Текст книги "Эта сильная слабая женщина"
Автор книги: Евгений Воеводин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)
Но теперь это было уже н е н а д о, это было нелепо – погибнуть после войны, – и когда исчез Гришка, когда его хватились утром, у Жигунова мелко и противно задрожали ноги, и с низа живота поднялся холод. Доложили старшине. Тот побежал в комендатуру. Но Гришка пришел в школу сам.
Никто не ругал Гришку. И Жигунов его тоже не ругал. Он сам был уже не тем Жигуновым, о котором говорили: «Пыльным мешком из-за угла вдаренный». Война – на то она и война, да и годы подросли… В селе, где размещалась его ремонтная мастерская, он познакомился с одной вдовой, и два месяца спустя уезжал из этого села со стесненным сердцем. Потом была еще одна вдова, уже полька, и ее тоже он вспоминал с чувством благодарной нежности. Поэтому он и не ругал Гришку, но сердился, если вдруг тот начинал говорить о женщинах грязно, да еще ковыряя в зубах спичкой.
– А что? – незлобиво огрызался Гришка. – Теперь этого товара на всех нас аж до второго пришествия хватит. Нынче они самого замухрышного мужика на руках должны носить, а мы-то с тобой – кто? Солдаты-победители, понимать надо!
Потом, много лет спустя, Жигунов признается Ангелине, что именно Гришка подбил его пойти к фрау. Делалось это очень просто. Когда тральщик возвращался с лова, надо было завернуть в газету пару-тройку хороших рыбин и направиться к ратуше. Там взад-вперед ходили, будто прогуливались, женщины, можно было выбрать любую, сказать: «Фиш» – и она пойдет впереди тебя, домой.
Так Жигунов и сделал. Он шел позади худенькой женщины, нес в свертке две трески, и на душе у него было паршиво, будто вот сейчас он изменял сам себе, но все-таки шел, на ходу отмечая, что немочка вроде бы ничего, только уж больно тощая. Несколько раз она обернулась, словно проверяя, идет ли за ней этот русише зольдат, чисто выбритый и пахнущий дешевым одеколоном. Он глуповато улыбался в ответ – дескать, не беспокойся, как тебя там, никуда я не денусь.
Он поднялся за ней по узкой лесенке, тяжело и прерывисто дыша. На лестничной площадке немка приподнялась и поцеловала его в губы, он даже не успел ответить на поцелуй. Потом она быстро открыла дверь и сказала шепотом: «Комм. Комм хир…» – это он понял. Сверток с рыбой он положил на тумбочку в прихожей и шагнул в комнату, не сводя глаз с быстро раздевающейся женщины и чувствуя, как его начинает трясти. Она что-то сказала тихо и ласково, и Жигунов уже двинулся к ней, когда вдруг ему почудились какие-то звуки, доносившиеся из-за двери в соседнюю комнату. Он отрезвел мгновенно, рука сама выхватила из кармана браунинг, тот самый, из которого недавно хотел застрелиться Егор. Ударом ноги Жигунов распахнул дверь и тут же прижался к косяку, чтобы не попасть под пули, если оттуда начнут стрелять. Но выстрелов не было. Каким-то боковым зрением он увидел расширенные от ужаса глаза женщины, но она смотрела не на него, а мимо него, в ту комнату. Тогда он тоже быстро поглядел туда…
Там, на кровати, свесив культяшки ног, сидел мужчина, и с двух сторон к нему жались двое детишек. Не опуская браунинг, Жигунов вошел в комнату. Он слышал, как за его спиной заплакала женщина, но не обернулся. Дети глядели на него снизу вверх, а калека прижимал их к себе, пытаясь закрыть им ладонями глаза… Жигунов молча повернулся, вышел в прихожую, открыл дверь и только на лестнице спрятал пистолет. Через три дня, вернувшись с моря, он постучал в эту же дверь, и ему открыла та же самая женщина. Он протянул ей сверток с хлебом и рыбой, – там была целая буханка и штук пять или шесть крупной камбалы, – и немка улыбалась уже совсем иначе, что-то говорила, но он не понимал. Должно быть, приглашала зайти. Жигунов крутил головой и повторял: «Найн, найн, данке, как-нибудь в другой раз».
И после, возвращаясь с моря, он всегда шел сюда, нес хлеб, рыбу, а то и банку с тушенкой, но не заходил, а Гришка был уверен, что Жигунов темнит и как последний фрайер не хочет познакомить его со своей бабой, наверно, от страха, что он отобьет ее у Жигунова.
Но главным в то время для Жигунова было все-таки не это. Главной была работа.
Они уходили в море на три-четыре дня, и три-четыре дня Жигунов почти не выбирался из машинного отделения. Гришка – сукин сын и сачок, каких еще свет не видал! – сменял его от силы часа на два, чтобы Жигунов мог поспать, а потом начинал ныть: то его укачивает, то башка трещит, спасу нет, то еще чего-нибудь… На это он был, конечно, великий мастер. Но Жигунов по-прежнему не обижался на него. Он любил работать.
И еще он любил выходить наверх, на палубу, когда ребята выбирали трал. Мешок, набитый рыбой, нависал над рыбоделом. Кто-то дергал за линь, и живая, трепещущая ртуть устремлялась вниз. Для Жигунова это было праздничным зрелищем. Это был для него как бы видимый результат его собственного труда. Вот эти центнеры и тонны были главным для него. Очереди в магазины, куда завозили рыбу, вызывали в нем и жалость и радость одновременно. Эти два чувства как бы смешивались, проникали одно в другое: жалость – потому, что в очереди стояли голодные, радость – оттого, что и он, Жигунов, может сегодня накормить их.
На причале был сооружен щит, вернее, не щит, а грифельная доска, принесенная из той школы, где теперь жили рыбаки. Старшина раздобыл в городе художника. Испуганный пожилой человек с бородкой пришел на причал, а старшина нес за ним его этюдник. Нашелся и переводчик, который с грехом пополам растолковал художнику, что́ он должен написать на этой доске русскими буквами. Художник положил доску, лег на нее, прочертил ровные строчки и начал выводить, заглядывая в бумажку: «График соцсоревнования».
Теперь после каждого рейса рыбаки толпились возле этой доски, и разговоры были всякие: «первый»-то, оказывается, тридцать пять центнеров взял, а мы только двадцать с лишком, а «шестой» уже перевалил за двести – это за пять рейсов! – вот и нам бы так, да там капитан – хват мужик, раскопал здесь немецких рыбаков, они и показали ему, где надо тралить, а наш лопух до этого не допер, вот и берем по двадцать…
Такие разговоры напоминали Жигунову завод в Большом городе, когда точно так же рабочие толпились у доски соцсоревнования, ругали одних, хвалили других, посмеивались над третьими. Это было для него, – да и не только для него! – возвращением к привычному, мирному, уже полузабытому прошлому, такому близкому сейчас.
Вот это и оказалось главным.
Но однажды, под вечер, когда он сменил Гришку и сидел возле машины, тральщик резко качнуло. До Жигунова донесся гул, грохот, он выскочил на палубу, увидел уже оседающий белый столб и в середине его что-то изломанное, не похожее ни на что. Сознание отказывалось принять случившееся.
– Кто? – хрипло спросил он.
– «Пятый», – ответил посиневшими губами Гришка.
«Пятерка» напоролась на мину. Теперь было уже все равно, оказалась ли мина плавучей, или акустической, или ее сорвали тралом с минрепа, наша она была или немецкая, – сейчас это уже не имело ровным счетом никакого значения.
Они все-таки подошли к месту аварии, но спасти так никого и не удалось… Там плавали только щепки да лиловые, с радужными разводьями полосы солярки. Жигунов вспомнил, что на «пятерке» служил тот, длинный. Вот тебе и иголки по трешке за штуку, вот тебе и новая изба, вот тебе и коровенка…
Покружив на месте гибели «пятерки» с выбранным тралом и каждую секунду ожидая нового взрыва, они отошли и снова выметали трал: там, на берегу, их ждали очереди у магазинов, и не только в городке, а в Берлине, и Дрездене, и Лейпциге, и в маленьких поселках, которые не на всякой карте сыщешь, но где тоже жили и ждали их рыбу голодные люди.
На базу они вернулись под вечер. В тот рейс их «двойка» взяла более тридцати центнеров, отличный улов, если учесть, что под конец их все-таки поболтало неожиданной» волной.
Жигунов находился на палубе, смотрел, как заводят концы, а в глазах у него все стоял и стоял белый, но не оседающий, а как бы навсегда застывший теперь в его памяти, водяной столб…
Он плохо помнил, как спрыгнул на причал. Это произошло независимо от его воли. Здесь еще не знали о гибели «пятерки» – на тральщиках не было рации.
Жигунов спрыгнул потому, что увидел сидящих неподалеку трех немцев. Они курили и глядели на судно, а Жигунову казалось, что смотрят на него – трое в серо-зеленых узких солдатских фуражках, – и он пошел к ним, трясущийся от ненависти, какой не испытал, пожалуй, за всю войну.
Нагнувшись, он подобрал железный шкворень и, приближаясь к немцам, прикинул его в руке, – э т о г о н а н и х х в а т и т. На всех троих.
Теперь немцы глядели действительно только на него. Он подходил медленно, чуть покачивая шкворнем, и двое поднялись.
Нет, глядели на него только эти двое, – третий, с обожженным лицом, с перекрученной ожогами кожей, был слеп. А у тех двоих были костыли. Слепой что-то спросил, ему не ответили – двое стояли, опираясь на костыли, и жалко, заискивающе улыбались Жигунову.
Он не слышал, как сзади подбежал Егор.
– Ты что? – крикнул Егор, хотя можно было и не кричать. – Сдурел?
– Уйди, – прохрипел Жигунов.
– Брось! Слышишь, кому говорю? Брось железку! Не видишь, что ли? Они свое уже получили.
Жигунов выматерился и, бросив в воду шкворень, пошел обратно, к судну. Его пошатывало. Ему казалось, что из него все вынули, и там, внутри, у него пустота – ничего нет…
В следующий рейс они взяли под сорок центнеров, и на грифельной доске их «двойка» была аккуратно выписана мелом – на самом верху…
И все это время – еще два года, что он служил в Германии и ходил в море за рыбой, – Жигунов с растущей тоской вспоминал санитарную «летучку», Ангелину, и ее быстрый поцелуй, и как она сидела у него в ногах и играла на гармошке, – все, все это память хранила с удивительной отчетливостью. Чувство безнадежности появилось потом. Он боялся даже подумать, что война есть война, тем более т а к а я война, и мало ли что могло случиться с Ангелиной за эти беспощадные годы. Надо было как-то сломать самого себя, заставить себя не думать об Ангелине, не мечтать о встрече и не воображать, как они встретятся, – он воображал это, и каждый раз по-новому, словно пытаясь убаюкать свою тоску.
Только два года спустя он вернулся в Большой город. Ему было уже двадцать шесть, он отпустил усы и поэтому казался старше своих лет.
На заводе работали новые, незнакомые ему люди. Общежитие, в котором он когда-то жил, было разрушено во время одной из бомбежек. Жигунову предложили устроиться в красном уголке цеха, где уже стояло несколько коек. Вечерами он ходил на стройку – тем, кто работал на стройке, обещали жилье вне очереди.
Он не жалел, что не поехал в Мурманск вместе с Егором, хотя тот чуть не плакал, уговаривая его ехать вместе. У его родителей была комната. В разрушенном Мурманске, где уцелело всего шесть или семь домов, – роскошь неслыханная! Как-нибудь устроились бы. «Заработки у рыбаков, – говорил Егор, – нынче такие, что и во сне не снились, да и вообще в о з л е р ы б ы не пропадешь». Жигунов качал головой. Эта рыба была ему уже поперек горла, век бы ее не видеть! «Поехали, – убеждал его Егор. – Ну, куда ты в белый свет, как в копеечку? Ни кола у тебя, ни двора…» Вот тогда-то Жигунов и рассказал Егору, почему ему сейчас в Мурманск никак нельзя. Он должен найти Ангелину. Или хотя бы узнать, что с ней. Он поедет в Боровичи, в Крестцы, а то и в Москву… Должны же там сохраниться хоть какие-нибудь документы?
– Ты даже ее фамилии не знаешь, – досадливо сказал Егор. – Придумал себе невесть что!.. К тому же она замужем была – так? А может, и сейчас замужняя, зачем же тебе в чужую семью лезть?
Он был рассудителен, Егор, – не то что два года назад, когда, осатанев от трофейного шнапса, рванул из кармана браунинг.
– Мне б только глазком поглядеть, – вздохнул Жигунов.
– Хреновина с морковиной! – мрачно усмехнулся Егор. – Глазком ему поглядеть!
Вот такой был у них разговор, и Жигунов уехал в Большой город, а Егор к себе, так и не уговорив друга, хотя, конечно, он был прав – вдвоем им было бы куда легче.
По ночам Жигунов писал.
Но разыскивал он не Ангелину, а врача Кацмана, который был на той «летучке». Эту фамилию он запомнил. Он разыскивал его давно, но ответов попросту не было. Теперь же он был уверен, что разыщет Кацмана, но все рухнуло, когда через два месяца пришло письмо: военврач Кацман, Соломон Борисович, погиб в 1943 году на Ленинградском фронте.
Жигунов продолжал писать, и каждое воскресенье ходил на главпочтамт, к окошечку с надписью: «Выдача корреспонденции до востребования». Теперь он искал раненых, которые лежали с ним в боровичском госпитале и чьи адреса, конечно же, не сохранились. Он помнил только пять или шесть фамилий, и то не был уверен, что запомнил их точно. И когда девушка протягивала ему очередное письмо-ответ, он торопливо надрывал конверт, всякий раз думая – в о т о н о! – но это было не оно, не то, которое он ждал.
Егор тоже писал ему, продолжая звать к себе. Прислал карточку – снялся с женой. «Через полгода стану папашей, а о том деле, что ты мне говорил, зря ты все это…» Девушка на почте, которая выдавала Жигунову письма, строила глазки по всем правилам: взгляд на него, потом смущенно на кончик своего носа и наконец вниз, в пол. Неожиданно для себя Жигунов пригласил ее в кино. После кино она позвала его к себе – стол был уже накрыт, и музыка была – патефон, и девчонка показалась ему ничего из себя. Впервые о Жигунове кто-то позаботился, впервые он видел такую уютную комнату, и впервые пожалел о том, что столько лет у него украла война.
Девушка, опустив глаза, тихо сказала: «Останься», и он остался.
Она была ревнива, допытывалась, от кого он ждет писем, что это за Лина, которую он не забудет (увидела татуировку на руке!), через месяц ударилась в слезы и сказала, что беременна…
– Ну, перестань плакать, – сказал Жигунов. – Что я, сволочь какая-нибудь! Ну, давай поженимся.
Насчет беременности она наврала. С работы она ушла, благо деньги у Жигунова были, а еще через месяц вовсе укатила с подружкой на юг. И в это время Жигунов получил письмо – т о с а м о е…
Писал ему один бывший сержант, с которым Жигунов лежал в госпитале. Каким-то чудом жигуновское письмо разыскало его на Урале, хотя посылал его Жигунов в Белоруссию. «Как же забыть мне Ангелину Коржову, – было в ответе, – если она до самой победы служила в нашем дивизионе, и ее саму два раза ранило, а она возвращалась. Живет она сейчас, считай, почти рядом с тобой, село Стрелецкое Большегородской области, работает медсестричкой. Так что если свидишься, опиши мне, как она и что. Может, подсобить надо…»
Коржова! Значит, ее фамилия Коржова! В ту пору до Стрелецкого автобусы еще не ходили. С утра, в выходной, Жигунов пошел пешком. Часа через полтора его подобрала попутная машина…
Конечно, она не узнала Жигунова. Да и он, если бы встретил Ангелину на улице, вряд ли узнал ее. В памяти Жигунова была стройная молодая женщина, ее стройность угадывалась даже под толстым ватником, – теперь же он увидел располневшую и сильно подурневшую женщину с сединой в волосах, с хриплым голосом курильщицы и резкими, мужскими движениями. И все-таки это была она, Ангелина, та самая Ангелина, о которой он неотвязно думал годами, искал и вот наконец-то нашел.
Она была дома. К этому дому Жигунова охотно привели мальчишки.
– Значит, не припоминаете? – в который раз с надеждой спрашивал Жигунов. – Ну, конечно, я не в обиде, столько лет прошло!.. Разве же всех упомнишь?
– Ты садись, если пришел, – сказала Ангелина.
– Я… не просто пришел, – сказал ей Жигунов, не садясь. – Я тебя давно искал…
– Зачем? – удивилась она.
– Не знаю, – тоскливо сказал Жигунов. – Значит, надо было…
– Зачем надо? Ну, чего загадками говоришь?
– Я не загадками, – глядя в сторону, сказал Жигунов. – Понимаешь, я тебя потому искал, что… Ну, одним словом, перевернула ты меня тогда.
– Ну, даешь, солдат! – засмеялась Ангелина. – В любви, что ли, приехал признаваться? А у меня, между прочим, муж был.
– Ну и что? – тихо буркнул Жигунов.
– Считаешь, что война все списала? – усмехнулась Ангелина. – Ничего она не списала и не спишет.
Жигунов молчал. Ему необходимо было немного помолчать, чтобы прийти в себя после т а к о й встречи. Сколько раз он представлял себе, как они встретятся, но меньше всего ожидал увидеть эту огрубевшую, подурневшую женщину с папиросой в уголке густо крашенного рта. Помада на мундштуке была как кровь.
Ангелина сидела напротив Жигунова через стол, временами всматриваясь в гостя, будто все-таки стараясь вспомнить его, и не могла, и это приносило ей боль, потому что было видно, как Жигунов хочет, чтобы она непременно вспомнила его.
– Ты тогда говорила, что мужа потеряла, – начал Жигунов, – лейтенант, кажется? Ты его нашла, мужа-то?
– Мужа! – снова усмехнулась она. – Четыре года врозь – такого ни один мужик не выдержит.
– Может, и выдержит, если…
– Не болтай! – оборвала его Ангелина. – Сам-то ты святой, что ли?
И вот тогда, не понимая, зачем он это делает, сбивчиво и торопливо Жигунов начал рассказывать ей все про себя, понимая уже, что видятся они в последний раз и что, если он не расскажет, на душе у него будет висеть та тяжесть, которую он таскал столько лет и которая сейчас была еще тяжелее, потому что все в его мирной жизни, в общем-то, пошло сикось-накось…
Ангелина слушала его, не перебивая, и даже тогда, когда он кончил говорить, долго молчала.
– Вот что, Жигунов, – сказала она наконец, и Жигунов вздрогнул, потому что сейчас она должна была вынести приговор. – Ничего ты в жизни так и не понимаешь. Я все равно своего мужа буду ждать, так что ты не надейся… Хороший ты мужик, Жигунов. Только уходи от меня, а?
Он поднялся. Может, она не расслышала, что я говорил ей, как искал, как верил, что найду? Уже трясясь в кузове грузовика, идущего в город, он не переставал потрясенно думать: что же произошло? Как получилось, что он увидел совсем другого человека, которому совсем не нужен?
Жена? Он ее не любил, да и она не любила его. В очередной ссоре она прямо сказала Жигунову:
– Думаешь, ты у меня единственный?
Он сидел, сжимая голову руками, ощущая чуждость того, что его окружало – чужие стены, чужой стол, чужой стул, чужая женщина – его жена, и сам он живет сейчас какой-то не своей, а чужой жизнью.
Он будет терпеть еще год. Потом соберет чемодан и уедет в Мурманск, к Егору, чтобы уже никогда не возвращаться в эти края. Т а к ему казалось в ту пору. Еще через четыре года он напишет Ангелине, поздравит ее с Днем Победы. Ответ придет быстро – тоже поздравление и приписка: «Муж все-таки вернулся ко мне, да нет мне, счастья. Заболел и умер, вот уже с три месяца. А ты меня прости, если я тогда была с тобой не так». Жигунов рассчитался и, как ни ругал его Егор, как ни обзывал по-всякому, как ни уговаривали его остаться друзья и начальство, – уехал в Стрелецкое.
10
Первая же серия испытаний на жигуновской установке принесла и первую неожиданность. После термообработки на одном и том же бруске аустенитное зерно менялось неравномерно, и, если бы Любовь Ивановна не знала, что все шлифы изготовлены из одного и того же бруска, она бы сказала, что лаборантки перепутали образцы. Вместе с Ухарским она снова и снова грела сталь, и все повторялось: снимки упорно показывали – зерно измельчалось неравномерно…
Ухарский заметно нервничал, решил, что виной этому неравномерность охлаждения. Они попробовали охлаждать раскаленный брусок мгновенно, целиком, – и все равно ничего не получилось. Любовь Ивановна была уверена, что они ставят г р я з н ы е опыты, но прошла неделя, а она так и не могла понять, в чем же их ошибка.
Конечно, Жигунову она не говорила ничего – человек выздоравливает, ну и пусть выздоравливает спокойно. И все-таки где-то в глубине души она сомневалась – может быть, все наоборот? И виной всему не скорость охлаждения, а нагрева? Значит, неполадки в установке? Она сказала об этом Ухарскому и внутренне улыбнулась – с такой горячностью он начал доказывать, что этого не может быть. Режим выдерживается точно.
– И все-таки посоветуйтесь с энергетиками, – сказала Любовь Ивановна.
Ухарский пожал плечами, ушел и вернулся в ярости.
– Энергетики! Тоже мне – выдающиеся мыслители современности! Посоветовали подкладывать под зажимы скрученные медные проволочки – вроде «жучков», которые ставят в перегоревшие пробки! Говорят – у вас, наверно, неравномерное прилегание… И хоть бы один шевельнулся, хоть бы один отодрал себя от стула, чтобы пойти и посмотреть самому, как и что. Развелось теоретиков! Все и всё знают – пора убивать…
Ухарский повернулся к Зое. На механическом уже режут образцы, надо принести и срочно изготовить шлифы. Он сказал об этом приказным тоном, и Зоя, лениво потянувшись, хмыкнула:
– Несчастная будет у вас жена, Феликс! «Принеси котлеты, заштопай носки…» Вы хоть сейчас потренировались бы ради своего же счастья. «Зоенька, радость моя, пожалуйста, приготовь шлифы, дорогая». У вас начал портиться характер, Феликс.
– Сколько мы говорим, сколько говорим!.. – пробормотал Ухарский.
К вечеру снимки были сделаны, но еще до того, как они были сделаны, Любовь Ивановна просмотрела шлифы под микроскопом – на всех образцах зерно было однородным! Она не выдержала, позвала Ухарского, освободив ему место у «Неофота».
– Поглядите, Феликс.
Он просмотрел образцы, один за другим, откинулся, закурил, хотя обычно здесь никто не курил, – и досадливо сказал:
– К сожалению, хорошие идеи приходят с большим опозданием. Неделя кошке под хвост.
– Это работа, Феликс. Запасайтесь терпением.
– Запасаться можно грибами и кислой капустой, Любовь Ивановна. Это что – совет или…
– Конечно, совет. Завтра и послезавтра мы нагреем и просмотрим минимум десяток брусков. – Она кивнула на шлифы, разложенные перед Ухарским. – Я должна быть уверена, что э т о не случайность.
Ей неприятно было смотреть на Ухарского. Неприятно было видеть эти вновь отрешенные глаза и угрюмо опущенные уголки рта, – казалось, что Ухарский опять что-то подсчитывает, взвешивает, прикидывает про себя.
Вечером к ней домой зашел сосед – Долгов. В последнее время они виделись редко, Долгов мотался по командировкам, а жену с малышом отправил на всю зиму в Москву, к бабке. Отощавший от неустроенного командировочного быта, Долгов был рад посидеть хоть немного вот так, в спокойном доме, съесть тарелку нормального домашнего супа, а не какой-нибудь столовской бурды, а заодно поглядеть по телевизору хоккейный матч – его телевизор сломался…
Он смотрел матч, Любовь Ивановна рассказывала ему о Володьке, о Жигунове, о работе, и ее не интересовало, слушает ее Долгов или нет. Она была тоже рада, что вот пришел г о с т ь, с которым можно легко и неутомительно поговорить обо всем. Рассказала и об Ухарском. Долгов повернулся к ней.
– Да уж, кадрик у вас!
– Ты его знаешь?
– Знаю малость. В субботу даже были вместе в одном доме. Он распустил перышки: через два года, говорит, такую диссертацию отгрохаю, что академия закачается…
Любовь Ивановна не поняла. Диссертацию? Она не слышала, чтобы Феликс занимался диссертацией. Долгов пыхнул своей знаменитой сименоновской трубочкой, помахал рукой, разгоняя дым, и усмехнулся:
– А вы все такая же святая, Любовь Ивановна!
– Опять я чего-то не знаю?
– Не знаете, – кивнул он. – Вы же сами говорите: Фелька брыкался, брыкался, а после разговора с Туфлиным сразу стал паинькой. Так?
– Ну, предположим.
– А почему? Да потому, что милейший Игорь Борисович обещал ему на вашей работе кандидатскую. А почему обещал, тоже не знаете? – Он потыкал в потолок мундштуком трубки. – А потому, что Фелькиного дядюшку перевели из Большого города т у д а. Вы бы хоть газеты поаккуратнее читали. Там об этом черненьким по беленькому было.
– Опять ты за свое! – сказала, отворачиваясь, Любовь Ивановна. – Вечно у тебя какие-то придворные тайны. Как у Дюма.
Долгов поднялся.
– Спасибо за суп и приют, святая, – сказал он. – Мне еще Галке отчет писать надо. Она с меня еженедельного требует: люблю ли по-прежнему, с кем встречаюсь, с кем выпиваю, что нового открыл в науке… Ваш привет передавать?
Он ушел, а Любовь Ивановна включила телевизор. Сразу стало тихо, лишь было слышно, как внизу, несмотря на поздний час, соседская девочка разучивает гаммы. Ей спать пора, а она – гаммы… Господи, до чего они все злющие, эти молодые! Диссертация, дядя т а м… При чем здесь дядя? Ну, напишет Ухарский кандидатскую не хуже других – да на здоровье, разве я против? Только почему он сам ни слова не сказал мне об этом?..
Утром Зоя пришла к восьми, чего с ней не случалось давно, и Любовь Ивановна поняла, что ей надо поговорить о чем-то с глазу на глаз, а другого времени может и не оказаться. Так оно и было. Подойдя к столу Любовь Ивановны, Зоя положила на него большой бумажный сверток.
– Любовь Ивановна, хотите, на колени встану?
– Это по какому случаю?
Зоя развернула бумагу – там, в свертке, было несколько пестрых отрезов, и Любовь Ивановна ахнула: откуда такие? Она ласкала руками легкую материю, встряхивала ее, разворачивала, чтобы увидеть все краски сразу, и представляла, пошли бы такие платья ей самой…
– К лету готовишься?
– Что делать? – ответила Зоя. – Последние шансы поймать жениха. Сошьете?
– Не могу, – сказала Любовь Ивановна. – Только не сердись на меня. И устаю, и чувствую себя последнее время не очень…
Зоя надулась, конечно. Года три назад Любовь Ивановна шила много – и Зое, и другим, – и сама просила присылать заказчиц. Тогда ей были очень нужны деньги. Все-таки почти взрослый сын, кончает школу, парню нужен и хороший костюм, и пальто. Когда Володьку призвали в армию, она перестала брать заказы. Зачем? Ей одной вполне хватало зарплаты. К тому же она не любила шить. Умела – и не любила. Приходилось недосыпать, от усталости начинались головные боли. Тогда, три года назад, ей впервые пришлось надеть очки… Нет, она не будет шить. А отрезы, конечно, – мечта. Вот что значит иметь папу – зубного техника!
К концу дня в лаборатории разразился скандал.
Зоя делала снимки структур, и когда проявила пластинки, все они оказались черными. Любови Ивановны не было; растерянная Зоя обратилась к Ухарскому. Тот поглядел на коробку: пластинки были старые, срок их годности миновал давным-давно… Когда Любовь Ивановна подходила к лаборатории, она услышала крик, быстро вошла и увидела прижавшуюся лбом к стене Зою. Ухарский стоял за ее спиной и кричал, что таких надо гнать из института, таким место лишь в табачном киоске, да и то ночным сторожем, что потерян целый день работы, а у него нет времени на переживания лаборанток, бесящихся от заторможенного секса. Любовь Ивановна все поняла, схватила коробку с пластинками и грохнула ее об пол. Ухарский замолчал, а Зоя повернула к ней лицо с некрасиво распухшими от слез веками.
– Уйдите, Феликс, – сказала она. Тот резко шагнул к двери. – Вы слишком спешите сделать свою кандидатскую, но это не значит, что к ней можно шагать по головам.
– Кто вам сказал? – вскинулся Ухарский.
Любовь Ивановна тронула Зою за плечо:
– Давай, неси совок и веник, надо прибрать все-таки…
Ухарский ушел, так и не дождавшись ответа…
Она отправила Зою домой. Надо было бы пойти с ней, успокоить по дороге, но Любови Ивановне хотелось побыть одной, никого не видеть, не слышать, ни о чем не думать, а просто посидеть полчаса за своим столом, рисуя завитушки на подвернувшемся под руку листке бумаги.
Быстро же все произошло. Конечно, Феликс опешил от неожиданности. Его вопрос – «Кто вам сказал?» – был и нелепым и растерянным. Нелепым от растерянности. Она подумала – как будет называться его диссертация? – и улыбнулась, вспомнив: Якушев любил рассказывать анекдот о том, как встречаются два приятеля. «Защитился?» – «Да». – «Какая тема?» – «Использование музыкальных инструментов при отправлении религиозных культов русской православной церковью со времен крещения до наших дней». – «Что-то очень сложно!» – «У меня раньше проще было». – «Как же?» – «На хрена попу гармонь».
Нет, конечно, у диссертации Ухарского будет вполне научное название. Что-нибудь вроде – «Упрочение трубных сталей термомеханической обработкой и скоростным нагревом».
Тогда, осенью, Долгов был прав. Все знают – и я тоже! – что мне уже кандидатскую не потянуть. Значит, так и произойдет: работать мы будем оба, а кандидатскую сделает Ухарский, и мое имя не будет даже упомянуто… Обидно? Она все рисовала и рисовала завитушки. Нет, это не то слово! Обидно не это – обидно, что мне уже сорок шесть, и силенки не те, и мое время прошло в заботах о детях и муже, в переездах с места на место – и вот нет ничего. У детей своя жизнь. Кирилл пишет редко, Володька не показывается три недели.
Она сидела – одна, и ей было жаль себя, жаль, что все так сложилось и складывается, и нечего реветь – никто не виноват. И хватит об этом! У Зойки в столе должна быть «Гамма» для волос – купила и оставила. Не ее номер. Возьму и выкрашу свои патлы. Хватит ходить седой, превращаться в старуху в сорок шесть лет. Всего-то в сорок шесть!
Она вынула из Зонного стола «Гамму», прошла в соседнюю комнату, где был кран с горячей водой. Ничего, через час высохну. Она спешила, наперед зная, что, если придет домой, «Гамма» будет засунута в самый дальний ящик или вообще под ванну. Нет уж, решила сейчас, так и давай сейчас!
А внизу, на ярко освещенной площади перед институтом, к которой, будто не решаясь перешагнуть через сугробы, подступали старые сосны, ее ждал Дружинин.
Это было совершенно неожиданно – выйти и сразу увидеть его, вернее, увидеть стоящего на площади человека и сначала догадаться, почувствовать, что это Дружинин, а уж потом удивленно спросить:
– Вы?
– Я жду вас, – просто ответил он.
Они шли по заснеженной пустынной аллее через молочный свет фонарей, и Любови Ивановне все было странно и непривычно, будто она шла здесь впервые. Когда Дружинин взял ее под руку, она ощутила робость этого движения и заботливость, с которой он поддержал ее на скользком, утоптанном повороте.
– Вы давно ждете меня?
– Давно, – улыбнулся он. – Сразу после работы.
Это значило – два часа!
– Зачем? – спросила она. – Вы же замерзли, наверно, до костей!
– Нет, – сказал Дружинин. – Я ходил… Да и тепло сейчас. А вы все время мелькали там, в окне. У вас много работы?
– Да, – сказала Любовь Ивановна. Не говорить же, что она красила волосы и ждала, когда они высохнут, чтобы не идти на холод с мокрой головой!
Ей надо было собраться, отбросить растерянность, недоумение, успокоиться, подумать – что это? Почему два часа этот человек ходил здесь, ждал, поднимал голову к освещенному окну и дождался наконец?.. Хочет что-то сказать? Нет, наверно, все не так! Просто он один и знает, что я одна, а наступает такая пора, когда быть одному невозможно, вот он и стоял…
