Текст книги "Доктора флота"
Автор книги: Евсей Баренбойм
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц)
Глава 1
ЗНАКОМСТВО
Не друзья еще —
Сверстники просто,
Просто мальчики с наших дворов,
С. Ботвинник
– Равняйсь! Смирно! По порядку номеров рассчитайсь! – Голос у техника-интенданта второго ранга Анохина зычный, хорошо поставленный, как у драматического актера.
Выстроенные в две шеренги, одетые в разнокалиберную гражданскую одежду, кандидаты в курсанты начали старательно выкрикивать:
– Первый! Второй! Третий!
Где-то на шестидесятом номере очередной кандидат сбился со счета, и Анохин с видимым удовольствием закричал:
– Отставить! До ста не научились считать, салаги. Еще десять классов кончили. По порядку номеров рассчитайсь!
Наконец, с левого фланга донеслось едва слышно:
– Двести семьдесят второй неполный!
– Так, – сказал Анохин, медленно прохаживаясь вдоль строя замерших по стойке «смирно» кандидатов. – Все гаврики на месте. А ты чего опустил очи долу? – спросил он, останавливаясь около губастого с оттопыренными ушами паренька в аккуратном сером костюмчике. – Копейку потерял? На военной службе начальство полагается глазами есть. Понял?
– Мы еще не военные, – выкрикнул из шеренги чей-то голос. – Еще думаем.
Анохин сделал шаг ближе, пытаясь рассмотреть того, кто кричал. Парень был симпатичный. Черные брови будто нарисованы, глаза синие, волосы каштановые, волнистые.
– Отставить разговорчики! – сказал он, отходя назад и обращаясь ко всему строю: – Слушайте объявление. Тридцать четвертая и тридцать пятая группы завтра в девять утра на медицинскую комиссию. Восемнадцатая и девятнадцатая пишут сочинение. Вопросы есть?
– А темы какие? – крикнули из строя, и Анохину показалось, что спрашивал синеглазый.
– Темы? – техник-интендант усмехнулся. – Ишь чего захотел, хитрюга. Темы завтра скажут. Только пиши без помарок. – Он не спеша сложил бумаги на стоявшую на плацу тумбочку, откашлялся: – И запомните навсегда. На флоте не фланируют, как барышни на бульваре, а бегают. Чтобы я больше не видел, как вы по трапу еле ноги волочите.
Техник-интендант второго ранга был сочный мужчина. Именно таким представляли себе настоящего моряка стоявшие в строю кандидаты – статный, веселый, красивый. Ребятам правилось, как грубовато, но необидно он острил, как густо пересыпал свою речь морскими словечками.
– Слово «пол» на флоте не существует, – говорил он. – Есть палуба. И лестницу забудьте – только трап. – Анохин умолк и громко скомандовал: – В кубрики по трапу бегом марш!
Мгновение – и плац опустел.
Уже неделю шли приемные испытания на первый курс Военно-морской медицинской академии. В огромных мрачных казармах бывшего Гренадерского полка на набережной реки Карповки жили вызванные на экзамены выпускники средних школ. Кандидатов было так много, что даже отличники, имевшие право поступать вне конкурса, должны были наравне со всеми сдавать одиннадцать предметов.
Ежедневно Анохин зачитывал длинные списки отчисленных. Пока он читал, над строем висела гнетущая, напряженная тишина. Только одни парень, белобрысый, в домотканой рубахе, вышитой затейливыми узорами, вел себя странно: улыбался, временами негромко и безмятежно что-то мурлыкал себе под нос.
– Ты чего это распелся? – шепотом спросил его сосед.
– Чо? – громко переспросил белобрысый и, поняв, заулыбался. – Я, паря, экзаменов сдавать не буду. Меня и так примут.
– Это почему? – спросили сзади. – На каком основании?
Неожиданно Анохин замолчал, быстро приблизился к строю:
– Не держали язык за зубами? Вот вы, вы и вы, – он ткнул пальцем, – Ко мне! За разговорчики в строю объявляю каждому по одному наряду вне очереди. Немедленно отправляйтесь драить гальюн!
Ребята неумело, но послушно сделали шаг вперед.
В строю раздался смех, но под взглядом Анохина сразу же смолк.
В просторном гальюне Солдатского корпуса было чисто. Сделанный навечно из гранитных плит, отполированный тысячами солдатских ног пол блестел. Прочно вбетонированные унитазы, над которыми сто лет назад нависали упитанные гвардейские зады, были недавно покрашены. В нос шибал неистребимый запах хлорной извести. Убирать было нечего.
– Тут и делов-то, ребята, ничего, – засмеялся белобрысый в домотканой рубахе. – Бабка Параскева и полтуеска грибов не насобирает.
– Какая Параскева? – не понял синеглазый. Когда он заговорил, во рту у него блеснула золотая фикса.
– Присказка у нас такая, – весело засмеялся белобрысый.
– Па-ра-ске-ва, – медленно, по слогам повторил синеглазый и внимательно посмотрел на белобрысого. – Ты откуда, родимый?
– Издалека мы. Из самого Жиганска, – охотно сообщил белобрысый.
Синеглазый присвистнул.
– Где же такая столица расположена? В каком таком чудо царстве-государстве?
– На Лене стоит. Река такая. Не слыхивал про нее?
Неожиданно на пороге гальюна выросла новая фигура – черноволосый губастый юноша в сером костюмчике.
– А тебя за что? – спросил синеглазый.
– За то же, что и вас.
– Ладно, парни, водой побрызгаем, покурим спокойно и по койкам, – предложил синеглазый. – Посидели и будя.
– Отхожие места уборщице положено убирать, – ворчал губастый. – И потом, что это за команда: «Кандидат Зайцев, ко мне!» Так только собак подзывают, а не людей.
Лицо юноши нахмурилось, толстые губы обиженно поджались.
– Про уборщиц, друг, забудь, – заговорил молчавший до этого стройный широкоплечий парень. Он был обут в хромовые сапоги, и они приятно поскрипывали, когда он ходил по гальюну. – Служба военная. Привыкать нужно. А сейчас, ребята, давайте познакомимся. – И, по очереди протянув всем крепкую руку, представился: – Алексей Сикорский, из Житомира. У меня отец военный, командир батальона.
– Петров Василий Прокофьевич, – сказал белобрысый, расчесывая пятерней непослушные, падающие на лоб, волосы. – Охотник я, и батя – охотник.
Синеглазый, с золотой фиксой – Павел Щекин. Он единственный ленинградец. Толстогубого юношу звали Миша Зайцев. Его отец профессор-терапевт, мать – детский врач. Он тоже коренной питерец, родился здесь и вырос, но вот уже третий год, как отца избрали заведующим кафедрой в Киеве, и они живут там.
– Предлагаю, ребята, держаться вместе, помогать друг другу, – сказал Алексей.
– Давайте, – охотно согласились остальные. Они уселись рядком на широкий подоконник. Павел и Алексей закурили.
Отсюда, с третьего этажа Солдатского корпуса, была хорошо видна Выборгская сторона. Солнце еще полностью не зашло. Оно низко висело над горизонтом, лучи его шли параллельно земле, и легкие облака на небе словно присыпала золотая пыль.
– Красиво, – задумчиво сказал Алексей, глядя в окно. – Одно слово – Ленинград.
– Старый дом. Видать не одну сотню лет стоит, – проговорил Васятка, с удивлением рассматривая толстые, как в крепости, стены. – Интересно, что здесь раньше было?
– Могу рассказать, – охотно отозвался Миша Зайцев. – Будете слушать?
– Бреши, все равно делать нечего, – великодушно разрешил Пашка Щекин.
– У моего отца был пациент – знаменитый шахматист Ильин-Женевский. Он был комиссаром этого Гренадерского полка, в семнадцатом году перешедшего на сторону революции. Кажется, он даже собирался написать его историю… – Миша умолк, посмотрел на ребят. Он был самолюбив и, если бы заметил, что ребятам неинтересно, немедленно перестал бы рассказывать. Но они внимательно слушали. – Полк этот был сформирован почти двести лет назад. Отличился в войне 1812 года с Наполеоном, потом участвовал в восстании декабристов. А сочинение позавчера мы писали в той комнате, где проходила седьмая апрельская конференция РСДРП, на которой выступал Ленин.
– Силен, малый, – восхищенно сказал Паша и внимательно посмотрел на Мишу. – Признайся, специально прочитал, чтобы нас удивить?
– Зачем? – обиженно произнес Миша. – История Петербурга наше с папой увлечение. Я, например, знаю, что раньше Гренадерские казармы назывались Петровскими, что строил их Луиджи Руска. Именно по его проекту были созданы эти портики, карнизы с модульонами, пилястры. Здесь долго жил Блок со своей матерью и отчимом – офицером Гренадерского полка Кублицким-Пиоттухом.
– Не голова, а Дом советов. Верно, пацаны? – Пашка посмотрел на сидящих рядом ребят, одобрительно похлопал Мишу по спине, потом не спеша вытащил из кармана старинные часы-луковицу, щелкнул крышкой. В последних лучах заходящего солнца ослепительно блеснуло золото. – Пошли, босяки, спать.
Пашка Косой – ученый муж
В конце тридцатых годов жители улиц, примыкавших к Балтийскому и Варшавскому вокзалам, возвратясь из поездок или с работы, часто находили свои дома обворованными. Грабители очищали квартиры зажиточных семей, где было чем поживиться. Но не брезговали и мелочами – развешенным во дворах стираным бельем, старой одеждой, вынесенной для проветривания, папиросными лотками. Жулики были неопасные, «мокрых» дел и вооруженных грабежей за ними не числилось. Правда, однажды сбросили с крыши кирпич на голову участковому, но все обошлось благополучно – кирпич пролетел мимо. Особенно буйствовали шайки на Лиговке, в Чубаровом переулке и на улице Шкапина. Дворничиха, баба Настя, уверяла, что в ее домах нет ни одной квартиры, где бы не побывали воры.
– Последняя я осталася, – рассказывала она. – Что было поценней, в ломбард отнесла. Кажный день жду, что нагрянут окаянные.
В глубине одного из дворов стоял скрытый от улицы четырехэтажным кирпичным домом скромный давно не крашенный флигелек, в котором помещалась какая-то железнодорожная контора. На чердаке этого флигеля и устроила свою «малину» одна из шаек.
Почти каждый вечер в «малине» появлялся Пашка Щекин.
– Ученый муж пришел, – радостно приветствовала его рыжая девица с выщипанными бровями по кличке Помидора, подруга Валентина – главаря шайки. – Тошно стало. Развей скуку, Косой, сыграй что-нибудь.
Пашка кивал, брал со стены гитару, пел:
В бананово-лимонном Сингапуре,
Когда под солнцем клонится банан,
Вы грезите весь день на желтой шкуре
Под дикий хохот обезьян.
У Пашки небольшой, но приятный тенор, хороший слух. И сам он ладненький такой мальчик, симпатяга. Хоть рисуй на рождественскую открытку. Почему Валентин назвал его Косым – никто не знает. И сам Пашка тоже. Назвал и назвал. У них в «малине» вся братва не под своими именами, а под кличками. «Ученым мужем» его зовут потому, что он один из всей компании заканчивает десятилетку.
Пашка способный. Учиться ему легко. Школу пропускает часто, уроки почти не готовит, но услышит учителя одним ухом или заглянет на перемене в учебник, и четверка, в крайнем случае тройка, обеспечена. Один раз – вот смеху было – Пашку послали на районную математическую олимпиаду. Там он решил все задачи, занял второе место и получил Почетную грамоту. Вся компания в «малине» ее рассматривала, хохотала, а потом на стену повесили. Рядом с «Бедуином на верблюде» – любимой картиной Валентина.
Мать Пашки работает на «Скороходе», пришивает на машине подошвы. Отца он помнит плохо. После гражданской войны указательный палец правой руки у отца не разгибался. Вот этим крючковатым пальцем он мыл сыну в бане уши. Было нестерпимо больно. Пашка визжал, как поросенок, рвался из отцовских рук. Но они крепко держали его, отец приговаривал: «Ты же мужик, Павел. Терпи». Однажды отец исчез. Исчез, словно сгинул. Ни разу после этого не появился, не написал письма, не прислал денег. Жили они с матерью трудно. Мать много работала, часто уходила в ночную смену. Целыми днями Пашка был один. Гонял с пацанами по улице металлический обруч, строил тачки, а потом возил на них дрова, подобранные на «Красном треугольнике» и железнодорожных путях. Иногда воровал с лотков, что плохо лежит. Дружил с долговязым Гришкой по прозвищу Пат и его братом Паташоном. Паташон подныривал под лоток, вытряхивал деньги из выдвижного ящика и передавал Пашке. Как-то раз на углу Обводного канала и улицы Розенштейна Пашку поймали и избили так, что целую неделю пришлось лежать в постели.
В 1933 году Пашка, как все, ходил в очереди за хлебом. Ему на ладони писали химическим карандашом номер. А если вместе с хлебом по талонам давали сахар или колбасу, то закатывали рукав и номера писали на всей руке.
От бесчисленных забот, неудачной семейной жизни, тяжелой работы мать сделалась сварливой, психованной. Чуть что не по ней – хватается за скалку. А когда к ним пришла учительница и сообщила, что Пашка пять дней не ходит в школу, мать весь вечер молчала, а перед сном сказала неожиданно спокойно, не повышая голоса:
– Ты знай, сынок, если учиться бросишь – повешусь. Незачем тогда будет жить.
Пашка поверил. Она такая. Слов на ветер бросать не станет. Ему стало жаль мать. Подошел к ней, тронул за руку, сказал:
– Живи, мам. Не брошу школу.
Но дома все равно бывать не любил. Только войдешь в комнату, мать сразу какое-нибудь дело придумает. То вынеси, то принеси, то прибей. И в школе скукота. Одна химичка интересно рассказывает. На остальных уроках зевал, мучился, с нетерпением ждал звонка. После седьмого класса Пашка не выдержал и убежал из дома. Доехал с пересадками до Харькова. Там его встретила милиция. Сначала держали в комнате для беспризорных, выспрашивали, откуда он. Но, ничего не добившись, направили в детдом в город Змиев. Через неделю Пашка сбежал и оттуда.
Прошло лето. Холодными стали ночи. Надоело болтаться на вокзалах, мерзнуть, голодать. Тогда он вернулся в Ленинград. Вошел в квартиру невероятно грязный, завшивленный, в чирьях.
– Пашенька, сыночек мой! – вскрикнула мать. – Думала, погиб ты, под поезд попал.
А зимой 1938 года Пашка на катке познакомился с Валентином. И тот привел его в «малину».
В «малине» все было интересно. Обставлена она была с восточной роскошью. Пол и стены закрыты коврами, висели старинные сабли и кривые турецкие ятаганы, стояла старинная китайская складная ширма с вытканным красным шелком крадущимся тигром среди зеленовато-желтых зарослей бамбука. На полу шелковые подушки с диковинными рисунками, патефон с набором пластинок. Собирались вечерами, пили вино, курили папиросы «Дюбек». Иногда Валентин доставал из золотого портсигара и давал покурить настоящего опиума. От него сладко кружилась голова и все окружающее виделось в голубоватом тумане. Чем не жизнь?
В душе Пашка был романтик, фантазер и в «малине» чувствовал себя как в пиратском логове из книги Луи Жаколио, которую прочел несколько лет назад. Пресная жизнь была не для него. Ему нужны были ощущения острые, свежие. Но воровать Пашка не любил. Не то чтобы боялся залезать в чужие квартиры, страха у него не было, хотя там могли ждать всякие неприятности: милицейская засада, вооруженные топорами хозяева. Но чувство самосохранения подсказывало: «Зачем тебе лезть? Пусть лезут и попадают в тюрьму другие. Например, Заяц». Заяц был прирожденным вором, этот большеротый, с выбитыми в драке передними зубами, долговязый парень, и Пашка не сомневался, что не сегодня, так завтра он обязательно угодит за решетку. Лично у него не было ни малейшего желания попадать туда.
– Трусишь, Косой? – спросил его однажды Валентин.
– Нет, неохота просто.
– Привыкнешь. Для этого время нужно.
Валентин не был похож на босяков, которых немало встречалось на улицах – грудь нараспашку, чуб на самые глаза, во рту блестит фикса – золотой зуб, а под полой пиджака болтается финка в мягких ножнах. В драповом пальто и сером кепи он был похож на интеллигента. Еще несколько лет назад Валентин был студентом, собирался стать учителем. За что его выгнали из института и продержали год в тюрьме – не знал никто, даже Помидора. Он выдавал себя за инженера или за научного работника и часто для маскировки носил под мышкой рулон с чертежами. Валентин физически был сильнее всех в шайке. Его боялись и слушались беспрекословно. Иногда он напивался и тогда, лежа с Помидорой в обнимку на ковре, звал:
– Косой! Душа песни просит. Уважь атамана.
Пашка медленно трогал струны гитары. Длинные руки атамана, его сутулая спина, чрезмерно широкие плечи вызывали у Пашки странное чувство – смесь восторга и брезгливости. «Орангутанг, – думал он. – А умный, черт. И голосом говорит тихим, не любит, когда пацаны ругаются. Любого перехитрит, если надо».
Дорога в жизни одна,
Ведет нас к смерти она, —
пел Пашка любимую песнь атамана. Валентин негромко подпевал, а Помидора бросала на Пашку короткие восхищенные взгляды.
Воскресным утром в конце апреля, когда Пашка еще спал, мать гладила ему брюки. В кармане обнаружила три пары часов. Сразу все поняла. Схватила скалку, кинулась к сыну.
– Убью! – кричала она. – Ворюга проклятый! Чуяла душа, что бандит растет.
Пашка едва убежал из дома, а когда появился через два дня, узнал от соседей, что мать наложила на себя руки, но ее вытащили из петли и сейчас она в больнице.
Он пришел к ней в палату, сел на кровать. Мать молчала, смотрела на него, потом отвернулась к стене, заплакала. Впервые Пашка заметил, какое у нее постаревшее лицо, худые плечи, большие, в набухших венах мужские руки.
– Мам, – сказал он, трогая ее за плечо. – Выписывайся домой. Завязываю.
В тот же день Пашка разыскал Валентина и они зашли в пивную у Балтийского вокзала.
– Устрой, Люська, где никто мешать не будет, – распорядился Валентин.
Официантка кивнула, отвела их в глубь зала, посадила за служебный столик, принесла четыре кружки пива.
– Говори, чего привел, – сказал Валентин.
Он слушал Пашку, не перебивая, лицо его было насуплено. Пашка изредка бросал на него тревожные взгляды, пытаясь угадать, о чем он думает.
– Все? – спросил Валентин, когда Пашка умолк.
– Все, – сказал Пашка.
Несколько минут Валентин молча пил пиво, потом поставил кружку, вытер рот, сказал, улыбаясь холодными, близко посаженными глазами:
– Вижу ты, Косой, хочешь найти ответ на вопрос, который мучил еще Чернышевского и Добролюбова: «Что делать?» Верно?
Пашка подобострастно кивнул.
По всем признакам у атамана сегодня было хорошее настроение.
– Ну что ж, – сказал он. – Учись. Может, и из нашей банды выйдет порядочный человек. А кем хочешь быть?
– Не знаю, – признался Пашка. – Никем.
– Щенок, – сказал Валентин. – Человек должен знать, чего хочет. Иди во врачи.
– Во врачи? – расхохотался Пашка. – Ты что, шутишь? Какой из меня врач?
Валентин медленно курил, смотрел куда-то поверх Пашки. Он вспомнил себя всего в бинтах, с переломанной ногой на больничной койке. За ним гнались сразу полдюжины ментов, он убегал по крышам домов. Наверно, и на этот раз он ушел бы от них, если бы не отломилось несколько кирпичей от брандмауэра. Тогда, после падения, ему казалось, что это – все, инвалидная коляска до конца дней. Но появилась докторша – молодая, независимая, резкая. Когда она входила в палату, ему сразу становилось легче. Она знала, что он урка, подследственный, но не боялась его. Он всегда ждал ее, а когда за нею затворялась дверь, на душе у него долго было хорошо, словно кто-то погладил его мягкой нежной рукой и побрызгал одеколоном…
– Во врачи иди, Косой, – повторил он. – Военно-морская академия объявила прием. Вчера в газете читал.
Совет Валентина идти учиться на врача застал Пашку врасплох. Он подумывал стать моряком, штурманом дальнего плавания, полярником. В крайнем случае, геологом или летчиком, но врачом… В этой роли он никак не мог себя представить. Правда, эта медицинская академия, о которой говорит Валентин, тоже морская.
На майские праздники в «малине» Косому устроили пышные проводы. Узнав, что Пашка собирается стать врачом, все долго хохотали, а больше всех большеротый Заяц.
– Ой, не могу! – задыхался он. – Из Косого профессор получится. Держите меня, урки!
Потом встал Валентин. Он один сегодня не принимал участия в общем веселье. Медленно достал из кармана большие золотые часы «Лонжин», щелкнул крышкой, протянул Пашке:
– Это тебе, Косой, за песни. Бери на память от всей банды.
– И приходи, если станет скучно, – сказала Помидора.
Неделю спустя Пашка отнес документы в приемную комиссию Академии и засел за учебники.
Алексей Сикорский
То, что трудно быть сыном командира Красной Армии, Алексей понял, когда перешел в шестой класс. До этого жил в детском безмятежном мире. Переезжал с отцом из города в город, ходил в садик, потом в школу. Менялись знакомые мальчишки, воспитательницы, учителя. Новыми были названия улиц, кинотеатров, речек. Быстро знакомился с другими ребятами. Было даже интересно – бесконечная смена впечатлений. Поживут годик-другой в военном городке, как вдруг вечером придет отец из части, неторопливо, фыркая и крякая, вымоется под умывальником, сядут ужинать и он скажет обыденно, будничным голосом, будто ничего не произошло:
– Переводят меня, Маруся, в другой гарнизон.
Мать ахнет, заплачет.
– Опять, Коля, ехать. Господи, какое несчастье. Только устроились по-человечески. Когда уже оставят тебя в покое?
– Я тебя предупреждал, когда за меня шла, – скажет отец. – Цыганская жизнь будет всегда. Военная служба – ничего не поделаешь.
На следующее утро начнут собираться. В большой ящик сложат кастрюли, керосинки, сковородки, посуду. В два чемодана одежду и книги. Вечером по традиции устроят отвальную для командиров и соседей, подойдет бричка с красноармейцем – и поехали на вокзал.
Родился Алексей на станции Дно Псковской области, там, где подписал отречение от престола последний русский царь Николай II. Потом жили в Сибири, в Тюмени, оттуда переехали в Барнаул. А в 1934 году отца послали учиться на курсы в Среднюю Азию, в город Андижан.
– Чего ты, Маруся, потащишься с детьми за мной? – уговаривал отец. – Жара, жить негде. Опять придется угол снимать. Оставайся здесь. А я курсы закончу, получу назначение и приеду за вами.
– Нет, – упорствовала мать. – Поедем вместе. Не пропадем и от жары не растаем.
Отец был красивый, видный, нравился женщинам. Мать ревновала его. Поэтому и таскалась за ним с детьми повсюду, хоть на курсы, хоть в длительную командировку.
После курсов отец получил назначение в Кострому. Вот где им хорошо жилось! Город старинный, живописный. Дали просторную комнату в доме начсостава, почти на самом берегу Волги. Школа рядом. При школе большой живой уголок. Алексей целыми днями пропадал в нем. Ему нравилось возиться со зверюшками. А потом устроил живой уголок дома. Собственноручно соорудил несколько клеток, поставил их одну на другую в коридоре. В клетках появились кролики, морские свинки, черепахи. От животных в коридоре пахло. Соседи ворчали. У матери часто болела голова.
– Не могу, Коля, – жаловалась она мужу. – Задыхаюсь.
Отец уже было собрался выбросить клетки, когда в апреле 1936 года увидел на столе журнал «Юный натуралист». Сына дома не было. Журнал был раскрыт на статье «Белые крысы». Под статьей стояла подпись: «Алексей Сикорский, ученик шестого класса». Клетки оставили. Бабушка и дедушка прислали книги по биологии.
Когда три года спустя отца перевели из Костромы в Житомир, Алексей едва не заплакал. Тут у него были настоящие друзья, девочка, с которой он дружил. Уезжать так не хотелось, что он готов был остаться в Костроме один, лишь бы здесь закончить школу. Но родители об этом и слышать не хотели.
Девятый класс Алексей заканчивал в Житомире. Он здорово повзрослел, возмужал, учился на круглые «отлично». По-украински они назывались «видминно». Теперь его интересовали математика, бокс. В полулегком весе он занимал среди юношей третье место в городе.
– Хоть и переезжали мы с тобой с места на место, Маруся, – сказал однажды отец, – а сын у нас вырос неплохой.
– Неплохой, – вздыхала мать. – Но, понимаешь, Коля, серьезный он не по возрасту. Молодость пролетит, а погулять не успеет…
– Успеет, – смеялся, отец. – Вся жизнь впереди.
Алексей действительно был собран, дисциплинирован, обладал умом аналитическим, рациональным. Любил до всего доходить сам.
– У меня есть идиотская черта подвергать свои поступки тщательному анализу, – в минуты откровенности говорил он своему другу. – Все думаю, почему так получается: хочу быть честным и все-таки иногда обманываю родителей, девчонок. Хочу всегда держать слово, а получается не всегда. И от этого внутри раздвоенность, неудовлетворенность.
– Не мудрствуй, Сикорский, – успокаивал приятель. – Живи проще. Мир и без того сложен. Не усложняй его еще больше.
– Хотел бы, да не получается.
В десятом классе Алексея все настойчивее и острее беспокоил вопрос: кем быть? Как многие десятиклассники, Алексей мечтал о профессии моряка. Дальние плавания, экзотические страны, кокосовые пальмы, коралловые рифы – у какого юноши от этих слов не начинало сильнее стучать сердце?
На медицинской комиссии в поликлинике врач-окулист нанесла первый чувствительный удар. Оказывается, он дальтоник! Плохо отличает коричневый цвет от зеленого. Вывод комиссии не оставлял сомнений: «В строевые и инженерные морские училища не годен».
Алексей стоял в растерянности у стола председателя комиссии, держа в руке ставшую ненужной медицинскую карту, не зная, что предпринимать дальше.
– Попробуйте подать документы в Военно-морскую медицинскую академию, – неожиданно предложил председатель, пожилой военврач в армейской форме. В его бесцветном лице запоминался лишь рот, крохотный, как горлышко бутылки. Он утопал в глубоких складках щек.
Стать врачом? У них в роду не было ни одного врача. Можно ли посвятить всю жизнь этой профессии? И одобрит ли отец его выбор? Впрочем, он обмолвился однажды, что жалеет, что не стал доктором.
– А меня примут?
Военврач полистал толстый справочник.
– Попробуйте. Тут написано: «Индивидуальный подход».
Перед тем как отправлять документы в Ленинград, Алексей решил проверить себя. Он все должен делать обдуманно, обстоятельно, без спешки. Начнешь учиться и обнаружишь, что не переносишь вида операций, человеческой крови, а отступать будет поздно.
После занятий в школе он пошел в приемный покой железнодорожной больницы. В маленькой комнатке за покрытым простыней столом, окруженная тремя телефонами, сидела медицинская сестра и читала «Огонек». Больше никого не было.
– Мне бы хотелось увидеть дежурного врача, – сказал Алексей.
– Посидите. Сейчас придет.
Вскоре появился низенький щупленький мужчина с седым хохолком на голове. «Суворов», – подумал Алексей и сказал:
– Я ученик десятого класса, хочу стать врачом. Но не уверен, что смогу вынести вид операций, крови.
«Суворов» с любопытством взглянул на него из-под густых бровей, жестом пригласил к себе в комнату.
– Так, – сказал он. – Значит, не уверены. В медицине, юноша, ни в чем нельзя быть уверенным до конца. Такая это профессия. Чем дольше работаешь, тем больше сомневаешься. Это говорю вам я, старый врач Иосиф Гринберг. – Он достал из шкафа чистый халат, протянул Алексею. – Будете дежурить со мной. Мать предупредили?
Около одиннадцати часов вечера привезли молодую женщину. Она попала под поезд. У нее были раздроблены бедро и голень.
– Специально для вас, – сказал доктор Гринберг. – Такие случаи бывают нечасто.
Алексей видел все – тяжелую операцию, переливание крови, искусственное дыхание, изнурительный до полного физического истощения труд хирурга, потом белое, будто уже неживое лицо больной. Все, до момента ее смерти от шока. Это произошло в четыре двадцать утра.
– К сожалению, это случается, юноша, – сказал доктор Гринберг, восстанавливая ход операции в операционном журнале. – Но неверно думать, что хирургия бессильна. Это был бы глубоко ошибочный вывод. А сейчас идите домой. Я должен немного отдохнуть.
Было воскресенье. Родители спали. Алексей прошел к себе в комнату, разделся, лег под одеяло. Сон не шел. Перед глазами неотрывно стояли увиденные ночью картины: белое, без кровинки лицо женщины, выпачканные кровью руки хирурга, лежавшая в тазу ампутированная нога. Он слышал тяжелое дыхание врача, его отрывистые команды, испуганный голос наркотизатора: «Пульс исчез!» Но главное он понял – врачом быть сможет.
На экзамены в Академию его привез отец. Июльское утро выдалось теплое, свежее. Ночью прошел дождь и лужи на улицах блестели, а от свежепромытых стекол витрин разбегались веселые зайчики. В начищенных до блеска хромовых сапогах, в гимнастерке, перепоясанной новыми хрустящими ремнями, отец довел его до входа в Гренадерские казармы, обнял, погладил по мягким волосам, по мальчишескому теплому затылку.
– Ни пуха, сын.
– К черту, – сказал Алексей и вошел в проходную.
Васятка Петров
Васятка лежал на второй полке и, почти не отрываясь, смотрел в окно. Там с небольшими интервалами мелькали пригородные дачные поселки – домики с верандами, раскрашенные в яркие цвета, по глади озер скользили лодки, на перронах толпились люди. Женщины в легких платьях, мужчины в светлых рубашках «апаш» с короткими рукавами. День, видимо, стоял теплый, безветренный. Потом Васятка увидел большие кирпичные дома, магазины, двигающийся почти параллельно поезду другой поезд, только короткий и без паровоза.
– Чудно, – сказал Васятка.
– Слезай, Сибирь, – произнес молодой мужчина – сосед по купе, с которым они вместе ехали четверо суток. – Раз трамваи ходят – значит Ленинград.
– Чо? – переспросил Васятка.
– Чо-чо, – передразнил его мужчина. – Слезай, говорю, приехали.
Васятка спрыгнул на пол, неспешно надел вышитую домотканую рубаху, подпоясал ее сыромятным ремешком, вытащил из чемодана подаренные отцом сапоги, задумался. Лето сейчас, жарко. Может, лучше в ичигах остаться, в которых ехал? Но, подумав, снял ичиги и обул сапоги.
– Слушай, Сибирь, – наставлял Васятку сосед по купе. – Садись прямо против вокзала на тридцать первый трамвай. Доедешь до площади Льва Толстого. Там спросишь, как пройти.
Вслед за толпой пассажиров, крепко держа в руках самодельный деревянный чемодан, запертый большим замком, Вася вышел на привокзальную площадь. Она поразила его своим многоголосьем, суетой, пестротой вывесок. Звенели трамваи, сигналили клаксонами автомобили, кричали торговки. По тротуару и мостовой валила густая толпа людей. Слегка обалдевший, вздрагивая от автомобильных гудков, Васятка несколько минут стоял на месте, озираясь по сторонам, не зная, куда идти. Внезапно он увидел приближающийся к остановке трамвай под номером «31».
В трамвае ехать было интересно и страшно. Интересно потому, что за окном проносились высокие, красивые дома, нарядные улицы, каналы, через которые были перекинуты диковинные мосты, а страшно потому, что трамвай скрипел, дергался, громыхал.
Только в третьем часу он, наконец, с трудом выбрался из вагона, расправил смятую рубаху и пошел по улице, разыскивая дом под номером шесть дробь восемь.
Васятка Петров приехал с охотничьего становища на реке Муне, притоке полноводной Лены. Его отец охотник-промысловик Прокофий был родом из запорожских казаков. В столыпинскую реформу он вместе с родителями переселился в Сибирь, в село Чернопятово на Алтае, получили надел земли, построили дом. В 1918 году Прокофий вернулся с войны георгиевским кавалером, организовал в селе коммуну, женился на соседке, шестнадцатилетней девушке. В коммуну обобществили все – даже три юбки молодой жены. Был отец веселым, шумным, любил петь, устраивать розыгрыши. Мать рассказывала, как однажды пришла в их дом цыганка, предложила поворожить. Отец согласился. «Казенный дом тебя ждет, дальняя дорога, большие деньги. Только опасайся трефовой дамы». Отец выслушал ее, сказал: «Брешешь ты все – и про деньги и про трефовую даму. Сходи лучше поворожи соседу. Его зовут Мирон, жену Мотря, двое деточек у них, девочки. А недавно кобель Рыжик сдох». Вечером к ним пришел потрясенный сосед. «Все сказала, зараза. Провалиться на этом месте».
