чтоб не казаться невежливым.
Он решил покурить в скверике и подождать ее. В сквере было пусто. Ветер лениво гнал по дорожкам сухие желтые листья. Они шуршали, и эти звуки напоминали шорох морской волны, набегающей на галечный берег пляжа. Павел уселся на единственную колченогую скамью, с трудом сохраняя равновесие, закурил. Здесь, в одиночестве, под ласковым осенним солнышком, среди вороха листвы, было приятно сидеть, хорошо думалось.
Лина на днях обмолвилась, что отца представили на премию. На какую премию – она не сказала. Неужели на Сталинскую? Такой тесть, лауреат Сталинской премии, мог бы многим помочь в осуществлении его планов. Сразу бы исчезли десятки проблем. А что? Вполне серьезно следует подумать о женитьбе. Редкое сочетание – папа академик и красивая дочь. Не будь такого папы, он бы не торопился жениться, ему и так живется неплохо. Но Алексей серьезный конкурент. Промедли – и он уведет Лину из-под носа. Паша снова посмотрел на часы. Пора. Занятия у нее закончились час назад.
Прежде чем войти, он вытащил из кармана кругленькое зеркальце, которое всегда носил с собой, бросил на себя внимательный взгляд и постучал.
Дверь открыл Геннадий.
– Привет, – весело сказал Пашка, фамильярно, на правах будущего родственника, хлопая парня по плечу. – Систер дома?
– Дома, – односложно ответил Гена, пропуская Пашку в прихожую. Недавно он сказал сестре, что этот красавчик ему не по душе.
– Почему? – спросила Лина.
– А черт его знает почему. Не нравится и баста.
– Не знаешь, так и не болтай, – рассердилась Лина и, резко повернувшись, вышла.
Второй раз врачи дали Геннадию двухмесячный отпуск по болезни. После того, как ему присвоили звание Героя Советского Союза, Геннадия стали часто приглашать выступать на заводах, в воинских частях, школах. Он заметно окреп, волосы над его лбом стояли плотной волной, словно какая-то внутренняя могучая сила мешала им лечь, но лицо еще было болезненно одутловатым, и ходил он медленными шагами, опираясь на палочку. В свободное время Геннадий сидел во дворе под кроной старого дуба и читал. Только когда слышался звук самолета, он оживлялся, откладывал книгу и долго смотрел на небо, пока окончательно не исчезал звук.
Однажды Пашка увидел его в театре вместе с доктором Пучковой. Они прогуливались по фойе и оживленно беседовали. Пашка рассказал об этом Мише.
– А что, – не удивился тот. – Генка славный парень.
В свой предыдущий визит в дом Якимовых Пашка был свидетелем короткой, но важной сцены. Едва пришел с работы Сергей Сергеевич, Лина пригласила мужчин к чаю. Она вытащила из комода большую, расшитую блеклыми ромашками льняную скатерть и расстелила ее. Видимо, это была особая скатерть, которой накрывали стол только в торжественные дни, потому что Якимов удивленно посмотрел на дочь. Она вспыхнула, но ничего не сказала, и Пашка подумал, что эта скатерть как объяснение в любви.
Поэтому он решительно постучал в дверь Лининой комнаты и, не дождавшись ответа, улыбаясь, вошел.
Обычно Лина шла ему навстречу. Он целовал ее, садился на диван, закуривал и рассказывал академические новости. Сейчас она стояла лицом к окну, и даже не ответила на приветствие. Едва Паша сделал несколько шагов, как Лина резко повернулась и он увидел ее бледное лицо и злые чужие глаза.
– Не смей подходить ко мне, подлец! – крикнула она. – Я не желаю тебя больше видеть! Ноги твоей чтобы не было в нашем доме!
– Может быть, ты прежде все же объяснишь, что произошло? – спокойно спросил он, лихорадочно пытаясь понять, чем вызван этот приступ ярости.
– Не хочу ничего объяснять. Ты мне противен.
– Ладно, – сказал Пашка, ошарашенный таким приемом, не зная, как вести себя дальше. – Противен так противен. Я уйду. Но даже преступнику объясняют, в чем его вина.
– А ты, бедный, не знаешь?
– Нет, и даже смутно не догадываюсь.
– Подумай немного и поймешь. А сейчас уходи.
Такой злой и обиженной Пашка Лину еще не видел.
– Ну что ж, – сказал он на прощанье. – Смотри не пожалей. – И вышел, тихонько притворив дверь.
На следующий день, он, наконец, понял, в чем дело. Всему виной его длинный язык. Валентин любил в «малине» цитировать неизвестного автора: «Человеку нужно два года, чтобы научиться говорить и тридцать – чтобы научиться молчать». Конечно же, не следовало болтать. Недавно на вечеринке Васяткина приятельница Анька спросила его:
– Ты что, всерьез влюблен в Лину?
– А тебе что за забота? – засмеялся он. – Все стараются в душу залезть. Кого люблю, кого ненавижу.
– Интересно просто, – безразлично сказала Анька и подняла свои прозрачные, как у кошки, глаза. – В нее все ваши мальчишки влюблены. Точно эпидемия. Выходит, и ты не устоял?
Черт его дернул ляпнуть:
– Я больше папу ее люблю. Как-никак академик. Приятный во всех отношениях родственничек.
Теперь ясно, что именно этот разговор и передали Лине.
Две недели Пашка не напоминал о себе, давая улечься обиде, забыть так больно ранившие слова, а затем подкараулил ее на улице. Он вышел из подворотни и тихо сказал:
– Прости меня.
Но Лина сделала вид, что не замечает его и прошла мимо. Тогда он догнал ее, пошел рядом:
– Ну виноват, ну сболтнул глупость, – он вспомнил афоризм, услышанный от Мишки Зайцева, и сейчас пользовался им: – Еще Корнель писал: «Кто много говорит, тот говорит много глупостей». Да и брага была чересчур крепкая. С кем не бывает?
Она даже не отозвалась, не посмотрела в его сторону, свернула в парадное.
И все же такую девушку, такой великолепный шанс устроить свою жизнь упускать нельзя. «Ничего, успокоится, передумает, – решил он. – Не такой я парень, чтобы мной бросаться».
Вечером третьего октября весь огромный кубрик первой роты с трехэтажными нарами до самого потолка, скупо освещенный двумя стосвечовыми лампочками, бурлил, словно нагретая до кипения вода. Поводом для всеобщего возбуждения послужило сделанное час назад майором объявление: «Согласно распоряжению народного комиссара военно-морского флота нашему курсу надлежит убыть на полуторамесячную практику на действующих флотах. Завтра командиры взводов представят мне списки, кто на какой флот желает ехать». Анохин замолчал, давая курсантам возможность переварить только что услышанную новость. Потом добавил:
– Перед практикой получите новые ботинки.
– Урра! – закричали курсанты, давно мечтавшие понюхать пороху. Ведь, за исключением двух взводов сталинградцев, никто из них не был на фронте. Значит, усиленно бродившие два месяца слухи оказались не досужим вымыслом, а имели под собой почву. Предполагалось, что большую половину практики курсанты проведут дублерами фельдшеров на кораблях и в частях боевых флотов, а затем две недели будут работать в госпиталях.
Новость о ботинках была тоже приятной. На год полагалось по паре хромовых и рабочих ботинок. Но давно прошли все сроки, ботинки износились, из них едва не торчали пальцы, а новых не выдавали. Дежурный по курсу докладывал майору Анохину: «По списку сто восемьдесят, в строю сто шестьдесят четыре, без ботинок шестнадцать».
У оставшихся без обуви курсантов преподаватели принимали зачеты и экзамены прямо в кубриках.
Для Васятки выбор флота не представлял проблемы. Ему было все равно куда ехать. Хоть к черту на кулички. Лишь бы там было кого оперировать. Уже несколько месяцев им владела одна мысль, одно желание – оперировать, набираться опыта. Преподавателям все время приходилось удерживать его от чрезмерной прыти. Он готов был резать всех подряд. Привозили больного с подозрением на аппендицит, показаний к срочной операции не было, следовало выждать, понаблюдать, но у Васятки чесались руки. Пока на третьем курсе к самостоятельным полостным операциям его не допускали, но ассистировал он чаще всех. На практических занятиях и дежурствах он колол, пунктировал, вырезал, вскрывал все, что было можно. В отличие от большинства своих товарищей, он не испытывал при этом ни робости, ни страха и отчаянно брался за все, за что никто другой браться не решался.
Косой доцент Малышев, которого Мызников ласково называл «петушок», говорил о Васятке:
– За время работы в клинике видел много увлеченных хирургией студентов, но такого, простите… – он делал паузу, подыскивая нужное слово, – такого негодяя вижу впервые. Позволь ему и он без колебаний будет резать даже здоровых.
– Факт, – смеялся Васятка. – Я и не скрываю. Как я в части буду оперировать, если в Академии не научился?
– Вы, товарищ Петров, не на необитаемый остров поедете и не на Северный полюс, – наставлял его Малышев. – На флоте много хороших хирургов. Будет у кого поучиться.
Паша Щекин твердо решил ехать на Балтику. Алексей Сикорский на Северный флот, только Миша Зайцев и его новый приятель Алик Грачев не говорили о практике, а были увлечены другими заботами. Их интересовали вопросы более масштабные. Возможно, они стояли на пороге великого открытия в философии, которое должно было перевернуть многие представления о развитии мира.
Началось все с того, что на лекции по диалектическому и историческому материализму, которую читал Мишин однофамилец подполковник Зайцев, Мишу внезапно осенила фантастическая по своей простоте идея: «А что если развитие общества подчиняется тем же законам, что неживой и живой мир?»
Тут же на лекции Миша поделился идеей со своим соседом Аликом, за что получил замечание от лектора.
– Если у вас, товарищ курсант, есть важное сообщение, то милости просим на кафедру, – предложил подполковник, прервав лекцию.
Возможно, будь на Мишином месте Васятка, он бы воспользовался предложением и сообщил о своей идее публично, но Миша на такой подвиг был не способен. Он лишь выждал несколько минут и, осторожно оглядываясь, снова зашептал в ухо Алика:
– Гегель считал, что развитие идет от простых форм к сложным. Помнишь его тезис, антитезис и синтез? Но ведь и в обществе есть аналогичные понятия. Первобытный коммунизм – тезис, феодальный строй – антитезис, коммунизм – синтез.
Алик сразу стал искать аналогии в живом мире.
– Простые доклеточные формы – тезис, – шептал он, как человек увлекающийся, сразу заразившийся идеей Миши. – Многоклеточный организм – антитезис, мозг – синтез.
– Конечно, – обрадовался Миша.
После лекции они побежали в библиотеку, чтобы проверить свои умозаключения. Оказывается, все не так просто. Подобные идеи уже приходили в головы многим философам и были отвергнуты самим развитием науки. И все же вечером Миша и Алик не могли успокоиться и продолжали возбужденно, перебивая друг друга, шептаться.
– Мы с тобой, Грач, чистые диалектики и понимаем, что так или иначе общество должно двигаться вперед по законам развития мира в целом.
– Жаль только, что мы плохо знаем физику, – с досадой говорил Алик.
Послышались шаркающие шаги командира роты и его хриплый прокуренный голос:
– Прекратить разговорчики!
Пять минут спустя все уже спали.
Младший лейтенант Сикорский лежал на койке в офицерском кубрике и думал о Лине. Он встречался с нею почти ежедневно. Единственная маленькая звездочка на погонах давала ему по сравнению с курсантами массу преимуществ. В том числе и право каждый день бывать в городе.
Их отношения складывались непросто. Внешне все обстояло вполне благополучно. Паша не мешал им. За все время он больше не сделал ни одной попытки помириться с Линой. Вел себя так, словно между ним и Линой давно и бесповоротно все кончено. И Лина никогда не вспоминала о нем. Но Алексей чувствовал, что Пашка часто незримо присутствует между ними. На недавнем концерте художественной самодеятельности Академии Щекин пел романс Глинки «Сомнение», пел здорово, с чувством:
Минует печальное время,
Мы снова обнимем друг друга…
Лина слушала его затаив дыхание, не шелохнувшись, словно застыв при игре в «замри». Алексей видел, как в темноте влажно блестят и светятся ее глаза, как подрагивают кончики длинных ресниц. Было очевидно, что хотя Лина и сказала, что «презирает этого грязного карьериста и кроме брезгливости ничего к нему не испытывает», дело обстоит не совсем так.
Он часто не понимал ее. Недавно она появилась на вечере в клубе железнодорожников в длинном платье, с оголенной спиной, с маленькими сережками в ушах. Среди кировских девчат, которые приходили в плохо отапливаемый клуб в валенках и платках, она казалась богиней, спустившейся с неба, таинственным видением, поэтическим призраком. Когда он спросил ее, зачем она так оделась, Лина ответила:
– Быть такой как все? Больше всего я боюсь будничной скучной жизни. Интересно поражать людей.
– Можно поражать людей экстравагантностью одежды, но по существу ничем не отличаться от них.
В тот вечер они поспорили.
На другой день он пришел к ней и рассказал, что в поликлинике курсант четвертого курса неудачно вскрыл женщине ячмень. Гной разлился по глазу. Вечером у больной поднялась температура до сорока градусов. Ей сделали разрез, потом еще и еще. В результате женщина потеряла зрение на один глаз. Когда курсант, томимый чувством вины, пришел к ней в палату извиняться, женщина спокойно сказала: «А вы, доктор, не переживайте. Это с каждым может случиться. Вы мне желали добра. Виновата во всем я сама. Пошла на прием в понедельник, в тяжелый день. Нужно было идти во вторник».
Алексей вздохнул и умолк.
– Какой ты смешной, Алеша, – сказала Лина тихо. – Ведь не ты это сделал. Зачем же так огорчаться?
– Не в этом дело, Линка. Помнишь наш вчерашний спор? Я убежден, что главный смысл жизни в том, чтобы хорошо знать и делать свое дело. А кто не умеет этого, тем не поможет ничего – ни одежда, ни экстравагантные поступки, ни красивые слова.
– Конечно, ты прав, Алеша. Но найти себя совсем не так просто, – задумчиво проговорила Лина.
Часто вечерами, когда Лина на кухне занималась стряпней, он играл с Геннадием в шахматы. Комната, где жили Геннадий с отцом, была большая, роскошная. Огромное венецианское окно, с замысловатой лепкой потолок. Сейчас он был закопчен примусами до черноты. На крюке, где висела когда-то нарядная люстра, теперь болтался патрон с лампочкой. За круглой печью, хотя до зимы было далеко, сушились дрова. Иногда Геннадий спохватывался, прерывал партию.
– Извини, – говорил он. – Мне нужно идти.
И Алексей догадывался, что он спешит на свидание с Нелей. Так звали доктора Пучкову.
До недавнего времени живший в их доме майор Мокеев, интендант запасного полка, завидев во дворе на скамейке Геннадия, всякий раз норовил обойти его стороной. Геннадий кричал ему:
– На фронт пора, товарищ Мокеев. Скоро война окончится. Уступите тепленькое место другому.
– Без вас разберутся кого куда, – ворчал крупный бровастый майор и спешил юркнуть в подъезд.
Теперь Геннадий не замечал майора, и вообще сильно изменился. Походка его сделалась быстрой, энергичной, на щеках появился румянец, он отпустил усы, и стало видно, какой он бравый красивый парень. К Алексею Геннадий относился дружески и называл его Алеха.
В прошлое воскресенье Алексей с Линой гуляли в Халтуринском саду, неожиданно поднялся ветер, пошел дождь, и они спрятались в пустой беседке. Порывы ветра заносили в беседку капли дождя, желтые листья кленов и лип. Лина, стоя, полузакрыв глаза, читала наизусть «Хозяйку дома» Симонова. Он смотрел на нее, слушал ее голос и его охватывало такое волнение, что хотелось немедленно коснуться ее рукой, чтобы убедиться, что это не сон, не плод его фантазии, а настоящая Лина стоит рядом и читает ему стихи.
Обратно они шли, когда уже стемнело. Лина ступила в лужу, промочила ноги, и остаток дороги Алексей нес ее на руках. В парадном он поставил ее на ступеньку, сказал сразу, еще не отдышавшись:
– Будь моей женой.
Лина восприняла его слова на удивление спокойно, будто давно ждала их. Она не спеша подошла к перилам, постояла неподвижно, словно обращалась к самому всевышнему, потом повернулась, с улыбкой произнесла ровным будничным голосом:
– Я согласна, Алеша. Пойдем скажем папе. Он очень хотел, чтобы ты стал моим мужем.
Нет, совсем не так представлял Алексей этот момент. Ее равнодушный, скучный голос ожег его, будто прикосновение к холодному металлу. Он взял ее за плечи, резко повернул к себе, посмотрел в глаза. В них не было и в помине того блеска, того света, какой он видел, когда она слушала пение Пашки.
– Ты не любишь меня, Лина, – сказал он, отпуская ее.
– Не мели вздор, Алешка. Ты прекрасно знаешь, что люблю.
– Не верю.
– Верь, – сказала она и крепко поцеловала его. – Пойдем к папе.
Якимов работал за обеденным столом, заваленным книгами, справочниками, таблицами.
– Что-то у вас больно торжественные физиономии, – сказал он, поднимая на вошедших глаза. – Какую новость вы собрались сообщить?
– Сергей Сергеевич, я прошу руки вашей дочери, – выпалил Алексей.
– Охмурила все-таки сокола, – засмеялся Якимов, отодвигая бумаги на столе и поднимаясь навстречу. – Ай да дочка, молодец! Что они в тебе все находят, объясни мне? – шутливо спросил он.
– Ты всегда недооценивал меня, папа, – сказала Лина.
– Признаюсь, заблуждался. – И, шагнув вперед, обнимая и целуя дочь, пожимая руку Алексею, вдруг закричал весело и озорно: – Генка! Тащи икону быстрей!
Сергей Сергеевич достал из буфета и открыл бутылку «Кагора». Неделю назад, словно предчувствуя скорое торжество, он купил ее на базаре за двести семьдесят пять рублей. Сын уже несколько раз покушался на нее, но натиск был отбит.
Подняли бокалы. Якимов сказал:
– Счастья вам, ребята.
Налили еще по одной.
– Ваша дочь, Сергей Сергеевич, сделала прекрасную партию, – сказал Алексей. – Она станет женой не рядового курсанта, даже не сержанта, а младшего лейтенанта.
– Лина всегда была карьеристкой, – засмеялся Геннадий. – Учти это и будь генералом.
Поздно вечером Алексей собрался уходить в общежитие. Геннадий задержал его в прихожей.
– Оставайся, чудило, – шепнул он Алексею на ухо. – Ты почти муж. Уверен, отец не станет возражать.
– Нет, – сказал Алексей. – Неудобно. Запишемся через неделю, тогда все будет законно.
Строя планы на будущее, они с Линой сегодня решили, что начинать совместную жизнь им следует самостоятельно. Сергей Сергеевич работал по ночам, Геннадий часто возвращался далеко за полночь, затевал чай, разговоры.
Снять комнатку Алексею удалось неожиданно легко. Правда, домик был маленький, неказистый, покосившийся на один бок, и расположен довольно далеко от Академии. Зато комнатка оказалась славной – с широкой кроватью, на которой лежали пуховая перина и ворох подушек, столом и парой старых стульев с высокими спинками. На окне накрахмаленные белые марлевые занавески, на подоконнике горшки с геранью, фикусом, столетником.
Расписаться решили в ближайшую субботу – тихо, не устраивая свадьбы и не приглашая гостей. Так хотела Лина. Она была против присутствия в загсе даже отца и брата.
– Разве плохо, если мы будем вдвоем? – спросила она у Алексея. – А отцу с Геннадием сообщим, когда вернемся.
– Ладно, – сказал он. – Пусть будет по-твоему.
Накануне Алексей сбегал в загс, чтобы узнать часы его работы и какие требуются документы. В большой облезлой комнате, с рядом разнокалиберных стульев у стен, сидела пожилая дама в роговых очках и нещадно курила самосад. Даже курильщик Алексей, войдя в комнату, закашлялся. Ручку с пером дама держала за правым ухом. Алексей решил, что она из эвакуированных и скорее всего ленинградка. Так и оказалось. До войны женщина работала театральным кассиром на Литейном проспекте.
– Приходите, юноша, – сказала она, узнав, какое дело привело Алексея в загс. – Сейчас так мало браков. Распишу вас за пять минут.
Слух Алексея резануло, что такой важный, может быть, самый главный шаг в жизни на казенном языке называется пустяковым и незначительным словом «распишу» и совершается «за пять минут». Но, выйдя на улицу, сразу забыл об этом.
Было решено, что в три часа дня Лина зайдет за Алексеем (поступить именно так, а не иначе, тоже захотела она), осмотрит комнату, в которой им предстоит жить, и пойдут в загс.
Всю субботнюю ночь Алексей не сомкнул глаз. Он ворочался с боку на бок на бабкиной пуховой перине, вставал, курил, выходил на улицу. Он думал о Лине. «Не может она любить Пашку. Она сама сказала об этом. Но любит ли она меня? Если и не любит сейчас, я сделаю все, чтобы полюбила. И довольно мучить себя сомнениями». Без нее он не представлял теперь своей жизни.
Утром Алексей встал, выпил стакан вчерашнего холодного чая. Есть не хотелось. Полученный накануне в столовой субботний завтрак – триста граммов белого хлеба, пятьдесят граммов масла и конфета вместо сахара – лежал на тарелке нетронутым.
Алексей тщательно побрился, выгладил обмундирование, начистил пуговицы. К девяти утра он уже был в клинике возле своих больных.
Их всего четверо, но работы с ними хватало на весь день. Справа у окна лежит Лука Аггеич Самсонов, шустрый худой старичок с широкой лопатообразной бородой, страстный поклонник «зеленого змия». У него алкогольный цирроз печени. Лицо Луки Аггеича грязно-желтого цвета, пальцы на руках напоминают барабанные палочки, а в правом подреберье выступает на пять сантиметров плотный, безболезненный край печени. Даже в клинике Лука Аггеич умудряется выпить. На следующее утро Алексей узнавал об этом по частому пульсу, по красным глазам.
– Старуха принесла, язви ее в душу, – оправдывался старик. – Опять же праздник нынче – спас. Отметить нужно православному человеку.
– Помрете вы, Лука Аггеич, в муках, – пугал старика Алексей. – Года не пройдет, как преставитесь. А вам ведь шестидесяти нет.
– Нету, милай, – охотно соглашался тот и вытирал ладонью выступившие на глаза слезы. – Только не от того болею я. От тоски мучаюсь. Двух сынов на фронте схоронил.
Рядом лежит Егорка, тракторист из-под Котельнича. Егорке в клинике исполнилось только семнадцать, а смотреть на него без сострадания нельзя. Нос, губы, ушные раковины, нижняя челюсть резко увеличены, утолщены. Язык с трудом ворочается во рту. Голос грубый. Руки, ноги большие, широкие. Егорка очень страдает от своей болезни. Узкие светло-карие глаза его смотрят на Алексея с надеждой, словно молят: «Помогите, доктор. Плохо мне». У матери его пятеро детей. Егорка самый старший. От его постели Алексей всегда отходит расстроенным. Дважды Егорку осматривал профессор, но только медицина, к сожалению, хоть и наука древняя, очень многого еще не знает.
– Опухоль гипофиза, – разводил руками профессор. – Рентгенотерапия эффекта не дала. Нейрохирурги брать к себе отказываются. Что поделаешь, коллега…
Алексей решил, не откладывая, в ближайший понедельник разыскать профессора Савкина и рассказать ему о Егорке. Скорее всего Всеволод Семенович даже не знает о парне. А отказались от Егорки его помощники. Если можно хоть что-нибудь сделать, Савкин сделает обязательно.
Ручные часы и ходики на стене показывали три часа, но Лины не было. Алексей лежал на кровати, заложив руки за голову, и смотрел в потолок. По потолку ползали солнечные блики. Они светились своей особой теплой белизной. Спускаясь по стенам, играли на стеклянной банке, в которой стояли принесенные хозяйкой цветы, в висевшем против окна потускневшем от времени зеркале.
В половине четвертого он спрыгнул на пол, аккуратно заправил постель и вышел на улицу. Улица круто убегала вверх и была хорошо видна. Стоял прозрачный день бабьего лета – было нежарко, оставшаяся на деревьях листва уже сильно тронута осенним увяданием, в хозяйкином саду между кустами смородины блестела паутина.
Лина не пришла ни в четыре часа, ни в пять.
«Что могло случиться? – Алексей в сильном волнении шагал от одного угла улицы до другого. – Может быть, внезапно заболела? Несчастье с отцом, с Геннадием? Или просто задержалась и сейчас появится с минуты на минуту? Подожду еще немного».
Когда висящий неподалеку на столбе черный репродуктор объявил: «Московское время восемнадцать часов», Алексей не выдержал и побежал к Лине. В руках у него была полевая сумка с необходимыми для бракосочетания документами. На дне сумки лежал маленький изящный дамский пистолет, инкрустированный серебром и костью. Пистолет он взял в качестве трофея у немецкого гауптмана, захваченного им «языка». Когда увидел у пленного, залюбовался, подумал, что он должен понравиться Лине. Пистолет был как искусно сделанная игрушка. Казалось, стоит нажать какую-нибудь кнопочку, как выскочит огонек для папиросы, откроется кошелечек или пудреница с зеркальцем. Но лежавшая в канале ствола маленькая пулька и вторая пулька в магазине убеждали, что пистолет настоящий. Еще утром решил: «Сегодня в торжественный день подарю его вместо обручального кольца».
Чем ближе он подходил к улице Дрылевского, тем сильнее его охватывало предчувствие беды.
По лестнице он уже не шел, а бежал, Дверь открыл Геннадий. Подтяжки, точно врезанные в белое полотно рубашки, лежали на его широких плечах. Лицо было смущенное.
– А, это ты? – сказал он, дружески обнимая Алексея и увлекая в столовую.
– Подожди, Генка, – сказал Алексей, освобождаясь от его объятий. – У вас ничего не случилось? Лина здорова?
– Здорова, – медленно и словно нехотя ответил Геннадий.
Именно в этот момент Алексей услышал знакомый голос, а вслед за ним смех Лины. Тогда он выбежал в переднюю, распахнул настежь дверь во вторую комнату и увидел Лину. Сидевший в кресле Пашка как бы не поместился в его сознании.
– Что стряслось, Линка? – спросил он, удивляясь, как спокойно звучит его голос. – Я прождал тебя три часа.
– Стряслось, – сказала Лина, убирая руки с Пашкиной шеи и выпрямляясь.
Только сейчас в его мозгу, как на лежащей в проявителе фотобумаге, начало что-то проясняться. Словно впервые он увидел сидевшего в кресле и молча курившего Пашку, вспомнил смеющееся лицо Лины, ее руки, которыми она обнимала Пашку за шею, замешательство Геннадия.
– Потом поговорим, – сказал он, уже все понимая, но еще цепляясь за какую-то надежду. – Загс до восьми. Идем быстрее.
– Я не пойду, Алеша… Я не люблю тебя. Я поняла, что всегда любила и люблю только Пашу.
Это был как удар ножом в спину.
– Еще вчера ты целовала меня и говорила, что любишь, а сегодня уже не любишь, – пробормотал он внезапно отяжелевшим языком.
– Сердцу не прикажешь, Алеша.
«Вот оно как повернулось, – молнией пронеслось в затуманенной голове. – Стоило Пашке поманить ее пальцем, как она предала меня, в один момент забыла все, что говорила, свои поцелуи и обещания. Все было ложь».
