Текст книги "Эта сильная слабая женщина"
Автор книги: Евгений Воеводин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)
АЛЕША ПЕТРОВИЧ, СЫН СЕРЖАНТА
Никогда и нигде я не видел такой рыбалки, как на этом большом озере. Что из того, что добираться сюда из Ленинграда нужно двенадцать часов – поезд, автобус, и наконец вот оно – озеро…
Год за годом я ездил сюда в редкие свободные дни и, каюсь, не завел здесь знакомых. Время всегда поджимало меня, впору было просидеть день на озере и – домой. Зато каждый раз я подолгу стоял перед белым обелиском у дороги, обелиском с красной звездочкой и двадцатью шестью фамилиями на мраморной доске – вся застава, не отступившая в сорок первом…
В тот приезд мне не повезло. Видимо, менялась погода, и рыба не брала. Не брала, хотя у меня устала рука и уже три блесны на вечные времена остались ржаветь, зацепившись за коряги на дне озера. Шальная рыба выскакивала из воды. От ее всплеска кругами шли волны, доходили до камышей, и те отвечали на всплеск легким покачиванием. Мне показалось, что однажды дернулся поплавок на одной из удочек, но нет, это стрекоза села на него, трепеща слюдяными крылышками и удивленно выпятив лиловые глаза.
Даже презренная плотва обходила моих червей, великолепных червей на великолепных крючках домашней закалки! Мне было бесконечно жаль убитого на дорогу времени, потерянного сна, даже этих трех «байкалок» по тридцать две копейки каждая, а пуще всего не хотелось дружных насмешливых вопросов дома о том, сколько десятикилограммовых сорвалось с моего крючка.
Вот тогда-то и появился он, мальчишка с перемазанными землей руками, ржавой консервной банкой и видавшим виды березовым удилищем. К удилищу был привязан кукан; на нем болталось несколько крупных окуней.
– Клюет? – деловито спросил он.
Я молча пожал плечами – жест, означающий все, что угодно, кроме отрицания.
Мне показалось, что мальчишка хочет оправдать мою неудачу, и спросил его в свой черед:
– Ну, а как же ты? Смотри, сколько наловил.
Мальчишка посмотрел сначала на кукан, потом снова на меня.
– Да это я так, Муське. Вот вчера у меня щука схватила – еле вытащил. Кило на семь. На жерлицу.
Я улыбнулся. Сколько раз мне приходилось слышать такие рассказы, и я всегда прощал рассказчикам это желаемое, которое они, веря сами себе, яростно выдавали за действительное. Я только подивился тому, как рано начинает действовать этот непременный спутник большинства рыболовов – «А я вот такую однажды…». Но мальчишка, казалось, не заметил моей улыбки. Он рассматривал спиннинг, зеленую жилку, блесну, и я угадал, чего он хочет. Впрочем, он тут же спросил:
– Дяденька, а вы мне дадите разок кинуть, а?
Глаза у него были не жадные, а молящие, и вместе с тем была в них уверенность, что дяденька наверняка скажет: «Ну, ты еще мал» – или еще что-нибудь в этом роде, что обычно говорят взрослые детям.
Но я разрешил.
Он осторожно взял спиннинг и повернулся к воде.
Я все еще улыбался, представляя себе, как такой шкет попытался бы вытянуть семикилограммовую щуку, которая ростом с него самого. Я разглядывал его застиранную до неопределенного белесого цвета рубашку, загорелую шею, на которой темнели сливающиеся веснушки, и тонкие, в цыпках, руки, и большую, не по голове, фуражку с зеленым верхом…
Мальчишка размахнулся; спиннинг, свистнув, описал полукруг, и блесна упала в воду метрах в десяти. Я посмотрел на катушку: вокруг нее плотно замоталась леска. Черт его знает, почему я не спросил мальчишку, умеет ли он обращаться со спиннингом? Пяток окуней на его кукане, очевидно, и были причиной моей излишней доверчивости…
– Ну вот – перебежка, – досадливо сказал я. – Теперь час придется бороду разматывать.
Мальчишка был растерян. Он отдал мне спиннинг и сказал:
– Я помогу вам, я сам размотаю. А щуки здесь нет, ее вон где надо ловить. Пойдемте покажу.
Мне было не до щук. Я долго разматывал жилку, ругая все на свете: и эту рыбалку, и мальчишку, и жилку, которая так запутывается, что хочется плюнуть и вырезать десять метров сразу.
Когда же я снова мельком посмотрел на мальчишку, то увидел, что он плачет.
– Ты чего? – удивился я.
– Ругаться будете, – всхлипнул он.
– Ну не реви, – смутился я. – У меня тоже так бывало. Пойдем, покажешь, где твои щуки берут.
Он бежал впереди меня, то и дело оборачиваясь и цепляясь своим удилищем за ветви деревьев. По пути он подобрал палку и теперь успевал сшибать кусты крапивы! Надо полагать, его война с этим растением была давней и лютой.
Мы вышли на поле и сразу словно бы окунулись в оглушительный птичий гомон.
– Жаворонок, – сказал мальчишка, поднимая голову. – Ишь ты как?.. Маленький-то маленький, а голос у него… Слышите?
Он сказал это с необыкновенной теплотой и удивлением перед птахой, которая звенела где-то на недосягаемой высоте, славя весну. Мне показалось, что где-то я видел уже или представлял себе такую картину и такие слова. Быть может, читая Алексея Кольцова, я видел его таким же вот мальчишкой, любовно прислушивающимся к звукам «природы милого творенья».
И моего спутника тоже звали Алексей, Лешка.
– А по батюшке как? – спросил я.
– Петрович.
– Ну, Алеша Петрович, если не наловим рыбы, придется мне твою щуку забирать, – пошутил я.
Он растерянно улыбнулся.
– А ее мамка сегодня чистить будет.
Это было сказано так всерьез, что я и на самом деле усомнился в правильности своих подозрений.
– Я шучу, – сказал я Алеше Петровичу. – Конечно, сам постараюсь наловить. А ты, значит, здесь с родителями живешь? Отец что – в совхозе работает?
– Нету у меня отца, – ответил мальчишка, сбивая палкой голову очередному крапивному кусту. – На войне убили.
Я снова смутился: такие вопросы грубы и делают больно. Надо было заговорить о чем-то другом, и я спросил, в каком он классе учится.
– В третьем.
– Сколько же тебе лет?
– Одиннадцать.
И мне сразу не понравился Алеша Петрович. Отец, погибший на войне, окончившейся тридцать с лишним лет назад, и его одиннадцатилетний возраст никак не вязались друг с другом. Я уже пожалел, что иду с ним. И зачем только нужна была ему эта ложь?
– Знаешь что? – сказал я ему. – Я сам дальше пойду.
– А мы уже пришли. Вон в этой заводке попробуйте.
Я спустился к широкой заводи, размотал жилку и начал забрасывать блесну. Рука у меня была словно чужая, и, может быть, поэтому я не сразу почувствовал, как после пятого или шестого заброса что-то сильно рвануло леску, а верхушка удилища изогнулась. Я лихорадочно начал выводить рыбу.
Щука шла тяжело, отчаянно мотая из стороны в сторону и норовя уйти на глубину. Наконец она показалась вся. Сачком я выбросил ее на берег и тогда увидел торжествующего Алешу Петровича.
– Кило на два! – кричал он, улыбаясь широким ртом. – Да вы еще бросайте, еще!
Это был ненужный совет. Едва вытащив из пасти щуки блесну, я оставил добычу на попечение Алеши Петровича, а сам снова отвел в сторону спиннинг…
Через час три щуки присоединились к первой. Алеша Петрович аккуратно нанизал их под жабры на ветку – получился внушительный кукан. Только тогда я почувствовал, что устал.
Удача притупила появившееся было ощущение недоверия к моему спутнику. Я сказал ему, что хотел бы пройти в село, купить молоко. Он засуетился.
– Так к нам и пойдем. Мамка в утро доила.
В доме, куда он привел меня, было пусто. Мать Алеши Петровича была на ферме – по дороге он успел мне рассказать, что мать у него доярка и что с утра до вечера пропадает со своей «группой».
Я стоял в комнате, отделенной от всей избы невысокой перегородкой, Алеша Петрович, схватив банку, куда-то исчез, а я стоял и смотрел на большой таз, в котором лежала, свернутая кольцом, огромная щука.
– Мамка сейчас придет! – кричал мне откуда-то Алеша Петрович. – Вон она рыбину выставила – значит, к соседке пошла или в сельпо, скоро вернется. Вам литр или пол?
– Пол! – крикнул я в ответ.
Я все смотрел на эту чудовищную, похожую на крокодила, щуку, на ее мутные, остановившиеся холодные глаза, и неприятное, даже, пожалуй, гнетущее чувство собственной несправедливости заставило меня покраснеть. Я сам знал, что краснею. Потом, когда Алеша Петрович принес мне молоко, я спросил, кивнув на щуку:
– Здорово она тебя помотала?
– Ух, здорово! Вон – шнуром палец полоснула, стерва.
И он показал мне большой (такой еще маленький!) палец со свежей ссадиной.
Я разре́зал булку, достал колбасу и протянул половину Алеше Петровичу.
– До свадьбы заживет. Давай подкрепляйся. Опять со мной на озеро пойдешь?
Он замялся и протянул:
– Н-е-е-ет. Мамка велела к тетке съездить.
– Ну, значит, будь здоров. Получай за молоко – двадцать копеек.
Он взял деньги, повернулся к старомодному пузатому комоду, на котором стояли слоники, вазочки и фотографии в цветных рамках, и, выдвинув ящик, сунул монету куда-то на самое дно.
Я посмотрел на фотографии: какие-то женщины, какие-то мужчины с напряженными лицами. Военных не было.
В это время и вошла мать Алеши Петровича. Словно стремясь оправдать появление в доме постороннего человека, он скороговоркой объяснил, что я зашел купить молока, дал двугривенный и что деньги лежат в комоде. Потом, так же торопливо крикнув: «Я к вечеру буду», – он выскочил, не попрощавшись, и я видел, как за окном мелькнула его, наползающая на уши, зеленая пограничная фуражка.
– Какой он у вас… стремительный, – улыбнулся я.
– Да уж, – устало согласилась женщина. – Вы сколько ему денег дали?
– Двадцать копеек.
– За пол-литра-то? Надо пятнадцать. А насчет Лешки это вы верно сказали – стремительный. Вы с озера? Вон он вчера какую страшилу приволок. Кормилец…
Она улыбнулась хорошей, ласковой улыбкой, и я понял, что разговорчивой она стала потому, что я похвалил ее сына…
– Да, славный паренек, – согласился я. – Значит, помогает? Трудно вам без отца-то, конечно?
– Да как сказать… Муж-то меня в положении бросил. А сейчас ничего – и парень вырос, и работа у меня хорошая, и заработок.
Я не уходил, мне надо было все выяснить до конца.
– Вы знаете, Лешка говорит, что его отец…
Она перебила меня. Да, там, на обелиске, шестая фамилия сверху – Иванов Петр, сержант. А у Лешки отчество – Петрович и фамилия – Иванов, вот он и придумал себе отца.
– Должен же быть у человека отец, – тихо сказала женщина. – Пусть хоть такой, убитый. Я его пока не разубеждаю, Лешку.
Она заторопилась, видимо сообразив, что сказала чересчур много лишнего незнакомому человеку. Я попрощался с ней и ушел на озеро – долавливать своих щук. Позади раздавался высокий голос, созывающий кур: «Цып-цып-цып…»
* * *
Я увидел его снова в селе, когда ожидал автобус. Но сначала я увидел не его, а пограничный наряд, возвращающийся на заставу. Солдаты остановились возле обелиска, повернулись к нему и застыли. Вот тогда и появился Алеша Петрович. Он встал рядом с солдатами и тоже застыл, как они.
Все, кто ждал автобус, замолчали; вдруг кто-то негромко сказал: «Каждый вечер сюда приходит. Ждет, когда солдаты появятся…» Солдаты пошли дальше, и Алеша Петрович двинулся с ними, чуть забегая вперед и заглядывая им в лица. Я не слышал, о чем они разговаривали. На повороте солдаты по очереди пожали Алеше Петровичу руку, прощаясь с ним уважительно и серьезно, как и положено прощаться с сыном сержанта-пограничника, погибшего на войне.
ДУРАК ГРИШКА
За отцом пришли утром, когда он собирался на работу. Позвонили; дверь открыл Гришка; на лестничной площадке стояли двое в штатском, милиционер и дворничиха, строгая и презрительная, как икона. Был обыск. Обэхээсовцы нашли мелочь – кой-какое золотишко и рублей восемьсот деньгами. Основное, как сказал один из штатских, отец, очевидно, успел припрятать.
Это было так страшно и так мучительно стыдно, что поначалу Гришка отказывался верить во все происшедшее. Золото и пачка денег на столе потрясли его. В доме всегда чего-то не хватало, он донашивал перешитые отцовские брюки и пиджаки, на день ему выдавалось по тридцать копеек, и отец любил повторять, что он не ворует, как другие. Да черт с ними, штанами! Гришка готов был ходить в рваных, лишь бы не этот позор, который враз, вдруг, неожиданно свалился на семью, и волей-неволей пришлось поверить в то, что отец – вор и порядочная сволочь.
Потом милиция нашла и то, что отец припрятал! Об этом даже написали в «Вечерке», на последней странице, под заголовком «Подпольный миллионер». На суд Гришка не пошел; пошла мать. Гришка сидел дома, ждал ее, все время ставил на плиту чайник, чтобы мать сразу же поужинала и легла. Она вернулась, черная, с невидящими глазами, и не стала ужинать.
– Ты знала про все это? – спросил ее Гришка.
– Да.
Мать тоже показалась ему совсем чужим человеком, и он понял, что она переживает не потому, что отца посадили надолго, а потому, что все нашли, и ей жалко не отца, а деньги и золото, так просто уплывшие из рук. Мать, не стесняясь, плакала и говорила, что они теперь нищие, обстановку опишут, за кооперативную квартиру доплачивать нечем, короче говоря – хоть в петлю. Гришка смотрел в окно и, не слушая ее, думал: хорошо, что скоро идти в армию. Все-таки на два года он уедет куда-нибудь подальше от всего этого позорища, а там будет видно.
Но случилось непонятное: в армию его не взяли. Медицинская комиссия зарубила его вчистую. У него оказалась гипертония, сто восемьдесят на сто десять. Врач несколько раз измерял ему давление, и каждый раз выходили эти сто восемьдесят на сто десять.
Он не мог вернуться домой. Еще вчера он испытал облегчение от того, что увезли мебель, ковры, и в квартире стало просторно, пусто и глухо. Но сегодня он не мог вернуться, потому что по квартире, как тень, ходила мать и, протягивая руку, словно бы дотрагивалась до невидимого холодильника, незримой «хельги» или горки с хрусталем. Ему было непонятно, как можно жалеть вещи и страдать, расставаясь с ними.
Он сидел в сквере и думал, что отец и мать все-таки сделали для него доброе дело, когда держали в черном теле. Во всяком случае, они, быть может сами того не подозревая, приучили его равнодушно относиться к барахлу. Их жадность обернулась для Гришки своей противоположностью. Забавно! Вчера он сам помогал выносить из квартиры «хельгу» – полированный гроб с золотыми завитушками.
В техникуме, конечно, знали о том, что Гришкин отец – подпольный миллионер, и на него самого косились как на сообщника. Гришка замечал эти косые взгляды, хотя прямо никто ничего ему не говорил. Но когда он спросил Галку Сергееву, ту самую Галку, с которой дружил вот уже год и целовался в подворотне, – когда он спросил ее, пойдут ли они сегодня в кино, она отказалась, отводя глаза. Этого было достаточно. Он перестал ходить в техникум. А теперь его не взяли в армию.
Предки наградили его редкой фамилией – Буслыго, – и в райкоме комсомола спросили сразу, уж не родственник ли он тому, подпольному… Он вспыхнул и сказал: да, родственник! Завотделом, девчонка, дурища, сообразила все-таки, что к чему, и сама залилась краской.
– Так чего тебе нужно?
– На стройку куда-нибудь. Только подальше. К черту на рога. Вот сейчас все время про Абакан – Тайшет пишут.
Девчонка-завотделом покусала губы, забрала его документы, велела зайти завтра, и уже через неделю Гришка Буслыго ехал, куда и хотел – к черту на рога…
* * *
Все это он видел впервые: тайгу, синие сопки, оленя, одурело выскочившего из тайги, узенькую и прозрачную речку, в которой серебристыми стрелками метались хариусы. В Тайшете собирали бригаду – строить таежный поселок. Он попросился в эту бригаду, и ушел с ребятами в тайгу, тащил на себе пилу «Дружба», рюкзак с личным и общественным скарбом, и даже не думал, что у него давление сто восемьдесят на сто десять. Впереди колонны шагал Король – рыжий мерин, навьюченный палатками. Сверху палаток был положен котел, в котором они будут варить кашу с консервированной тушенкой и макароны. Больше у них на первое время ничего не было.
Они расчищали место для поселка, «растаскивали» тайгу, с рассвета до заката, весь световой день. Ни один профсоюз не разрешил бы такой работы, а они вкалывали, потому что к зиме должны были поставить шесть бараков, столовую и склад.
Их было двадцать три человека, все парни, ни одной девчонки. Бригадир наотрез отказался взять с собой хотя бы повариху на котлопункт. Бригадир был строгий, неразговорчивый парень, бывший матрос, и многие из ребят даже не знали его настоящей фамилии, а звали вот так – Матрос. Так вот, Матрос не взял с собой ни одной девчонки – боялся, что вместо работы начнется кобеляж, а сварить кашу – дело нехитрое и для парня. Кашу им варил Володька Папаригопуло, и, если его ругали за кашу, он цокал языком и качал головой: «Нехорошо меня ругать, братцы! Все-таки я единственный грек на всей стройке!»
В одну из первых же ночей в палатку вперся медведь. Должно быть, пошел к лошади, а вперся в палатку и начал обнюхивать голые Гришкины ноги. Спросонья и в темноте Гришка не сообразил, что к чему, пнул ногой в жесткую шерсть и только тогда, почувствовав неладное, заголосил во все горло. Медведь, отродясь не слыхавший таких звуков, драпанул от греха подальше. Матрос стрелял ему вслед из своей двухстволки – для острастки, пятым номером дроби, да и то, наверно, промазал, потому что ночь была кромешной, без луны. Утром возле палатки нашли здоровенные следы, и к Гришке сразу начали относиться уважительно. Что ни говори, не каждому дано отбиваться от медведя голыми пятками. Только завистник Папаригопуло объяснял, почему медведь полез не к лошади, а к Гришке: тот храпит, как лошадь, вот медведь и подпутал самую малость…
Ни о чем этом он матери не писал. «Жив, здоров, работаю…» С первой же получки он послал ей тридцать рублей. Мать ответила ему плаксиво: «Хотела послать на твои деньги посылку бедному нашему папочке, да не принимают…» Гришка не ответил на это письмо.
У него не было времени на воспоминания или раздумья. Он старался не думать об отце, потому что сама мысль о нем была тяжкой. Все-таки получилось так, что он рассказал обо всем Матросу, зная, что тот не будет трепаться. Матрос только качнул головой и сказал:
– Да уж, не повезло тебе. Мой вот – умер.
И Гришка согласился, что это куда легче, но после разговора ему самому стало легче: человек не может долго носить на себе камень.
Теперь все было хорошо. Он не чувствовал за собой никакой вины. Галина вспоминалась с болью и снилась ночами. Он просыпался, лежал, глядя в темноту, пока не проходила обида и тоска, потом решал, что не на одной Галине свет сошелся клином, найдется другая. Он думал об этой другой, сам еще не подозревая по молодости лет, что от женщины есть только одно лекарство – женщина, и, когда Матрос велел ему ехать на Короле в управление, он внутренне содрогнулся от предчувствия встречи с той, другой, еще неизвестной – той, с которой может познакомиться уже послезавтра.
Матрос, конечно, читал Макаренко, и Гришка тоже читал, и видел в кино. Там Макаренко доверяет бывшему вору привезти деньги. И то, что Матрос послал Гришку за получкой на всю братию, а заодно и сделать на эти деньги кое-какие покупки по личным заказам, было тем выражением доверия, в котором Гришка совсем не нуждался. Его даже оскорбило это распоряжение Матроса. Он поглядел на его квадратную, как на плакате, физиономию, хмыкнул и сказал:
– Значит, доверяешь или проверяешь?
– Дурак, – спокойно ответил Матрос. – Больше некому. Ты скис, я же вижу.
Гришка отошел от него, не желая признать, что он действительно скис, и удивляясь тому, как Матрос изловчился увидеть это. Впрочем, никакого секрета не было. Возле палаток стояли персональные столбы с зарубками, совсем, как тотемы, отгоняющие злых духов. Зарубка означала куб. На Гришкином столбе было меньше зарубок, как он ни тужился. Временами у него болела голова, и тогда его движения становились вялыми, как у сонного. Виновата была гипертония, те самые сто восемьдесят на сто десять.
С этого дня он два раза в месяц ездил за покупками и деньгами, хотя на кой черт в тайге были эти деньги. Только один раз к палатке вышел охотник, и они купили у него все, что было, – два десятка рябчиков по полтиннику за штуку. Папаригопуло зажарил этих недоростков и подал на стол – на пень огромной лиственницы, декламируя Маяковского: «Ешь ананасы, рябчиков жуй…» Ананасов, конечно, не было, но рябчики оказались отменными.
– Ах, – вздыхал Володька, – когда вы приедете ко мне в Сочи, я вас угощу шашлыком. Делается это так. Берешь баранину…
Обычно ему кричали: «Заткнись!» – но теперь, когда все жрали рябчиков, он все-таки сумел прочитать популярную лекцию о приготовлении шашлыка.
* * *
Ни в первый, ни во второй, ни в третий раз Гришка не познакомился ни с кем. Пока что на стройке были в основном мужчины, а если встречались девчонки, то Гришка не мог рассчитывать даже на их любопытство. Ребята шутили, что здесь труднее найти тещу, чем мотоцикл. А ему было одиноко; он не нуждался ни в чем, кроме души, которая могла бы отозваться ему и ответить лаской, без оглядки и сомнений в его искренности.
В конце августа он, как всегда, получил зарплату за месяц, но сверх того премию за прошлый квартал, всякие там колесные и за дальность, и удивился тому, как много денег оказалось сразу. Не у него лично, а вообще. В местном магазине он накупил мыла, одеколона, сигарет – все по списку, кому что, – и решил не ночевать в поселке, а двинуть к ребятам. Все-таки часов пять или шесть он выгадает в пути.
Король знал дорогу, и Гришка ехал, бросив поводья, качаясь в такт шагов этого равнодушного мерина с плешью между ушами. Он отводил ветки рукой, дотрагивался до листвы, словно в этом соприкосновении уже заключалась какая-то, одному ему ведомая ласка, и думал о том, что жаль будет уезжать отсюда. Грибы стояли вдоль его пути несчетным числом – белые, боровики, сотни боровиков, тысячи боровиков! Он вспомнил, что там, в своей ленинградской жизни, он ездил на Карельский перешеек за грибами, и сколько же бывало радости, если удавалось найти штук пятнадцать – двадцать. А здесь Король ступал по боровикам и сшибал грузди, сукин сын! Володька Папаригопуло, тоже сукин сын, отказался варить суп из грибов: «Стану я пачкать котел этими грибами. Ведь что такое грибы? Плесень!…»
Он решил ехать, пока совсем не стемнеет, и развести костер где-нибудь уже возле сопок. Но пока был день, и белки перебегали ему дорогу, поглядывая на него из безопасного отдаления своими бусинками. Потом он увидел барсука, тот хрюкнул и исчез, согнав какую-то большую птицу, и птица рванулась прочь, с гулом по всей тайге. Гришка невольно схватился за двустволку, так испугала его эта сумасшедшая птица, а Король шагал как ни в чем не бывало.
Но когда Король рванул в сторону, Гришка понял, что теперь мерин испугался не зря. Собственно, он понял это позже, потому что грохнулся в густую мшару и увидел только зад мерина, уходящего галопом. В доли секунды осознав весь ужас того, что произошло, он закричал, точно так же, как и тогда, когда медведь нюхал его ноги.
Нет, ружье было с ним. Король унес сумку с деньгами. Кожаная сумка была засунута в рюкзак, где лежали мыло, одеколон и сигареты. Гришка пальнул в сумерки, в тайгу, из обоих стволов подряд – бац, бац! – и, торопливо разломав ружье, засунул в стволы новые патроны. Эхо ответило выстрелам и долго металось по тайге, словно отскакивая от одного дерева к другому. Он звал Короля, бежал, спотыкаясь о корневища, выползшие из-под земли, но тайга отвечала его же собственным голосом, растерянным и жалобным одновременно.
Ночь он провел у костра, все еще надеясь, что Король почует запах дыма и придет. Он боялся оторваться от огня и шагнуть в темень, которая густо залепляла глаза, стоило только отвернуться от костра. Потом он задремывал и пробуждался как будто от толчка. У него болела голова, словно кто-то оттягивал ее назад за волосы.
Когда рассвело, он загасил костер и пошел искать лошадь, но потерял след. Пришлось вернуться к тому же месту, где просидел ночь. Он уже знал, что делать дальше.
Его собственная получка и паспорт лежали в кармане, так что денег хватит. Ружье он сунет в кусты где-нибудь уже возле самого Тайшета.
Не надо было раскисать и рассказывать Матросу свою историю. Он представил себе, что сказал бы Матрос, если б он явился завтра – без Короля и без денег. «Врешь», – сказал бы Матрос. И то, что Матрос испытывал его деньгами в тот, в первый раз, было ясно как день божий. «Ты дождался-таки больших денег», – сказал бы еще, наверно, Матрос и дал бы по морде – так, для порядка, потому что суд судом, а за такое положено бить в кровь.
Бирюсу Гришка обошел стороной, до Тайшета оставалось пятнадцать километров. Он прошел эти пятнадцать километров почти бегом и, только очутившись в городе, немного успокоился. Его хватятся завтра. Завтра он будет далеко отсюда.
Он взял билет на скорый «Владивосток – Москва». Оставалось еще часа полтора, и он пошел в ресторан, съесть чего-нибудь и выпить пива. Столики были заняты, только в дальнем углу сидели три девчонки в брюках и, составив рюкзаки к стене, читали меню: четвертое место пустовало.
Гришка подошел, спросил, свободно ли, и сел. Вдруг одна из девушек спросила изумленно и радостно:
– Вы из тайги?
Он вспыхнул и буркнул – да, из тайги.
– У вас хвоя на куртке, – засмеялась девушка. – Будто вы через чащобу продирались.
Она протянула руку и смахнула хвою с его плеча. Гришка вздрогнул от этого прикосновения. Девушка улыбнулась. Гришка пробормотал, что ничего особенного в этом нет, подумаешь, здесь все из тайги. На самом же деле ему казалось, что все трое уже догадались о том, кто он есть и почему у него на плечах оказалась хвоя…
Торопливо, не поднимая глаз, он съел щи, второе, не разобрав даже вкуса того, что съел. Пиво было теплым и кислым, но он отметил это скорее подсознательно и, торопливо расплатившись, ушел. Ожидание поезда было томительным. И только оказавшись в вагоне, он успокоенно подумал,, что может выспаться. Выспаться – и пока не думать ни о чем. Только бы уехать как можно дальше. Если попутчики спросят, почему он без вещей, надо улыбнуться и ответить, что сдал в багаж. Полотенце есть казенное, а мыло и зубную щетку можно купить на первой же станции.
Но, забравшись на верхнюю полку, он не мог уснуть. Он лежал и плакал от того, что у него был отец, и была заметка в «Вечерке», и что его не взяли в армию, и что никогда не будет в жизни боровиков, стоящих неровными рядами, и белок, перебегающих дорогу. Потом он стал лихорадочно соображать, что к матери ему никак нельзя – арестуют сразу же. И плохо, что в паспорте есть штамп с места работы, и вообще все – хуже некуда. Уж если раскопали, что натворил отец, его-то, неопытного, найдут обязательно, и будет суд, и потом он встретится с папашей: «А, Гришенька, и ты здесь, сынок, хивря?»
Это было страшнее всего из того, что он мог вызвать собственным воображением. Он слез с полки и отправился в тамбур – покурить. Он курил, прикуривая одну папиросу от другой трясущимися руками и чувствуя, как во рту собирается густая, вязкая горечь. Так прошел час, может быть, два – он не знал, сколько простоял в тамбуре.
Какие-то люди иногда проходили через тамбур, должно быть возвращаясь из вагона-ресторана, Гришка словно бы не замечал их, а они его. Но когда открылась дверь и вошел сержант в милицейской форме, Гришка поглядел ему прямо в глаза таким долгим и, как ему самому казалось, равнодушным взглядом, что у милиционера не должно было возникнуть никаких сомнений относительно его честности. Сержант открыл другую дверь – на переходную площадку, – и Гришка окликнул его:
– Товарищ сержант, какая будет первая станция?
Сержант ответил, и тогда Гришка, чувствуя, как холодеет и как у него отнимаются, становясь чужими, ноги, прислонился к трясущейся стенке вагона и сказал:
– Погоди, сержант… Не брал я этих денег, понимаешь? Лошадь понесла…
– Каких денег? – спросил сержант.
– Три тысячи шестьдесят три рубля. Новыми, – ответил Гришка.
– Пойдем-ка, – взял его за рукав сержант. – Пойдем-ка, парень.
Он сам нервничал, сержант, и другой рукой расстегнул кобуру с пистолетом, но Гришка этого не заметил. Он шагнул на этих чужих ногах, и хорошо, что подвернулась рука сержанта, хотя тот сам держал его за локоть, готовый вывернуть в случае чего…
* * *
Лошадь нашли и привели геологи. В рюкзаке лежала кожаная сумка, и в ней три тысячи шестьдесят три рубля как одна копеечка! Бутылки с одеколоном частью побились, и от мерина густо пахло смесью «Шипра» с «Элладой».
Бросились искать Гришку, подняли всех рабочих, вызвали из Тайшета, из угрозыска, проводника с собакой. Возле Тайшета, в кустарнике, собака нашла ружье, и Матрос, догадавшись обо всем, коротко сказал: «Дурак. Вернется – морду набью».
Но он не набил Гришке морду, хотя очень хотел и следовало бы, конечно, набить, ну, если и не набить, то смазать пару раз для науки. Он только сказал, что из-за него они потеряли три дня. Целых три дня, идиот он и дерьмо – понял? Конечно, он сказал немного не так, крепче сказал, но все равно Гришка улыбался, хотя очень болела голова, – что ни говори, а эти три дня достались ему тоже не так-то просто.
