Текст книги "Эта сильная слабая женщина"
Автор книги: Евгений Воеводин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
Ей хотелось поговорить с Дружининым, побыть с ним вдвоем, но Ветка словно не догадывалась об этом и опять трещала без умолку. Время от времени Любовь Ивановна выглядывала в окно: отсюда был виден поворот к автобусной остановке, и, когда Кирилл приедет, она заметит его еще издали…
Но время шло, а Кирилла не было.
– Он знал, что я приеду сегодня?
– Конечно. Я сказал ему об этом вчера утром.
– Как он вел себя? – наконец-то спросила Любовь Ивановна, когда Ветка вышла на кухню за чайником.
– По-всякому, Люба, – хмурясь, ответил Дружинин. – Надо что-то делать, я думаю. Уже пора… Сам он не бросит.
Она переполошилась. Что произошло? Вы что-то скрываете от меня. Но вошла Ветка, и она замолчала. Ей не хотелось, чтобы Ветка участвовала в этом разговоре, и ей стало неприятно, когда Дружинин сказал:
– Его надо лечить, Люба. Неужели ты этого до сих пор не поняла? Конечно, проще всего прятать голову под крыло и утверждать, что мальчик слегка шалит винишком…
– Ты хочешь сказать…
– Да, именно это я и хочу сказать. Знаю, что тебе это страшно, но еще страшнее обманывать себя и других. Возможно, ты считаешь меня сейчас жестким, но хуже, наверно, если б я тебе этого не сказал.
– Значит, все-таки что-то произошло…
Дружинин и Ветка промолчали. Любовь Ивановна глядела в окно, ждала, что вот появится Кирилл, и все объяснится, все успокоится, и ничего худого с ним не происходит, а Дружинин говорит о нем так плохо потому, что не принял Кирилла душой, – но что я могу поделать? Разрываться между ними, как Кардан между Володькой и Веткой? Нет, сейчас придет Кирилл, совсем трезвый, – он же знает, что я сегодня возвращаюсь из командировки, и не может, не имеет права напиться сегодня! И никакой он не алкоголик, незачем сгущать краски. Просто несколько лет у него была плохая компания, и не было меня, а теперь есть я и нет плохой компании.
На Дружинина она глядела почти неприязненно.
– Все это не так, Андрей. Сейчас он вернется, и ты увидишь… Он ведь ждал меня. Смотри, как дома чисто, даже цветы политы.
Дружинин не ответил. Чай они допивали уже молча. Потом Дружинин встал и положил руку на руку Любови Ивановны.
– Ты не рассердишься, если я уйду на несколько часов? Всю ночь не спал, просто с ног валюсь.
– Ложись здесь, – сказала она.
– Нет, Любонька. Я хочу выспаться по-настоящему.
– Пожалуйста, иди.
Он нагнулся, поцеловал ее в щеку (Любовь Ивановна не шевельнулась) и ушел. Любовь Ивановна все глядела и глядела в окно, видела Дружинина – вот он дошел до поворота и скрылся за ним… Вдруг Ветка сказала:
– Это не Кирилл, а мы здесь убирали почти всю ночь. А Кирилл уже три дня пьет после той истории…
– Какой? – не поняла Любовь Ивановна.
– Вам Андрей Петрович ничего не сказал?
– О чем не сказал, Вета? – строго и требовательно спросила Любовь Ивановна..
– Не хотел огорчать, – тихо сказала Ветка. – А вы с ним так плохо сегодня. Я же не дурочка, все вижу…
Три дня назад Кириллу поручили просмотреть щит управления на механическом участке.
В акте аварии, который потом был представлен новому директору института Туфлину, было сказано: «…электрик К. Якушев приступил к работе в нетрезвом состоянии, подключил фазное напряжение к земле… линейное напряжение достигло 380 вольт… Предварительный ущерб исчисляется в 5.600 рублей…»
Кирилл отрицал, что был в нетрезвом состоянии. На самом же деле в институте у него уже завелся приятель – знакомство состоялось как раз возле магазина, – и перед обедом Кирилл заглянул к нему на склад. Выпили бутылку портвейна, а потом все и произошло…
Дружинина вызвал к себе Туфлин. Он сидел не в своем прежнем, маленьком кабинете, а в директорском, и, видимо, новизна этого состояния еще давила на него.
Он качал головой: только подумать – сын Любови Ивановны, такой труженицы, такого очаровательного человека, и вот такая неприятность! Он что же, действительно пьет? Да, конечно, его нужно было устроить к нам, но не в отдел же главного энергетика!
– Это ваша ошибка, Андрей Петрович. Я все прекрасно понимаю, и ваши отношения… но…
– Не надо, Игорь Борисович. Я ведь тоже все прекрасно понимаю.
– Да, – вздохнул Туфлин, – неприятно начинать со взыскания… Строгий выговор и лишение премии, Андрей Петрович…
Он даже руками развел, будто извиняясь за это.
– Вы еще либеральны! – усмехнулся Дружинин. – Если это только на первых порах, то мне просто повезло.
– Но Якушева придется уволить? – спросил Туфлин. – Ах ты, черт, как перед Любовью Ивановной неловко!.. Может, переведем его куда-нибудь, я скажу кадровикам?.. А Любови Ивановне вы сами все объясните, или мне с ней поговорить? И вот еще что – если парня надо устроить в больницу, я смогу помочь…
– Предварительный ущерб пять тысяч шестьсот, – медленно сказал Дружинин. – О чем вы сейчас говорите, Игорь Борисович? Полетел импортный станок, ремонт затянется на месяц…
– Ну, голубчик, – уже недовольно отозвался Туфлин. – Тут человеческая жизнь полететь может… Вы что же, против того, чтобы пустить это дело в песок? Даже ради Любови Ивановны? Ну, вот и хорошо, что молчите.
Он встал – поднялся и Дружинин. Разговор был закончен.
20
Лето выдалось холодным, дождливым, и все, кто мог уйти в отпуск, рвались на юг, к теплу, по путевкам или «дикарями», лишь бы удрать от этих бесконечных, наводящих тоску дождей. Даже те молодые, которые обычно уезжали на Восток, на заработки, старались попасть в теплые края – в Среднюю Азию, Молдавию или куда-нибудь еще, чтобы не только заработать, но и отогреться как следует. Завидовали Туфлину. Вот уж кому повезло так повезло с этой итальянской командировкой! Впрочем, тут же незлобиво добавлялось, что надо уметь организовывать собственное везение…
В июле всех, кого только можно было послать, послали в соседний совхоз на прополку. Так было каждый год, и, в отличие от иных сотрудников, Любовь Ивановна не ворчала, не обзаводилась медицинскими справками – ей всегда нравилась эта перемена работы, почти отдых. Но теперь ей стало страшновато: дожди не прекращались, и один бог знает, как они будут там работать.
Она заглянула к Ангелине – та тоже ехала на прополку и собирала сумку со всякими лекарствами, ампулами и шприцами, мало ли что… Занятая делом, Ангелина казалась злой и сердито сказала Любови Ивановне, чтоб ехать обязательно в резиновых сапогах и плаще, взять две смены теплых носков: «Я за тобой ухаживать не намерена» – и еще «малыша». Если понадобится растереться, конечно. «Это у мужиков иначе, – добавила она, – водку внутрь, а натереться бутылкой».
Этой поездке Любовь Ивановна была рада еще и потому, что хотя бы на день можно было уйти, оторваться от дома. Вечера становились невыносимыми. Как правило, Кирилл возвращался поздно. После увольнения из института он устроился монтером в поселковый ЖЭК, – все привычно, и к тому же – калым, и новые друзья мало чем отличаются от старых – будто и не выезжал никуда из Мурманска… И все это время Любовь Ивановна еще сопротивлялась самой мысли о том, что с Кириллом ей не справиться, что его надо класть в больницу, – все казалось, что уговоры подействуют… Но чаще и чаще он возвращался домой пьяный, садился на кухне и начинал бесконечные разговоры о себе, в которых трудно было отличить правду от вранья, искренность от хитрости.
Ангелина ругалась с Любовью Ивановной чуть ли не каждый день, хотя за резкими словами подруги были все те же забота и беспокойство. То, что всячески старалась ке замечать Любовь Ивановна, было понятным, как день божий, и Ангелина не понимала, как можно мучить себя и тут же заниматься самообманом? Кирилла надо класть в больницу, это же ясно! День за днем Ангелина становилась все грубее, она уже не выбирала слов, порой бывала просто беспощадной. Ах, Любовь Ивановна не знает, как ведет себя ее сын? Скажи пожалуйста, какая страусиха! Не знаешь, что Кирилл назанимал в институте (надо же было на что-то пить!), а возвращать свои долги не желал – посылал то к Дружинину, то ко мне? Этого тебе Андрей Петрович не говорил? Зато говорил Жигунову.
Любовь Ивановна снова не поверила, спросила Дружинина, было ли такое и сколько он отдал за Кирилла. Дружинин ответил нехотя: да, было, да, отдал… Тогда она накинулась на Кирилла: как он мог?! Кирилл хмыкнул: а чего здесь худого? Андрей Петрович – не чужой, вроде близкого родственника, должен же помочь в минуту жизни трудную. «Тебе он никто! – крикнула Любовь Ивановна. – Понимаешь? Никто! Хватит того, что он сделал для меня!» Тут же она пожалела об этих словах: Кирилл засмеялся, и она почувствовала, каким г р я з н ы м был этот смех.
Только после этого она сдалась, сказала Ангелине, что согласна договориться с врачом о лечении Кирилла, – но вот пришлось ехать не в город, а в совхоз, на прополку…
Все, кто должны были ехать, собрались в большом вестибюле института. Словно смилостивившись, прекратился дождь, но никто не оставался на улице: привычка и сейчас загоняла людей под крышу. Было странно видеть знакомых, одетых во все плохонькое, – в такой одежде вряд ли кто-нибудь пошел бы в лес за грибами… Было странно видеть секретаря парткома Автономова в тесноватой уже военной форме, – должно быть, дома не нашлось ничего другого, вот и вытащил откуда-то старую форму, в которой, наверно, вернулся, отслужив срочную…
Автобусы еще не пришли, и люди собирались группками. До Любови Ивановны доносились обрывки фраз – одни обсуждали вчерашний футбольный матч, другие делились домашними делами, третьи сговаривались на рыбалку… Она сидела на лестничной ступеньке, одна, поставив к ногам сумку с едой и термосом, и не обернулась на шаги спускающегося по лестнице человека.
Женщина прошла мимо нее. Сначала Любовь Ивановна увидела замшевую юбку, стройные ноги, лакированные туфли. Это было так неожиданно и нелепо здесь, сейчас, среди ватников и латаных курток, резиновых сапог, стареньких кепок и по-деревенски завязанных платков, что Любовь Ивановна невольно наклонилась, чтобы увидеть лицо женщины.
И наступила тишина…
Женщина шла через тишину, постукивая каблучками, а все, кто был здесь – человек семьдесят или восемьдесят, – со спокойным любопытством глядели на нее одну. Любови Ивановне стало жутко от одной мысли, что должна сейчас испытывать эта женщина. На какую-то секунду она повернула голову, мелькнул ее профиль – Туфлина! До выхода было еще далеко, и Любовь Ивановна подумала: да иди же ты скорее! Но каблучки стучали размеренно и твердо; люди расступались, открывая ей дорогу; на середине вестибюля Туфлина остановилась и громко сказала:
– Феликс, проводите меня, нам надо поговорить.
Только сейчас Любовь Ивановна увидела Ухарского, стоявшего в стороне с какими-то парнями. И когда Туфлина позвала его, показалось, что тишина стала оглушительной, плотной, такой, что ее можно потрогать руками.
– Извините, но мы сейчас уезжаем, – сказал Ухарский.
Быстро, почти бегом Туфлина пошла к выходу, и уже не было тишины, – а Любовь Ивановна чувствовала, как у нее по спине, между лопаток бегут мурашки…
– За мужниной получкой приходила, наверно, – равнодушно сказал кто-то неподалеку.
Часа через три работу пришлось прекратить. Хлынул ливень, и все спрятались в автобусах, проклиная погоду, раскисшие поля и совхозное начальство, которому прополка понадобилась именно сейчас – для отчета перед вышестоящими организациями… Автономов ушел ругаться с директором совхоза. Действительно, черт знает что – отрываем от дел почти сотню человек, научных работников, а здесь не могут организовать хотя бы горячий чай! Впрочем, мужчины ехидно посмеивались и перемигивались: чай – это, конечно, хорошо… Любовь Ивановна сказала Ангелине:
– Терпеть этого не могу. Я должна выйти…
– Куда ты пойдешь? Соображаешь – ливень и на ногах по пуду грязи.
– Вон какой-то навес. Я действительно не могу. Ты не понимаешь…
Ангелина нехотя пошла за ней. В автобусе все-таки было тепло и сухо.
Они дошли до навеса. Здесь были сложены ящики, и Любовь Ивановна сразу же села, словно обессилев по дороге от автобуса.
– Не могу смотреть, как пьют, не могу слышать, – мне кричать хочется!.. Убила бы всех, кто пьет. Понимаешь, первый раз в жизни ненавижу… Ты говоришь – болезнь, а я этого не принимаю. Болезнь не зависит от человека, а э т о зависит. Господи, неужели же ничего нельзя придумать, чтоб люди не пили? Вон, слышишь – поют… Это в них вино поет, а в институте они почему-то даже радио выключают…
– Угомонись, – сказала Ангелина, закуривая. – Что ты изменишь? Только себя на части рвешь. Договорились же – едем к врачу. Ты мне лучше скажи, как у тебя с н и м? Если не секрет, конечно… Он что, к тебе теперь совсем не заходит?
– Да, – сказала Любовь Ивановна. Ей не хотелось говорить с Ангелиной на эту тему. Кому какое дело до их отношений?
– Что же, все кончено, так я понимаю? – тихо спросила Ангелина. – Как у молодых? Поматросил и бросил? Не хочешь – не отвечай, но я-то не дура, я-то вижу…
– Что ты видишь? Просто ему неприятно бывать у меня, вот и все. Это можно понять… Уж если даже меня домой ноги не несут…
– А ты? Ты у него бываешь? – Любовь Ивановна промолчала. За все лето она была у Дружинина три или четыре раза. Но зачем говорить об этом Ангелине? Та недобро усмехнулась: – Ясно, подружка! Значит, можно понять, говоришь? А я вот не желаю понимать! Ты поменяйся с ним местами. Если бы с его дочкой приключилась какая-нибудь беда, ты что, сказала бы «Привет»? А?
– У него нет дочки.
– Ты не виляй со мной. Я тебе не чужая, у меня тоже душа стонет, как на тебя погляжу… Так вот, хоть прокляни меня, хоть в морду плюнь, а он все-таки сволочь, твой Дружинин!
– Перестань! – резко повернулась к ней Любовь Ивановна.
Ангелина бросила окурок. Она словно не расслышала этого слова – почти окрика.
– Сволочь, – повторила она. – Я не хотела тебе говорить… Ты была в командировке – помнишь, два месяца назад?.. Я зашла к Чижегову, к нашему зубному, Зойкиному отцу…
– Перестань! – уже крикнула Любовь Ивановна. – Я знаю, что он был там.
Она не знала. Просто не хотела ничего слышать дальше. Не хотела – и не верила Ангелине, ни одному ее слову. Но остановить ее было уже невозможно.
– Не ори на меня, – сказала Ангелина. – Где сейчас твоя Зойка? Думаешь, в Гагры укатила спинку коптить да твои платья показывать? Дома сидит и нос на улицу не высовывает, вот она где! А почему? Ладно! Если ты святая дура, и оставайся такой, если нравится. А я уже не могу тебя жалеть. У меня на тебя уже злости не хватает.
– Если можешь, уйди, пожалуйста, – попросила ее Любовь Ивановна.
Ангелина, словно и ждала только этого, встала и ушла, нахлобучивая на голову капюшон.
…Все это ерунда, что она наговорила, она просто стала злой бабой. Ничего этого не может быть… Когда я в последний раз была у Андрея… Не надо было говорить, что я бывала у него дома, какое ей до этого дело!.. Он сказал, что нам нужно время, а я сказала, что это ему надо время… Господи, конечно, такие повороты не для него, но разве я виновата перед ним, что с Кириллом случилось такое и я должна была привезти его сюда?
…Нет, ничего не может быть, ничего не происходит, а Ангелина стареет, и Ветка однажды сказала, что боится ее… Я люблю Андрея, и не хочу терять его, и понимаю его, и вижу, что он сам мучается сейчас… Эта история с деньгами… А может быть, нам действительно нужно время, обоим, чтобы вылечить Кирилла, поменять его мурманскую квартиру на Стрелецкое, и тогда многое успокоится, Кирилл вовсе не такой уж плохой, может все сообразить правильно…
…Когда Андрей болел, то сказал, что он совсем пустой, так оно и есть, он не умеет врать. А я-то, дурища набитая, я-то как девчонка хотела услышать от него какие-то слова о любви, а ему пятьдесят, и мне уже… через месяц уже сорок семь, а он сделал для меня то, что я ждала столько лет, и я была совсем счастливой… А Кирилл захохотал, когда я сказала, что он много дал мне, как будто услышал похабный анекдот…
Да разве я слепая, не вижу, что Андрею трудно сказать мне: не могу, давай все кончим, и не потому трудно, что он боится чужого мнения, а потому, что он слишком порядочен, быстро привык ко мне и ему тяжело отвыкать, и у него всегда печальные глаза…
О чем я думаю? Все это не то и не так, и я не могу расстаться с ним, я буду приходить к нему каждый день, и завтра же скажу, что люблю его, – я никогда не говорила ему об этом, стеснялась своих сорока семи и того, что крашусь, а под краской не видно – совсем стала седая, наверно…
Нет, Вячеслав Станиславович был не прав, и я знаю, что никогда Андрей не был обывателем, – глупость-то какая! – а Ангелина назвала его… Я ей никогда не прощу, она врет, может быть даже завидует, откуда я знаю, она давно разговаривает со мной как с рабыней, с меня уже хватит этого…
– Любовь Ивановна? – Автономов, в набрякшем водой плаще, стоял под навесом, рядом с ней, и Любовь Ивановна даже не заметила, как он подошел. – Покурить вышли?
– Я не курю, – ответила Любовь Ивановна. Автономов поглядел ей под ноги, где еще дымился брошенный Ангелиной окурок, и Любовь Ивановна перехватила его взгляд. – Это не мой.
– Тогда я тоже покурю с вами, – сказал Автономов, садясь рядом на ящик. – Не возражаете? Ну и дуб же наш подшефный директор! Не люблю ругаться, а разругались вдрызг! Сводку ему, видите ли, дали, что с сегодняшнего дня погода будет как в Сочи. И райком он убедил, и мы в институте уши развесили… Сейчас поедем домой. А с директором придется еще крупно поговорить…
Он весь был еще там, в разговоре с директором совхоза, и сейчас ему надо было высказаться постороннему человеку.
– Вы всегда странно курите, – улыбнулась Любовь Ивановна. – Будто у вас через минуту заседание или боитесь, что кто-нибудь отнимет сигарету.
Автономов недоуменно поглядел сначала на сигарету, потом на Любовь Ивановну: должно быть, он никогда не замечал того, как курит.
– Наверно, это у меня с армии, – тоже улыбнулся он. – Начали гонять на строевой, пар идет… Старшина остановил роту: «Кто курящий, два шага вперед». Объявил им перекур, а некурящих снова гонять. Несправедливость, верно? Вот я и закурил тогда…
Он все улыбался, будто это воспоминание доставило ему удовольствие. Совсем мальчишка, – подумала о нем Любовь Ивановна. Наверно, ему столько же, сколько Кириллу, – лет двадцать семь, ну, двадцать восемь… А сколько уже сделано! Армия, институт, кандидатская, секретарь парткома… И почувствовала боль от этого невольного и ненужного сравнения. Автономов перестал улыбаться и сказал уже серьезно:
– Любовь Ивановна, я давно собирался поговорить с вами… на одну тему, да все было недосуг…
Она вздрогнула и вся словно бы подобралась, – только этого не хватало: говорить с Автономовым о том, что его-то уж никак не касается! – но тут же облегченно вздохнула. Автономов спросил:
– Какие у вас взаимоотношения с Туфлиным? Не удивляйтесь, что это меня интересует, и ради бога не подумайте, что я копаю под нашего милейшего директора. Просто хочу лучше разобраться в нем. Когда появилась его статья – помните?.. (Любовь Ивановна кивнула: конечно, она помнит.) – Туфлин обронил в разговоре со мной одну фразу. Дескать, в институте все этой статьей довольны, одна Якушева недовольна. Я сказал ему, что недовольна не одна Якушева, а еще и Автономов.
– Почему? – удивилась Любовь Ивановна. – Я думала, что вы…
– Нет, – качнул головой Автономов. – Для меня это тоже было полной неожиданностью… И я тоже не люблю, когда люди сами себя хвалят взахлеб. Вот я и забеспокоился – не отразилось ли на отношении Туфлина к вам то, что вы открыто говорили о его статье?
– Ничуть не отразилось, – сказала Любовь Ивановна.
– Приятно ошибиться, – кивнул Автономов. – Очко в пользу Игоря Борисовича. А вы, конечно, смелый человек. У нас далеко не каждый отважится сказать поперек… Ну, пойдемте?
Только сейчас Любовь Ивановна подумала – Ухарский! Ну, конечно, кто же еще? Это он передал Туфлину их разговор. Как все странно! Да, впрочем, ладно, бог-то с ним, передал и передал… Но она действительно не могла сказать ничего худого об отношении к ней Туфлина, лишь почувствовала, что Автономов задал свой вопрос не случайно, не зря, и что он не просто хочет лучше разобраться в Туфлине… Дальше ее мысль не шла. Это было уже не ее дело. Она знала одно: «копать» под Туфлина Автономов не будет, не такой он человек, а его легкая ирония – хотя бы вот это «наш милейший директор», – что ж, наверно, секретарь парткома имеет право на такую иронию, даже если он еще очень молод…
Она удивилась, когда на следующий день позвонили из парткома и попросили зайти к Автономову. Продолжение вчерашнего разговора? Ей не хотелось продолжать его, да и говорить больше было не о чем.
Ждать ей не пришлось. Автономов сам ждал Любовь Ивановну в комнате, где сидела его секретарша. Или это была случайность? Мог же он выйти из кабинета, чтобы распорядиться о чем-то… Вид у Автономова был немного смущенный, но это Любовь Ивановна вспомнит потом, позже. А тогда, когда она прошла в кабинет секретаря парткома и села, ее насторожило, что Автономов долго не мог начать разговор, не садился, стоял у окна, мялся и, наконец, сказал:
– Вот ведь как получается, Любовь Ивановна… Вчера мы с вами даже не догадывались, что сегодня снова придется поговорить. Наверно, я должен был подняться к вам, но подумал, что здесь нам никто не помешает… – И словно выпалил, чтобы не тянуть дальше: – Тут одно заявление принесли, но я решил сначала посоветоваться с вами…
Любовь Ивановна сразу узнала этот почерк. Ангелина всегда писала крупно, и письма от нее обычно занимали несколько страниц. Здесь тоже было несколько страниц, и Любовь Ивановна, уже зная, от кого это заявление, все-таки перевернула последнюю страницу, чтобы увидеть подпись. Да, А. Коржова, член КПСС с 1943 года, медсестра ИФМ.
Любовь Ивановна положила заявление перед собой, на столик, будто боясь читать его.
– Это об Андрее Петровиче Дружинине? – спросила она.
– Да.
– Я догадываюсь, что там написано, – сказала Любовь Ивановна. – Но все это неправда! Понимаете, неправда! Я не хочу ничего читать..
– В этом заявлении Коржова защищает вас, Любовь Ивановна.
– А зачем меня защищать? От кого? И зачем она вообще это сделала? Кто ее просил? Партийная совесть? Да при чем здесь ее партийная совесть? Вы ничего не знаете, почему он… ушел, и вам вовсе незачем знать это… Он имел право уйти от меня, он имеет право на покой, на любовь, на свою семью, в конце концов, и дай бог, чтобы у него была хорошая семья. Я только порадуюсь, если так будет. А она – в грязных сапогах, как вчера… в чужие дела…
– Она ваш друг, Любовь Ивановна.
– Друзья – добрые, Павел Петрович. А вы что же, сразу поверили ей? Потому что она член партии?
Автономов наконец-то подошел и сел рядом.
– Не надо так, Любовь Ивановна, – тихо сказал он. – В конце концов каждый человек имеет и другое право – на собственное мнение. Другой разговор, правильно оно или неправильно, – но имеет! Ангелина Васильевна считает, что Дружинин вас обворовал. Обворовал вашу душу, когда ему было тяжело и одиноко. Я не люблю вмешиваться в чужие личные дела, но я хочу спросить только об одном: это верно или нет?
– Конечно, нет! – почти выкрикнула Любовь Ивановна, – Да, ему было и тяжело, и одиноко, и плохо, и я должна была помочь этому человеку… Как – это уже мое дело, а не Ангелины… Васильевны. И я буду тысячу раз повторять: оставьте Андрея Петровича в покое! Он заслужил это, понимаете?
Любови Ивановне казалось – еще секунда, и она не выдержит, упадет. Голова шла кругом. Лицо Автономова расплывалось перед глазами, а его голос словно бы продирался через какую-то толщу, – будто сейчас они оба оказались под водой, и это через воду шли глухие, трудно различимые звуки.
– Давайте решим так, – сказал Автономов. – Как вы скажете, так мы с этим заявлением и поступим. Согласны?
Она кивнула. Понемногу начала приходить в себя. Почувствовала какую-то странную пустоту вокруг и в себе самой, словно это была она и в то же время не она, совсем другой человек, за которого она видела, слышала, думала… Сегодня я собиралась зайти к нему и сказать… Что я собиралась сказать? Нет, не надо никуда идти. Сейчас я открыла правду не только Автономову, но и себе тоже. Он у ш е л. Зачем скрывать это от себя?
Любовь Ивановна медленно поднялась, опираясь ладонью о стол. Автономов поддержал ее под руку, довел до двери, – и, если бы она могла увидеть сейчас его лицо, она увидела бы, какая была на нем боль…
– Так как будем решать? – уже возле двери спросил Автономов.
– Разве я не сказала? – ответила она, и Автономов торопливо закивал: «А, ну да, ну, конечно, Любовь Ивановна… Пусть все так и будет, как вы сказали…»
А там, за дверью, в комнате техсекретарши, сидел Жигунов и сразу поднялся навстречу Любови Ивановне. Будто он специально пришел, чтобы увидеть ее после этого разговора. А может быть, так оно и было на самом деле, и, может, даже после совета с Автономовым – приходить или не приходить, ждать или не ждать?..
Видимо, Автономов стоял за спиной Любови Ивановны, потому что Жигунов поглядел куда-то поверх ее головы, кивнул и, молча подойдя к Любови Ивановне, взял ее под руку. Они вышли в коридор, и Жигунов мягко сказал:
– Не надо вам сейчас в лабораторию. Зайдемте лучше ко мне.
Она освободила свою руку.
– Не сердитесь, – все так же мягко сказал Жигунов. – Я ей всю ночь спать не давал, говорил – не пиши ты ничего, нельзя так… Да разве ее уговоришь? – Он отворачивался от Любови Ивановны, будто боясь встретиться с ее глазами. – Вы поймите ее, Любовь Ивановна, ведь она от доброты своей… Если б вы знали, сколько она из-за вас плакала. Придет домой и плачет… А когда села писать, я ей сказал, что она своей добротой злое дело сделает. Не послушала, сделала…
– Сделала… – повторила Любовь Ивановна. Она пошла по длинному коридору к себе и слышала, что Жигунов идет сзади, но не могла и не хотела больше говорить с ним ни о чем. Зачем он ждал меня? Оправдаться? Сказать, что сам он в стороне? Защитить передо мной Ангелину? А ведь в одном он прав! Как же я сама никогда не знала, не догадывалась даже, что доброта может породить зло?!
…Домой, домой, скорее домой, в тишину пустой квартиры, в свою комнату. Никого не видеть, не слышать, остаться совсем одной, не подходить к телефону, если позвонят, никому не открывать дверь, если придут. А может быть, срочно, завтра же взять отпуск и уехать, у нее есть тетка в Челябинске, – уехать к тетке… Уехать и никому, даже ребятам, не сказать – куда, чтоб не писали, не искали, не присылали телеграммы… Ей нужно было снова, как и тогда, когда умер Якушев, убежать, спрятаться где-нибудь и через несколько лет прийти в себя.
Пока что она могла убежать только домой и спрятаться только там, чтобы хоть немного успокоиться и справиться со своей растерянностью.
Ощущение пустоты вокруг не проходило. Оно было знакомо ей, она уже испытала его однажды и знала, что острое чувство одиночества придет позже. Все повторялось с той лишь разницей, что сейчас можно было снять трубку, набрать номер и услышать е г о голос…
Не надо звонить. Зачем? Все равно теперь мы будем встречаться год за годом – в коридорах института, в столовой, в Доме ученых, в магазине, в автобусе, просто на улице. Будем здороваться. Хватит ли сил спросить – как ты живешь? А если все, что вчера там, под навесом, рассказала Ангелина, – правда, останется ли Зоя в лаборатории? Наверно, нет. Не может остаться, сама должна уйти…
Любовь Ивановна сняла с антресолей чемодан, раскрыла его, начала собираться, будто уже была в отпуске, а в сумочке лежал билет на самолет или поезд к у д а-т о т у д а… Она вынимала из шкафа платья, рылась в белье, и ей казалось, что она должна найти что-то утраченное давным-давно и очень важное сейчас, но что именно – она никак не могла сообразить. И снова и снова вынимала вещи, перетряхивала платья, раскрывала коробки со старыми письмами и фотографиями. Она двигалась все быстрее, сама не догадываясь, что сейчас это было ее единственным спасением, но никак не могла найти то, что, казалось ей, должна была найти…
Потом она словно очнулась и увидела, что за окнами уже темно. Дождя не было, но с улицы по-прежнему пахло сыростью. Любовь Ивановна поглядела на часы – начало первого, а она и не заметила, как подступила ночь. Кирилла не было. Она равнодушно подумала: наверно, опять придет пьяный, – и телефонный звонок, оборвавший эту мысль, был неожидан, как взрыв в ночной тишине.
Все-таки Любовь Ивановна подняла трубку.
– Ты только не кидайся на меня, – хрипло сказала Ангелина, – и не бросай трубку. Потом разберемся, что к чему. Я звоню потому, что твой Кирилл в больницу попал. В нашу. Мне сейчас позвонили, говорят, его кто-то избил. Ты слышишь?
– Да, – сказала она. – Слышу…
…К Кириллу Любовь Ивановну не пустили, успокоили – ничего опасного. Разбито только лицо, никаких переломов нет. Привез его сюда милиционер на мотоцикле, хотел было допросить, узнать, кто бил, но парень только мычит что-то нечленораздельное. Завтра милиция будет здесь с утра. Так что вы идите спокойно домой, мамаша. Преступника-то найдут, а вот то, что парень у вас пьет черт знает до чего, – на это вам, мамаша, надо обратить внимание, может худо кончиться.
– Да, – сказала она. – Я знаю…
Домой Любовь Ивановна не пошла. Сейчас ее словно вела какая-то смутная догадка, какое-то предчувствие, – и перед ней было пустынное шоссе, мокрый асфальт, она слышала набегающий и тут же уходящий шум редких машин, шелест деревьев под ветром, короткие, спросонья, вскрики птиц… Она шла и шла, все быстрей и быстрей, почти бежала, будто боясь опоздать и не узнать того, что должна была узнать. Ею владело то же самое состояние, что и дома, когда она что-то искала и не могла найти это что-то.
Даже в темноте, в темных деревенских улицах, она сразу разыскала Веткин дом. В окнах, задернутых занавесками, был свет. Залаял, не узнав ее, Кардан. Любовь Ивановна поднялась на крыльцо и постучала – Ветка открыла сразу, будто стояла там, за дверью, и только ждала, когда Любовь Ивановна постучит…
– Любовь Ивановна?
– Володя дома? – спросила она и, не дожидаясь ответа, пошла в дом.
– Он уже спит.
Любовь Ивановна подошла к кровати. Володька лежал, с головой накрывшись одеялом.
– Ты же не спишь, – сказала Любовь Ивановна. – Слышишь? Сейчас же повернись ко мне!
Володька откинул одеяло и нехотя повернулся, щуря от света глаза.
– Покажи свои руки. Ну! Володя!
Так же медленно и нехотя он протянул матери руки с распухшими, в крупных ссадинах, пальцами.
– За что ты его избил?
Володька рывком сел на кровати.
– За что? – крикнул он. – А ты не знаешь, за что? За тебя – вот за что! Не поняла, да? Значит, и не поймешь, а мне это уже вот как осатанело! Всю дорогу только и слышал – Кирюша, сы́ночка, золотаечка!.. А сы́ночка тебе всю жизнь к чертям переломал! Можешь ничего не говорить, я-то все знаю про Андрея Петровича, неважно откуда… Об одном жалею – не успел врезать как следует, он сразу повалился, золотаечка твой…
