Текст книги "Доктора флота"
Автор книги: Евсей Баренбойм
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)
– Что же ты ему ответил? – спросил Миша.
– Сказал, что я неприятностей не боюсь, что в конечном счете дело не в моей диссертации, а в справедливости, и долг ученика выступить в защиту своего учителя, если тот прав. И тогда, чтобы окончательно лишить меня возможности выступить, Рогов приказал заступить на дежурство по клинике, отлучиться с которого я не мог.
– И ты не выступил?
– Нет.
– Этот дом? – спросил таксист, не оборачиваясь.
Они подъехали к блочному пятиэтажному дому, прошли через открытую входную дверь с разбитым стеклом, поднялись на второй этаж. На площадке стоял и улыбался второй Мишка – такой же губастый, черноволосый, некрасивый, с пробивающимися над верхней губой усиками, только неожиданно помолодевший.
– Вылитый, – сказал Вася, крепко пожимая руку юноше и думая, что сын ничего не унаследовал от наружности матери.
– Чисто внешнее сходство, – прокомментировал Миша. – По характеру моя полная противоположность. Упрям, как африканский буйвол, упорен, имеет первый разряд по боксу. Я доволен. Не хочу, чтобы сын повторял ошибки отца.
– Ты в каком институте учишься? – спросил Вася.
– В приборостроительном. В этом году заканчиваю.
– И дальше куда?
Антон посмотрел на отца.
– Скорее всего в аспирантуре оставят, – скромно сказал он.
– Антон у нас молодец. Имеет уже три публикации, лауреат всесоюзного студенческого конкурса.
Они вошли в комнату, и Василий Прокофьевич увидел прямо против двери приколотую кнопками к стене, написанную разноцветными фломастерами афишу: «Вниманию всех! Девочек и мальчиков! Отличников и двоечников! Веселых и скучных! Послушных и не очень послушных!
В воскресенье четырнадцатого апреля в квартире номер двадцать шесть состоится большой концерт «Тихий тарарам». «Тихий», – вы понимаете, рядом соседи. «Тарарам», – вы понимаете, участвуете вы.
Начало в три часа дня. Не опаздывайте! Ждем вас!»
– Что это? – спросил Вася, прочитав афишу.
– Все забываю снять, – смущенно объяснил Миши, снимая кнопки и свертывая афишу в рулон. – Решили с Тосей немного развлечь ребят из нашего дома. Играли, читали вслух стихи. Ирочка с пятого этажа прочла «Прелестницу» Гарсии Лорки. А потом Тося устроила чай с пирогом.
– И часто вы устраиваете такие тарарамы? – ошарашенно спросил Вася, беря из рук Миши афишу, словно не веря, что не перевелись еще на свете люди, которым хватает желания в свой выходной день звать соседскую ребятню и веселиться вместе с нею.
– Что ты, очень-очень редко, – замахал руками Миша. – Считанные разы в год. Некогда. И соседи на первом этаже недовольны, когда ребята танцуют. – И будто извиняясь за эти концерты, добавил смущенно: – Понимаешь, я никогда не умел разговаривать с детьми. Либо сбивался на умильный тон, либо говорил чересчур умно, как со взрослыми, и они не понимали меня. А теперь научился.
– Не ври, – сухо сказал Вася. – Не в том причина.
Раздался звонок. Антон открыл дверь и на пороге появились двое мальчишек лет девяти-десяти.
– Дядя Миша, – спросил один из них, входя в прихожую. – Сегодня турнир будет?
– Нет, сегодня не будет.
– А мы ребятам сказали. Жалко. А почему не будет?
– У меня жена заболела. Как только поправится, я сообщу вам.
Когда мальчишки ушли, Антон пояснил:
– Папа ведет шахматный кружок в жэке. Наша команда заняла первое место в районе.
– Антон нам по рюмке приготовил на посошок. Так сказать, одним махом и за Тосино выздоровление, и за старую дружбу, – предложил Миша.
Они молча чокнулись, выпили. И, как бы продолжая недавний, начатый еще в машине, разговор, Вася неожиданно сказал:
– Когда ты говоришь, что ничего не сумел добиться в жизни, ты имеешь в виду должность, положение, ученое звание? Верно я тебя понял?
– Допустим, – буркнул Миша.
– У меня почти одновременно получилось – избрали членкором и назначили директором института. Поверишь, первое время ходил, как пьяный, не шагал по земле, а летал, как космонавт, в невесомости. А потом угар начал проходить. Стали отчетливо пропечатываться недостатки нового положения. Конечно, привыкаешь к власти, к комфорту, к определенной независимости. Когда на тебя давят, естественно, думаешь прежде всего о себе, когда давления не ощущаешь – начинаешь думать о других. Испытываешь, как говорится, давление изнутри. Директорство дает и другие преимущества. В том числе более широкие возможности интересных знакомств, контактов. Но проходит время, просыпаешься ночью и в голову лезут показавшиеся бы еще год назад бредовыми мысли: «А стоило ли становиться директором? Не лучше ли было оставаться на прежнем месте руководителем клиники, много и спокойно оперировать, заниматься тем делом, которое любишь и умеешь, а не носиться, как обалделый, по стройке, согласовывать и утрясать проекты, выбивать материалы, ругаться со строителями, просиживать штаны на бесчисленных совещаниях? И каждую операцию считать едва ли не подарком судьбы…» Помнишь, как Алексей любил цитировать Томаса Манна? «Веди счет каждому дню, учитывай каждую потерянную минуту. Время единственное, где скаредность похвальна».
– Это я цитировал, а не он.
– Перепутал за давностью лет, – улыбнулся Вася. – Тебя, наверное, больные любят, Мишка? В таких, как ты, они всегда души не чают. Верно, любят?
– А кто их знает? Тося утверждает, что любят.
– Вот видишь, и врагов у тебя нет. А у меня их знаешь, сколько? И завистников разных. Ты поговори с ними, такого расскажут обо мне, что руки не захочешь подать. А сколько сомнительных афоризмов мне приписывают? Недавно рассказали очередной, будто я его автор: «Если на трупе нет хотя бы трех сломанных ребер, значит, искусственное дыхание делалось плохо». – Вася засмеялся. – Это еще что, цветочки только. И сын у тебя славный. Мне понравился. Иногда кажется, не стань я директором, не строй институт и у меня бы нормальная дочь выросла, а не такая идиотка.
– А чем она тебе не угодила?
Вася сморщился, как от зубной боли, махнул рукой, показывая всем своим видом, что разговор о дочери ему неприятен, но рассказал:
– Сначала хорошая девочка росла. Понятливая, веселая. Говорила «трумбочка», «автоматный сок», «матотка» вместо морковка, «ваниральная водичка», «потамоль». А когда в пять лет прочла, что не потамоль, а помидор, прибежала ко мне, говорит: «Папа, а здесь неправильно написано». В восьмом классе девку словно подменили. Училась еле-еле, с трудом перешла в девятый. Думал, как бы там ни было, а среднее образование получить нужно. Вдруг однажды вечером приводит за руку парня. «Знакомьтесь, папа и мама, мой муж Ленечка. Мы сегодня сочетались». «Не ври, – говорю. – Не могли вас зарегистрировать. Ты ж соплячка еще». – «Нам, папочка, по восемнадцать исполнилось». Стали к парню приглядываться – сначала показался ничего. Розовенький такой, как поросеночек. В современной музыке разбирается, в марках магнитофонов, нас Анютой просвещает. И все так вежливо, ласково. Спрашиваю: «А как жить собираетесь, новобрачные? Ты, Леня, теперь глава семьи. Должен был все продумать». Стоят, молчат. Потом он говорит: «Квартирой родители обязаны обеспечить. И мебелью». Ах, думаю, иждивенцы чертовы! С родителями даже посоветоваться не соизволили, а те, видите ли, им обязаны. Раз, говорю, все взвесили и поспешили в загс, живите, как хотите. От меня помощи не ждите.
– Но квартиру им все-таки купил?
Вася вздохнул, виновато признался:
– Купил. Куда денешься, Мишка? Одна дочка. А теперь каждый день к матери прибегает, плачет. И зануда он, видишь ли, и лентяй. Я сказал Анюте, чтоб на порог больше не пускала. Слышать ничего не хочу. Но Мирейку жалко. Она ни в чем не виновата… – Вася усмехнулся, посмотрел на часы, встал. Пора было ехать в аэропорт.
Всю дорогу до аэропорта просидели молча, думая каждый о своем. От Васи странно пахло. Это была смесь запахов чеснока и одеколона «Шипр».
– Люблю чеснок, – засмеялся Вася, заметив, как Миша принюхивается. – Фитонциды. Никогда простудой не болею. Тебе тоже рекомендую. – И, повернувшись лицом к товарищу, положив руку ему на плечо, сказал задумчиво: – Ей-богу, старик, никто не знает, как лучше жить. Как вы с Тосей или как мы с Анютой. Никто. Даю слово.
В зале ожидания их уже ждали Котяну и Бурундукова. Друзья обнялись.
– Спасибо тебе за все, – сказал Миша.
– Позвони вечером, как будут дела.
Вася шел к выходу своей быстрой энергичной походкой, неся в руке модный портфель – «дипломат». Такой же прямой, беловолосый, пожалуй, только погрузневший, в элегантном сером костюме, и Миша подумал, что если б не болезнь Тоси, они бы еще долго не встретились с ним и ничего не знали друг о друге. И еще подумал, что, говоря о жизни, Вася в чем-то был прав: давно пора ему перестать истязать себя мыслями о неудавшейся судьбе, и в их с Тосей жизни есть немало хорошего и сейчас главное – чтобы она поправилась.
Корабельный врач
– Значит, воевали под Сталинградом и награждены орденом? – переспросил начальник отдела кадров майор Аликин, маленький человечек с гладко причесанными, жирными, будто смазанными бриолином, волосами, листая лежащее перед ним личное дело Сикорского.
– Воевал.
– Так-так.
Аликин снова уткнулся в личное дело. Вероятно, он дошел до места, где описывалось, как Алексей стрелял в Лину и был за это осужден судом военного трибунала. Потому что Аликин пробормотал: «Интересно, интересно» и с любопытством посмотрел на Алексея.
– Многое успели в двадцать два года, товарищ лейтенант, – не удержался и сказал он. – И на войне побывали, и под судом. И даже Академию закончили.
Круглые глазки Аликина смотрели с явным доброжелательством.
– Судимость снята?
– Снята.
– Женатый?
– Холост.
– За что же вы тогда ее из пистолета? Из ревности?
– Возможно, – ответил Алексей. Вопросы кадровика начинали его раздражать. «Какое ему дело, из-за чего я стрелял? Это не относится к будущему назначению». Но Аликин, видимо, закончил расспросы.
– Так, – сказал он, захлопывая лежащее перед ним тощее личное дело и раздумывая. – Могу предложить вам неплохое место, товарищ лейтенант. Врачом подразделения тральщиков.
– Плавать буду? – первым делом поинтересовался Алексей.
– Обязательно. Корабли плавающие.
– Согласен.
Он не спросил даже, где базируются эти тральщики. Дальний Восток большой. Еще в поезде он услышал популярное здесь выражение «Сто рублей – не деньги, сто километров – не расстояние». Но оказалось, что тральцы, как их ласково именовал Аликин, базируются неподалеку от города.
– Разрешите идти? – спросил Алексей, вставая.
– Подождите. Я позвоню, чтобы за вами прислали транспорт. Вокруг бухты по берегу километров десять. С тяжелым багажом удовольствие небольшое.
«Угадал, что чемоданы тяжелые», – с благодарностью подумал Алексей. Оба были набиты книгами и весили каждый пуда по два.
– К какому вам часу? – спросил Аликин.
Очень хотелось есть. Чемоданы еще лежали в камере хранения.
– Хорошо бы часа через два.
Аликин снял трубку оперативного телефона, отдал распоряжение.
– К восемнадцати часам к Мальцевской переправе за вами подойдет шлюпка, – он встал, протянул маленькую, как у женщины, руку. – Желаю успеха, товарищ Сикорский.
Знаменитая бухта Золотой Рог, отросток Амурского залива, вдавалась в глубину суши километров на шесть и имела ширину около километра. Алексей знал, что есть еще одна бухта Золотой Рог в проливе Босфор, на берегах которой расположен Стамбул. Она вдвое длиннее. Но и этот Золотой Рог оставлял внушительное впечатление. Над бухтой, вздымаясь кверху, здание над зданием, раскинулся многоярусный причудливый город. Между водой и склонами прибрежных сопок пролегала узкая полоска суши. По ней проходила главная городская магистраль – улица Ленина.
Алексей спустился к Мальцевской переправе на полчаса раньше условленного времени и сейчас с любопытством рассматривал стоявшие справа и слева вдоль причалов военные корабли, китобойные и краболовные суда, рыбный флот, громады торговых и пассажирских судов, связывающих Владивосток со всеми портами Тихоокеанского побережья. То и дело от причала отходили тяжелые громоздкие лодки. На длинных скамьях вдоль обоих бортов помещалось по тридцати пассажиров. Хозяин давал лодке ход одним веслом, как это делают гондольеры. Такие лодки здесь назывались «юли-юли». Они делали свои рейсы и ночью и в ветреную погоду. Иногда «юли-юли» переворачивались. Были случаи, что пассажиры тонули.
Ровно к восемнадцати к причалу подвалила шестерка, и сидевший на корме мичман, увидев на берегу одинокую фигуру с двумя чемоданами, крикнул:
– Товарищ лейтенант! Вы Сикорский?
Двое матросов мигом схватили чемоданы, помогли Алексею прыгнуть в шлюпку, и она заскользила по воде под дружными взмахами весел. По-осеннему быстро стемнело. На кораблях зажглись огни. Они дрожали в темной, покрытой рябью, воде, создавая феерическое зрелище. Светящиеся ряды иллюминаторов на громадах пассажирских судов издалека напоминали гирлянды лампочек при праздничной иллюминации. Вспыхнули огни и на вершинах сопок. Местные жители называли этот район Голубинка. Со стороны бухты эти мерцающие высоко огни выглядели очень живописно, но Алексей подумал, что жить так высоко, наверное, неудобно.
– Левым загребай, правым табань! – скомандовал мичман и шлюпка мягко ткнулась бортом о сколоченный из толстых бревен невысокий причал.
– Вот наша плавбаза, – объяснил он Алексею, указывая на стоящий рядом большой корабль. – «Теодор Нетте». Вам прямо туда, товарищ лейтенант. Чемоданчики сейчас отнесут.
– Какой «Теодор Нетте»? – удивленно спросил Алексей.
– Тот самый, знаменитый, – объяснил мичман. – «Пароход и человек», о котором написал Маяковский.
Еще со школьной скамьи Алексей помнил эти великолепные строчки:
Это – он.
Я узнаю его.
В блюдечках-очках спасательных кругов.
– Здравствуй, Нетте!
Как я рад, что ты живой
дымной жизнью труб,
канатов
и крюков.
– Когда-то, рассказывают, принадлежал русскому добровольному флоту, был выкрашен в ослепительно-белый цвет, в салонах гремела музыка, разгуливали дамочки в туалетах… – при упоминании о дамочках мичман умолк и молчал до тех пор, пока сидевший напротив загребной не сказал что-то, чего Алексей не расслышал, после чего мичман и вся команда расхохотались. – А сейчас днище ржавое, обросло ракушкой, но оптимисты говорят, что ход еще может дать. – Мичман сделал паузу, закончил: – Узла два-три, ежели поднатужиться.
Гребцы снова рассмеялись.
С обеих сторон, как малые дети к матери, к плавбазе прижались борт к борту тральщики. Алексей не спеша поднялся на палубу плавбазы по широкому трапу, обратил внимание, что на швартовых концах надеты круглые, как велосипедные колеса, круги. На следующий день он узнал, что круги эти мешают крысам взбегать на борт.
В тот же вечер Алексея поместили на плавбазе в одну каюту со связистом Гришей Карпейкиным. Отныне койка у него будет верхняя со специально сделанным высоким бортом, чтобы спящий не сваливался во время качки на палубу. «Этакий мягкий удобный гробик», – подумал Алексей.
В облике Гриши ни одной заметной черты. Рост средний, глаза никакие, нос самый обыкновенный, рот тоже, только подбородок немного широковат. Если бы потребовалось нарисовать его портрет для милиции, следователь был бы в большом затруднении. С такой внешностью легко затеряться в любой толпе. Гриша старше Алексея на шесть лет, имеет звание капитан-лейтенанта, но держится просто, дружески. В первые же полчаса знакомства Алексей почувствовал, что в нем обретет себе товарища.
Тянуло на палубу посмотреть, как выглядит с противоположной стороны бухты вечерний Владивосток. Алексей поднялся наверх. Моросил мелкий дождь. Сквозь его пелену огни города просматривались расплывчато, туманно. Вскоре к нему подошел старшина с повязкой на рукаве, дежурный по низам.
– Товарищ лейтенант! Вас в каюте ждут.
«Все, – подумал Алексей, ощутив в груди внезапное беспокойство. – Первый больной. Узнали уже о моем прибытии». Он посмотрел на часы, чтобы запечатлеть в памяти этот знаменательный день и час, сбежал по трапу в офицерский коридор, отворил дверь.
Вместо больного в каюте восседали Гриша Карпейкин и два незнакомых офицера. Гриша представил их:
– Артиллерист, капитан третьего ранга Бережной, бунтарь, борец за справедливость, заступник обиженных. Робин Гуд местного значения.
Бережной, не поднимаясь, протянул Алексею руку.
– А это Витенька Клыба, помощник командира старой лайбы, на которой держит флаг наш командор и находимся сейчас мы. Известен в определенных кругах как лучший исполнитель танца маленьких лебедей и цыганочки. Один раз вышел в море на двое суток и с тех пор не перестает твердить всем местным девицам: «Нет ничего прекраснее океана».
– Черт-те знает, что человек обо мне подумает, – рассмеялся помощник, отодвигаясь и освобождая место рядом с собой на узеньком диванчике.
На столе стояли бутылка вина, консервы, нарезанный ломтями хлеб.
– Отметим, братья, начало службы раба божьего Алексея, – предложил Гриша. – Аминь!
Все выпили.
До глубокой ночи друзья вводили Алексея в курс тонкостей службы на тральщиках, рассказывали о своем командире капитане первого ранга Потапенко, о начальнике штаба Щекотове.
– Наш начальник штаба человек странный, – говорил Бережной. – Суди сам. У человека молодая и красивая жена, двое маленьких детей. Но на берег он практически не сходит, а все вечера до глубокой ночи сидит за бумагами. Бумаги его слабость. Он работает над каждым документом, доводя его до совершенства. Я видел его в бане после жаркого лета. Тело молочно белое. Видимо, солнце ни разу не коснулось его…
– Он считает, что и офицерам штаба сходить на берег непозволительная роскошь, – перебил его Гриша. – Спросишь с порога: «Разрешите сойти на берег?», а он уткнется в бумаги и делает вид, что не слышит. Недавно Бережной, чтобы как-то привлечь его внимание, стал кашлять в кабинете, лишь после этого Щекотов сказал: «Идите, идите».
Постепенно Алексей вошел в курс своих многочисленных, хотя и не очень сложных обязанностей. Он вставал в шесть утра одновременно с матросами и отправлялся в оборудованную в кормовом трюме «Теодора Нетте» маленькую санитарную часть принимать больных.
Больные были несложные. Алексей расспрашивал их, ставил диагноз, назначал лечение. Иногда выходил в соседнюю каюту и там торопливо заглядывал в терапевтический справочник. Прием больных чем-то напоминал разгадывание кроссвордов.
Закончив прием, он отправлялся на один из кораблей. Уже давно он понял, что его предшественник был нерадив, малоинициативен. В санитарной части на видном месте он держал огромный шприц Жане с привязанной к нему длинной иглой Бира. Шприц должен был отпугивать лентяев. Коки на кораблях кормили невкусно, готовя то, что попроще, с чем меньше возни. Каша с мясом была коронным блюдом. Дальше их фантазия не шла. В баталерках гвоздика и сухой лук хранились рядом с чаем и кофе. Нередко Алексей обнаруживал, что чай пахнет чем угодно, только не своим природным запахом.
– Послушайте, неужели нельзя приготовить вкуснее? – спросил Алексей, пробуя на камбузе клейкую перловую кашу с мясом.
– А что приготовишь вместо каши? – удивился кок. – Щи и каша – пища наша. Так еще предки говорили. У матросов аппетит хороший. Все подметают.
– Котлеты, пельмени, пироги, – не принимая его шутливого тона, продолжал Алексей.
Присутствовавший при снятии пробы помощник командира даже поперхнулся от неожиданности.
– Пельмени, – повторил он и снова засмеялся. – Не чудите, доктор. В ресторане «Тихоокеанец» и то ни разу пельменей не было.
Нужно было принимать срочные меры. На следующий день на соседнем корабле Алексей сказал:
– Суп приготовлен отвратительно. Я запрещаю выдавать его личному составу.
– Что? – удивился кок, читая четкую запись в журнале проб, не веря собственным глазам. – Запрещаете выдавать? Интересно. Всю жизнь готовлю такой суп и все довольны. Что ж, теперь экипаж голодным останется? Мне новых продуктов никто не даст.
– Доложите командиру о моем решении, – приказал он.
Многим командирам кораблей не нравилась чрезмерная ретивость нового доктора, его стремление влезть в любую дырку, вмешиваться в то, что они считали своим командирским делом. Поэтому, узнав о самоуправстве врача и решив, что этому раз и навсегда следует положить конец, взбешенный командир корабля, попробовав суп, схватил супницу и помчался жаловаться Потапенко.
– Совсем распоясался доктор, – говорил он капитану первого ранга и сидящему у него в кабинете заместителю по политчасти. – Вполне нормальный суп. Попробуйте, пожалуйста.
Но ни командир, ни замполит супа пробовать не стали.
– Раз медицина говорит нельзя – значит нельзя. Суп вылить за борт и приготовить новый. А за слабый контроль за питанием придется… – Потапенко посмотрел на замполита, едва заметно подмигнул ему, – объявить вам взыскание.
Слух о вылитом за борт супе мгновенно облетел все корабли. Въедливого дотошного доктора стали побаиваться. Кто знает, какой он еще выкинет номер? Теперь каждую субботу помощники командиров вместе с баталерами и коками ломали головы, составляя неслыханные доселе меню-раскладки. Матросы вместо постылой каши с изумлением обнаруживали за обедом блюда, которые в последний раз ели только дома.
– Братцы, как в ресторане «Метрополь», – восхищался здоровенный матрос Жуков, служивший мотористом последний год. – Вчера котлеты, сегодня голубцы. Я когда голубец увидел – не поверил. Думал, разыгрывает кто-то.
В начале апреля два тральщика должны были посетить северокорейские порты Сейсин и Гензан. Обычно, когда в поход шла небольшая часть кораблей, Потапенко со штабом оставался в порту. На этот раз поход возглавлял он лично.
Наше правительство приняло решение организовать в дружественной народно-демократической Корее выставку произведений советского искусства. Тщательно упакованные свертки и ящики специальным вагоном были доставлены на причал. Здесь их должны были перегрузить на корабли.
Днем корабли перешли к причалу, где на железнодорожных путях стоял пульмановский вагон, и начали по грузку. Матросы поднимали на плечи опломбированные свертки и ящики, каждый из которых стоил несколько миллионов вон и, ничуть не смущенные этим обстоятельством, складывали в трюм, где их принимали помощники командиров вместе с представителями Комитета по делам искусств.
– Осторожно, Жуков, миллионы тащишь, – предупреждал боцман матроса, который вместе с другими цепочкой двигался по трапу. – Не дай бог, уронишь за борт – будет грандиозный скандал.
– Навага картины любит, – отвечал Жуков. – Сожрет и даже не поперхнется.
Алексей стоял на берегу, недалеко от наблюдавшего за погрузкой Потапенко. Не часто увидишь, как в трюм укладываются миллионы. Капитан первого ранга заметил Алексея и жестом подозвал к себе:
– Вы, Сикорский, и Карпейкин пойдете со мной, – сообщил он. – Выход завтрашней ночью.
– Есть, – обрадованно проговорил Алексей. Это будет его первый заграничный поход, а он всегда мечтал посмотреть дальние страны.
Вечером, когда Гриша был на берегу, в каюту к Алексею вошел артиллерист Бережной. Он был намного старше Алексея, имел глубокие залысины на лбу, морщины вокруг глаз, но нрав сохранил веселый, легкий.
– Привет, доктор, – сказал он, плюхаясь с порога в тяжелое, привинченное к палубе вращающееся кресло. – Есть небольшая просьба. Как говорят, услуга за услугу. У моей Дарьи через две недели день рождения. Женщина просит лакированные лодочки. Как-никак, трех дочерей мне родила, чтоб она сгорела за эти фокусы, – он засмеялся, весело подмигнув Алексею. – Размер вот. Точно вырезан из картона. Там сапожники на каждом шагу. Все займет у тебя минимум времени.
Он смотрел на Алексея, улыбался обезоруживающей улыбкой.
– Ладно, – сказал Алексей. – Сделаю.
В Сейсинскую бухту они входили утром. Солнце уже поднялось над горизонтом и изрядно припекало. Вокруг расстилалась гладкая как стекло поверхность Восточно-Корейского залива. Везде, куда ни бросишь взгляд, неподвижно, будто застыв, стояли рыбацкие лодки. Носы их были смешно задраны вверх, а на корме устроены циновочные навесы.
– Сампаны, – пояснил стоявший рядом у борта Гриша Карпейкин. – У Станюковича назывались шампуньками.
В порту кораблей дожидался паровоз со специальным вагоном. Ценности перенесли в вагон, и паровоз увез их в Пхеньян. Прошло немало времени, прежде чем газеты сообщили, что в Корейской народно-демократической республике организована выставка произведений советского искусства.
Тогда Алексей не знал и не мог знать, что минет всего несколько лет, в Северной Корее укрепится новая власть, люди станут жить лучше, как вспыхнет долгая и кровопролитная междоусобная война. Ничто, абсолютно ничто не указывало на ее приближение.
В первый свободный час, когда уволенные на берег офицеры и матросы группами разбрелись по городу, знакомясь с его достопримечательностями, Алексей отправился выполнять поручение артиллериста. Сапожных мастерских, как и всех прочих, действительно, оказалось много. Алексей выбрал одну, в окне которой стоял большой искусно сделанный сапог со шпорой, и вошел внутрь. Сапожник, щупленький, в толстых очках в проволочной оправе, обрадовался неожиданному посетителю. Он засуетился, не зная, куда усадить заказчика, все время повторял:
– Туфли, капитана, хоросо. Туфли оцень хоросо.
Но когда Алексей протянул мерку с ноги жены флагарта, сапожник сник, потускнел, Таких огромных колодок у него не было.
– О русска женщина, – повторял он, продолжая с ужасом рассматривать мерку, раскачиваясь из стороны в сторону. – Какой нога у русска женщина!
Но сделать туфли все же согласился.
Два дня Алексей по нескольку раз приходил в мастерскую. Гриша Карпейкин рассказывал об интересных достопримечательностях Сейсина, хвастался покупками – изящным чайным сервизом, отрезом панбархата, купленного для матери. Алексей почти ничего не видел. Дело у сапожника двигалось медленно. Было похоже, что к уходу кораблей туфли так и не будут готовы. Только за час до отхода сапожник, наконец, закончил работу. Алексей вырвал у него туфли, сунул деньги и, вскочив на такси-мотоцикл с прицепом, помчался в порт.
Было чертовски обидно, что из-за этих дурацких туфель он так мало бродил по городу, ничего не видел, ничего не купил. «Зато привезу хороший подарок жене флагарта ко дню рождения, – утешал он себя. – В скудном послевоенном Владивостоке такие роскошные туфли для любой женщины – большая радость».
На следующее после возвращения кораблей утро Бережной пришел в кают-компанию мрачный, злой. Сел на свое место, ни с кем не поздоровавшись, обругал вестового за чересчур крепкий чай.
– Как туфли? – невинно поинтересовался Гриша Карпейкин, который по лицу артиллериста уже догадался, что с подарком жене не все благополучно. – С тебя, между прочим, причитается. Доктор два дня с ними возился.
И вдруг Бережной взорвался.
– Последний раз что-нибудь покупаю заразе! – крикнул он. – Не понравились. Такие туфли не понравились! Грубая, говорит, работа. А у самой ножища сорок первый размер, больше моей. – Артиллерист на минуту умолк, задохнувшись от возмущения, потом сказал что-то еще, но громовой хохот заглушил его слова.
У Потапенко была легковая машина марки «ханомаг» Это была хорошо сохранившаяся трофейная немецкая машина, обладавшая одной странной особенностью – подъемы вверх она могла преодолевать только задним ходом. Подъехав к горе, а гор во Владивостоке хватало, она разворачивалась и дальше тащилась задом. Мальчишки и прохожие со смехом и шутками наблюдали за этими странными маневрами.
Болезненно самолюбивый Потапенко сидел красный и бормотал ругательства.
Теперь на этой машине Алексей ездил лечить жену командира Аллу Сергеевну.
Алла Сергеевна была еще нестарая женщина с вальяжными плечами и высокой грудью. Она встречала Алексея в розовом шелковом пеньюаре с распущенными по плечам черными волосами.
В день первого знакомства она спросила:
– Вы уже любили, Алеша?
Алексей помолчал, потом ответил:
– Да.
Из рассказа мужа она знала, что новый корабельный доктор холост.
– И вас, конечно, тоже любили? – продолжала расспросы Алла Сергеевна. Она разговаривала с ним, как с ребенком. – А впрочем, что я спрашиваю? Такой симпатичный, сероглазый мальчик. Наверняка пользовались успехом. Отчего же вы не женились?
– Мне бы не хотелось говорить об этом.
– Ладно. Не хочется, не надо, – вздохнула Алла Сергеевна. – А какие женщины в вашем вкусе? Брюнетки? Блондинки?
Этот разговор с женой командира тяготил его.
Было ясно, что она хочет наладить с ним дружеские отношения. Но зачем ей нужна эта дружба – Алексей не знал.
– Какие у вас жалобы, Алла Сергеевна? – проговорил он, стараясь быстрее закончить визит и вернуться на корабль.
– Жалобы? – Алла Сергеевна запахнула на груди пеньюар, зябко поежилась, посмотрела на Алексея. – Хорошо. Жалобы так жалобы. Беспокоит меня, милый доктор…
Она страдала хроническим бронхитом, кашляла по ночам, температурила. Алексей бывал у нее часто. Каждый раз выстукивал, выслушивал, ставил банки. Алла Сергеевна всегда кормила его ужином. Пока он ел, она рассказывала о своей семейной жизни. Такова, вероятно, участь врача – быть в роли священника, исповедующего своих больных. Многое из того, о чем рассказывала Алла Сергеевна, он предпочел бы не знать.
– Мы с Семой поженились двадцать лет назад, когда он был еще курсантом, – рассказывала Алла Сергеевна. Слово «Сема» применительно к сухому, требовательному, капризному командиру резало слух. – Но жизнь наша, Алеша, не ладится. В молодости я по глупости сделала аборт и после этого не могу рожать. Сема страдает от отсутствия детей. Последние месяцы он иногда не ночует дома.
– Остается на корабле? – уточнил Алексей.
– Если бы так, милый мальчик. Я чувствую, что у него есть другая женщина… – Алла Сергеевна вздохнула, положила в тарелку Алексея вторую котлету. – Ешьте. Вы молодой. Вам надо есть много мяса…
Иногда, прежде чем Алексей успевал уйти, приезжал Потапенко. Дом его находился на улице Ленина в центра города, и Алексей спрашивал:
– Разрешите остаться на берегу?
– Сегодня ваша смена?
– Нет, не моя.
– Не разрешаю. Для того и существует график схода офицеров на берег, чтобы его соблюдать.
«Чертов формалист», – думал Алексей, спускаясь по лестнице вниз, обиженный отказом командира. Он уже успел запомнить некоторые изречения, которые любил употреблять Потапенко и которые прочно вошли в морской фольклор, и злорадно повторял вслух эти сгустки флотской «мудрости»: «Отвечай по-матросски кратко, будто даешь телеграмму за свой счет». Но выйти на улицу обычно не успевал, так как с площадки третьего этажа раздавался голос командира:
– Сикорский! Оставайтесь в городе!
