Текст книги "Доктора флота"

Автор книги: Евсей Баренбойм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 40 страниц)

Пулемет стоял слева от него в проеме между двумя балками. Судя по форме, это был станковый пулемет МГ-34. С обеих сторон пулемета белели обтянутые полосатым тиком матрацы. На них лежали два немца. Один прильнул к прицелу пулемета и стрелял. Второй курил. Дым ароматной сигареты защекотал ноздри и вызвал у Алексея острое желание закурить. «С комфортом, гады, воюют», – позавидовал Алексей.

Стрекотание пулемета скрадывало шаги. Маскируясь за балки, задерживая дыхание, Алексей осторожно передвинулся на несколько шагов влево. Отсюда пулеметчики были видны, как на витрине. Тот, что стрелял, лежа на животе, был широкозад, коротконог, после каждой удачной очереди он восклицал: «Braver Bursche, Hans!». Второй был худ, с длинной заросшей волосами шеей. Алексей медленно поднял автомат, неторопливо прицелился и дал длинную очередь. Пулемет умолк. Все было кончено.

Стрелявший справа пулемет тоже замолчал. Алексей подумал, что и его автоматчики сделали свое дело, но неожиданно увидел, как по ведущей из деревни дороге мчится немецкий мотоцикл. «Удрали, сволочи, – пожалел он. – А что с моими ребятами? Живы ли они?». Он сбежал с чердака вниз, отворил дверь из сеней во двор и выстрелил красную ракету. Почти тотчас же степь огласилась криками «ура!», замелькали фигурки людей в шинелях и полушубках. Вместе со всеми бежал Акопян с автоматом в руке. Противник не стрелял. Деревня Прусово была взята без потерь.

Командир полка въехал в нее на своем «виллисе» сразу после окончания боя. Увидев Акопяна, стоявшего около сгоревшего здания сельсовета, майор вышел из машины, протянул ему руку.

– Молодец, старший лейтенант, – сказал он. – Умно действовал. Боялся, что начнешь атаковать в лоб. А ты, оказалось, хитрый. – Он засмеялся, вытащил портсигар, угостил Акопяна папиросой. Все так же улыбаясь, повернулся к стоявшим рядом командирам, протянул и им открытый портсигар: – Курите, товарищи. Настоящий «Беломор» фабрики Урицкого. – И, увидев Сикорского, поморщился, произнес: – Ну и вид у тебя, младший лейтенант. В сене и соломе весь, будто с девкой на гумне баловался. Приведи себя в порядок. Комдив с минуты на минуту подъедет.

– Есть, товарищ майор, – по-флотски ответил Алексей.

Еще не остыв от своего первого недавнего боя, весь переполненный радостью, что так быстро, бескровно взята деревня, он не обиделся, что весь успех майор приписал одному Акопяну. Странным показалось лишь то, что старший лейтенант напрочь запамятовал, как приказывал немедленно атаковать Прусово, посылая бойцов под губительный пулеметный огонь. А когда командир полка сделал ему замечание, не заступился за него, не сказал, что именно он подавил пулемет врага и потому сейчас в таком виде. Но об этом Алексей быстро забыл.

В расположении взвода автоматчиков он встретил своего помощника сержанта Яхонтова.

– Табачком разжился, – похвастался тот. – Закурите, товарищ младший лейтенант? – Сержант насыпал командиру и себе самосаду, вытащил из кармана «катюшу». – Здорово вы этих пулеметчиков фернихтен, – сказал он, ловко высекая искру и закуривая. – Если бы не вы, весь бы взвод перед ним положили. Бойцы сильно восхищаются.

– Я не женщина, чтобы мной восхищаться, – сухо сказал Алексей. – Охрану выставили?

– Так точно, товарищ младший лейтенант, – чувствуя нежелание командира вести неофициальный разговор, но не зная, чем оно вызвано, вытянулся сержант.

От первых затяжек крепкого самосада перед глазами поплыли круги. Неожиданно Алексей ощутил огромную усталость, будто совершил за одну ночь марш-бросок на полсотни километров. В избе, где расположился взвод, пылала печь. Было дымно, накурено, жарко. Завидев Алексея, бойцы встали.

– Местечко отдохнуть найдется?

– А то как же, товарищ командир, – сказал пожилой боец Лопухин, по прозвищу Лопух, подвигаясь и освобождая место.

Алексей снял шинель, постелил ее, подложил под голову шапку, закрыл глаза. Шум в горнице стал тише. Бойцы говорили вполголоса. Он знал, что они хорошо относятся к нему, и это было приятно. Через минуту он уже спал.

Хирургический полевой подвижной госпиталь, сокращенно называемый ХППГ, куда из медсанбата был доставлен Миша Зайцев, развернулся в селении Ближняя Перекопка. Всего несколько часов назад здесь шел бой, выгорели многие дома, но белое, заметное издалека, двухэтажное здание школы случайно уцелело и сейчас приняло первую сотню раненых. Час назад в госпитале побывал член Военного Совета армии и сообщил, что окружение сталинградской группировки противника успешно завершено. Захвачены большие трофеи и много пленных. Поэтому настроение у раненых и обслуживающего персонала было приподнятое.

Миша лежал в комнате, на двери которой сохранилась табличка «5б класс». Когда он ходил в пятый класс? Он безуспешно пытался припомнить что-нибудь важное из этого периода своей жизни. Но ничего интересного, кроме нашумевшего выигрыша в сеансе одновременной игры в шахматы у самого Михаила Ботвинника, вспомнить не мог. Левая нога Миши была до середины бедра в гипсе. На нем чернильным карандашом было написано: «Наложен 20 ноября 1942 года». Выше гипса на ране лежала повязка. Перевязки ему делала красивая докторша, военврач третьего ранга Пучкова. Когда она снимала с раны присохшие бинты, было очень больно. Не будь она столь хороша, он, наверняка, застонал бы. Но сейчас, стиснув зубы, не издал ни звука. За это докторша погладил его по щеке, провела пальцем по толстым губам и сказала:

– Вы терпеливый мальчик, Миша. И вообще можете считать, что вам повезло. Открытый перелом без смещения. Все быстро заживет, не оставив следа.

– Спасибо, доктор, – сказал Миша и подумал, что было бы хорошо, если бы в госпиталях лечили исключительно молодые и красивые докторши. Раненые бы тогда меньше страдали и быстрее поправлялись.

Спать после обеда не хотелось. Миша вспомнил о письмах из немецкой офицерской сумки и стал читать их. Они были неинтересными. Тогда Миша достал и осторожно развернул немецкую газету. Это была официозная «Фелькешер-беобахтер». Он знал, что читать немецкие газеты запрещено, но любопытство, что пишут о войне враги, взяло верх. Тон газеты был захлебывающийся, восторженный. Она сообщала о новых грандиозных победах на Восточном фронте и в Африке, о наполовину разрушенном Лондоне, о действиях подводного флота, парализовавшего морские перевозки американцев и англичан. Газета писала о приезде в Берлин королей, наследных принцев, президентов. Они ехали на поклон к фюреру. На митинге в Спортпаласе Геббельс вещал: «Немец! Ты ничто, твой народ все»; «Капитуляция русских – вопрос ближайшего будущего».

«Почему человек – ничто? – подумал Миша. – Ведь из людей и складывается народ». Эта формула показалась ему фальшивой, дикой. На секунду мелькнуло в голове: «Неужели это правда – об их близкой победе? – но тотчас же устыдился собственной мысли. – Вранье. Обычное пропагандистское вранье». Он изорвал газету на мелкие клочки и попросил соседа выбросить их в мусорное ведро.

В шесть часов вечера почти стемнело. Светомаскировки на окнах не было, и поэтому раненые лежали в сумерках и негромко разговаривали. Рядом кто-то вполголоса рассказывал:

– Поднялся я, значит, с автоматом, сзади в спину – как вдарит! Во рту запахло серой, будто спичку проглотил, только сильнее. Спросил у кореша: «Погляди, что там у меня?», а он говорит: «Во-от такая, Ваня, дыра. Внутренности видно».

Миша думал о Степане Ковтуне. Похоронить друга и сообщить родителям место, где Степан похоронен, он не успел. Неужели он так и лежит возле одинокой старой яблони и ветер колышет над ним белый носовой платок? Он тоже мог лежать сейчас там, на морозном, заснеженном поле, попади осколок ему чуть выше. Все в этом мире случайно, случайное стечение обстоятельств. Был бы я правее Степана – погиб бы я. Но я бежал левее – и погиб он. Любая случайность немыслима без своей внутренней необходимости. Но какая необходимость было именно в смерти Степана? Миша повернулся на бок, пытаясь приглушить боль в ноге и немного подремать. Внезапно кто-то тронул его за плечо. Это был пулеметчик их батальона, бывший матрос Тихоокеанского флота.

– Слышь, Зайцев, – сказал он. – Старший сержант Щекин здесь. Только что видел.

– Да ну! – обрадовался Миша.

Дремота мигом слетела с него. Если бы ему сказали раньше, что он обрадуется встрече с Пашкой, он бы не поверил. Он всегда испытывал к Пашке сложное чувство, где неприязнь и недоверие играли не последнюю роль, но сейчас он забыл обо всем. Как бы ни было, Пашка был его товарищ, с которым он уже третий год делит все выпавшие на их долю испытания.

– Передай, что я жду его, – попросил он пулеметчика. – Он же ходячий?

– Ходячий, – подтвердил тот.

Вскоре Пашка появился на пороге палаты.

– Бластопор, – негромко позвал он. – Где ты?

Он сел к Мише на кровать, поморщился от боли, выругался.

– Вот, зараза, не повезло. Перелом плеча, да еще внутрисуставной. Боли адские.

Они просидели до позднего вечера. Уже все раненые видели вторые сны, ушли из операционной врачи, задремала за столом в коридоре дежурная сестра, склонив на сложенные руки голову в марлевой косынке, а они все говорили и говорили. И о том, как нелепо погиб Степан Ковтун, и о том, как струсил Акопян. Оказывается, все, начиная от атаки и возвращения в траншею Акопяна, до гибели Орловского от случайного снаряда видел раненый пулеметчик, которого в этот момент перевязывал санитар.

– Теперь весь батальон знает, – сокрушался Пашка. – Неужели перенесет такой позор и будет продолжать командовать? Я бы, наверное, застрелился.

– Врешь, не застрелился бы, – неожиданно резко сказал Миша. – Стреляются только альтруисты. А ты себя, Паша, больше всех любишь.

Пашка удивленно хмыкнул и надолго замолчал, видимо, раздумывая, стоит ли обижаться на выпад Миши, потом громко рассмеялся:

– Верно. А кто ж тебя пожалеет, родимый, ежели не ты сам? Никто и никогда. Таков суровый закон жизни. – Он умолк. Вытащил из кармана золотые часы, щелкнул зажигалкой. – Пойду. Поздно уже. Завтра увидимся.

Миша в ту ночь долго не мог уснуть. Не сильно, но противно саднила раненая нога, в голову лезла всяческая чушь. «Как странно, – думал он, – существуют два совершенно различных мира. Один мир живет в тебе самом. Он рожден из прочитанных героических романов, из услышанных в детстве сказок, из музыки, ночных мечтаний. Этот мир чист и прекрасен. Второй мир – рядом с тобой. Этот мир суров и жесток. Он состоит из запахов карболки и бинтов, пропитанных кровью, стонов раненых, матерной ругани, из бомбежек, грязи и сухой подгоревшей конины. Как они, эти два мира, могут существовать рядом?»

Под утро ему приснилось девятнадцатое ноября. Он снова бежал по кочковатой, едва покрытой первым снегом степи, держа в руке автомат ППШ. А рядом, тяжело дыша, спешил живой и невредимый Степка Ковтун.

Сразу после завтрака в палате появился отец в сопровождении начальника госпиталя, грузного немолодого майора с большой круглой лысиной, и капитана Пучковой. Когда Пучкова входила в палату, все раненые немедленно поворачивались к ней и начинали рассматривать, как картину в Третьяковской галерее.

– Так это ваш сын? – удивилась Пучкова, подходя к Мише. – Совсем не похож.

– Сын. И к тому же единственный.

– Разрешите, товарищ бригврач, нам с капитаном быть свободными? – спросил майор, с неожиданной ловкостью профессионального военного щелкая каблуками.

– Пожалуйста.

Зайцев-старший сел на стул и несколько минут молча смотрел на сына – на его белое, без кровинки лицо, на бледные губы. Он понимал, что это пройдет, что неестественная бледность лишь результат большой кровопотери, но все равно ему было до боли жаль сына. Он наклонился и поцеловал Мишеля в лоб. В их семье нежности между отцом и сыном были большой редкостью. Антон Григорьевич считал, что любовь между мужчинами должна проявляться по-другому – скупо, сдержанно. И Миша сразу оценил этот порыв отца.

– Здравствуй, папа, – сказал он дрогнувшим голосом. – Я почти не надеялся увидеть тебя здесь.

– Мне сообщили о твоем ранении еще позавчера утром. Прежде чем ехать к тебе, я позвонил в Киров Александру Серафимовичу Черняеву. Он разговаривал с начальником вашей Академии. Тот разрешил эвакуировать тебя в центральный академический госпиталь для лечения. – И, заметив, как сначала просветлело, а потом помрачнело лицо сына, как пробежала по нему тень неудовольствия, торопливо добавил: – С таким ранением, как у тебя, все раненые эвакуируются в тыл. Для тебя не будет сделано никаких привилегий. Просто я решил, что лечиться в Кирове, рядом с Академией, тебе будет приятнее.

– Но я здесь, папа, не один. В госпитале находится мой сокурсник Паша Щекин. Я тебя знакомил с ним, когда ты приезжал к нам в роту.

– Куда он ранен?

– У него огнестрельный внутрисуставной перелом плеча.

Зайцев ненадолго задумался.

– Хорошо, Мишель. Отправим вас обоих. Я думаю, никто не будет возражать. – Антон Григорьевич легонько погладил сына по жестким волосам, добавил: – Завтра ты, вероятно, увидишь маму. Она приедет повидать тебя и проститься.

Отец просидел около часа. Он рассказал, что на выручку окруженным немцам рвется вновь созданная группировка врага «Дон».

– Предстоят еще очень серьезные бои. Гитлер пообещал любыми средствами освободить сталинградскую группировку, – сказал он и взглянул на часы. – Мне пора, сын. Пожалуйста, пиши нам часто.

– Естественно, – проговорил Миша и долго смотрел вслед отцу, пока его высокая фигура в наброшенном на плечи халате не скрылась за дверью.

Узнав от Миши, что они оба будут эвакуированы в Киров, Пашка Щекин пришел в сильное возбуждение.

– Вот лафа привалила, – радовался он, на время забыв о постоянно беспокоящей его боли в плече. – Представляешь, мы убиваем сразу трех зайцев. – После слова «зайцев» он на миг замолчал, затем громко рассмеялся. Стукнул Мишу здоровой рукой по животу. – Во-первых, нас будут лечить профессора и, разумеется, на самом высоком уровне. Во-вторых, мы напомним начальнику Академии о его обещании взять нас обратно. И, наконец, в-третьих, ты же знаешь, Бластопор, там Лина.

– Оставил бы ты ее, Паша.

– Почему?

– Ты же не любишь ее.

– С чего ты взял?

– Невозможно любить одну, а бегать к другим, – Миша помолчал, повернулся на кровати удобнее, так, чтобы не ныла нога, добавил: – Я видел, как ты смотрел на Пучкову. Была бы возможность, и здесь бы, наверное, не растерялся.

– Не растерялся, – признался Пашка.

– Какая же это любовь?

– Салага ты еще, Бластопор. Недоносок, – Паша засмеялся. – Каждый мужчина знает: там – одно, здесь – другое.

– Я этого понять не могу, – брезгливо поморщившись, сказал Миша.

– Потом поймешь, – уверенно проговорил Пашка и вышел из комнаты.

Ему предстояла очередная перевязка.

Глава 11
СНОВА В КИРОВЕ

Висел, почти не падал первый снег.

Чернел вокзал, рюкзак впивался в плечи.

Есть города, как женщины: навек

Запомнится единственная встреча.

С. Ботвинник

Санитарный поезд шел на север. Проехали Сталинградскую область – изрезанную оврагами заснеженную степь, разбитые бомбежками вокзалы, частоколы труб на пепелищах, сизые дымы над землянками. Природа за окном была словно охвачена напряжением и тревогой, которые внесла война в спокойствие полей, застывших озер, голых деревьев, неба.

По перронам станций бегали люди. Они суетились, спешили, кричали, ругались. Глядя на них, можно было подумать, что в небе появились немецкие самолеты и рядом вот-вот разорвется тяжелый снаряд.

Солнце спряталось за горизонт быстро, словно спешило. Вскоре за окном образовалась густая тьма. Пошла Саратовская область. Станции Тарханы, Сенная, Возрождение…

Спать не хотелось. За дни пребывания в ХППГ Миша отоспался, кажется, на полгода вперед. Пашка Щекин и знакомый пулеметчик ехали в другом вагоне. Соседи по купе давно и дружно храпели. Поговорить было не с кем. Во всех трех отсеках вагона была полумгла. Свечные огарки, горевшие под потолком в жестяных фонарях, давали больше тени, чем света. В черной степи, по которой, шатаясь из стороны в сторону, шел поезд, не было видно ни огонька. Только вдоль стекла золотистыми искристыми точками проносились угольки от паровоза.

Миша вспомнил, как их грузили вчера в санитарный поезд. Маленькая станция вблизи Сталинграда, исковерканный снарядами, плохо освещенный перрон. Спешат с носилками санитары, медленно бредут на костылях, опираясь на плечо товарища, ходячие раненые. Везде хмурые незнакомые лица, стоны, ругань, хриплые команды…

Немцы под Сталинградом будут разбиты уже без его участия. Он едет в Киров живой, с не очень тяжелой раной, и можно считать, что ему повезло.

Как было бы здорово опять заняться медициной! Верно говорят, чтобы по-настоящему что-либо оценить, его нужно потерять. Теперь он твердо знает – нет науки увлекательней медицины. Неважно, что она многого пока не знает, что в ней еще немало белых пятен. Тем больше точек приложения для исследователя. Последние месяцы перед отъездом на фронт он получал особое наслаждение от познания механизма болезни, того или иного процесса жизни. Он не предполагал раньше, что это может быть так интересно.

«Вообще, что такое жизнь? – думал Миша, вытягивая больную ногу на тощем матрасике, не замечая свисающей почти к самому носу здоровенной ручищи спящего на багажной полке раненого. – Неужели все исчерпывается коротким резюме биологов: «Жизнь есть особая форма существования белковых тел»? Разве в него можно вложить все многообразие человеческой жизни? Обмен веществ – это общее, что свойственно и человеку, и ничтожной травинке. Неужели я отличаюсь от морской свинки только тем, что создаю орудия труда и мыслю?»

Размышления Миши прервала санитарка. Миша приметил ее еще днем. Невысокая, коренастая девушка с узкими глазами уроженки Крайнего Севера – не то ненка, не то эвенка. Заметив, что Миша не спит, она подошла к нему, погладила по волосам. Рука у нее оказалась маленькая с короткими пальцами.

– Посто не спис? – шепотом спросила она чуть нараспев. – Рана, небос, сыбко болит?

– Да нет, – обрадовался Миша, что появился человек, с которым можно поговорить. – Отоспался я. Ни в одном глазу сна нет.

– А я всегда спать хоцу, – улыбнулась она.

Девушку звали Маруся. Она действительно была ненкой. До войны жила в Шойке Архангельской области, училась на трактористку.

– На фронт усла добровольно, – рассказывала она, стоя около Мишиной полки, задрав вверх круглое, с ямочками на щеках, лицо. – Пристала к санитарному поезду и осталася. Теперь Маруся всем нузна. Маруся туда, Маруся сюда… – она засмеялась. В полумраке вагона блеснули ее зубы.

Медленно подрагивали на стыках вагоны, увозя раненых все дальше от фронта. Миша вспомнил другой санитарный поезд вблизи станции Верещагино, вынужденную длинную стоянку, медсестру Тосю. Ее пышные светлые волосы, на которых не хотела держаться пилотка, зеленые глаза, напомнившие ему глаза Шурки Булавки. Вспомнил одинокую яблоню на краю скошенного поля, пряный запах подсыхающего сена и горьковатой полыни, свое неожиданное признание в самом сокровенном – страхе перед первым сражением, перед смертью.

– Ты санитарного поезда номер сто сорок восемь случайно не встречала? – спросил он просто так, чтобы поддержать разговор и подольше задержать девушку возле себя.

Маруся тихо рассмеялась.

– Так это нас поезд и есть. Полевая поста восемьдесят двенадцать.

– Интересно, – сказал Миша, садясь на полке, испытывая странное волнение при этом известии. – Я знал одну медсестру из вашего поезда.

– Как зовут?

– Тося Дивакова.

Маруся снова тихо прыснула.

– Это наса операционная сестра. Я ей сказу про тебя. Кто ты есть?

– Скажи – Миша, знакомый курсант-медик, с которым она бродила по полю недалеко от станции Верещагино.

– Сказу, сказу, – пообещала Маруся. – Утрецком, за завтраком, обязательно сказу.

Тося долго вспоминала, прежде чем вспомнила застенчивого смешного матросика, который целый час веселил ее, рассказывая истории из академической жизни.

– Толстогубый такой, чернявый? – спросила она у Маруси.

– Верно, верно, – обрадовалась Маруся.

– Что ему нужно?

– А ницево не нузно, – обиделась за Мишу Маруся. – Раненый он, нога в гипсе. Говорил, хоросо знаком с тобой.

– У меня таких хороших знакомых дюжина на каждой станции, – отрезала Тося, сурово сдвинув брови. – Я их и не запоминаю.

Действительно, за ней ухаживали многие офицеры и бойцы в местах, где они принимали и сдавали раненых, задерживаясь иногда на несколько суток, сами раненые, даже поездной аптекарь. Поэтому с мужчинами она разговаривала строго, насмешливо, высокомерно.

– Скажи ему, что в поезде много раненых. Тося, мол, все время в операционной и прийти не сможет.

– Как зе так? – не унималась Маруся. – Ведь по полю с ним гуляла? Верно, гуляла? А сейцас, когда ранило его, и знать не хоцес? Обязательно прийти нузно.

– Ну и зануда же ты, Маруська, – засмеялась Тося, глядя на санитарку. – Ладно, приду.

Почти полдня Миша посматривал на дверь, ожидая, что Тося вот-вот появится. Но ее не было. Она пришла только перед самым ужином. Увидела бледного небритого юношу, радостно улыбнувшегося ей большими черными глазами. Как и в первый раз, они поразили ее своей чистотой, какой-то открытостью. Сейчас она хорошо вспомнила его. Он показался ей в тот день очень некрасивым. И все же в его лице было что-то располагающее. Наверное, глаза. И, пожалуй, улыбка. Слушая его, Тося перестала замечать Мишины губы и уши и поняла, что он умен и душа у него тонкая, поэтическая. Она смеялась над его рассказами, недоверчиво говорила: «Не может такого быть». «Клянусь вам, – убеждал ее Миша. – Чистейшая, как горный хрусталь, правда без капли вымысла».

Давая ему тогда при расставании свой адрес, еще подумала: «Такие мальчишки гибнут в первом бою». Но, к счастью, ошиблась.

– Здравствуйте, Миша, – сказала Тося, подходя к его полке. – Помните, вы спрашивали меня, сможем ли мы когда-нибудь встретиться?

– И вы оптимистически заверили, что вряд ли, – перебил ее Миша и засмеялся. – Но вмешался его превосходительство Случай, и чудо свершилось.

– Огнестрельный перелом голени? – спросила она, постукивая костяшками пальцев по гипсу. – Со смещением?

– Говорят, без…

– Месяца через два срастется. Только занимайтесь лечебной физкультурой.

Она снова умолкла, и Миша испугался, что сейчас она уйдет и тогда они уже никогда не увидятся.

– Знаете, Тося, я часто вспоминал вас на фронте, даже написал письмо, но по врожденной нерешительности не отправил.

– И правильно сделали.

– Почему?

– Я бы все равно не ответила. Терпеть не могу писать письма. Да и не умею. Папа с мамой, и те обижаются.

– А получать любите?

– Получать люблю, – призналась Тося. – Получать, наверное, все любят.

– Значит, разрешаете писать вам из Кирова?

Тося пожала плечами, сказала равнодушно:

– Пишите. Только больше о смешном и веселом. У вас это хорошо получается. А ответа не ждите.

– Совсем не будете отвечать?

– Не знаю. Обещать не могу.

В вагон вошла санитарка Маруся, позвала:

– В операционную иди, Антонина. Тебя Софья Ильинисна зовет.