Текст книги "Доктора флота"
Автор книги: Евсей Баренбойм
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц)
– То за Аньку, – сказала она. – Росцвила дивчина от твоей собачатины.
От собачатины или нет, но Анька, действительно, поправилась на четыре килограмма и заметно похорошела.
Когда Миша в очередной раз завел патефон, к нему подошел Алексей. Он долго выбирал пластинку и объявил:
– Дамское танго.
Лина пригласила Мишу. Почти полтанца она молчала. Ее лицо было задумчиво, глаза грустны. Сказала неожиданно:
– Мызников сделал Геночке многоэтапную операцию одномоментно. Как это у вас называется – и торакопластику, и резекцию ребер, и резекцию обломков плеча. При его ослабленном здоровье это было очень опасно. Но теперь он поправляется. И настроение у него лучше. Поверил, кажется, что сможет выздороветь. Спасибо тебе.
– Мне? За что? – Миша плохо понимал, что говорила Лина. Он видел совсем близко ее широко расставленные глаза, ощущал ее дыхание, и это волновало его.
– Если бы не ты, разве приехали два знаменитых профессора? У них таких Геночек тысячи.
За столом Лина оказалась между Алексеем и Пашкой. На душе у всех было торжественно и странно тревожно будто неслышно звенела внутри туго натянутая струна.
– Чтобы вы, мальчики, остались живы! – сказала, слегка ударяя на «о», хозяйка дома Зойка Демихова. – Мы будем ждать вас.
Она подняла бокал и выпила до дна. Все остальные девушки последовали ее примеру. Только Лина продолжала сидеть неподвижно с застывшим лицом. Из-за особого настроения первая рюмка сразу ударила в голову. Миша почувствовал, как все закружилось вокруг, движения стали легкими, исчезли всегдашняя скованность и застенчивость. У бригадирши, ее звали Тая, заблестели глаза, она обмахивала платочком лицо и шею.
– Двое суток не спала, а заместо того, чтоб на койку завалиться, сюда прибежала. Скажете, не дура? Ведь опять спать не придется.
– Почему? – удивленно спросил Миша. – Разве у вас нет выходных?
– «Почему»? – передразнила бригадирша. Она перебросила косу с груди на спину, и Миша подумал, что давно уже не видел такой толстой длинной косы. – Война потому что, хлопче. Не о сне думать приходится, а чтоб танков побольше послать на фронт. – И вдруг, не колеблясь, с режущей душу откровенностью, стала рассказывать о своей жизни: о покойном отце, жестоком пьянице, о матери. В тринадцать лет она осталась сиротой, три года воспитывалась в детдоме, в семнадцать уже пошла работать. – Замужем была, – призналась она. – Только бросил он меня. Другую нашел. Теперь опять девка.
После ужина играли в «бутылочку». Когда горлышко указывало на бригадиршу, она охотно подставляла свои мягкие, пахнущие молоком, губы и закрывала глаза.
– Давайте в «испорченный телефон», – предложила Анька.
Юрка Гурович хитро ухмыльнулся, наклонился к ее уху и невнятно проговорил:
– Игла Бира с мандреном.
Анька удивленно подняла брови и передала дальше. Последняя, Зойка Демихова, сказала:
– Игра бирка с мандражом.
Парни хохотали. Смущенные девчонки недоумевали.
Пашка вел себя по-светски – танцевал со всеми, шутил. Зойка принесла ему гитару, и он запел:
Сегодня наш последний день в приморском ресторане.
Упала на террасу тень, зажглись огни в тумане.
Прилив лениво ткет канву узором нежным кружев.
Мы пригласили тишину на наш прощальный ужин.
Когда он закончил, все долго молчали. Нет, ничего не скажешь, поет Пашка здорово, но эта песня прозвучала по-особенному, так, что у девчонок выступили слезы. Алексей, который весь вечер сидел мрачный и непрерывно курил, тронул Пашку за плечо, шепнул:
– Выйдем в коридор.
Миша понимал, что рациональная душа командира отделения, не терпевшая неясностей, жаждала определенности.
В коридоре было тихо. Вероятно, ребята разговаривали вполголоса, потом отворилась дверь и Алексей позвал Лину.
– Завтра мы уезжаем на фронт, – сказал Алексей, не замечая, какой у него глухой, словно деревянный голос, едва девушка закрыла дверь и остановилась в тускло освещенном коридоре. – Мы хотим знать, кого из нас ты любишь?
Лина стояла, наклонив голову. Лица ее не было видно. Пашка молчал. Алексей даже не смотрел в его сторону. Щекин был ему противен. Только вчера он ночевал у очередной поклонницы. Но пусть Лина разберется во всем сама. Не станет же он рассказывать ей об этом.
В полумраке коридора было видно, как вспыхивает в его руке от непрерывных затяжек папироса.
Лина вздохнула, подняла голову, беспомощно посмотрела на парней.
– Я люблю вас обоих, – сказала она и попыталась улыбнуться. – Да, да, честное слово.
– Так не бывает, – сурово прервал Алексей. В стремлении поставить все точки над «и» он был непреклонен. – Кого больше?
– Не знаю, мальчики. Мне нужно разобраться в себе. Обещайте писать оба. Обещаете?
– Ты будешь ждать нас? – спросил Алексей.
– Помните, у Бернарда Шоу: «Я готова ждать вас всю жизнь, если, разумеется, это будет недолго», – пошутила Лина и тотчас же умолкла. – Конечно, мальчики, я буду ждать вас.
В четвертом часу ночи Алексей с Пашкой пошли провожать Лину. Остальные улеглись поперек широкого дивана, дурачились, целовались. Бригадирша была ласковая, смешливая, только иногда, когда Миша очень смелел, она отводила его руку, говорила, смеясь:
– О, ни, хлопчику. Це не треба.
Утром Миша провожал бригадиршу в общежитие. Они проходили мимо высоких мрачных стен бывшего Преображенского девичьего монастыря. Миша сказал:
– Тебя бы туда, в монашки. – Сейчас, при свете первых солнечных лучей, он увидел, какое у Таи утомленное землистое лицо, синие круги под глазами и что лет ей не меньше двадцати семи-двадцати восьми. Ему стало жаль ее – много работающую, невысыпающуюся, с неустроенной судьбой, но веселую, неунывающую. – Я напишу тебе, – неожиданно сказал он. – Только куда писать?
– А ты на Анькин адрес посылай, – обрадовалась Тая и благодарно сжала его руку.
В пять часов вечера во дворе Академии состоялось последнее торжественное построение. Начальник Академии Иванов, маленький полный бригврач со стойкой репутацией доброго и справедливого начальника, его заместители, придира и строевик полковник Дмитриев и начальник политотдела полковой комиссар Реутов, капитан Анохин стояли перед строем. Чуть в стороне большой шумной группой теснились профессора, преподаватели, их жены, дети. Александр Серафимович стоял вместе с женой Юлькой и дочерьми. Рыжие Юлькины волосы развевались по ветру.
– Как красный флаг над колонной, – засмеялся Васятка. Ничто не могло испортить ему настроения. Оно у него было устойчивым, как летняя жара в пустыне Сахара.
Начальник Академии говорил кратко:
– Помните, что мы, ваши командиры и преподаватели, хоть и остаемся пока здесь, в тылу, всей душой, всеми помыслами и делами будем всегда с вами. Мы уверены, что курсанты Военно-морской медицинской академии с честью пронесут по дорогам войны наше знамя и умножат славу выпускников, сражающихся на фронтах! – Голос начальника Академии дрогнул, он умолк, но быстро овладел собой, продолжал: – В присутствии всего профессорско-преподавательского состава я торжественно заверяю, что двери Военно-морской медицинской академии будут всегда открыты для вас. Исполните свой долг и возвращайтесь. Мы с радостью снова примем вас в свою родную семью!
Желающих сказать напутственное слово оказалось слишком много. Начальник Академии позволил сделать это лишь троим и затем поднял руку: «Достаточно». Анохин понял знак и зычно скомандовал:
– На-право!
Под звуки оркестра курс пошел на вокзал.
Десятки раз курсанты ходили по этому маршруту – разгружать вагоны на станции, очищать от снега пути, танцевать в клубе железнодорожников. Теперь они шли этой дорогой будто впервые. Казавшиеся всегда после Ленинграда уродливыми приземистые одноэтажные деревянные домики с маленькими окнами, наполовину закрытыми плотными занавесками, с фикусами и геранью на подоконниках, выглядели сейчас такими милыми, родными. Скрипучие деревянные тротуары, о которых было сложено столько эпиграмм и частушек, казались удобными, по-провинциальному уютными.
На тротуарах и мостовых толпились люди. Они не знали, куда направляются моряки, но уже много раз видели, как шагали на станцию другие – в гимнастерках, с вещевыми мешками и скатками за плечами, провожаемые толпой женщин.
– На фронт, видать, отправляют, – догадывались они. – Кончилось их учение.
За год жизни в Кирове ребята успели пустить крепкие корни на вятской земле. Почти у каждого из курсантов была своя девушка. Человек пятнадцать успели жениться. Сейчас на вокзал пришли не только девушки и жены, но и их родители, просто знакомые. Патефон играл «Рио-риту», и несколько пар танцевало. Чуть в стороне раздирал меха гармонист, и трое успевших выпить парней из первой роты сосредоточенно, без улыбки, отплясывали лезгинку.
Алексей стоял у выхода на перрон и ждал Лину. Ее не было. Рядом Анька крепко держала Васятку под руку. К Мише подошел профессор Черняев с обеими дочерьми.
– Ты часто писал родителям? – спросил Александр Серафимович, с трудом отбрасывая непрошеные мысли, что, может быть, видит этого славного мальчика, сына своего друга, в последний раз.
Миша едва не сказал дяде Саше, что ему часто бывает страшно, что временами этот страх заполняет его и тогда он не может с собой ничего поделать. Но вместо этого он ответил:
– Писал часто. Только многие письма, видно, не доходят.
– Береги себя, Миша, – сказала Нина и вдруг заплакала. – И не поминай лихом.
– Ну, чего ты, чего ты, – запричитала Зина. – А говорила, давно все кончено.
«Что кончено? – удивленно подумал Миша. – Неужели я ей всерьез нравился?»
Раздался голос Анохина:
– По вагонам!
Глава 9
В ДЕЙСТВУЮЩЕЙ АРМИИ
…Ветер войны.
Пальцы яростно сведены.
О, как чувства напряжены
Средь холодной голубизны…
С. Ботвинник
Небольшая станция в Предуралье, где отцепили теплушки с курсантами, называлась Верещагино. Стояло раннее тихое утро. Ночи уже были по-осеннему прохладны, и по земле стелился густой туман. Он скрадывал очертания станции, делал ее словно парящей в воздухе. На пустой привокзальной площади построились в колонну по четыре. Акопян произвел перекличку. Ребята заметили, что и он, и вновь назначенный командир второй роты последние дни ходят встревоженные, о чем-то часто шепчутся друг с другом.
– Опыта боевого не имеют, потому и паникуют, – объяснил Юрка Гурович. – А командовать ротой курсантов в тылу и ротой бойцов на фронте, как говорят в Одессе, две большие разницы.
До деревни Денисовки, где стоял запасной стрелковый полк, нужно было пройти километров тридцать. Накануне их состав днем почти три часа простоял на маленькой станции, пропуская поезда с войсками и техникой. Перебрасывали, вероятно, целую армию. Рядом с их эшелоном на запасных путях находился санитарный поезд. Раненых в нем не было. Вдоль вагонов прогуливался персонал. Он состоял из одних женщин. С платформ и из открытых дверей теплушек проносящихся поездов красноармейцы что-то кричали женщинам, махали им руками, но слов разобрать было нельзя.
Миша обратил внимание на одну из девушек. Она была высокая, худая. Пилотка не хотела держаться на ее пышных светлых волосах, и девушка то и дело поправляла ее. Улыбчивая, зеленоглазая, она чем-то напоминала Шурку Булавку. На ногах ее были до блеска начищенные хромовые сапожки.
– Вы давно здесь загораете? – спросил Миша, подойдя к ней.
– Как и вы, – охотно откликнулась она. – Разгрузились в Иркутске, прошли санобработку и обратно им фронт. Нас нигде не задерживают.
Слово за слово – и они разговорились.
– Стоять, наверное, придется еще долго. Пойдемте прогуляемся по полю, – предложил Миша, удивляясь собственной смелости. – Смотрите, сколько народу разбрелось вокруг. Без нас не уедут.
– Пошли, – согласилась она. – Чего, действительно, здесь стоять и дымом дышать?
Скошенное поле начиналось сразу за станцией. Земля нагрелась за день, и от нее сладко пахло начавшим просыхать сеном, горьковатой полынью, полевыми цветами. Они направились к одинокой яблоне на краю поля.
– Как вас зовут? – спросил Миша.
– Тося. А вас?
– Миша.
Они шли по полю и молчали. Оставшись наедине с девушкой после многолюдья станции, он почувствовал себя вдруг смущенно, неловко.
– Хотите, я расскажу вам смешную историю из курсантской жизни?
И он рассказал о своей встрече с генералом Татаринцевым на Большом проспекте, а потом, освоившись – как ассистент Смирнов давал курсантам на зачете по анатомии завернутую в халат кость, чтобы они на ощупь ее опознали.
Тося смеялась. Толстогубый некрасивый матросик оказался остроумным. Они стояли под яблоней. Миша подпрыгнул, сорвал маленькое твердое яблоко, протянул Тосе, спросил неожиданно серьезно:
– А вам не страшно ездить на передовую?
– Нет, – сказала Тося. – Привыкла уже. А вот когда умирают, видеть не могу. И понимаю, что война, что нельзя без этого. А не могу. Даже на экране – не могу. Девчонки смеются, говорят: «Ты какая-то, Тоська, чокнутая».
– Дуры они, ваши девчонки, – перебил ее Миша. – Разве можно спокойно смотреть на человеческую смерть? Я, например, тоже видел немало в блокадном Ленинграде, но привыкнуть не смог…
Девушка внимательно, не перебивая, слушала его, и Мише подумалось, что она, наверное, могла бы хорошо понять его. Никому из ребят он не решался рассказывать о своих сомнениях, страхах. Они могли поднять его на смех. А вот ей решился.
– Я часто думаю о передовой. И, знаете, Тося, как-то не уверен в себе. Не знаю, как поведу себя перед лицом близкой смерти. Это очень мучает меня…
Вдали протяжно загудел паровоз. Взявшись за руки, они побежали на станцию, остановились, запыхавшись, около санитарного поезда. Паровоз загудел снова. Отправлялся Мишин эшелон. Ребята на ходу вскакивали в вагоны. Пора было прощаться.
– Адрес? – торопливо спросил Миша, роясь в карманах в поисках карандаша и не находя его. – Сто сорок восьмой поезд? Фамилия Дивакова? Запомнил навечно! – крикнул он уже стоя в дверях теплушки.
После тридцати километров марша под жарким солнцем, среди пыльной и жесткой травы, которая, как проволока, цеплялась за ноги, курсанты устали. Каждый шаг стал тяжел, многие еле плелись. Наконец, показалась долгожданная Денисовка – большая деревня с крепкими бревенчатыми избами, украшенными затейливой резьбой наличников. Чуть в стороне от деревни виднелись вытоптанный тысячами ног до каменной плотности строевой плац, полоса препятствий, стрельбище. Во всех направлениях по ним двигались люди. Кто ползал, кто отрабатывал ружейные приемы, метал гранаты, стрелял. Эта площадка напоминала гигантский муравейник, где каждый был занят своим важным делом. Позади нее, огороженные колючей проволокой, двумя рядами стояли десятка полтора бараков, наскоро построенных, крытых тесом, где отныне предстояло жить.
Курсанты помылись, пообедали и вошли в длинный барак с двухэтажными нарами. Доски на нарах были прохладные. Разувались, с блаженством ложились на них в пыльном полумраке и сразу же засыпали, сморенные усталостью. Мыслей не было. Слишком остры были телесные ощущения: ломило спину, жгло ступни, горели щеки от жаркого осеннего солнца, тело казалось тяжелым, будто не своим.
– Еще километра два и свалился бы, – проговорил Миша, но никто его уже не слышал. Все спали.
Утром курсантов повели в цейхгауз для переодевания. Морскую форму, привычную, красивую и удобную, приказали снять, а вместо нее выдали хлопчатобумажные галифе и гимнастерки, защитного цвета шинели, пилотки и сапоги с портянками. От морской формы разрешили оставить только бескозырку, тельняшку да ремень с бляхой. В новой мешковатой неглаженой одежде ребята выглядели беспомощно, неуклюже.
– Суворовские чудо-богатыри, – пошутил Пашка, безуспешно пытаясь заправить под ремень слишком широкую, свисавшую с плеч гимнастерку. – Четвертый раз, пацаны, переодеваемся. Родная мама не узнает.
Старший лейтенант Орловский, в батальон которого влились обе курсантские роты, молодой, ловкий, с круглыми, как пуговицы, заносчивыми глазами, объявил перед строем:
– Жалоб на тяжесть учебы в батальоне принимать не буду. В санитарную часть без особой нужды ходить не советую.
Это было последнее, что запомнили курсанты. Остальные события этих тяжких двух недель запечатлелись в голове смутно, расплывчато, урывками, будто в бреду. Подъем в темноте в половине шестого утра. Умывание, ячневая каша, кружка пахнущего вчерашним супом чая и сразу начиналось: рытье окопов, стрельба из личного оружия, марш-броски в противогазах с полной боевой выкладкой. Лежали в узких щелях, а сверху, лязгая гусеницами, проползали танки. Черная утрамбованная земля под их тяжестью дрожала, трещала и рвалась, как старая материя. В них бросали деревянные болванки, имитирующие гранаты, бутылки с горючей смесью. После обеда ползанье на брюхе по колючей траве, полоса препятствий, стрельба из пулеметов и автоматов, разведка. А ночью тревога и марш-бросок…
От этого времени в памяти остался лишь автомат ППШ, лопата, противогаз, каска и бесконечная смена команд. Только один раз разрешили сходить в соседнее село Данилово на танцы. Среди курсантов было много страстных танцоров, но в Данилово никто не пошел – все спали на нарах мертвецким сном.
В первые же дни на стрельбище отличился Васятка Петров. Стреляли из трехлинейных винтовок по грудным мишеням на сто метров в положении лежа. Три патрона давали пристрелочных, пять зачетных. После того как отделение отстрелялось, подошел старший лейтенант Акопян, спросил:
– В трэтью мишень кто стрэлял?
– Я, – ответил Васятка.
– Я вам, Пэтров, новую мишень повэсил. Возьмите двэнадцать патронов и стрэляйте по четыре с положения лежа, с колена и стоя.
Вася спокойно, патрон за патроном посылал в грудь фашиста. Старший лейтенант принес мишень и показал курсантам. Только два патрона попали в девятку, остальные в самый центр мишени. Да так кучно, что их можно было прикрыть кружком, чуть больше пятака.
– Хорошо стрэляете, Пэтров, – похвалил Васю Акопян, сворачивая мишень и пряча её в карман. – Доложу комбату. Когда прибудэм на фронт, пошлем вас в школу снайперов. Согласны?
– Не знаю, – нерешительно проговорил Вася. – С ребятами неохота расставаться, товарищ старший лейтенант.
– Ладно, будет врэмя подумать. – Акопян стоял, не спеша курил, не давал команды продолжать стрельбы.
– Скоро нас на фронт отправят? – спросил Пашка. – Надоело здесь. Всю душу этой муштрой вытрясли.
– Надоело? – Акопян странно усмехнулся, бросил и затоптал окурок. – Еще вспомянете, Щекин, эти дэнечки.
Каждые несколько дней закончившие подготовку маршевые роты уходили на фронт. На плацу выстраивался весь полк. На обитую красным сатином трибуну поднималось командование. Командир полка, низенький усатый майор с удивительной фамилией Аш, обращался к отъезжающим с речью.
– Товарищи бойцы и командиры! – кричал он высоким, по-юношески звонким голосом, слышным в самых далеких рядах. – Проклятый и жестокий враг стремится поработить нашу родную советскую землю. Фашистские выродки топчут наши поля…
Речь его была короткой. Так же кратко выступали отъезжающие. Они клялись не жалеть ни крови, ни самой жизни в борьбе с ненавистным захватчиком. Оркестр играл марш – и строй красноармейцев скрывался в дорожной пыли.
В двадцатых числах сентября настала очередь курсантского батальона. Вечером погрузились в ожидавшие на станции теплушки – и поезд тронулся.
– Куда путь держим, товарищ старший лейтенант? – выспрашивал у Акопяна Юрка Гурович. Как и многие, он заметил, как изменился командир роты в запасном полку. Стал мрачен, неразговорчив. Раньше ходил до синевы выбрит, от него издалека пахло цветочным одеколоном. Теперь бывал часто небрит. Его черная колючая щетина особенно бросалась в глаза.
– Командование сообщит в соответствующий момэнт, – уклончиво, со свойственной ему напускной таинственностью, ответил Акопян.
Первые сутки в поезде после двухнедельной муштры в Денисовке батальон отсыпался. Вагоны мотало из стороны в сторону, как при корабельной качке. Могучие кедры и разлапистые ели подступали к самым путям. Проехали Южный Урал. Промелькнули города Челябинск, Златоуст. По сторонам железнодорожных путей день и ночь полыхали заревом домны. Казалось, от их жара нагрелся воздух и стало теплее. Только к середине второго дня немного отоспались, оживились, собрались у открытой двери вагона.
– Где же твой Дьепп, Бластопор? – спрашивал Паша Щекин, напоминая Мише давний разговор. – «Пошлют в тыл с диверсионными целями», – скопировал он голос товарища. – Теперь дураку ясно, куда едем.
Да, теперь, когда проехали Уфу и круто свернули на юг к Куйбышеву, стало совершенно очевидно, что эшелон движется прямо к Сталинграду.
Утром Акопян принес свежую газету. В сводке Совинформбюро сообщалось, что наши войска ведут ожесточенные бои в центральной и южной частях Сталинграда с мощной группировкой врага. Противник силою до пяти дивизий пытается прорваться к Волге и расчленить оборону наших войск.
– Скорее бы уже приехать туда, – негромко сказал Юрка Гурович. И вдруг, вскинув свою тяжелую, стриженную под машинку голову, глядя на окружавших его ребят, спросил, переходя на шепот: – Неужели и мы, молодые, дружные, неплохо обученные, не устоим?
– Лично я отступать не собираюсь, – спокойно сказал Алексей.
– Мы тоже, – поддержали его Пашка и Степан Ковтун.
Еще задолго до линии фронта навстречу стали идти поезда с ранеными. На станциях сквозь окна классных вагонов и открытые двери теплушек их можно было хорошо рассмотреть – в бинтах, пропитанных кровью, в неуклюжих гипсовых повязках, бледных, истощенных.
– Опять везут, родимых, – говорил Пашка Щекин, завидев очередной состав, не в силах оторвать глаз от бегущих мимо вагонов. – Постарался немец. – И он длинно и смачно, как бывало давно, еще на первом курсе, ругался.
Ребята сразу умолкали и подолгу смотрели в окна проносящихся мимо поездов. На одной из станций какой-то пожилой раненый крикнул, высунувшись из окна:
– Эй вы, морячки, небось, и немца живого не видели? Погладит он вас по мягкому месту!
– На тебя, папаша, не будем похожими, – громко парировал Алексей. – Драпать и штанов терять не собираемся!
– Видали таких героев, – насмешливо ответил пожилой. – В бою бы на вас поглядеть. Там по-другому запоете, соколики.
Месяца три назад, когда в таком же эшелоне его везли на фронт из Сибири, он тоже думал, что другие драпают, а они будут стоять насмерть. Но оказалось, что натиск немцев не так просто остановить. Ехавшие под Сталинград парни годились ему в сыновья. Подумал сейчас: «Гонору у пацанов много, а опыта нет. Видно сразу, что не обстреляны. Пройдет неделя-другая, и немец выбьет половину, а тех, кому повезет, кого пуля или осколок не убьют, а только ранят, отправят, как и их, в далекий тыл». Ему стало жаль этих парней и, снова высунувшись из окна, он крикнул:
– Первым делом, хлопцы, окапываться силенок не жалейте!
Но слов его уже никто не слышал.
Когда стемнело, Миша и Алексей сели у открытой двери вагона. Сумерки располагали к воспоминаниям.
– У нас в Киеве с раннего утра во дворе кричали, предлагали свои услуги точильщики, стекольщики, пильщики дров, старьевщики. А если к кому-нибудь приходили гости, то никогда сразу не поднимались наверх в квартиры, а проверяли с улицы, дома ли хозяева: «Манька! Ты дома?» Мама злилась, а мне было смешно, – рассказывал Миша. Если бы его спросили, почему он вспомнил сейчас именно об этом, он бы не ответил. Последние дни в голову лез всякий вздор, всякие пустяки и подробности. Все, что было до войны, стало казаться интересным, значительным и трогательным.
– А мы весело жили, – заговорил Алексей. – Соберемся вечером у кого-нибудь дома, послушаем радиоспектакль, потанцуем «Утомленное солнце» – и айда всей ватагой гулять по городу.
– В нашем классе была очень популярна «бутылочка». Я всегда ждал, что горлышко укажет на Шурку Булавку, а она, как назло, останавливалась против косоглазой Надьки Фигун. – Миша улыбнулся в темноте каким-то своим мыслям.
Мимо промчался очередной состав с ранеными, простреляв освещенными окнами, как пулеметными очередями. Когда промелькнул последний вагон, Миша сказал:
– Если б не бегали от немцев, не было б таких неудач на Дону и Волге. Когда войска отступают, у них всегда огромные потери.
Алексей Сикорский молчал. Еще в Денисовке старшина роты стрелковой дивизии, выведенной для переформирования, рассказал ему, что дивизия за три дня наступательных боев на Калининском фронте потеряла восемьдесят процентов личного состава. Алексей не стал сообщать этого ребятам. У них не было страха перед противником. Одна злость да желание отомстить за все причиненное стране горе.
Главный терапевт Сталинградского фронта бригврач Зайцев смотрел на сидевшую против него на табурете молодую женщину всю в слезах и думал, что ему предпринять. Только что он получил от заместителя командующего фронтом приказание строго наказать военврача третьего ранга – эту самую женщину. Обстоятельства дела были не совсем обычны.
Заместитель командующего фронтом, человек в военных делах многоопытный и смелый, славился среди войск крутым нравом. После его визитов в дивизии и полки многие командиры не досчитывались нашивок на рукавах, а иной раз вместо полка получали роту. Подчиненные побаивались его и старались без крайней нужды не попадаться на глаза. Была у генерал-лейтенанта одна слабость – в свободную минуту любил слушать рассказы об амурных приключениях своих подчиненных. Несколько человек из его окружения при случае старались развлечь генерала такими историями. Неважно, если в них многие пикантные подробности были присочинены или попросту выдуманы. Недавно генерал-лейтенанту рассказали, что у командира одной из дивизий в самом разгаре пылкий роман с молодой врачихой полевого подвижного госпиталя. Генерал вспомнил, что именно на участке этой дивизии противник потеснил наши части, и приказал вызвать женщину к себе. Сопровождать врача начальник санитарной службы фронта приказал ему, главному терапевту. Ничего не подозревающая женщина сняла в приемной шинель, оправила гимнастерку, бросила взгляд на блестящие сапожки и вслед за бригврачом Зайцевым переступила порог блиндажа.
– Капитан медицинской службы Пучкова по вашему приказанию явилась.
– Является только черт во сне, а военнослужащий прибывает, – сказал генерал-лейтенант, отрываясь от бумаг и окидывая взглядом женщину.
Он был еще не стар. Седеющий ежик жестких волос упрямо торчал кверху, лоб и щеки бронзово-красные, губы под светлыми усами сочные, розовые. Женщина ему понравилась. Открытое нежное лицо, чуть полноватые губы, большие карие глаза смотрят прямо и смело.
– Ты что ж это, красавица, мешаешь воевать командиру дивизии? – добродушно спросил он, с удовольствием продолжая рассматривать женщину своими веселыми навыкате глазами.
– Как мешаю? – женщина удивленно смотрела на него. – Не поняла вас, товарищ генерал.
– Не понимаешь, как капитан может мешать воевать полковнику? Слишком долго держишь начдива в постели, а противник тем временем теснит его порядки.
Только теперь Пучкова поняла, что имеет в виду заместитель командующего. Она вспыхнула: лицо, уши, шея мгновенно залились пунцовым румянцем, глаза засверкали. Она сделала шаг к столу, спросила:
– А ты меня за ноги держал?
Главный терапевт обомлел. Он подошел поближе, шепнул женщине на ухо: «Возьмите себя в руки».
Но Пучкову, как выяснилось позднее, коренную чалдонку, уже невозможно было остановить. Она сделала еще несколько шагов к столу, настойчиво повторила, обращаясь к генералу на «ты»:
– Нет, ты ответь!
С немалым трудом Зайцев оттащил Пучкову от стола, спросил:
– Разрешите, товарищ генерал, я сам разберусь и накажу.
Сейчас Антон Григорьевич смотрел на женщину. Еще не остывшая после недавней сцены, Пучкова стояла молча у окна. Грудь ее высоко вздымалась. Тонкие ноздри гневно раздувались. Из больших карих глаз катились слезы, и он на какое-то мгновенье позавидовал командиру дивизии, если все рассказанное о его романе с этой женщиной было правдой.
– Езжайте к себе в госпиталь, – наконец, сказал он. – И спокойно работайте. Если спросят, скажите, что я объявил вам двое суток ареста.
– Мне все равно, – сказала женщина. – Я могу идти?
Едва она вышла на улицу, на пороге избы, где помещались главные хирург и терапевт фронта, появилась жена Лидия Аристарховна. Теперь она была военврачом второго ранга и занимала должность начальника медпункта штаба фронта.
– Ты узнавал о мальчике? – с порога спросила она мужа и, не дожидаясь ответа, набросилась с упреками: – Опять было некогда? Любые дела, только не забота о судьбе единственного сына. Ты дождешься, что Мишель затеряется среди сотен тысяч людей, и тогда уже ничто не поможет нам его отыскать. Иди звони, Антон, немедленно.
От дежурного бригврач Зайцев стал звонить в штаб армии, куда должна была влиться двести пятьдесят вторая стрелковая дивизия, в которой находился его сын. Неделю назад, получив последнее письмо сына и предполагая, что тот попадет в район Сталинграда, он принял ряд мер, чтобы перевести Мишеля поближе к себе. Переговорил с заместителем начальника штаба, и тот распорядился назначить рядового Зайцева в полк охраны штаба.
– Там видно будет, – сказал он. – Сын у вас тоже медик? В дальнейшем используем по специальности.
– Дивизия Курилова в армию Лопатина пока не прибыла, – сообщил профессор жене, вернувшись от дежурного по штабу. – Как только она прибудет, я выеду туда.
– Помни, Антон, Мишенька у нас единственный сын. – Лидия Аристарховна тяжело вздохнула, зачерпнула из ведра кружку воды, сделала несколько глотков и тихо вышла.
Профессор Зайцев достал из кармана полученное утром, но до сих пор непрочитанное письмо. На конверте стоял синий штампик: «Проверено военной цензурой». Письмо было из Кирова от Саши Черняева. «Дорогой дружище! – писал Александр Серафимович. – Спешу первым делом уведомить тебя, что Мишель вместе с курсом еще четвертого сентября выехал из Кирова. Думаю, что они попадут к вам. Я провожал его и взял слово, что он сообщит тебе и Лидуше о предстоящем приезде. Слово он дал неохотно, это заметили даже девочки, и буркнул: «Под крылышко к ним все равно не пойду». Возможно, он прав».
Антон Григорьевич перестал читать, задумался. Восемь лет они с Лидушей прожили, а детей все не было. Лидуша страдала, плакала, ежегодно ездила в Саки принимать грязи, посещала крупнейших специалистов… И вдруг эта неожиданная счастливая беременность и рождение Миши. Мальчик рос трудно. Они делали все, что требовала тогдашняя наука: укутывали новорожденного в стерильные пеленки, не допускали к нему даже самых близких знакомых, а показывали лишь издалека, ходили в масках, и все равно вскоре после рождения Миша заболел тяжелой формой пузырчатки новорожденных, а затем со странной и дикой последовательностью перенес все без исключения детские инфекции. Он рос способным мальчиком, у него великолепная память, быстрый, все схватывающий ум.
