Текст книги "Доктора флота"
Автор книги: Евсей Баренбойм
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)
И Пашка охотно запел снова:
И ты, мой друг, был тоже и лучше, и моложе,
И девушка клялась любить навек,
И сочинил ты песню, что нет ее чудесней,
И верил сам, наивный человек.
Алексей вспомнил девушку, с которой познакомился здесь же неделю назад. В ту ночь заболел его подчиненный Юра Гурович и он решил сам отстоять вместо него последние два часа на посту в конце дамбы. Стоять было жутковато. Узкая полоса камней далеко вдавалась в море, и казалось, ты остался на необитаемом острове один, всеми забытый. Так прошел час. Внезапно из-за туч показалась луна, и он увидел неподалеку от дамбы яхту. Сносимая ветром, она быстро приближалась. Алексей взял винтовку на руку, крикнул:
– Стой! Сюда подходить запрещено.
Но было уже поздно. Сначала ветер прижал яхту бортом к камням, потом она села на мель. Мужской голос проворчал: «Черт побери, только этого нам не хватало!» Послышался смех, и женский голос сказал: «Поздравляю вас, сеньор Васко да Гама!»
С яхты спрыгнули в воду двое. Судя по фигуре, мужчина был немолод, коренаст. Вокруг шеи у него болтался шарф. Рядом стояла девушка. Они сделали несколько неудачных попыток столкнуть яхту с мели, но, видимо, она сидела на камнях достаточно прочно. Тогда они поднялись на дамбу.
– Профессор Якимов из Академии наук, – представился мужчина, протягивая Алексею удостоверение и светя на него карманным фонариком. – А это моя дочь Лина. Помогите нам, молодой человек.
– Позор тебе, папа, – заговорила девушка. Голос у нее был низкий, грудной. Толстый шерстяной свитер подчеркивал стройность фигуры. – Вон же виден Васильевский остров. А нас куда занесло?
– Ладно тебе, обличительница, – засмеялся профессор. – Я же не Геннадий. Мне простительно.
Алексей удивился, что ночное происшествие не испортило ни профессору, ни его дочери настроения.
– Говорил, надо засветло возвращаться? Кто упрямился? Кто хотел плавать в темноте?
Алексей снял ботинки, закатал брюки. Вдвоем с профессором они вошли в воду. Яхта раскачивалась, но с камней не сползала.
– Тяжелая, – сказал Алексей.
– Да, неудачная яхта. Типа «Компромисс». Сложная в постройке, дорогая, а мореходные качества хуже, чем у шверботов.
Алексею пришлось раздеться до трусов, почти по грудь погрузиться в воду. Только когда изо всех сил он надавил на нос яхты плечом, она заскрипела и медленно, словно нехотя, сползла на чистую воду.
– Премного вам благодарен, юноша, – сказал профессор. – Выручили вы нас. – Он придерживал яхту, чтобы ветер ее снова не посадил на камни, помогая дочери забраться на борт. – Как вас величать, ежели это не военная тайна? – И узнав, что Алексей Сикорский, проговорил: – Известная фамилия. Легко запомнить.
– Вытритесь, Алеша, – крикнула девушка, бросая с яхты на дамбу полотенце. – Вам еще долго стоять здесь?
– Около часа.
– Может быть, тогда разрешите стаканчик рома? Мы с Линой иногда, как старые морские волки, прикладываемся.
– Пожалуй, – сказал Алексей, чувствуя, как сырой ветер пробирает его насквозь. От рома сразу разлилось по телу приятное тепло. – Теперь доплывете? – спросил он, возвращая полотенце.
– Конечно. Нам недалеко. Сразу за мыском. – Когда яхта отошла от дамбы уже метров на двадцать, Лина крикнула: – До свидания, Алеша! Спасибо!
Алексей подумал, хорошо бы встретить эту девушку. А впрочем, вряд ли он ее узнает. И она его тоже.
Миша от скуки лениво пробежал газету. Она была старая. Читать газеты на гауптвахте разрешалось. В ней сообщалось, что закончен сев яровых, что в Литве сформировано новое правительство во главе с Палецкисом, а в английской палате общин выступил Черчилль. Из раздела объявлений Миша узнал, что в кинотеатрах идут фильмы «Небеса», «Запоздалый жених», «Линия Маннергейма», а на ВДНХ выступает Кио. Как все это сейчас было далеко! Полог палатки был поднят, и прямо перед ним в закатных сумерках четко пропечатывался силуэт Кронштадта.
Это был третий Мишин арест. Первый раз он попал на гауптвахту вскоре после прибытия в Лисий Нос. Его назначили дневальным по камбузу. У Миши была твердая уверенность, что во время ночного дежурства в пустом камбузе главная задача – хорошо выспаться. Он не успел увидеть и первого сна, как его разбудил полковник Дмитриев. Потом он получил трое суток за опоздание по тревоге. И вот третий арест.
Дневальный принес и поставил перед Мишей ужин – гуляш с гречневой кашей и компот. Миша брезгливо отодвинул еду. С детских лет он терпеть не мог томатной подливки. И вообще есть ему совершенно не хотелось. Было невыразимо обидно, что так глупо и несправедливо он попал на гауптвахту. Три дня назад во время тревоги Миша потерял галстук-слюнявку. За всякие утраты и потери с виновных строго взыскивали. Поэтому о потере Миша решил промолчать и попросил тетю Женю ударными темпами сшить новый галстук. Он даже приготовил выкройку из газеты. Но чертов Акопян нашел галстук. На вечерней поверке он спросил:
– Кто потэрял прэдмэт обмундирования? Никто нэ тэрял? Так, может, ищейку позвать?
Он приказал всей роте построиться с галстуками в руках и без труда обнаружил виновного.
– За признание, товарищ Зайцев, я бы простил вас, – сказал Акопян перед строем. – А за обман командира и трусость объявляю трое суток.
В тот же день Миша написал письмо домой, но оно получилось таким пессимистическим, так было пропитано безысходностью, что он порвал его. Он представил себе, как, прочитав письмо, отец долго бы шагал по кабинету, скрестив на груди руки, потом спросил:
– Как ты думаешь, Лидуша, если я в следующий… – на этом месте он бы сделал паузу и уткнулся в исписанные мелким почерком листки настольного календаря. Свободных дней на листках почти не было. Лекции, заседания, консилиумы, встречи. – Например, в среду съезжу в Ленинград? У меня там есть дела. И, конечно, повидаю Мишеля.
А мать бы сказала:
– Поедем вместе, Антон, У меня там тоже дела.
Нет, он не хотел, чтобы они сейчас приезжали. Сегодня ему исполнилось восемнадцать. Никто не поздравил его, ни одна душа. Ребята не знают, а родители, наверняка, прислали телеграмму, но арестованным запрещено получать корреспонденцию. Двадцать седьмого сентября у них дома всегда собирались гости. Папа придумывал всякие развлечения. Мама пела и сама себе аккомпанировала. Ему дарили много подарков. И в такой день он сидит на гауптвахте, в продуваемой ветром сырой палатке… Ему стало жаль себя, способного, талантливого. Он даже всхлипнул и лежал несколько минут не двигаясь. Потом он подумал, что, как ни было трудно, но за время лагерного сбора кое-чему научился. Сдал зачет по строевой подготовке и уставам, изучил семафор и такелаж, терпимо гребет на корабельной шестерке, даже подтягивается три раза подряд, чего никогда не мог сделать в школе. И шаги полковника Дмитриева умеет различать издалека, когда тот после отбоя бродит по лагерю, прислушиваясь, в какой палатке нарушают распорядок и разговаривают. Обнаружив крамольную палатку, Дмитриев тихонько поднимает полог и просовывает руку. При виде белого рукава с четырьмя золотыми галунами у болтунов мгновенно прилипают языки к небу. После этого рука исчезает, и Дмитриев идет дальше.
Эти размышления немного успокоили Мишу, и он подумал, не стоит ли выловить мясо из гуляша и съесть. Ведь до завтрашнего дня ничего не принесут. Именно в этот момент в палатку вошел старший лейтенант Акопян. Все-таки он был пижон, их командир роты. Уж слишком блестели его ботинки, слишком острой была складка на черных брюках и ослепительно бел край подворотничка.
– Почему нэ сказал, что дэнь рождэния? – спросил он. – Обидэлся?
– Конечно, – слегка помедлив, ответил Миша. – Несправедливо посадили.
– Запомните, Зайцев, – сказал Акопян. – Командир всегда прав, даже если и не всегда справедлив. – Он подошел к Мише, протянул руку. Его смуглое, чисто выбритое лицо улыбалось. – Поздравляю с дэнь рождэния. Вот вам тэлэграмма. Вы свободны. Завтра курс возвращается в Ленинград.
Глава 3
ALMA MATER
Уже отвык бродить я по лесам,
К задумчивым прислушиваться веткам…
Тут жизнь моя разбита по часам,
Разложена по полочкам, по клеткам…
С. Ботвинник
Васятка сидел в первом ряду и слушал, открыв рот. Больше половины того, что говорил профессор анатомии Черкасов-Дольский, было непонятно. Васятка ловил знакомые слова и настойчиво пытался понять значение длинных фраз профессора, но смысл их ускользал. Кроме того, профессор немного заикался, от этого слова приобретали странное звучание и понять их было еще труднее. Но все же до самого конца лекции Васятка ни на секунду не позволил себе отвлечься или подумать о чем-либо другом. Большинство ребят старательно вели конспекты. Он тоже пробовал, но получалась какая-то чепуха, какой-то бессмысленный набор слов, и Вася бросил писать, а только внимательно слушал. Многие профессора успели приметить на своих лекциях белобрысого курсанта из первого ряда, слушавшего их с открытым ртом и словно всегда удивленными голубыми глазами.
– Узнайте, Юленька, кто это с-сидит перед самой кафедрой и смотрит на меня, будто на пророка Магомета? – говорил Черкасов-Дольский своей лаборантке. – Белобрысенький т-такой, голубоглазый. За двадцать лет преподавания я не припоминаю с-случая, чтобы скучные лекции по остеосиндесмологии кто-нибудь еще слушал с таким вниманием.
– Это курсант Петров, – уже в следующем перерыве докладывала хорошенькая рыженькая лаборантка. – Он приехал из далекой тайги и принят по личному распоряжению Ворошилова.
– Вы успокоили меня, Юленька. Я так и предполагал, – Черкасов-Дольский засмеялся. – Нормальный курсант не станет слушать т-такой материал с разинутым ртом.
Всего месяц прошел, как первый курс вернулся из Лисьего Носа в Ленинград, но курсантская жизнь изменилась неузнаваемо. Ночные тревоги теперь объявлялись редко, как правило, минут за пятнадцать до подъема, не было марш-бросков в деревню Дубки, и если курсант не стоял в наряде, он мог спокойно спать всю ночь, пока дудка дневального не будила его. За это время курсанты приняли присягу, получили из библиотеки учебники, обосновались в казарме и начали заниматься. Только немногие по-прежнему мучительно трудно поднимались по утрам, неохотно выходили в темный парк на физзарядку и всячески норовили получить у врачей освобождение от физкультуры и наружных нарядов. Ранним утром они записывали свои фамилии в книгу больных, а потом долго и терпеливо стояли в очереди у дверей санитарной части. Лица у них были скорбные, голоса тихие, и, глядя на них, далекий от медицины человек мог подумать, что здесь собрались тяжело больные страдальцы и мученики.
Четвертый взвод первой роты занимал просторный кубрик в полуподвальном помещении большого шестиэтажного здания с нарядными венецианскими окнами. В кубрике был сводчатый, как в монастыре, невысокий потолок, недавно покрытый свежими досками, и покрашенный пол, а два окна, выходившие на неширокий канал, забраны старинными решетками. Сквозь них были видны лишь ноги прохожих да краешек темной воды канала. Дверь кубрика выходила в широкий коридор с шершавым гранитным полом. Окон в коридоре не было, и его скудно освещали две электрические лампочки, мерцавшие где-то под самым потолком. Вдоль стен стояли пирамиды с оружием и вешалки для верхней одежды. С одной стороны коридор заканчивался курилкой, гальюном, рундучной, где каждому курсанту была отведена ячейка для хранения обмундирования. Акопян требовал, чтобы в рундучной порядок был строже, чем в лаборатории, изучающей холеру. Всякие материнские нежности типа шерстяной безрукавки, любимых тапочек или вязаных цветных носочков полагалось отправить обратно или выбросить на помойку. Если же кому-нибудь приходила посылка из дому, ее содержимое следовало съесть немедленно. В противоположном конце коридора находились умывальник и ротная канцелярия, где восседали старший лейтенант Акопян и ротный писарь курсант Затоцкий по кличке Ухо государя.
Спать ночью полагалось только голым. Засыпать следовало на правом боку. За соблюдением этих гигиенических требований ревностно следили командиры взводов и особенно Акопян. Засыпавших на животе, на левом боку или в нижнем белье он безжалостно будил. Странно, но Васятка, человек по духу свободный, вольный, таежный охотник и бродяга, до удивления легко освоился со строгим распорядком, едва стало ненужным вскакивать посреди ночи по тревоге. Он заправлял койку так, что вывернутый наружу край простыни точно соответствовал размеру ученической тетради, ничего не хранил лишнего в тумбочке и под матрацем, никогда не опаздывал в строй и не получал от командиров замечаний.
– Молодэц, Пэтров, – говорил Акопян. – С таким курсантом у командира роты всегда полный спокойствие на душе.
Васятка жадно впитывал в себя впечатления, которые щедро и каждодневно дарил ему этот новый, впервые открывшийся только в девятнадцать лет мир. Учился он яростно. Пять преподавателей дважды в неделю занимались с ним русским и английским языком, физикой, химией и биологией. Они безжалостно задавали целые разделы. Их можно было понять. До конца первого курса следовало хотя бы приблизительно залатать огромные прорехи в его знаниях. Васятка спал в сутки не более двух-трех часов. Сразу после ужина он брал у дневального ключ от бойлерной и шел туда заниматься. Вечером и ночью там было хорошо. От подвешенных к стенам бойлеров шло приятное тепло, ярко светили большие лампы. Никто не мешал. Иногда среди ночи он не выдерживал и засыпал. Минут через двадцать вскакивал, подставлял голову под кран с холодной водой и долго держал ее там, пока по спине не начинали бегать мурашки. Тогда он снова садился за книги. Только сейчас ему более или менее стали понятны истинные масштабы отставания от товарищей. Они были устрашающи. Чтобы догнать ребят, требовались неимоверные, фантастические усилия. «Как бы, однако, трудно ни было, а за год должон догнать, – думал он. – Верно, что ребята над глупостью моей изголяются. Не догоню – обратно поеду. Чего уж сделаешь».
Почти четыре месяца никто из первокурсников не был в городе. Ленинградцам, как и в лагере, было чуть легче – их навещали родители, знакомые. Но и им хотелось побывать дома, встретиться с приятелями, пошататься по улицам, сфотографироваться в парадной форме. Об иногородних, а их на курсе было большинство, и говорить нечего – так они мечтали попасть в город. Но увольнение пока было запрещено.
По воскресеньям к Мише приходила тетя Женя. Через проходную ее не пускали, и она разговаривала с племянником сквозь решетку ограды. Последний раз она принесла его любимые заварные пирожные. Миша съел сколько мог и остатки хотел вернуть тетке, но в последний момент передумал и спрятал коробку в тумбочку. Ночью он проснулся, почувствовал голод, достал в темноте пирожное. Вкус крема показался ему странным – он был не сладкий, пах скипидаром. Заподозрив недоброе, Миша вытащил коробку в коридор и увидел, что вместо заварного крема пирожные начинены черным гуталином. Его вырвало. Он долго беззвучно плакал, сотрясаясь всем телом от обиды и унижения. До рассвета он не спал, размышляя, как отомстить Щекину. Но так и уснул, ничего не сумев придумать. Когда тетя Женя пришла в очередной раз, Миша встретил ее словами:
– Не смей больше ничего приносить! Слышишь? Если принесешь, немедленно выброшу все на помойку!
– Что случилось, Мишенька? Тебя опять обидели?
– Ненавижу этого подлеца!
– Умоляю тебя, Мишель, успокойся. Старайся не обращать внимания. Будь выше этого. Ты же у нас умница.
До боли в сердце ей было жаль племянника. Она просунула сквозь решетку ограды руку, провела ею по насупленному Мишиному лицу.
– Ладно, – сказал Миша, отстраняясь. – Иди домой. Мне нужно заниматься.
Прошла неделя, и ребята придумали новую шутку. Миша не сомневался, что и это сделал Пашка. Они попросили у знакомой девчонки бюстгальтер и трусики и незаметно вложили в пакет с грязным бельем, который Миша приготовил для тети Жени. В воскресенье тетя пришла молчаливая, достала из сумки бюстгальтер, спросила, всхлипнув от обиды:
– Неужели и это я должна стирать?
Милая, незамужняя, наивная тетя Женя! Она была так далека от грубых мужских шуток. Ей даже в голову не могло прийти, что это всего лишь курсантская забава. Миша молча выдернул из ее рук трусики и бюстгальтер и бросил их в стоявшую неподалеку урну.
После занятий к окнам кубрика подходили девушки. Они расспрашивали о знакомых, передавали им записки. Ребята оживлялись, охотно болтали с ними. Снизу, из полуподвального кубрика девушки казались высокими, стройными. Позднее, когда они останавливались у ограды парка, многие недавние красотки оказывались низенькими бесформенными толстушками.
– Живем, как монахи в монастыре или заключенные, – ворчал Пашка. – Скоро дорогу домой забуду. Акопяна бы на наше место.
На ноябрьские праздники первокурсников впервые повели в культпоход. В оперном театре имени Кирова давали балет «Спящая красавица». Вместе со всеми Васятка разделся в гардеробе, задержался у большого во всю стену зеркала. Оттуда смотрел на него голубоглазый, чуть курносый парень с круглой лобастой головой, на которой уже начали отрастать мягкие, соломенного цвета волосы.
– Прекрасен, как Любовь Орлова, – засмеялся Сикорский, подталкивая Васятку к двери в зал. – Малый вперед.
На пороге зрительного зала Васятка остановился, не в силах сделать даже шага. Вокруг было немыслимое великолепие: загадочно темнели ложи партера и бенуара, светилась позолота на лепных амурах вдоль круглых галерей, тускло мерцал голубой бархат кресел. А сверху, с высокого, расписанного картинами потолка, свешивалась огромная люстра. Она сверкала, переливаясь игрой световых зайчиков от многочисленных хрустальных подвесок и позолоты.
– Нравится? – спросил Алексей, заметив волнение Васи. – Еще не то увидишь. Это же Ленинград. Один Эрмитаж чего стоит.
Они шли рядом – Васятка, Пашка, Алексей и Миша Зайцев.
Миша развернул программу, сообщил:
– Партию Авроры сегодня танцует Суворова.
Прозвучал третий звонок. Погас свет, оркестр заиграл увертюру.
– Пушкин в альбоме пианистки Шимановской, – прошептал на ухо Васятке Миша, – написал: «Из наслаждений жизни одной любви музыка уступает, но и любовь мелодия». Правда, здорово?
Медленно и торжественно распахнулся занавес. На сцене праздновался день рождения Авроры. Васятка смотрел на сцену не отрываясь. В особое восхищение его привела Аврора. Тоненькая, в туго обтягивающем стройное тело трико, она легко и грациозно кружилась на кончиках пальцев. Из десятого ряда было хорошо видно, как она красива. Какие точеные у нее ноги, лебединая шея, густые черные волосы.
– Хороша? – спросил Алексей.
Вася кивнул. В глубине души он давно считал себя опытным сердцеедом. По крайней мере две серьезные победы числились за ним в школе-интернате. Над дочерью начальника фактории из Джорджана и над Надькой, племянницей фельдшера из Кисюра. Надька даже объяснилась ему в любви, назвала белеюшком. Да и другим девчонкам в интернате Васька нравился. «Что-то, знать, есть во мне, раз они млеют», – самодовольно, думал Васятка. Но после внимательного изучения своей физиономии в зеркале тяжко вздохнул, так и не установив, что именно привлекает в нем девушек.
– Лешак да и только, – разочарованно сказал он.
В антракте ребята прохаживались по фойе, рассматривали развешенные вдоль стен портреты артистов театра.
– Вот Суворова, – сказал Миша, останавливаясь. – Заслуженная артистка республики.
– За такую дролю и помереть не боязно, – вдруг произнес Васятка, и Алексей с Мишей переглянулись. Уже который раз их товарищ представал перед ними в новом, неожиданном свете.
Весь второй акт Васятка сидел задумчивый, отчаянно и самоотверженно аплодировал, едва на сцене появлялась Суворова, а в антракте снова пошел к ее портрету. Когда спектакль кончился и они стояли в очереди в гардероб, Васятка сказал:
– Однако схожу к ней.
– К кому? – в первый момент не понял Миша. – К Суворовой?
– К ней, – подтвердил Вася.
– Правильно. А что? – поддержал его Пашка и весело подмигнул Алексею. – Гениальная мысль. Почему бы не сходить? Прямо сейчас можно пройти за кулисы, а мы подождем на улице.
– Что это, кулисы? – поинтересовался Васятка.
– Место за сценой, где готовятся артисты к выступлению, – пояснил Алексей, не поддерживая Пашкиного розыгрыша, но и не делая ничего, чтобы отговорить Васю.
– Или, еще лучше, домой к ней сходи, – предложил Пашка. – Адрес у администратора можно узнать. Верно, пацаны?
Васятка не замечал, как Пашка подмигивает товарищам, как странно улыбается Миша. К разговорам о визите к Суворовой Вася отнесся вполне серьезно.
Едва Миша с Васяткой оказались на улице, Миша сказал:
– Ты Пашку не слушай. Он же, подлец, разыгрывает тебя. Суворова и на порог тебя не пустит. Только окажешься в глупом положении и дашь повод для насмешек.
Васятка ничего не ответил. Видимо, он продолжал раздумывать над словами товарища. В кубрике, уже лежа под одеялом, он вдруг сказал:
– Однако схожу, Миша. Как увольнение будет – так и схожу.
– Ненормальный, – кратко прокомментировал его сообщение Миша и отвернулся к стене.
С того дня прошло недели три. В начале декабря, наконец, разрешили первое увольнение. В курсантской жизни это было событие, равное по значению беспосадочному перелету Чкалова из Москвы на остров Удд или спасению экипажа ледокольного парохода «Челюскин». Оно потрясло однообразный аскетический уклад курсантского существования и запомнилось большинству первокурсников надолго.
Сначала командирам отделений было приказано составить списки желающих уволиться. Естественно, что после пятимесячного заточения пойти в город желали все. Командиры взводов вычеркнули тех, кого они считали недостойными высокой чести выйти на улицы Ленинграда. После этого за изучение списков взялся старший лейтенант Акопян. Он изучал их так внимательно и тщательно, как изучает профессор-искусствовед древнюю армянскую миниатюру. В результате списки сократились еще почти наполовину. Жидкие ряды счастливчиков построили в коридоре в две шеренги, и Акопян лично осмотрел каждого. Ребята стояли в новенькой парадной форме. Стрелки недавно наутюженных брюк напоминали острые форштевни эсминцев. От ботинок исходило такое свечение, что хотелось зажмурить глаза. Многие побрились впервые в жизни. Парикмахер Макс – тот самый Макс, у которого курсанты всегда одалживали деньги, и который, если они забывали вернуть, говорил: «Молодая голова как решето. Столько всего надо запомнить. Арбуз задержится, зерно проскочит. Не смешите меня – сорок копеек!» – едва касаясь бритвой, снимал с нежных подбородков юношеский пух. И все-таки Акопян был еще чем-то недоволен.
– Курсант в увольнении, как нэвэста на выданье, – говорил он. – В городе все смотрят на него. Встречный командир может даже нэ сделать замечаний, но про себя отметит: «Ишь, какой акадэмик идет – неряха!»
Потом увольняемых осмотрел дежурный по курсу, а вслед за ним и сам начальник курса техник-интендант второго ранга Анохин. После их осмотров шеренги курсантов еще больше поредели.
– Смирно! Направо! Шагом марш! – наконец раздалась долгожданная команда, и Миша Зайцев сказал с облегчением:
– Слава всевышнему. Кажется, все.
Но процедура увольнения на этом не кончилась. Увольняемых повели к дежурному по Академии. Уже смеркалось. С недавно чистого неба заморосил нудный осенний дождичек. В очередной раз дежурный по Академии повторил, как следует вести себя в городе, как приветствовать на улицах всех старших и равных по званию. Это значило, что приветствовать надо абсолютно всех военных, потому что младше курсанта первого курса среди военных не существовало. Затем дежурный напомнил, что в Академию следует вернуться без опозданий и перечислил, какими карами согласно Указу Президиума Верховного Совета опоздание грозит. Указ этот висел в ленинской каюте, и все знали, что за опоздание свыше двух часов виновные предаются суду военного трибунала. Дежурный умолк, видимо, припоминая, что бы еще сказать хорошего перед первым увольнением, но, ничего не придумав, разрешил выходить.
Скрипнули железные ворота, и курсанты высыпали на Загородный проспект. У Витебского вокзала попрощались. Миша Зайцев собирался идти к тетке на Петроградскую сторону. У Васятки были другие планы. Он намеревался навестить актрису Ольгу Суворову.
– Суворова сегодня не занята в спектакле, – ответил администратор театра, подозрительно рассматривая беловолосого морячка. От ботинок курсанта так пахло сапожной мазью, что страдающий простудой администратор сморщился и чихнул, подумав: «Не пожалел, наверное, целой банки, босяк».
– Зачем вам ее адрес? – спросил он.
– Да не забижать же иду, – засмеялся Васятка. – Есть интерес.
Минут сорок спустя он стоял у двери квартиры в старинном доме на улице Ракова. Проверил, как учил Акопян, ладонью, точно ли над переносицей звездочка на бескозырке, посредине ли бляха ремня и решительно нажал кнопку звонка. Дверь открыл высокий седеющий мужчина в бархатном пиджаке с кистями, в мягких, расшитых бисером домашних туфлях.
– Я до артистки Суворовой, – сказал Вася.
– Оля, к тебе! – крикнул мужчина, а Васе приветливо сказал: – Проходите, молодой человек. Она сейчас выйдет.
В большой комнате, куда Вася вошел, он сразу почувствовал себя инородным телом. После бедноты их дома на Муне, после казенных интернатских кроватей и нынешней казарменной аскетической суровости роскошь комнаты подавляла. Белый рояль в углу, белая мягкая мебель, старинные массивные бронзовые часы, на стенах картины в тяжелых золоченых рамах. На мгновенье он пожалел, что пришел сюда, и подумал, не сбежать ли, пока не поздно. Но отворилась дверь и вошла она. В длинном домашнем халате, с небрежно рассыпанными по плечам густыми черными волосами, она показалась ему еще красивее, чем на портрете. «Куда там интернатской Надьке до нее. Вот это дроля! Поцеловать бы такую», – подумал он, восхищенно рассматривая актрису.
– Я слушаю вас, – в голосе Суворовой звучало нетерпение и сдержанное раздражение. По всей видимости, неожиданный визит оторвал ее от важных дел.
– Баско танцуете. Шибко нравитесь мне. Желаю вас поцеловать, – он выпалил это на одном дыхании, хриплым от волнения голосом и замер.
– Что?! Поцеловать? – ужаснулась актриса. – Вы с ума сошли! – Она даже задохнулась от возмущения и сделала несколько решительных шагов к двери, но на пороге обернулась.
Курсантик стоял на прежнем месте, устремив глаза в пол. Лицо его пылало, крупные кисти рук были сжаты так, что побелели пальцы. Он поднял на нее глаза – и Суворова только сейчас увидела, что глаза у него голубые, удивительной чистоты. Мальчишка показался ей забавным.
– Как вы сказали? «Баско танцуете» и «шибко понравились»? – она неожиданно весело расхохоталась, приказала: – Подойдите ко мне! Смелее, не бойтесь! Целуйте сюда! – и показала на щеку. Васятка наклонился и едва прикоснулся губами к ее холодной щеке. – А теперь убирайтесь!
– Чо? – не понял Вася, теребя в руках бескозырку. – Идти мне?
– Прекрати, Оля, – резко проговорил мужчина. Только сейчас Вася догадался, что это муж Суворовой. Минутой раньше он вошел в комнату, видел поцелуй, слышал последние слова жены. – С гостями так не поступают. Оставайтесь, молодой человек, пить чай.
– Ты прав, – засмеялась Суворова. – Как вас зовут, юноша? Идемте, Вася, почаевничаем.
Они сидели в столовой за небольшим круглым столиком, пили чай, и Вася рассказывал о своей жизни на Муне, об охоте и рыбалке, о братьях и сестрах.
– Я еще раз убедилась в своей правоте, – сказала актриса мужу. – Житель большого города не имеет родного гнезда. Здесь все безлико – люди, дома, язык. А вот у него все неповторимо, все свое.
– А разве Ленинград не твое гнездо? Разве он похож хоть на один город мира?
Они заспорили. Вася посмотрел на большие часы в темном деревянном футляре. Стрелка приближалась к десяти. В двадцать три заканчивалось увольнение. Он встал.
– Однако пойду я.
– Подождите, Вася, – сказала Суворова. Она подошла к письменному столу, порылась в ящике, достала свою большую фотографию в гриме Авроры из «Спящей красавицы». На минуту задумалась, надписала размашисто, разбрызгивая чернила: «Это верно – смелость города берет. Будущему профессору и адмиралу Василию Петрову» и подписалась: «Балерина Ольга Суворова».
Когда Вася вернулся в общежитие, Миша уже спал. Вася растолкал его, сунул под нос фотографию. Сонный Миша несколько мгновений обалдело смотрел на нее, потом замигал веками, спросил недоверчиво:
– Неужели действительно был в гостях?
– А чо, – довольно улыбнулся Вася. – Чаем угощала, приглашала приходить. Может, и пойду, ежели время будет.
– Уму непостижимо, – удивлялся Миша, продолжая держать в руках фотографию балерины.
– Поцеловать себя разрешила, – как бы мимоходом сообщил Вася, сонно зевая и расшнуровывая ботинки.
– Врешь! – встрепенулся, словно ужаленный, Миша, садясь на койку. – Не может быть!
– А чего мне врать? Сходи у мужа спроси.
Через минуту он уже спал.
Грозой курсантов военно-морских училищ Ленинграда был заместитель начальника ВМУЗов по строевой части генерал-майор Татаринцев. Небольшого роста, щупленький, конопатый, он ходил в огромной фуражке с нахимовским козырьком. По этой фуражке курсанты узнавали его на улице издалека и старались скрыться в ближайшем парадном. Татаринцев любил незамеченным пройти через проходную в училище, а потом долго распекал местное начальство, что у них никудышне несется дежурная служба. Любил в неурочный час появиться в казарме, застав всех врасплох, и объявить тревогу. После его визита карцеры училищ всегда переполнялись арестованными, и лишь доклад дежурного, что мест больше нет, заставлял Татаринцева удовлетворенно улыбнуться и уйти. Пребывание в училище, если больше нельзя сажать в карцер, с его точки зрения, становилось бессмысленным. Среди курсантов о нем ходила поговорка: «Незваный гость лучше Татаринцева». Страх перед ним был так велик, что Миша Зайцев заработал месяц без берега при совершенно комических обстоятельствах. Он получил увольнительную, переоделся у тети Жени в штатский костюм и решил совершить велосипедную прогулку. На Большом проспекте он внезапно увидел в толпе пешеходов знакомую фуражку. Миша побледнел, ноги мгновенно ослабли и перестали вертеть педали. Забыв, что на нем штатский костюм, Миша спрыгнул с велосипеда и вытянулся на обочине мостовой по стойке «смирно». Зоркий Татаринцев заметил юношу с испуганным лицом и смекнул, в чем дело.
– Вы кто? Курсант?
– Так точно, – ответил Миша. На лице его была написана полнейшая безысходность.
– Какого училища? Дайте увольнительную записку. Почему переоделись в цивильную одежду? Не знаете, что это категорически запрещено?
