Текст книги "Доктора флота"

Автор книги: Евсей Баренбойм

 
Петроградское небо мутилось дождем.
На войну уходил эшелон…
 

Я вспомнил ноябрь 1941 года, ночь в патруле, синий лед на Неве, липы в серой изморози с перебитыми ветвями, серебро луны на колоннах Исаакия, замерзший труп на ступенях…

До глубокой ночи расставляли койки в общежитии, улеглись на них без матрацев и одеял, и мгновенно уснули.

29 марта.

Хотел начать очередную запись с восклицаний «ура» и «виват», но вспомнил, что сижу на гауптвахте и следует умерить свои восторги. Правда, я сижу не на обычной гауптвахте, а на ленинградской, что во сто крат приятнее, но факт остается фактом.

Уже две недели, как мы вернулись в Ленинград. На вечерней поверке Анохин нам объявил, что полтора месяца не будет занятий. Многие здания Академии требуют ремонта, заниматься в них нельзя. Не работают водопровод, канализация, отопление, текут крыши. Предстоит много работы по уборке территории, по заготовке дров. (О проклятые дрова! Когда они перестанут, как молох, поглощать все наше свободное время!) Каждому предстоит освоить строительную специальность. Я еще не сделал окончательного выбора – либо водопроводчик, либо кровельщик. Эти две специальности вроде баковой аристократии в старом флоте – самые привилегированные и самые уважаемые. Но сначала о том, как я угодил на гауптвахту, кстати, после большого перерыва.

Через неделю после нашего возвращения в Ленинград ночью у себя на квартире скоропостижно скончался академик Заварнов. Это был ученый с мировым именем, крупнейший гистолог, автор множества монографий и толстенных книг, одна из которых была нашим учебником и которую мы, проклиная за тяжесть, тащили в 1941 году через Ладогу. Кроме того, Заварнов имел генеральское звание.

Тело покойного установили для прощания в конференц-зале Академии наук на Университетской набережной. Почетный караул у гроба должен был нести наш взвод во главе со старшим сержантом Щекиным.

На высоком постаменте, обтянутом черной материей, украшенный свежими еловыми ветками, возвышался гроб. Возле него, по четыре человека, сменяясь каждые десять минут, стояли мы с дудками на груди, в головных уборах. Стоять в карауле по стойке «смирно» с каменными лицами было утомительно.

К вечеру поток людей окончательно иссяк. В зале остались только вдова академика и его любимый ученик – молодой капитан. В восьмом часу вечера ушли и они.

Продолжать караул у гроба, когда в зале никого не было, показалось всем бессмысленным. С молчаливого согласия Пашки Щекина у гроба больше никто не стоял. Некоторые ребята, жившие неподалеку, или у кого поблизости были знакомые, отпросились у Щекина на пару часиков в увольнение. Ушел и сам Пашка, передав командование Мите Бескову. Остальные, закрыв дверь ножкой тяжелого стула и оставив дневального, улеглись спать на устилавших пол мягких дорожках.

В половине двенадцатого ночи вдова, сопровождаемая капитаном, поднялась в конференц-зал еще раз взглянуть на мужа. Капитан дернул дверь, стул с грохотом упал, дверь распахнулась, и вдова едва не потеряла сознание: вокруг гроба в весьма свободных и непринужденных позах, кто сбросив только ботинки и суконку, а кто в кальсонах и босиком, спали крепким молодым сном курсанты. Оставленный у двери дневальный не успел подать сигнала тревоги и сейчас переминался с ноги на ногу, растерянно и глупо улыбаясь. Капитан немедленно доложил обо всем по телефону дежурному по Академии.

На следующий день наш взвод собрал майор Анохин. Он был взбешен.

– Циники вы и охламоны, – сказал он, как бы по-новому всматриваясь в наши лица и не узнавая нас. – Смотрю, нет для вас ничего святого. Разлеглись, как проститутки, у гроба. Нашли место. – Он прокашлялся. – Я думал, на четвертый взвод можно положиться… – Мы молчали, смущенно опустив глаза, ждали, что последует дальше. – По пять суток простого ареста каждому. И сегодня же постричься под машинку.

Стрижка, конечно, была тяжелым ударом. Ходить по родному Ленинграду с голой, как арбуз, головой, что могло быть хуже? Волосы отрастут только к лету. Депутация отличников, и я в том числе, отправилась к нему просить снисхождения. Мы клялись, что нас попутал бес и обещали никогда ни при каких обстоятельствах не нарушать ни одного пункта уставов. Мы брались сверхурочно и досрочно покрыть железом крышу главного корпуса. Но Анохин был неумолим.

Заварнова похоронили на Волковом кладбище рядом с могилой Глеба Успенского. Торжественный салют давал наш взвод. Под бескозырки проникал ветер и холодил стриженые головы…

Ремонтно-восстановительные работы в Академии шли полным ходом. Каждое утро в половине восьмого сонные, одетые в самую фантастическую форму, курсанты выстраивались на развод. На некоторых были старинные, изъеденные молью цилиндры, широкополые, похожие на мексиканские сомбреро, соломенные шляпы, армейские фуражки с треснутыми козырьками. Двое курсантов первой роты были повязаны платками на манер южноамериканских пеонов.

Майора Анохина передергивало при взгляде на них, но приходилось мириться с таким видом своих питомцев, сильно напоминающих цыган, переселяющихся по Армавирскому тракту с Северного Кавказа в Екатеринослав.

– Поинтересуйся, не обчистили ли они театральную костюмерную, – невесело шутил полковник Дмитриев, обращаясь к начальнику курса. Ничего взамен предложить Анохину он не мог – рабочей спецодежды для курсантов Академия не имела.

По утрам было холодно, с Невы дул пронизывающим ветер. И все-таки это была уже весна. Вчера еще смущенно порошил и таял снежок, а сегодня в академическом саду пробует голос скворец, а на прогалинах желтеют первые пуговки мать-и-мачехи.

Сразу после развода расходились по работам. Нормы были большие. Вечером идти в увольнение у большинства не оказывалось сил. Их едва хватало, чтобы поужинать, выпить пару стаканов соевого молока, отвратительной сладковатой жидкости коричневого цвета, которое продавали без карточек, и завалиться спать.

Среди курсантов ходила байка, как мальчик в письме отцу на фронт, после перечисления всех тех, кого ему следовало убить: летчиков, что бомбят Ленинград, артиллеристов, что его обстреливают, Гиммлера и Геббельса, написал: «И обязательно убей корову, которая дает соевое молоко». С мальчиком были согласны все.

Семен Ботвинник отразил этот период в стихотворении. Там были строчки:

 
Куда бы я ни ехал,
Куда бы ни приехал,
Передо мною груда кирпичей.
И с восхода до заката
У меня в руках лопата,
Снится мне кирпич среди ночей.
Пойди за океан ты,
Ну где найдешь курсантов,
Чтоб за три дня могли построить дом?
Выполняем до сих пор мы
Фантастические нормы,
А прикажут – мир перевернем.
 

В академической газете «Военно-морской врач» появилась заметка. Она была посвящена Васятке и называлась «Так держать».

«Курсант Петров стал одним из лучших штукатуров подразделения инженера Калистратова. Командование поставило его во главе бригады. Петров за четыре дня собственноручно сделал сто десять метров карниза-падуги, вдвое перекрыв существующие нормы. Когда профессор Джанишвили узнал, что его клинику будет ремонтировать бригада Петрова, он сказал: «Спокоен, что все будет сделано быстро и хорошо».

– Читал? – небрежно спросил Вася Мишу, показывая на газету. – Ишь расписали, брехуны.

Но было видно, как он буквально задыхается от гордости.

Недавно в одной из книг Васю потрясло высказывание Антона Левенгука:

«Конечной целью всех курсов является или приобретение денег посредством знаний или погоня за славой и выставление напоказ своей учености. А это не имеет ничего общего с открытиями сокровенных тайн природы».

– Неужели и наши профессора такие? – спрашивал Васятка, держа в руках книгу. – Ведь нет, верно? Ты как считаешь, Миша?

Этот вопрос еще долго беспокоил его, потому что он толковал о нем и с Аликом Грачевым, и с Алексеем Сикорским. Жадность к работе жила в нем, не угасая. Он знал в себе эту черту, это страстное, не слабнущее любопытство к новым, меняющимся каждый семестр предметам. Да и память у него была отличная.

Порой Мише казалось, что его друг излишне восторжен и сентиментален. Он считал, что это восторженность недавнего невежды, открывающего для себя новый, неведомый ему раньше, мир. Любое, самое заурядное высказывание профессора или встреченный в книге афоризм, оставлявший его совершенно равнодушным, могли привести Васю в телячий восторг. Казалось бы, что особенного в висящем на стене кафедры нервных болезней изречении: «Желание – великая вещь. Ибо за желанием всегда следует действие и труд. А труд почти всегда сопровождается успехом. Успех заполняет всю человеческую жизнь». Но Вася немедленно переписал его и даже запомнил наизусть. Последние дни он всем показывал выписку, сделанную из какой-то старой книги. Это был адрес, преподнесенный в 1895 году студентами Харьковского университета директору глазной клиники Леонарду Леопольдовичу Гиршману в день юбилея.

«Учитель, – говорилось в адресе, – научи нас трудной науке оставаться среди людей человеком, научи нас в больном видеть своего брата без различия общественного положения, научи нас любить правду, перед нею одной преклоняться. Отдаваясь всей душой мгновенным порывам к добру, мы часто падаем духом. Научи нас, где черпать ту силу, чтобы до преклонных лет сохранить чистоту и свежесть идеалов, чтобы жизнь, пригибая наше тело к земле, не сгибала и не стирала нашего духа. Учи нас еще многие и многие годы, дорогой учитель, отдавая свои силы и помыслы служению больному брату, не извлекать корысть из несчастья ближнего, не делать ремесла из священного призвания нашего».

По мнению Миши, адрес этот, хотя и не потерял своей актуальности и поныне, по стилю сильно припахивал нафталином. Поэтому он сказал Васятке, с нетерпением ожидавшему его восторгов:

– Неплохо, но высокопарно. И потому мало волнует.

– Чего? Не волнует?! Здрасьте, токо свет не застьте, – Васятка даже задохнулся от возмущения. – Да по мне, хочешь знать, никто лучше про нашу специальность и не говорил никогда. Я б эти слова везде, где можно, расклеил.

В самом конце апреля, когда окончательно стаял снег и все уверенней пригревало солнце, четвертый взвод отправили для выполнения особого задания командования. За время учебы в Академии курсанты привыкли не удивляться никакой работе. Не удивились они и на этот раз, узнав, что им предстоит в короткий срок вручную (с помощью одних лопат) вскопать большое поле, подготовить его к посадке картофеля и капусты.

– Пригородные колхозы и совхозы разрушены, – говорил начальник Академии на совещании руководящего состава. – Они не сумеют осенью снабдить нас овощами. Для успешного хода учебного процесса мы обязаны обеспечить курсантов полноценным питанием. Прошу начальников курсов взять проведение сельскохозяйственных работ под свой личный контроль.

В этот же день поезд с курсантами остановился, не доехав до Гатчины километров десять. Места Мише были знакомы. До войны здесь располагался колхоз, председателем которого был папин пациент и приятель. Миша хорошо помнил смешную историю, которая произошла с его отцом в 1937 году. Отец был приглашен сделать доклад на съезде терапевтов Средней Азии. После съезда гостеприимные хозяева повезли почетных гостей знакомиться с Таджикистаном. В предгорном кишлаке состоялся большой той, на котором гостям были сделаны подарки: стеганые халаты, тюбетейки, деревянный духовой инструмент-сурнай. Профессор Зайцев получил особо почетный подарок – живого ишака. Что было делать с этим удивительным подарком, Зайцев не знал. Отказываться нельзя, можно обидеть хозяев. Доставить подарок они брались сами…

Две недели спустя в одном вагоне с лохматыми туркменскими лошадками ишак прибыл в Ленинград. О прибытии груза отцу сообщили с товарной станции. Антон Григорьевич позвонил знакомому председателю колхоза. Ишаку отвели место в коровнике. Вскоре ишак заскучал. Перестал есть, его шкура потускнела, большую часть дня он лежал в своем стойле. Горбатый скотник Тимофей пожалел животное, съездил за двести километров и привез ослицу. Вскоре родился маленький ишачок. О радостном событии председатель колхоза поспешил уведомить профессора.

– Назовите их теперь фермой имени Зайцева, – пошутил профессор, но подопечных своих не забыл и несколько раз с Мишей ездил в колхоз – кормил ишаков сахаром.

Сейчас ферма была разрушена. По обеим сторонам железнодорожного полотна раскинулась всхолмленная равнина, пересеченная, как гигантскими морщинами, тремя линиями окопов. Анохин уже побывал здесь и уверенно повел курсантов на окраину деревни, где стоял уцелевший кирпичный дом. Угол его был снесен снарядом, крыша частично сорвана, но в одной из комнат сохранились стены и потолок, а посреди даже стояла железная печка.

Вооружившись лопатами, курсанты вышли в поле. У трактора такая вспашка заняла бы от силы день-полтора. Им же предстояло вспахивать поле две недели. Как сообщил Анохин, в ближайшей округе тракторов не было.

– Даже у самых древних наших предков была соха, – глубокомысленно произнес Алик Грачев, пробуя лопатой твердую землю. – Были мулы, быки.

– Колонисты в «Таинственном острове» приручили зебр, – поддержал его Миша.

– Прекратить разговорчики! – прервал экскурс в историю хлебопашества майор Анохин. – Старший сержант Щекин выделяет каждому по участку земли. Кто справится раньше и выполнит свою норму – сможет вернуться в Ленинград и будет ежедневно увольняться в город до утра, до возвращения всей команды.

Анохин был хитер.

Отныне ударная работа приобретала особый смысл. А слово свое начальник курса держал твердо.

Недавно здесь шли кровопролитные бои. Но поле было разминировано, о чем напоминали несколько фанерных табличек. Все же остальное оставалось нетронутым, как и три месяца назад. Курсанты бродили по щиколотку в воде по длинным траншеям, рассматривали брустверы, выемки для пулеметных гнезд, офицерские блиндажи. Траншеи были немецкие. В просторном блиндаже, принадлежавшем, видимо, командиру роты, они увидели никелированную кровать с металлической сеткой и ватным одеялом, даже абажур. По всем признакам немцы здесь устраивались прочно и надолго.

Копать было трудно. Мокрая, тяжелая земля прилипала к лопате и приходилось то и дело ее очищать. Внезапно лопата Миши во что-то уперлась. Он разгреб землю и увидел немецкий труп. Солдат был в каске и серой шинели. На боку его лежала противогазная сумка. От трупа поднимался тошнотворный смрад. На соседнем участке Васятка тоже наткнулся на труп. Отовсюду ребята сообщали, что нашли в земле то ручной пулемет, то неразорвавшийся снаряд, то автомат «шмайссер».

До обеда, несмотря на все старания, вскопали совсем мало. Начал моросить дождь. Вернулись домой молчаливые, подавленные. Никого не радовала перспектива пробыть здесь две недели.

– Твоих бы предков-изобретателей сюда. Наверняка б нашли выход, – уверенно проговорил Пашка.

Только сегодня в поезде он узнал, что в жилах его подчиненного Мити Бескова течет кровь благородных предков. Бабка Бескова, окончившая в Петербурге Академию художеств, родная сестра изобретателя радио Попова, а дед – племянник Менделеева и родственник Блока. Пашка долго и недоверчиво смотрел на Бескова, потом спросил:

– А что твои родители имели от такого родства?

– Ровно ничего, – ответил Митя, – сохранились некоторые семейные реликвии, письма и все.

– Интересно, – сказал Пашка. С вопросами генеалогии он столкнулся впервые и был озадачен ими. – А я дальше бабки никого не знаю.

За обедом он неожиданно предложил:

– Послушайте, колхознички. Я видел на окраине села плуг. А не попробовать нам впрячься в него? А? – Пашка громко и весело расхохотался. – Чем мы хуже быков? Кто только будет кричать «цоб-цобе»?

Как всякая новая и оригинальная идея, в первый момент она была встречена в штыки.

– Мы же его с места не сдвинем, – недоверчиво возразил Миша.

– Что думает внук изобретателя – сдвинем или не сдвинем? – продолжал развивать свою мысль Пашка.

– Понятия не имею. Но попробовать можно, – согласился Бесков.

После обеда решили провести эксперимент с плугом.

Рядом на земле среди груды мусора, битых кирпичей, полусгоревших балок валялись остатки конной упряжи – подпруга, хомут, ремни. Васятка осмотрел плуг и сообщил, что он в порядке. Лемеха, отвалы на месте, чапыги целы. Вдвоем подняли плуг на плечи и отнесли на свой участок. Потом шесть человек впряглись в него и под громкие крики остальных ребят плуг пошел, оставляя за собой ровную вспаханную борозду. Вместе с Мишей, Васяткой и Аликом Грачевым плуг исправно тащил и командир взвода Паша Щекин.

Работа пошла так успешно, что в ближайшие деревни за плугами отправилась новая экспедиция. Притащили еще один. Работали до изнеможения. От ремней на плечах почти у всех образовались потертости, а на руках тех, кто давил на чапыги, – кровавые мозоли. И все равно находились ребята, которые по вечерам тащились в ближайшую деревню Ондрово покорять хрупкие сердца тамошних красавиц.

Когда на шестой день приехал майор Анохин, чтобы узнать, как обстоят дела, он был поражен. Почти все поле было вспахано. Найденные при вспашке трупы, наше и немецкое оружие, каски, снаряды ребята сбросили в траншеи и засыпали землей.

– Пускай через тысячу лет археологи поломают головы, – сказал Миша, втыкая лопату в землю и с трудом выпрямляясь от ноющей боли в спине.

Как и обещал майор Анохин, все выполнившие норму в тот же день вернулись в Ленинград. Среди них были Миша, Васятка, Алик Грачев. Старший сержант Щекин тоже заработал право вернуться в Ленинград. Вместо него Анохин оставил Митю Бескова.

Вечером, получив увольнительные до утра, ребята отправились на ночной концерт в Дом учителя – излюбленное место отдыха курсантов военно-морских училищ. Ночные концерты начинались в десять вечера и заканчивались в шесть утра. Каждый, кто приходил сюда, знал, что ему предстоит пробыть здесь восемь часов подряд. Уйти раньше из-за комендантского часа было нельзя. Сегодняшняя программа обещала кинофильм «Суворов», отрывки из пьесы «На всякого мудреца довольно простоты» и конечно же танцы.

Когда Миша, Васятка и Алик вошли в зал, они увидели черняевских дочерей. Девушки стояли у стены и откровенно скучали. Миша подошел к ним как старый приятель, поболтал, рассказал анекдот. В огромном зеркале напротив отражались плотные фигуры Нины и Зины, ноги с толстыми икрами, черные головы с жесткими курчавыми волосами. Что говорить, девчонки Черняевы были некрасивы и, естественно, не имели поклонников.

– А ваш Паша Щекин дурно воспитан, – сказала Зина, придавая лицу выражение безразличия. – Мне, разумеется, это все равно. Но даже из вежливости не подошел, не поздоровался. Будто не знает нас.

Но едва танец закончился, Паша отвел партнершу на место и направился к ним. Зина вспыхнула и мигом забыла недавнюю обиду. Паша поклонился и пригласил ее. Сегодня он, действительно, был ослепителен. Зина чувствовала себя на седьмом небе. Пашка танцевал с нею почти весь вечер.

Миша читал в черной Пашкиной душе, как в открытой книге. Было ясно, почему Пашка, еще недавно называвший Зину «Туши свет», сделался сегодня галантным кавалером: профессор Черняев неделю назад стал генералом.

Вчера Пашка отозвал Мишу в сторону и рассказал о недавно случившемся с ним небольшом приключении. Иногда у него возникают такие пароксизмы откровенности и тогда он выкладывает всякие тайные истории.

Несколько дней назад его разыскал на курсе знакомый ассистент с кафедры ухо-горла-носа и попросил в субботу после обеда прийти в клинику, захватив с собой гитару.

– Понимаете, Павлик, – объяснял ассистент, обнимая Пашку за плечи и заговорщически шепча в ухо. – У Романа Андреевича маленький юбилей. Мы решили соорудить скромное угощение и устроить небольшое торжество. Роман Андреевич любит песни, особенно морские. А вы хорошо поете, Павлик. Все остальное, по-моему, понятно. Только, пожалуйста, пускай это останется между нами. Знаете, начнутся и разговоры… – И, помолчав мгновенье, выпрямившись при виде шедшего навстречу Анохина, проводил его глазами, снова нагнулся, зашептал: – Хорошо, если бы сочинили что-нибудь торжественное… оду, например, – он смущенно хихикнул. – Слышали, наверное, биографию Романа Андреевича?

Насчет оды Пашка промолчал, но прийти обещал.

Профессор Роман Андреевич Косов, мужчина огромного роста, большеголовый, с широченными плечами грузчика и низким, как иерихонская труба, голосом, был колоритной фигурой.

Бывший матрос революционного эсминца «Орфей», доставившего в Петербург делегацию Балтийского флота, Косов был арестован Временным правительством. Впоследствии он стал одним из старейших военно-морских врачей, великолепным специалистом своего дела. Ленинградские певицы бегали на консультацию только к нему, как они говорили, к «Ромочке». Профессорского лоска профессор не набрался, был прямолинеен, грубоват, мог так хлопнуть по спине больного своей похожей на суповую тарелку ладонью, что у того перехватывало дыхание, всех своих помощников и больных называл на «ты», но, по общему мнению, был добр, щедр, отзывчив.

Два оставшихся до субботы дня Пашка сочинял оду. Он не предполагал, что это так трудно. Рифмы не придумывались, получались корявыми, неуклюжими. Он даже бегал за помощью к Семену Ботвиннику, но, к сожалению, тот оказался в наряде.

«Зачем тебе это нужно, Паша?» – спрашивал он себя, откладывая карандаш. Но недаром говорят, что пламень сочинительства самый жаркий и может сжечь дотла.

К субботе нечто, называемое одой, было готово. Она исполнялась под гитару на мотив известного романса «Здесь жила цыганка Зара»:

 
Дорогой Роман Андреич,
Скажу вам прямо, как солдат —
Все курсанты и больные
Нежной страстью к вам горят…
 

И все в таком же духе. В оде были строчки об эсминце «Орфей», о кровавом закате над Петербургом, о боях с Колчаком.

Сотрудниками она была встречена с воодушевлением. Потом Паша спел «Раскинулось море широко», песенку «О серенькой юбке», «В гавани, в далекой гавани».

После окончания концерта подвыпивший юбиляр обнял Пашку, сказал:

– Хорошо поешь, мерзавец. Прямо за душу берешь. А насчет оды – вранье одно и подхалимаж. Больше чтоб такую дрянь не смел сочинять.

– Ясно, – сказал Пашка.

Когда Пашка умолк, Миша недоуменно спросил его:

– Зачем тебе все это было нужно?

– Зачем? – по лицу Пашки можно было догадаться, что он не задумывался над этим вопросом. – А ни за чем, – беспечно сказал он. – Просто неудобно было отказать.

– Я б ни за что не согласился, – проговорил Миша.

…В больших окнах Дома учителя тускло засерело утро. К этому времени даже самые заядлые танцоры выдохлись, устали. Девушки дремали на стульях, положив головы друг другу на плечи. Парни негромко беседовали, толкались в курилке, часто поглядывали на часы. Только песенка «Джон из Динки-джаза» немного оживила их, напомнила Киров. Васятка продолжал неутомимо, с какой-то яростью танцевать. Обессиленная партнерша буквально висела на его плече. Днем его постигло серьезное разочарование и он никак не мог успокоиться. Человек, которого он считал почти святым, кому поклонялся с усердием, какому могли позавидовать поклонники индуистских богов Шивы и Вишну, оказался подверженным обычным человеческим слабостям.

Васятка не мог жить без кумиров. Видимо, таково было свойство его характера. Последнее время его новым богом, новым идолом был профессор кафедры факультетской хирургии Шалва Юлианович Джанишвили, панибратски называемый курсантами «Джан». Во всем облике этого великолепного человека – чуть толстоватого, смуглого, с вьющимися седеющими черными волосами и белоснежными зубами читалось жизнелюбие, открытость. Говорил он с легким грузинским акцентом и это придавало его произношению особую привлекательность, значимость. На его лекции курсанты ходили, как на праздник. О Васе и говорить нечего. Однажды он так увлекся, что засунул палец в рот. Джан, заметив в третьем ряду курсанта, грызущего мизинец, прервал лекцию, спросил:

– Вот ви, который засунули в рот палец. У вас во рту триста тысяч микробов, на пальце сто тысяч. Вы полезете в рану и внесете инфекцию.

Вся аудитория хохотала, глядя на Васятку, но он не обиделся и продолжал слушать лекцию с прежним интересом. После того как он увидел сделанную профессором сложнейшую операцию, а затем прочел его книгу «Девять операций на сердце», он продался в рабство раз и навечно. На внутренней стороне Васиной тумбочки висел портрет Джана, вырезанный из журнала «Вестник хирургии». Джан был изображен при всех регалиях, в форме генерал-лейтенанта.

В отличие от многих коллег, не задумывающихся над внешними атрибутами лекций, Джанишвили превращал их в маленькие спектакли. Лекции были обставлены с такой тщательностью, с какой буддийские монахи обставляют свои празднества. Зато запоминались надолго, может быть, на всю жизнь.

Минут за десять до начала лекции в аудиторию медленно входили медицинские сестры в белоснежных халатах и высоких шапочках. Они несли в руках сверкающие никелем биксы, стерилизаторы, раскладывали на маленьких столиках инструменты. Затем чинно рассаживались во втором ряду.

Вслед за ними появлялись больные, которых профессор собирался демонстрировать. Их всегда было много, профессор часто о них забывал и потому на лицах больных сначала было написано ожидание, а потом разочарование.

Минут за пять до звонка входили хирурги-ординаторы, врачи курсов усовершенствования, преподаватели, ассистенты. Все они тоже были в халатах и шапочках. Хирурги занимали первый ряд.

И, наконец, перед аудиторией торжественно, как Гай Юлий Цезарь, появлялся Джан.

– Встаньте, – приказывал он, едва проходило несколько минут и курсанты успевали выслушать вводную часть лекции. – Поднимите вверх правую руку! Поклянитесь, что при ожогах вы будете проводить следующее лечение. – Он делал паузу, обводил аудиторию своими блестящими, все понимающими глазами. – Вы введете больному морфий! – возглашал он.

И двести курсантских глоток повторяли:

– Клянемся, что введем больному морфий!

– Вы дадите внутрь горячее питье!

И аудитория повторяла:

– Клянемся, что дадим внутрь горячее питье!

Сегодня, когда они собирались на ночной концерт, Миша, заметив приколотый кнопками к дверце Васиной тумбочки портрет Джанишвили, сказал:

– Джан, между прочим, отнюдь не такой святой, как ты считаешь.

Вася перестал пришивать к галстуку чистый подворотничок, воткнул иглу, спросил:

– Ты что имеешь в виду?

– А то, что у него, как у большинства людей, есть слабости. – Он посмотрел на насторожившегося Васю, продолжал: – Ты обращал внимание, кто у него лежит в клинике? Ответственные работники, известные писатели, художники, музыканты. Будто специально подбирает рангом повыше. И потом на лекциях он говорит о необходимости специализации хирургии, приводит примеры, когда хирург-виртуоз подходит к операционному столу, чтобы сделать только одну, самую трудную манипуляцию, все же остальное делают его помощники, а сам, оказывается, и флегмоны вскрывает, и аппендектомии делает.

– Ха-ха-ха, – рассмеялся Вася, успокоившись и принимаясь снова за шитье. – Ну и горазд же ты травить, Миша. С его-то техникой аппендициты делать? Аппендицит любой лопух вроде меня вырежет. А профессору всегда самое сложное остается, на что даже у доцента кишка тонка.

– Аппендицит аппендициту рознь, – назидательно продолжал просвещать Васю Миша. – Ежели он у жены большого начальника, то это уже не аппендицит, а нечто более важное. Усек разницу, башка?

– Врешь! – почти крикнул Вася, бледнея и вставая с койки. – Джан не такой. А за свои слова можешь, между прочим, и по шее схлопотать.

– Слепая вера свойственна только низкоорганизованным народам, – миролюбиво проговорил Миша. – Я подозревал, что ты мне не поверишь. Пойдем в клинику, человек тебе просветит мозги.

Молодой ординатор кафедры Джанишвили, партнер Миши по шахматам, без колебаний подтвердил, что их шеф действительно питает слабость к «шишкам», и всякие знаменитости – частые гости их клиники.

– Рядом с ними он чувствует себя значительнее, важнее. А то, что он тщеславен, знают все.

– И все равно не верю, – упрямо повторял Васятка на обратном пути. – Этот ординатор нехороший человек, злой. Нельзя так говорить о своем учителе.

– Наверное, ты прав, – задумчиво сказал Миша. – Просто мне было смешно, что ты смотришь на людей через розовые очки.

…Ровно в шесть закончился комендантский час и утомленные бледные танцоры, щурясь от утреннего света, высыпали на набережную Мойки.

В Академию шли едва волоча ноги, временами засыпая на ходу. Через двадцать минут предстоял завтрак, а в половине восьмого развод на работы…